РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ КАЗАХСКОЙ ГЛУБИНКИ -ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 Все мы дети аула, родились и выросли в нем. В особенности много выходцев из аула среди тех, кто держит в руках перо, — среди писателей и журналистов.

 

Без Родного языка, языка матери, не может состояться ни один писатель, ни один журналист. Аул же — это сгусток, это первооснова языка. Если б не было аула, то не было бы ныне и нашего родного казахского языка. А без родного языка будут преданы забвению и Казахская литература, и Казахское искусство, да и вообще само понятие Казахского народа.

 

Пусть здравствует аул, достоинствами которого я не устаю восхищаться!

 

К сожалению, давно уже стало массовым явление, когда жители аула, особенно молодежь, перебираются в города в поисках лучшей жизни. Обретают ее, увы, не все. И к чему это приводит ? Пополняются ряды безработных и нищих, растет преступность...

 

А сколько в ауле было воистину бесценных матерей, родивших и воспитавших по десять и более детей, удостоенных почетного звания «Мать-героиня»! Где они теперь? Аул, издревле покачивавший колыбели, вливая в нацию свежие силы, поредел...

 

И хотя на протяжении тысяч лет казахи претерпели множество лишений от сонма черных сил, наш народ, возродившись, как воскресшая из пепла птица Феникс, вновь взмахнул своими мощными крылами и переступил порог XXI столетия. Слава Богу! Однако аул — основа нации — одолел этот рубеж с трудом. Ядро нации тает.

 

Тем не менее, душа аула живуча, его корни глубоки, как корни куста репея из повести Льва Толстого «Хаджи Мурат», которые не смогла вырвать из земли даже соха пахаря. Человек, желающий зримо представить этот образ, этот характер аула с помощью художественной литературы, пусть непременно прочтет произведение под названием «Стон дикой долины». Его автор — Алибек Аскаров.

 

Величавый Алтай — колыбель Тюркского мира. Рядом с крохотным аулом, который описал Алибек, археологи не так давно обнаружили стоянку древнего человека.

 

С тех пор как стоит на белом свете Алтай, кого только не породило и не упокоило его бесценное лоно. Поколения неразрывно сменяют друг друга. Будет горько, если эта цепь оборвется.

 

Крупный прозаик и умный художник, поэт Алтая Орал-хан Бокей ушел из жизни. Но он не остался без последователей. Когда я закрыл последнюю страницу романа « Стон дикой долины», невольно подумал: Оралхан, оказывается, не умер, его песнь об Алтае не прервалась.

 

* * *  

Сначала распустили «Четвертую бригаду» в сто дворов. Из прежней сотни домов осталось только семь. Центром совхоза «Раздольный» был аул Мукур. Теперь и Му-куру грозит конец...

 

Я не собираюсь пересказывать содержание книги. Суть — в этих семи домах, в том, как через «Четвертую бригаду» писатель сумел отобразить облик казахских аулов по всей республике. Суть — в мастерстве этого отображения. Когда в своих поездках по стране я приезжаю в Тайсой-ганские пески далекого Атырау, попадаю в Сарысу или Талас, перед моими глазами всегда встает «Четвертая бригада». Естественно, рельеф земли, картины природы всюду разные. Но вот люди...

 

От кончика своего пера Алибек Аскаров как бы протянул во все четыре стороны света линии, напоминающие солнечные лучи, и охватил ими всю казахскую степь.

 

В ауле Мукур есть полупустая, почти захудалая школа. Она вот-вот закроется. До сих пор у нее, оказывается, не было имени. И этот вопрос неожиданно поднимает библиотекарь Даулетхан, который пишет трехтомную «энциклопедию» этого маленького селения. Он опубликовал в районной газете статью с предложением присвоить школе такое-то имя.      

Пустяковое, казалось бы, событие, однако, не приведи Аллах, крошечный аул тут же раскололся надвое. Мукур и его окрестности — это место обитания двух родов: ка-маев и каргалдаков. И в споре за имя школы эти два рода сцепились в нешуточном противостоянии. Едва не началась скандальная война. В конце концов все успокоились, когда школе присвоили имя Калинина.

 

Мне сразу пришла на ум одна татарская пословица: «Если дерутся две утки, пирует курица».

 

Общее явление для современных казахских аулов.

 

Там, где ссорятся два казаха, всегда возникает какой-нибудь «Калинин». И зло это преследует нас с незапамятной старины. Говорят, человек, обжегши язык горячим молоком, дует даже на холодную воду, чего не скажешь о нас: не раз обжегшись вредными последствиями нашей казахской родов-щины, мы упорно продолжаем ее придерживаться.

 

Словесная вязь Алибека вышита драгоценной нитью. В его прозе ощущается влияние Калихана Искака и Оралхана Бокея — его алтайских братьев и коллег по перу. Но он совсем не повторяет их. У него совершенно иные картины...

 

В нынешний ночной сорокоградусный мороз иней рисует на окнах Астаны причудливые узоры. И хотя стекла в окнах одинаковые, морозный орнамент всюду разный.

 

С помощью созданных только им плетений и орнамента слов Алибек заставляет тебя смеяться и плакать. Настоенный, тонкий юмор. И в то же время пронзительное горе и страдания, от которых ноет сердце. Через красивые шутки, легкий комический рассказ автор раскрывает и показывает глубокую трагедию.

 

Именно так должен увлекать своего читателя подлинный писатель. Это мое собственное впечатление. Возможно, кто-то посчитает по-другому. Но лесть — привычка, мне не свойственная. Таким уж создал Бог.

 

Алибек Аскаров — крупный чиновник. Тем не менее, собственную книгу он выпустил небольшим тиражом в 2000 экземпляров. Хотел бы сказать в качестве критики: если среди казахов, имеющих многомиллионную читательскую аудиторию, действительно ценные книги распространять в виде жалкой слезы из глаз слепого, то можно оставить свой народ темным.

 

Разговор ведь не просто о книге. Книга — это основа культуры. Так повелось еще с тех пор, как человек придумал азбуку.

 

Книги сжигали лишь средневековые инквизиторы и безбожники конца двадцатого столетия. Да что там жечь — один наш горе-премьер переплюнул всех, издав в свое время приказ о массовом закрытии библиотек.

 

Сокращение выпуска книг на казахском языке, сокращение казахских программ в средствах массовой информации, сокращение тиражей казахских газет и журналов — все это сродни тому, что подрубить исподтишка топором корень казахской нации.

 

* * *  

Когда мне исполнилось шестьдесят, Оралхан Бокей с какой-то необыкновенной учтивостью шутливо спросил: «Посмотрите-ка вниз, агай, меня там видно?..» Я был польщен таким почтением, и слова моего младшего братишки часто-часто приходят мне на память.

 

Успехи и достижения последующего поколения писателей — моих младших братьев по-настоящему меня радуют и приносят истинное наслаждение. После того как я прочел роман Алибека Аскарова «Стон дикой долины», у меня было такое приподнятое настроение, будто я взлетел в седло благородного иноходца.

 

А Алибеку я пожелал бы, чтобы его следующая книга вышла не двухтысячным тиражом, а, как в прежние времена, массовым — пятьдесят, сто тысяч экземпляров.

Шерхан МУРТАЗА, народный  писатель Казахстана, лауреат  Государственной премии РК  

 

 

 

Четвертый аул, приютившийся в глубине гордого Алтая, — один из прелестнейших, овеянных благодатью райских уголков нашей земли.

 

В бурную пору расцвета, когда в ауле кипела шумная жизнь, здесь было три улицы, и каждая носила свое особенное название.

 

Сегодня от прежних улиц и следа не осталось.

 

Однако местные жители до сих пор хорошо их помнят: одна из улиц называлась Алмалы, то есть Яблоневой, вторую именовали Орталык — Центральной, ну а третья звалась по-русски — Заречной...

 

Название последней дал Метрей-ата. Так аулчане переиначили на казахский манер имя своего земляка деда Дмитрия — живописного старца с густо заросшим растительностью лицом. С незапамятных времен дед Метрей жил по ту сторону речки Талдыбулак, перерезавшей аул пополам, потому и прозвал свою улицу «Заречной».

 

Когда-то вдоль главной сельской «магистрали» располагались, выстроившись гусиным выводком, все культурные и административные учреждения аула: местная контора, магазин, начальная школа, медпункт и клуб. Вот поэтому дед Метрей и величал ее гордо — «Центральной», а его земляки-казахи — «Орталык».

 

Что касается Алмалы, протянувшейся на этом берегу речки, непосредственным виновником ее названия стал единственный аульный учитель Мелс. Связанная с этим история вообще настолько любопытна, что давно превратилась в местную легенду...

 

Короче говоря, Мелс, окончив в свое время педучилище, получил, как полагается, государственное распределение и приехал учительствовать в этот аул, расположенный в самой глубинке... Работа ему была по душе, а вот привыкнуть к новому месту жительства он долго не мог и первые годы сильно скучал по дому, тосковал по родным и друзьям, оставшимся в необозримой дали — на обетованной земле Семиречья.

 

Как-то во время весенних каникул ему удалось наконец вырваться на побывку домой — в далекий Капал. Возвращаясь оттуда, он на обратном пути прихватил с собой саженец молоденькой яблони, тщательно обернув и укутав его.

 

Надо сказать, в ту пору учитель еще не женился на своей когда-то стройной и изящной Зайре, которая сейчас сильно располнела и стала похожа на опрокинутый таз. Мелс был тогда завзятым бобылем и снимал комнату в доме аксакала Касимана. Деревце яблони, с такими трудами доставленное им из черт-те какой дали, он посадил прямо под выходящими на улицу окнами дома Касекена.

 

Незаметно промчались годы. Буйно зеленея, саженец тянулся ввысь и постепенно превратился в большое ветвистое дерево с пышной кроной. Правда, ожидания многочисленных соседей Касимана не оправдались — яблоня так и не принесла сладких и сочных яблок. Разрастаясь, наливаясь с годами силой, упрямое дерево по-прежнему оставалось бесплодным, а одной необычайно суровой зимой вымерзло и в конечном итоге засохло.

 

Что бы там ни случилось, но это дерево было первой настоящей садовой яблоней, выросшей в этих местах. Поэтому, принимая такой исключительный факт во внимание, жители аула решили навечно запечатлеть памятное событие в истории и в честь погибшей яблони назвали одну из здешних улиц Алмалы — Яблоневой.

 

С тех пор как высаженная учителем Мелсом яблоня высохла, а практичный Касекен пустил ее на дрова, прошло уже много лет.

 

В прежние времена вдоль трех аульных улиц располагалось около сотни дворов, а нынче ряды домов сильно поредели, словно заросли камыша после пожара, — их осталось всего-то семь.

 

Кроме тех, кто обитал в этих сиротливо возвышающихся теперь в разоренном селении семи домах, остальные семьи начиная с позапрошлого года стали одна за другой перекочевывать в расположенный у подножия гор Мукур. Последнее семейство перебралось туда в прошлом году.

 

Еще недавно шумный поселок совершенно опустел; мало того, уезжавшие аккуратно разобрали свое жилье, пометив каждое бревнышко, постепенно перевезли все это и подняли дома на новом месте. Так что ныне Четвертый аул напоминает собой пятнистую спину паршивой лошади: ямы да пустоши, одиноко торчащие колья да обгорелые бревна... Этим летом всюду буйно разрослись крапива и конопля. Скосить траву некому, да и скота в округе, что выел бы бурьян, почти не осталось.

 

Судя по словам старожилов, древнее название аула — Айдарлы, то есть Счастливый*. Возможно, это и так, ведь он, действительно, располагается в удачном месте, в девственной тиши первозданной природы, словно гордый хохолок на горной гриве величавого Алтая.

 

На южном краю аула черной стеной встает дремучий лес, из гущи которого возвышается, посверкивая серебристой короной, вершина Акшокы. Сбоку тянутся ряды скалистых хребтов. На гребнях этих вздымающихся друг над другом скальных гряд шумят на ветру вековые кедры и пышные лиственницы. Откуда-то из горловины Акшокы срывается бурным потоком речка Талдыбулак; ближе к аулу, усмирив свой дикий норов, она начинает игриво петлять, но ниже снова взрывается грохотом и с оглушающим ревом низвергается со скалы. А по ту сторону этого шумного водопада, в ложбине, буйно заросшей зеленью, сияет своей зеркальной гладью озеро Кундузды с хрустально чистой, прозрачной до самого дна водой.

 

Возразить нечего, аул и в самом деле находится в настолько благодатном месте, что ему как нельзя более подходит такое гордое название, как Айдарлы.

 

В тот год, когда после революционной смуты гонимые красными белые окончательно бежали с Алтая, аул, по словам все тех же стариков, переименовали в «Коммуну». А следующее его название — «Четвертая бригада». Кто и когда окрестил селение подобным образом, люди уже не помнят, но именно так оно называлось официально. Правда, в народе «Четвертая бригада» быстро превратилась в «Четвертый аул», как для удобства именовали его сами жители.

 

По мнению плотника Байгоныса, последнее название наиболее подходящее и точное.

 

— К примеру, Мукур — это центральная усадьба совхоза, то есть бригада самая что ни на есть первая. Берель находится по соседству, поэтому он вторая бригада, — говорит Байекен, поочередно загибая по пальцу. — Орель — третья бригада, ну а мы — четвертая. Все совершенно разумно и по закону... Никаких споров тут и быть не может.

 

— А почему это мы четвертые? Почему мы должны быть самыми последними? Отчего мы не третья или, к примеру, не вторая бригада? — начинает в таких случаях спорить с Байгонысом недоумевающий Касиман.

 

— Потому что наш аул находится дальше всех от центральной усадьбы, на самой окраине совхоза, — терпеливо, не поддаваясь на провокации, объясняет Байекен своему бестолковому сверстнику.

 

— А почему это мы оказались вдруг на окраине? — искренне удивляясь такому открытию, недоверчиво спрашивает Касекен.

 

— Посмотри на карту — и все поймешь! — отмахивается Байекен, пытаясь отвязаться от надоедливого старика.

 

Однако Касекен один из тех упертых упрямцев, что от своего не отступят, вот он и напирает пуще прежнего.

 

— Ты бы, Касиман, раскрыл свои зенки да вгляделся как следует в карту! Неужто не знаешь, что наш аул находится на самой границе Казахстана?! — начинает злиться Байгоныс. — Дальше нас нет уже никаких казахских селений: с одной стороны — Китай, с другой стороны — Монголия, а с третьей — Россия. Ясно тебе?

 

- Все равно начальство не право, — стоит на своем строптивый Касекен. — Нельзя так обидно разделять аулы — нельзя присваивать номера в зависимости от того, близко или далеко они находятся от Мукура!

 

— А какой же, по-твоему, признак следует брать во внимание, когда даешь имя аулу?! — переходит на крик уже по-настоящему рассерженный Байекен.

 

— Ну... надо учитывать, какую продукцию он производит...

 

— А какую такую продукцию твой аул дает столько, что ходит в передовиках?

 

— Как, какую... Мы овец пасем... еще коров доим...

 

Байгоныс от подобного заявления бесится еще больше: недотепе-сверстнику даже верный ответ не может прийти на язык вовремя.

 

— Эх, Касеке, Касеке!.. — качает он головой. — Ни о чем, кроме коров да баранов, ты и вспомнить-то не можешь!.. А наш аул, между прочим, сани делает, телеги мастерит, конскую упряжь изготавливает... Это для тебя не продукция, что ли?

 

— Ну вот, ты и сам вспомнил... слава Богу, продукции у нас хватает! Надо же, с чего это я про сани забыл?.. — говорит Касиман с сияющим видом, словно только что обнаружил давнюю пропажу.

 

Байгоныс вдруг понимает, что разговор начинает смещаться абсолютно в другое русло, поэтому опять принимается доказывать свое:

 

— Нет, Касеке, по сравнению с другими бригадами, все это незначительные занятия. В основе своей наш совхоз — хозяйство, которое занимается выращиванием маралов. А для мараловодческого хозяйства твои три-четыре отары овец да парочка коровьих стад ценности вообще не представляют. Ясно? Если со временем от нас отгородят горы и скалы, у тебя и пастбищ-то не останется, негде будет скот выпасать, так что завтра ты сам побросаешь своих коров да баранов и сбежишь отсюда...

 

— Не каркайте, Байеке!

 

— А я и не каркаю... Мне кажется, совхоз на самом деле постепенно отгородит эти горы и полностью займется разведением маралов. Не говори потом, что я не предупреждал тебя об этом, Касеке. Живы будем — еще увидишь!

 

С тех пор как состоялась эта памятная беседа, прошло уже четверть века. «Да ты у нас пророк! — говорят теперь Байгонысу ровесники. — Жаль, что грамоту не освоил, вот и остался не у дел, а иначе, с твоими-то способностями наверняка давно где-нибудь в Алма-Ате сидел бы».

 

«Пророком» старики называют Байекена потому, что его провидческие слова, сказанные когда-то Касиману, в точности сбылись.

 

С каждым годом поголовье маралов и оленей в хозяйстве увеличивалось, и совхоз постепенно, склон за склоном, отгородил от аула все окружающие его горы и скалы. В итоге площадь пастбищ Четвертой бригады неимоверно сократилась, а посевные и сенокосные угодья оказались внутри огороженной территории. В связи с этим местное поголовье овец и коров распределили между другими совхозами. А вместе со своими подопечными переехали в соседние хозяйства практически все пастухи, доярки и прочие животноводы.

 

С сокращением земельных угодий и дефицитом работы в ауле здешние жители приуныли, почувствовали, что теряют опору под ногами, и стали разъезжаться кто куда. Следом официально закрылась и сама бригада. А бригадная контора вместе со всеми бумагами и имуществом переехала вниз, в Мукур.

 

Поначалу поговаривали, будто в Четвертом ауле создадут звено оленеводов, но, похоже, после раздумий это посчитали невыгодным. Так что обещание, данное руководством совхоза, осталось лишь на словах, и надежды некоторых аулчан, поверивших ему и рассчитывавших на работу в звене, не оправдались. Выждав какое-то время, они тоже подались на центральную усадьбу.

 

После конторы закрылась аульная школа. Учитель Меле хлопотал за нее как мог, вплоть до района дошел. Однако его усилия оказались напрасными. Исчерпав все возможности, он собственноручно отвел двух последних своих учеников в Мукур и устроил их в тамошнем интернате.

 

Вслед за школой убрали и магазин. До этого аульный универмаг, как и положено, регулярно выполнял месячный план, в основном за счет реализации спиртного. Но, когда большинство жителей переехали и в ауле остались одни старики да старухи, продавщица, естественно, лишилась прежней полновесной выручки... Разговоров о том, что магазин вскоре ликвидируют, никто заранее не слышал. Когда же магазин закрылся, аулчане даже не обратили на этот факт особого внимания. Будто так и должно было быть. Во всяком случае, знали одно: из райцентра прибыл какой-то холеный джигит с тонкими усиками и два дня к ряду проводил в магазине ревизию. А после завершения этой проверки они вместе с продавщицей буквально «вывернули» универмаг наизнанку, и все его содержимое было за день вывезено.

 

— Они не вправе так поступать! — пристально провожая взглядом трясущуюся на ухабах машину, выразил недовольство происходящим учитель Мелс. — Я поеду в район и все равно заставлю вернуть магазин на место! — пообещал он, скрипя в отчаянии зубами. — Пусть нас десять человек осталось, пусть хоть пятеро останется, но мы ведь живые люди, а не какие-нибудь там лягушки беззубые! Мы, между прочим, тоже населенный пункт!

 

Услышав это, плотник Байгоныс сказал Мелсу:

 

— Не стоит тебе ввязываться в такие хлопоты! Мы и без магазина прожить сможем, придумаем что-нибудь...

 

По всей видимости, после того как Мелс, прошатавшись по кабинетам впустую, так и не сумел отстоять даже собственную школу, Байгоныс не очень-то верил в возможности учителя.

 

Не прошло и месяца, как следом за магазином ликвидировали медпункт.

 

— Не-ет, братцы, теперь вы меня не удержите! — возмутился опять учитель Мелс. — Теперь я точно дойду куда следует. Согласно конституции, каждый гражданин имеет право на охрану здоровья. Мало того, по принятому недавно постановлению Совмина, власть на местах обязана всячески улучшать предоставляемую медицинскую помощь. Вот они и «улучшают»: вообще все позакрывали и вниз увезли. Это полный беспредел! И творят его местные выскочки — нутром чувствую. Я найду на них управу — пойду в самые высокие инстанции! Так что не удерживайте меня, даже не пробуйте!

 

Горстка оставшихся в ауле жителей требование учителя выполнила и на этот раз отговаривать его не стала. Правда, сам Мелс особого рвения не проявлял. Только обещал, что вот-вот отправится в путь. А тем временем уже подступила зима со своим привычным суровым нравом. Собственного транспорта в ауле нет, пойти же в трескучий мороз пешим или даже выехать верхом в здешних краях равносильно тому, что открыть ворота в ад. Поэтому Мелс твердо решил: что бы ни случилось, он все-таки дождется окончания зимы, а уж в начале весны непременно отправится в дальний путь с жалобой на самоуправство местных властей.

 

— Я им покажу, пусть только потеплеет! Сначала в область поеду. Если там не помогут, прямиком в Алматы двину! — грозился учитель, когда начался январь.

 

— Во дает! — качая головами, искренне удивлялись его напористости все аулчане, включая и глухого Карима. — Но почему он сразу в Алма-Ату не поедет, зачем тратить силы впустую?

 

А аксакал Касиман посоветовал зятю:

 

— Ты бы лучше в Москву поехал, тогда одним махом и школу, и магазин, и врачиху вернешь!

 

Однако учитель Мелс и не думал прислушиваться к мудрым наставлениям стариков.

 

— Не-ет, родные мои, здесь свой этикет требуется! — сказал он, выставив для убедительности указательный палец. — Необходимо по ступенькам подниматься, соблюдать инстанции, иначе стыда не оберешься!

 

— О чем это он? Какая «станса»? — не понял Касекен и с надеждой посмотрел на Байгоныса: — У тебя такой нет?

 

Байгоныс, обтесывавший в этот момент опоры к полозьям саней, изумленно приподнял плечи и покачал головой.

 

Наконец пришла долгожданная весна, стаял снег, пробилась первая зелень. Хотя подоспел назначенный срок и дни стали теплее, учитель Мелс даже виду не подавал, что собирается в город. Старик Карим, убедившись в этом, предположил, что Мелс, очевидно, решил дождаться, пока подсохнет земля и дорога станет более проходимой.

 

Незаметно подкралось и буйное лето. Но учитель по-прежнему безмолвствовал, будто язык проглотил. Непонятно, куда только подевались его прежняя неистощимая энергия и та необузданная прыть, которые он демонстрировал, когда за окном падал ноябрьский снег, — смирнее овцы стал, покорнее клячи.

 

В начале июня прошел слух, будто Салима, незамужняя девушка из их аула, собирается в город. Прослышав об этом, глухой Карим, сцепив за спиной руки, тут же поплелся к дому учителя.

 

— Мелс, светик мой, вижу, тебе некогда возиться с нашим делом. Ты бы рассказал о нем Салиме да направил ее куда следует, пусть эта девчонка нашей проблемой сама займется, — посоветовал он учителю.

 

Мелс покачал головой, мол, так нельзя. А почему нельзя, не объяснил. Карим же не стал приставать к нему с расспросами.

 

— Что ж, светик мой, тебе лучше знать, — немного разочарованно сказал он и ушел восвояси.

 

Со временем все эти разговоры о поездке и бравада учителя Мелса были благополучно забыты. А жители небольшого аула, смирившись с предписанной им участью и приспособившись кто как мог к новым условиям, продолжили свою тихую, незаметную жизнь.

 

* * *  

Вот так от некогда благополучного, бурлящего шумными буднями аула осталось всего-навсего семь домов, где проживают сейчас восемь семей.

 

Силуэты этих домов сиротливо чернеют средь пустоши в семи разных концах прежнего селения. Вдоль каждой из бывших улиц — Алмалы, Заречной и Орталык, ныне стоит лишь по одному-два дома.

 

Тот, что сереет невзрачным пятном у ближнего края, точно отбившийся от стаи гусь — это дом Салимы.

 

Да-да, той самой Салимы, на которую старик Карим хотел было взвалить в качестве поручения обязательство, взятое на себя учителем Мелсом. Любопытно, что Салима в то лето действительно долго собиралась в город, но в конце концов так никуда и не поехала...

 

До аулчан донесся слух, будто у нее в городе объявился родственник по материнской линии, говорили даже, что он занимает приличную должность. «Пусть сопутствует ей удача! — единодушно кивая головами, с удовлетворением молвили земляки. — Пускай перед бедняжкой путь к счастью откроется!»

 

Да и как им не радоваться приятным для Салимы вестям, если она каждому, с кем была знакома, сделала в жизни столько добра, на что любой другой человек вряд ли способен. Не только обитатели оставшихся семи домов, весь бывший Четвертый аул может засвидетельствовать ее необыкновенную отзывчивость и милосердие, которые способны растрогать даже самое равнодушное сердце.

 

Мать Салимы была неутомимой великой труженицей и потрясающе честным человеком — ни разу даже на нитку чужую не позарилась. Однако судьба ей выдалась нелегкая. Если и был в этом бренном мире человек, который молча терпел лишения и ушел, так и не вкусив светлых радостей жизни, то это, наверное, покойная Нур-бикеш.

 

Едва вышла замуж, как супруга забрали на японскую войну; она не то чтобы насладиться, даже осознать свое супружеское счастье не успела. А спустя совсем немного времени, летом сорок пятого, получила похоронку. Больше Нурбикеш замуж так и не вышла.

 

Зачать от мужа не получилось, но в середине пятидесятых у нее все же родилась дочь — Салима. Откуда взялась малышка, кто ее отец — это для земляков до сих пор остается тайной. Кто знает, почему, но никто и никогда не ставил Нурбикеш в упрек, что она нагуляла ребенка на стороне. Бедняжка и дальше тихо вела свое нехитрое хозяйство и усердно растила маленькую дочь.

 

Некоторые аульные кумушки, которым не терпелось узнать разгадку этой тайны, на протяжении нескольких лет усиленно наблюдали за Нурбикеш. Но никаких не-подобающих вольностей, никакого вызывающего подозрния поведения они за ней так и не заметили, и в конце концов их надежды узнать правду растаяли.

 

И ту зиму, когда дочь училась в девятом классе, Нур-бпкеш неожиданно слегла. Потом состояние резко ухудшилось, и ее увезли в районную больницу. А с наступившем лета она вернулась домой лежа на носилках, так как одну сторону тела разбил паралич.

 

И з-за болезни матери Салима не смогла продолжить учебу в десятом классе. Пошла работать, устроившись дояркой на ферме.

 

Нурбикеш от болезни не оправилась: как слегла однажды, так с того времени с постели и не вставала, на протяжении всех десяти лет до своей кончины.

 

Зная обо всем этом, односельчане искренне восхищались сознательностью Салимы, удивлялись силе и мужеству этой совсем еще юной и хрупкой девушки. Ни разу пикто не видел, чтобы она, подобно своим ровесникам, шла развлечься или потанцевать в клуб, разгуливала по улицам в веселой молодежной компании либо под ручку с парнем.

 

«Не хочу связывать тебя по рукам и ногам, боюсь помешать твоему счастью, доченька, не упусти время!» — не раз говорила Салиме бедная мать, благословляя ее на поиск избранника, но дочь с ее доводами не соглашалась и завести семью не спешила.

 

Правда, если послушать досужие разговоры вездесущих аульных болтушек, в один из годов Салима, похоже, решилась сойтись с молодым зоотехником, приехавшим работать в аул по распределению. Парень, говорят, пообещал ей: «Как только закончу двухгодичную отработку, увезу тебя в город!»

 

Когда подошел условленный срок, о котором он говорил, Нурбикеш дала согласие на отъезд дочери: «Езжай, если сердце зовет». Однако Салима, обняв ее, разрыдалась в три ручья и никуда не поехала — она не смогла оставить больную мать одну. Что тут поделаешь, говорят, уезжая, молодой зоотехник долго еще оглядывался назад с влажными от слез глазами.

 

Кто знает, правда это или вранье, но болтали, будто бы учитель Мелс одно время тоже имел виды на Салиму.

 

— Стыд-то какой, он же ей в отцы годится! — удивились, услышав эту новость, женщины.

 

— А что тут такого? — парировала мужская сторона. — Подумаешь, всего-то лет на пятнадцать старше! Мужчине даже идет, когда у него с женой такая разница в возрасте.

 

По всей видимости, эта история произошла еще до случая с зоотехником. Взор Мелекена, за долгие годы так и не женившегося и считавшегося в ауле закоренелым холостяком, то и дело невольно обращался к Салиме. Да и как не обратить внимания на изящную, словно ивовый прутик, девушку, которая к тому же так ловко и проворно управляется и с домашним хозяйством, и со своими прямыми обязанностями на работе! Увлечься-то Мелс увлекся, а вот поговорить с Салимой с глазу на глаз никак не решался, смущаясь большой разницы в возрасте.

 

Но однажды Мелекен, голова которого всегда полна идей, нашел-таки выход из ситуации... Обманом, лестью и посулами уговорил одну из своих соседок выступить в роли посредницы. Та же, прежде чем довести предложение Мелса до Салимы, не успокоилась, пока не «посоветовалась» со всеми женщинами аула.

 

Ничего, казалось бы, не произошло, но в ауле поднялся такой невообразимый переполох, будто в хлеву, на который внезапно напали волки. Естественно, Салима, будучи девушкой скромной, перепугалась этой шумной молвы и впредь старалась держаться как можно дальше от учителя...

 

Покойная Нурбикеш слыла при жизни отменным пекарем. Когда приезжали почетные гости, даже мукурс-кое начальство специально снаряжало телегу за испеченным Нурбикеш хлебом. «Круглые сутки из ее дома исходил аромат свежей выпечки», — вспоминают теперешние старики. Говорят, от одного этого волшебного запаха любой прохожий начинал с наслаждением причмокивать губами, будто уже попробовал мягкого, воздушного каравая.

 

Искусство матери передалось и Салиме. Но сейчас все не как раньше — в дом к одинокой девушке люди нечасто заглядывают. Да и сама Салима, в отличие от прежнего, редко разжигает тандыр и печет хлеб.

 

Когда распустили бригаду, а коров передали в другой совхоз, Салима лишилась работы доярки. Где-то около месяца ходила без дела, а потом устроилась почтальоном.

 

Вообще-то, с тех пор как существует этот аул, учреждения под названием «почта» здесь и в помине не было. И в далекие годы «Коммуны», и в более поздние времена «Четвертой бригады» все письма, газеты, журна-л ы и почтовые отправления доставлялись сюда на коне из Мукура.

 

После ликвидации бригады, когда народ стал перекочевывать, прежняя разносчица почты тоже вместе с мужем перебралась к подножию. Ее отъезд оказался как нельзя кстати — освободившееся место досталось Салиме.

 

— Если нас когда-нибудь и почтальона лишат, всем миром письмо напишем! — пригрозил как-то учитель Мелс. — Мы ведь тоже должны читать газеты и журналы, быть в курсе каждодневной политической жизни. Никому не позволим лишить нас этого права! Оно охраняется законом!

 

Заира, услышав громогласные речи мужа, тут же съязвила:

 

Не знаю, как остальные, но ты, я уверена, из последних сил выбьешься, чтобы не расстаться с почтальоншей!

 

— Зайраш, милая! Это ведь принципиальный разговор, — сказал ей с укором обескураженный Мелекен. — Речь идет о политике, а женщине не следует вмешиваться в политические разговоры!

 

В общем, должность почтальона, подобно другим, сокращать не стали и пока сохранили. А сколько стараний вложил в удачный исход дела учитель Мелс, люди не слишком-то осведомлены.

 

Однажды глухой Карим, которому этот вопрос не давал покоя, решил все-таки выведать ответ у самого учителя.

 

— Мелс, дорогой, все хочу спросить тебя насчет того письма про почтальона... — начал он. — Видать, ты сам все сделал, решил не беспокоить нас? Чует мое сердце... Наверняка не стал мелочиться, а разом заткнул всех... Жалобу-то, похоже, на самый верх написал?

 

— Кареке, я не жалобщик! — обиженно ответил учитель.

 

Не расслышав, Карим придвинул к нему ухо.

 

— Я не жалобщик! — громче повторил Мелс.

 

— Правду говоришь... Ты не такой. Ты у нас настоящий умница, ты молодец! — сказал Карекен учителю, на этот раз с неподдельно искренним восхищением.

 

Хотя должность почтальона благополучно осталась, положенный оклад все же сократили. Салима теперь получает лишь половину той ставки, которая полагалась ее предшественнице.

 

По мнению Зайры, все заявления Мелса — пустая болтовня, а сохранения ставки почтальона добилась сама Салима. По-видимому, она же сошлась с начальством и на эти пол-оклада.

 

После того как ликвидировали бригаду и народ переехал вниз, все без исключения жители семи домов, оставшихся на месте прежнего аула, стали постоянными подписчиками газет и журналов, а сверх того, и преданными слушателями радио. Даже старик Карим, который в жизни своей не раскрывал ни одной газеты, а бумагу использовал лишь по нужде, и тот подписался на периодику. Получал он районную газету и журнал «Мода». Последний оказался ярким, красочным, завораживающим глаз изданием, сплошь заполненным фотографиями красивых девушек и парней. Отныне Карекен с нетерпением ожидал каждый свежий номер журнала, будто долгожданную встречу с близким родственником...

 

Организовала же все это и уговорила людей подписаться на периодику не кто иной, как Салима.

 

За почтальоном начальство закрепило коня, прозванного Гнедым Захаром. Говорят, эта кличка пристала к животному потому, что его в свое время приучил к седлу и долгие годы на нем ездил старик-кержак по имени Захар.

 

Оседлав спозаранку Гнедого Захара, Салима дважды в педелю отправляется в путь. Забрав в Мукуре почту, усталая и измученная долгой дорогой, возвращается в аул лишь в сумерках.

 

Этой зимой в поездку туда и обратно она запрягала Гнедого Захара в сани с резвым ходом, куда садилась, укутавшись в теплый тулуп и прижав к себе на всякий случай старое ружье шестнадцатого калибра, правда, патронов к нему не было.

 

В ненастные дни аулчане, бывает, остаются и без почты. Не так давно, в начале февраля, на протяжении двух недель без передышки буйствовал буран. Салима обе недели отсиживалась дома, а когда приехала наконец в Мукур, газет и журналов скопилось там с целую гору. В этом ворохе подписки был и один тоненький конвертик. Письмо аксакалу Кабдену от сына из Алма-Аты.

 

В тот же день к вечеру в доме Кабдена и Нуржамал-шешей* собрались люди. Расположились кружком, а потом учитель Мелс громко, вслух прочел всем только что полученное письмо. В нем сын Кабекена писал, что нынче ему не удалось поступить на учебу, но в будущем году он обязательно поступит, а пока работает на строительстве, возводит дома и неплохо зарабатывает. В конце он просил выслать ему переводом немного денег из средств, вырученных летом за продажу скота.

 

— Как же так, он ведь, негодник этакий, в своем письме, что осенью прислал, писал, будто бы поступил учиться?! — рассердился Кабекен.

 

— Да Бог с ней, с учебой, главное, наш жеребенок в порядке! — со слезами радости на глазах сказала Нуржа-мал-шешей.

 

— Наверное, постеснялся сразу сообщить, что не поступил, — предположила Салима.

 

— Боже мой, чего стесняться-то? И вообще, с чего это он отца с матерью стыдиться стал?

 

— Разве он не джигит — видно, гордость заела!

 

— Лучше бы вернулся, чем в чужом краю зависеть от посторонних людей.

 

— И почему они из аула бегут?.. — задумался Касиман, удивленно качая головой.

 

— Разве один только Канат... никто из тех, что уехали раньше, сюда так и не вернулись, — прогудел и Метрей.

 

— С одной стороны, это правильно, что молодежь в городе живет, — изрек учитель Мелc, как всегда погружаясь в глубокие размышления. — Что ни говори, а Алма-Ата все-таки крупный культурный центр... Нельзя удовлетворяться малым — надо стремиться к лучшему. И потом, разве ждет здесь Каната готовая работа?.. Все равно ведь вы его в Мукур отошлете!

 

— Но в Мукуре у нас хотя бы родственники есть... А Алма-Ата — такая даль несусветная... живет там как сирота... жеребеночек мой! — и в следующее мгновение Нуржамал-шешей разрыдалась в голос.

 

— Прекрати сейчас же! — прикрикнул на байбише* Кабекен. — Чем твой сын лучше других уехавших? Развылась, старая, так и беду накликать можно!

 

— И мои сынки, и дети Метрея в городе живут, — поддержал Кабдена Касиман.

 

— А сын Байгоныс-аты в Усть-Каменогорске учится, — пополнила Салима «список» Касекена.

 

— Ваши-то хоть письма пишут. А наши, черти, совсем нас со старухой забыли! — пожаловался Метрей, расчесывая пятерней бороду. — С тех пор как я видел старшего сына в последний раз, прошло уже тринадцать лет. И как только терплю такое?..

 

— Ты об Андрее?

 

— О нем...

 

— Он, кажется, где-то в Мурманске, да?

 

— Да, в Мурманске...

 

— Говорят, там очень холодно. Видно, не может вырваться из-за проклятых буранов, — сделала предположение Нуржамал.

 

— А какой у Андрея воинский чин? — поинтересовался Мелc.

 

— Прапорщик!

 

— А-а? — придвинул ближе ухо глухой Карим.

 

— Прапорщик, говорю!

 

— Вот это да! — восхищенно качая головой, Карим повернулся к сверстнику Метрею и робко спросил: — А это старше генерала или как?

 

— Примерно такого же уровня — в общем, большой командир, то ли чуть старше, то ли чуть младше генерала, — со знанием дела заявил Касиман.

 

Байгоныс, который до этого не вмешивался в разговор, а молча слушал, ковыряя спичкой в зубах, вдруг улыбнулся и кашлянул. Сидящие, изумленно повернув шеи, приковали теперь свое внимание к Байгонысу.

 

— Все верно! — сказал Байекен, еще раз кашлянув. — И все-таки, как же Канатжан, что вырос у нас на глазах, ухитрился строителем стать, а?

 

— Точно, Байеке, он так и написал: «Работаю строителем»!

 

— Странно все это. Парень ведь и топор-то в руках держать не умеет, лишь писать да чиркать научился. Как же он тогда строителем стал, а?

 

— Байеке, а почему это вас удивляет? — спросил Мелс.

 

— Как же мне не удивляться: если алматинцы поручили нашему Канатжану строительство своего жилья, домов, которые станут им семейным кровом, выходит, и положение у них не ахти какое. Неужто нельзя было найти человека, чьи руки действительно знают дело и правильно держат топор?

 

Дед Метрей после слов Байгоныса громко рассмеялся.

 

— Канатжан у нас способный, наверное, на ходу учится, — смущенно пояснил Кабекен, как бы оправдываясь за сына.

 

...Если не каждую неделю, то раз в месяц в аул обязательно приходит какое-нибудь очередное схожее послание. Чаще всего пишут находящиеся в армии сыновья Байгоныса и Касимана. Один служит в Германии, другой — на Камчатке. Вот как раскидало потомство семей, живущих в семи домах опустевшего аула!

 

После ребят в армии дальше всех находятся дети деда Метрея. Сын живет в Мурманске, он еще ни разу не написал письма своему отцу. С тех пор как Салима стала почтальоном, от него лишь раз пришла короткая телеграмма. Ею он поздравил отца с семидесятилетием. Пожелал «дожить до ста».

 

— На кой хрен мне эти сто лет! Ведь даже семьдесят жить тошно! — всхлипывая, буркнул дед Метрей, когда читал эту телеграмму.

 

Одна из дочерей деда живет в городе Таганроге. Замужем. Три года назад вместе с супругом она приезжала навестить отца. Слава Богу, дед Метрей своей дочкой вполне доволен, радуется, что два-три раза в год она ему обязательно пишет.

 

Еще несколько отпрысков из этого аула обосновались в Алма-Ате и Усть-Каменогорске. Остальная молодежь вместе со своими семьями пустила корни в райцентре и по области. Правда, Салима до сих пор не замечала, чтобы кто-нибудь из них хоть раз прислал весточку родителям. «Может быть, у них руки не доходят, дел невпроворот, все-таки многие стали людьми заметными — не рядовые посты занимают», — думает по этому поводу Салима.

 

Как бы там ни складывалась ситуация, но она дала возможность поселиться в душе Салимы чувству гордости: ее одноаулчане живут повсюду, разъехались по далеким и неизведанным краям, словно разросшиеся вглубь и вширь корни плодоносного дерева.

 

* * *

 

Еще один дом на бывшей улице Алмалы, который никуда не «переехал», принадлежит аксакалу Кабдену.

 

Пусть Кабекен уже довольно преклонных лет, но возраст совсем не сказался на его румяном красивом лице и крупной, широкоплечей ладной фигуре. В свое время он считался лучшим балуаном* этого аула и не раз брал призы на традиционных празднествах, устраиваемых после сбора осеннего урожая.

 

Вместе с байбише Нуржамал они всю свою совместную жизнь пасли коров, круглый год проводили на отгоне и лишь с выходом на пенсию перекочевали с заимки в аул. Сейчас на руках у стариков воспитывается шестилетняя внучка по имени Асия — старшая из детей их младшего сына, живущего в Мукуре.

 

В ауле бродит множество вздорных историй об аксакале Кабдене. Похоже, поводом для них послужила его простодушная наивность. Кабекен по природе своей человек мягкий и кроткий, смирнее овцы. Спросите у него самого, и он с удовольствием расскажет, например, о том, как в далекой юности по пути на фронт отстал от поезда...

 

Должно быть, после того как кончился прихваченный из дому насыбай, Кабекен, который на протяжении нескольких суток трясся в вагоне, до смерти изнемог от жажды по табаку. В один из дней поезд остановился в Кызылорде, рядом с бурлящим, шумным базаром. В надежде, что на таком большом базаре наверняка найдется насыбай, Кабекен отпросился у командира и потихоньку выскользнул из теплушки.

 

Спустился, а неподалеку и в самом деле худой старичок с реденькой козлиной бородкой бойко торгует скрученным табачком. Кабекен, торопливо втянув носом две понюшки, спросил :

 

— А покрепче нет?

 

— Есть! Вот такой! — ответил старик и выставил в знак качества большой палец.

 

— Еде?

 

— Пойдем со мной!

 

Торговец взял Кабдена за руку и куда-то за собой потянул. Кабекен оглянулся, убедился, что поезд все еще стоит на месте, и решил: «Была не была, все-таки возьму покрепче!» С тем и последовал за стариком.

 

Дед привел его к низенькой землянке, находившейся за каким-то поворотом на другой стороне базара... Попробовал Кабден предложенный табачок, но насыбай оказался вовсе не таким уж превосходным — приблизительно такой же, как на базаре. Времени торговаться либо искать новый не было, поэтому Кабекен купил полный мешочек, зажал его под мышкой и стремглав бросился в сторону вокзала. Однако, как назло, не той дорогой, которой явился, а в спешке сбился, помчался в обратном направлении и окончательно заблудился.

 

Не понимая, откуда пришел, где в данный момент находится и в какую сторону ему следует двигаться, бедолага полдня проплутал по городу. Наконец, по чьей-то подсказке, с трудом нашел верный путь, но, когда добрался до вокзала, поезда, конечно, и след простыл — он давным-давно укатил...

 

С этого момента на голову несчастного Кабекена свалились такие беды, что поверить и даже представить трудно... При себе у него ничего, кроме зажатого под мышкой мешочка с насыбаем, не было; все документы, удостоверяющие его личность, остались в коржуне*, а тот — в уехавшей теплушке. В общем, забрали Кабдена в комендатуру для выяснения.

 

«Какой поезд?.. Какая часть?..» — откуда темному Кабекену все это знать; совсем он упал духом, так как ни разу не сумел дать вразумительный ответ на сыпавшиеся вопросы.

 

В конце концов после многочисленных и долгих допросов, которые вели сменяющие друг друга следователи, Кабекена доставили в город. Там его признали «дезертиром» и сразу приговорили к расстрелу. К счастью, беднягу заметил и узнал один из офицеров, встречавших тот самый поезд, от которого отстал Кабекен. Он и подтвердил правдивость кабденовских слов и спас его от неминуемой смерти.

 

В результате всей этой эпопеи, вместо фронта, Каб-ден десять лет провел на тяжелой черной работе в лагерях Магадана, а после освобождения вернулся в аул.

 

О выходках Кабекена можно рассказывать без устали. Некоторые истории народ и вовсе выдумывает. Придет кому-нибудь в голову нечто забавное, смешное, так всё тут же с легкостью приписывается Кабекену, мол, он это вытворил. Например, прошлым летом на сенокосе тракторист по имени Байзак рассказал, как Кабекен пытался водрузить на небо луну. Народ аж давился, помирая со смеху. Правда, учитель Мелс тут же, на глазах у всех разоблачил брехуна и защитил честь Кабдена.

 

— Вранье! — уверенно сказал учитель. — Твоя история — это анекдот из жизни Кожанасыра!* Не веришь — почитай книгу под названием «Мертвый котел», она как раз у меня дома есть.

 

— Ну и пусть про Кожанасыра, — не стал настаивать тракторист Байзак.

 

— Зачем же ты тогда Кабекена приплел?

 

— Просто... чтобы народ повеселить...

 

— Так смешить людей не следует, — посоветовал учитель, стараясь придать вес каждому своему слову. — Нельзя говорить о том, чего на самом деле не было, да еще приплетать сюда Кабекена. Вам нужно помнить, что Кабекен — святой человек.

 

— Какой?

 

— Святой, говорит...

 

— Тьфу... вздор мелет учитель...

 

Но разве может один Мелс заткнуть рот каждому весельчаку в ауле? К тому же его все равно никто не боялся. Так что имя Кабекена по-прежнему склоняли в шутливых байках всяк кому не лень, приукрашивая, присаливая и добавляя в рассказ перцу. Одна из таких историй появилась только что ушедшей зимой.

 

По какой-то хозяйственной надобности Кабекен отправился в Мукур и заодно заглянул к родственникам. Обратно, конечно, не торопился и возвращался домой, припозднившись. Кто знает, чем он угостился за дастарханом, какой заразы выпил, но на полпути у него вдруг скрутило живот. Выхода нет — остановил коня и слез с саней. Сесть на дороге постеснялся, поэтому, увязая в глубоком снегу, забрался в гущу росших у обочины лиственниц.

 

Справив нужду, довольный Кабекен, вычесывая пальцами застывшие в усах льдинки, вышел из лесу, глядь — ни коня, ни саней... Мало того, вместе с санями уехал и теплый меховой тулуп, и даже лисий треух, который он надел в дорогу.

 

— Эй, Кабеке, с чего это ты в глухом месте так основательно устраивался — даже шапку снял? — прямо спросил у Кабдена удивленный этим рассказом Байгоныс.

 

— Брешут они! Не снимал я треуха, только шубу снял! — ответил, оправдываясь, Кабекен.

 

— Бедняга, разве нельзя было в шубе присесть?.. Не помер ведь чуть-чуть! — жалостливо вставила байбише Нуржамал.

 

— Да подумал, вроде как неудобно, — сказал Кабекен, пусть и поздно, но признавая свою ошибку.

 

В тот раз Кабден действительно так сильно промерз на холоде, что был на волосок от смерти. Полпути — это примерно пятнадцать-двадцать километров от аула, а просто ли преодолеть их в легкой одежонке, если кругом трещит январская стужа?!

 

Когда старик посреди ночи ввалился в дом, Нуржамал с воплями устремилась к кочерге.

 

— Да будь он неладен, думала, чудище какое-то! — призналась аулчанам жена Кабдена. — Сверху донизу покрыт белым инеем — только глаза блестят. Откуда мне было знать, что мой растяпа в такой-то мороз пешим останется!

 

— А куда подевался конь? Разве вы не почуяли неладное, когда он вернулся с пустыми санями? — обратился к Нуржамал учитель Мелс.

 

— А конь, проклятый, домой не пришел — свернул прямиком к скирде... ну, к той, что за аулом стоит...

 

По словам земляков, после этого происшествия Кабекен отныне никуда из аула зимой не выезжает.

 

Одна из реальных историй, случившихся с Кабеке-ном в действительности, — это его поездка к пастуху Мамбету.

 

В ту пору сам Кабден был передовым чабаном, слава о котором гремела по всей округе. Однако в тот год все находящиеся на его попечении овцы принесли только ягнят и ни одной ярки, поэтому с началом осени он и отправился к знакомому пастуху Мамбету, надеясь договориться с ним об обмене.

 

Как только приехал, не мешкая выложил дружескую просьбу: поменяй, мол, нескольких ягнят на молоденьких ярочек. Услышав такое, Мамбет не на шутку рассердился. Я тебе покажу, говорит, начальству доложу и к суду привлеку за твои, дескать, черные помыслы заняться очковтирательством! Словом, здорово перепугал Кабекена. Бедняга так растерялся, так расстроился, будто на него ушат воды вылили, даже про коня, на котором приехал, совершенно забыл и опять вернулся домой пешим.

 

Что бы люди ни болтали о Кабдене, всё на их совести, однако, что касается его страсти к литературе, этим он действительно отличается от любого из аулчан.

 

Единственной книгой, которую влюбленно читал Кабекен, были «Богатырские сказания». Причем постигал он ее не сам, а каждый вечер, когда в доме зажигался свет, просил собственных детей почитать ему вслух.

 

С малых лет детишки Кабдена изо дня в день неутомимо читали отцу нараспев древние поэмы, одну за другой. Тая от наслаждения, Кабекен внимательно слушал, то и дело восхищенно цокая языком и восклицая «пах-пах!». Подросшие отпрыски, уже по горло сытые сказами о батырах, старались по вечерам улизнуть в кино или в клуб, а домашнее чтение переходило в обязанность к меньшим.

 

Самая младшая из детей Кабдена — Кайша. Начиная с пятого класса, во время всех своих каникул она тоже читала отцу эту книгу. Сейчас Кайша учится уже в девятом.

 

Давным-давно обложка «Богатырских сказаний» истрепалась как тряпка, а страницы пожелтели от времени. Сейчас же книга вообще пришла в ветхое состояние. Прежде на обложке красовался замечательный рисунок всадника в боевых доспехах и с беркутом в руке — очевидно, это был Камбар-батыр. Впоследствии изображение батыра стерлось, у беркута пропало одно крыло, а конь стал еле виден, причем с одним ухом.

 

Пускай книга и обветшала, но для Кабекена все равно нет более достойной и прекрасной, чем эта. Пока Кайша не приедет на очередные каникулы, он хранит «Сказания» на дне сундука, бережно завернув в кусок белой ткани.

 

В прошлом году, когда люди поочередно стали перебираться в Мукур, ему удалось заполучить в руки оставленную кем-то вместе с ненужным домашним хламом книгу «Рустем-дастан». Ее обложка была порядком изодрана, края обгрызли мыши, но Кабекен все равно обрадовался.

 

До этого дня он считал себя непревзойденным знатоком всех батырских преданий. Обнаружив на чужом «пепелище» эту книгу, толщиной с черенок лопаты, Кабекен поразился:

 

— Вот это да! Она ведь тоже на батырский сказ похожа!

 

Сердце, проклятое, так и ёкнуло в предвкушении...

 

Не напрасно Кабекен считал себя знатоком эпоса. Все

 

пятеро его детей выросли, читая отцу «Богатырские сказания». Кроме того, когда в его дом приезжали погостить какие-нибудь другие дети, Кабекен и их заставлял читать свою книгу, удобно улегшись и опершись на локоть. У него она и была-то одной-единственной, так что за долгие годы он перелистал ее от начала до конца, наверное, не меньше ста раз. Но все равно никак не мог вдоволь насладиться и утолить свою неистощимую жажду. Бедняге хотелось слушать ее снова и снова — так тянет к вкусному, хорошо выдержанному, пьянящему кумысу, который пьешь, пьешь, пьешь, но с каждым новым глотком хочется пить еще больше. Даже когда Кабден уставал до изнеможения, выпасая овец в горах, то и там тосковал по оставленной дома книге. Она согревала его в студеные зимние вечера, теребя сердце теплой волной трогательных чувств.

 

И вот — надо же такому случиться! — именно Кабе-кену нежданно-негаданно достался «Рустем-дастан»... Естественно, он поспешил к учителю Мелсу.

 

— Родненький, что это за книга? — показал Кабекен учителю свою потрепанную находку.

 

— Это же «Рустем-дастан»! — воскликнул Мелс.

 

— А кто такой Рустем?

 

— Еерой он, батыр...

 

— Ой, надо же! Оказывается, у нас и такой батыр был? — спросил Кабекен, не сумев скрыть сильного огорчения по поводу своей неосведомленности.

 

— Был, Кабеке, был!

 

— Глядя на то, какая она толстая, я и сам догадывался, что книга непростая. Надо же!

 

Жаждавший поскорее узнать содержание новой для себя книги, Кабекен в тот же день пригласил в гости Салиму, и два вечера подряд она по его просьбе читала. Потом начались каникулы у Кайши, дочка приехала домой и тоже на протяжении нескольких дней читала отцу.

 

Вещь оказалась очень объемной, но Кабекен уже близок к ее завершению. Сейчас они вдвоем с внучкой Асией с нетерпением ждут приезда Кайши. По подсчетам Кабдена, оставшиеся страницы как раз можно будет прочесть за время весенних школьных каникул.

 

* * *

 

Четырехкомнатный красный дом Касимана с крышей из листовой жести находится на той стороне улицы, где живет и Кабден.

 

Раньше в доме Касимана была только одна входная дверь, выходящая на восток; сейчас входа два — еще один вырубили с западной стороны.

 

Мы уже упоминали, что название улицы Алмалы напрямую связано с этим домом. Потому как одновременно он является и местожительством учителя Мелса, который долгие годы, когда еще работал в школе, снимал здесь комнату, а сейчас стал одним из полноправных хозяев.

 

Когда он впервые приехал в аул после окончания училища и переступил порог этого дома, его нынешняя жена была еще ученицей пятого класса. К счастью, учитель Мелс не давал уроки Зайре. Иначе, ясное дело, пошла бы о нем гулять нехорошая молва, дескать, женился на своей ученице.

 

Как раз в тот год, когда в ауле появился Мелс, Зайра уехала в Мукур и продолжила учебу в местном интернате. Насовсем она вернулась домой лишь после окончания десятилетки, там же, в Мукуре. Три года подряд пыталась поступить в институт, но не смогла, поэтому осталась в ауле и работала дояркой.

 

Какой-то другой жизни, помимо привычных аульных будней, какого-либо иного пути перед собой ни Мелс, ни Зайра не видели, поэтому в конечном итоге соединились и создали собственный семейный очаг.

 

Не прошло и месяца после их свадьбы, как Касиман, отгородив молодых, разделил дом надвое. Общими усилиями вырубили дополнительный вход на противоположной стене, а над ним соорудили небольшой навес козырек. Получилось, что молодые супруги зажили отдельным домом.

 

Большая, лучшая часть жизни Касекена прошла в леспромхозе. Выйдя пораньше на пенсию в связи с состоянием здоровья, он переехал и прочно осел в этом ауле.

 

— Мы, милый, привыкли кочевать словно цыгане. Стоит Дилекен лишь словом обмолвиться, как в тот же день отправляемся туда, куда она укажет! — порой бахвалится Касекен.

 

Дилекен — это матушка Дильбар, вторая половина Касекена, с которой он прожил сорок лет. Вырастили супруги сыновей и дочерей, благословили, одарив детей крыльями, и выпустили из гнезда в разные стороны. Так незаметно и старость подкралась, а у наследников, живущих в разных краях, теперь руки не доходят, чтобы хотя бы раз в несколько месяцев или, на худой конец, один раз в год погостить у родителей. Зимой берегут себя от трудной дороги, а летом у всех неотложных дел оказывается выше крыши. Вот так и летит время, пока обещания каждый раз откладываются на «завтра».

 

Касекен на войне не был. Очевидно, потому, что и фронту требовалась древесина: как ценного специалиста Касимана оставили по брони, назначив бригадиром лесорубов. А лесоповалом тогда, как и всем остальным в тылу, пришлось заняться женщинам, вот и в бригаде Касекена собралось одно бабье. Научив подопечных рубить лес, сам Касиман стал сплавщиком и перешел на самый опасный участок работы.

 

Трудно даже представить, сколько миллионов кубометров леса он сплавил по вздымающей к небесам белую пену буйной Бухтарме, сопровождая плоты до самого Зыряновска! Когда вспоминает об этом сегодня, ушедшее кажется ему сном, даже самому с трудом в него верится.

 

Думаете, один Касекен не был на фронте? Помимо прочих, не нюхал пороху и живущий с ним по соседству Карим. Но мысль о том, что он не побывал на войне, нисколько не заботит Карекена. Если поинтересоваться у него, почему он не ходил на войну, старик Карим лишь тихонько ответит: «Не звали, потому и не пошел... продолжал пасти своих овец».

 

Ну а Касекен, в отличие от него, человек особый — остался по брони военкомата. Он боец трудового фронта, который, не щадя себя, трудился в тылу ради потребностей армии.

 

Ч то касается самого Касекена, он уверен, что сплавлять лес по ревущей, неукротимой реке, вздымающей белые буруны, ничуть не легче, чем идти в атаку на врага. Тогда почему же подноготную пережитых им тыловых тягот не понимает его родич Байгоныс? Касекена это страшно огорчает.

 

В то время, когда в ауле еще действовала начальная школа, а учителем в ней был Мелс, ставший теперь его собственным зятем, ученики осуществили одно очень доброе начинание. На ворота домов, где жили участники войны, ребята прилепили ярко-красные звезды, а по субботам и воскресеньям стали вычищать помеченные дворы, рубить дрова и оказывать хозяевам другую посильную помощь.

 

Но Касекена никто подобным вниманием не удостоил. Объяснив ситуацию Мелсу, он попросил его прицепить на свои ворота такую же звезду, но будущий зять проявил нерешительность и уклонился от просьбы.

 

— Все это верно, — сказал он. — Я вас хорошо понимаю. Но решить вопрос не могу, потому что у вас на руках нет специального военного билета. К тому же мне вмешиваться в это дело не к лицу, ведь я живу в вашем доме. Что обо мне люди подумают?

 

Поскольку учитель Мелс не проникся к нему сочувствием, Касекен наутро поспешил к плотнику Байгонысу.

 

Байекен был лет на пять-десять старше, поэтому Касекен первым делом с почтением его поприветствовал, поинтересовался здоровьем, домочадцами, лишь потом перешел к делу, причем начал издалека, придавая каждому слову как можно больший вес:

 

— Байеке, мы тоже, подобно некоторым нашим землякам, проливали пот во имя Победы. Как говорится, и в снег и в дождь, и в стужу и в зной воевали в горах, сражаясь с лесом. Мало того, сплавляли бьющиеся друг о друга тяжеленные, толстые бревна вниз по реке, расчищали им путь по пояс в ледяной воде... Я не чета Кариму — я остался в тылу по особой правительственной брони. Так что считаю себя подлинным бойцом тылового фронта...

 

— Ну и считай себе! — внезапно перебил Касекена орудовавший топориком Байгоныс. — А я вот, например, так не считаю.

 

Для Касимана куда легче произнесенных слов было бы ощутить затылком обух байгонысовского топора. И хотя нёбо у него пересохло, а язык не слушался, Касекен твердо решил добиться справедливости.

 

— А как же тогда считаете? — спросил он, пытаясь найти приемлемое для обеих сторон соглашение.

 

— Никак не считаю! — резанул в ответ Байгоныс.

 

— Не-ет, Байеке, — разволновался Касиман. — Такого быть не может. Необходимо занять какую-нибудь конкретную позицию — либо одну, либо другую. У вас же должно быть собственное мнение?

 

— Хорошо, так и быть, скажу, как я считаю, — согласился плотник, повернувшись всем телом к Касима-ну. — Оружие в руках ты даже не держал — это раз; пороху не нюхал — считай, это два; не кормил вшей, лежа в окопе, — это три; не познал, что такое смерть друзей, с которыми ты делил все фронтовые тяготы, — это четыре... а поскольку ты всего этого не изведал, значит, и в войне не участвовал — и это уже пять! Ну, достаточно тебе этих пяти фактов?

 

— Говорите, вшей не кормил... так вши и у нас были, — запинаясь, заверил Касиман. — Все равно это несправедливо!

 

Не найдя поддержки у аксакала, к которому относился с почтением, Касекен сам аккуратно вырезал звезду из тоненькой дощечки, как можно тщательнее ее обстругал и обтесал.

 

Как назло, ни у кого в этом ауле, кроме Байгоныса, не было красной краски, для того чтобы покрасить звездочку. Понимая безвыходность ситуации, Касекен, виновато свесив голову, вынужден был снова пойти к Байекену.

 

— Для чего это тебе понадобилась красная краска? — с подозрением спросил Байгоныс.

 

Касиман не привык врать людям, поэтому, немного помявшись, в конце концов выложил еле слышно правду.

 

Всего-то — но Байекен мигом встал на дыбы, словно дикий конь, которого пытаются взнуздать. Тут же принялся доказывать, что поступок Касимана — полнейший беспредел, что список участников войны строго выверен и находится в школе, а изменить его ни у кого, кроме министра обороны, нет никакого права. И строго-настрого предупредил: если Касиман, потеряв всякий стыд, все-таки пойдет на такое тяжкое преступление, он непременно его опозорит — напишет статью в газету или же, собрав всех ветеранов войны района, добьется, чтобы действия Касекена жестко рассмотрели на общем собрании, — словом, пойдет на все, сил не пожалеет, дабы добиться победы и торжества истины.

 

Услышав угрозы Байгоныса, бедняга Касиман даже забыл, зачем пришел, и не оглядываясь поспешил прочь, радуясь, что избежал подобных напастей.

 

Таким образом, голубой мечте Касекена не суждено было сбыться. Он так и не прицепил на видное место своих ворот звезду, сделанную с любовью собственными руками, в которую вложил все свое умение; более того, он не успел даже покрасить ее в алый цвет. А поскольку выношенная в сердце мечта растаяла как дым, ему ничего не оставалось, как тщательно завернуть звездочку в белоснежный лоскут и спрятать на самое дно сундука, решив, что она пригодится в качестве «завещания потомству».

 

Эта неприятная история черной тенью легла на душу Касекена, как будто изменила весь смысл его жизни... Выходит, те трудные и тяжкие годы, которые он провел между жизнью и смертью, работая в буран и стужу, по пояс в ледяной воде, не идут ни в какой расчет?! Слава и почет, окружающие других, значит, не для него?! Почему такое произошло? С кого он спросит? Кто ответит ему на этот вопрос?

 

Но беспросветная пелена страданий, измучивших душу несчастого Касимана, моментально рассеялась, когда его старший сын собрался уходить в армию.

 

Провожая наследника, Касекен закатил грандиозный той, не виданный в этом ауле ни раньше, ни позднее...

 

Случилось все в теплую, благоприятную пору, когда дела в совхозе шли отлаженно, скот нагулял жирок и все предвещало хозяйству дальнейший подъем. Возможно, поэтому на проводы собрались все аулчане, от мала до велика. Видимо, постеснявшись стать бельмом на глазу, явился на праздник, примкнув к своей байбише, и аксакал Байгоныс.

 

«Пусть видят, каков Касиман! — ликовал про себя Касекен. — Пускай народ знает, что и в нашем роду рождаются воины!»

 

Начавшийся в вечерних сумерках, шумный праздник продолжался до самого рассвета. Исключая детей, Касекен ни одного взрослого не отпустил, пока тот не спел и не сплясал, шутил, развлекал всех до самого утра.

 

Когда забрезжил рассвет, к дому подкатили три добротные санные повозки, запряженные парой лошадей, и остановились у входа.

 

— Ну, вперед! Кто хочет проводить Муратжана, рассаживайтесь по саням! — кинул клич Касекен.

 

Разгоряченная молодежь мигом заполнила все повозки. Желающих проводить оказалось так много, что еле нашлось место для виновника торжества — уходящего в армию Мурата.

 

Что еще надо — веселая компания молодых парней и девушек, расположившаяся в трех санях, проводила сына Касимана до самого Мукура. Всю дорогу в приподнятом настроении распевали песни, шутили, смеялись, а потом все вместе посадили Мурата на автобус, курсирующий в райцентр.

 

Прощаясь с сыном перед автобусом, Касекен не выдержал и расплакался навзрыд. Не только под впечатлением отцовских чувств, но, вероятно, и под воздействием проклятой горькой. Вспомнил вдруг недавнюю обиду и, обняв сына, никак не мог подавить всхлипываний.

 

Видя плачущего отца, пустил слезу и Мурат.

 

Расчувствовавшиеся земляки, ставшие очевидцами этой трогательной сцены, тоже размякли и с волнением наблюдали за ними.

 

— Отец, прости меня, если я в чем-то провинился! — трясясь от рыданий, попросил сын.

 

— Простил, жеребенок мой, простил! — всхлипывая, ответил Касекен.

 

— Отец, ты меня ругал за то, что курю, я больше не буду курить, брошу, отец!— шмыгая носом, пообещал сын.

 

— Кури, жеребенок мой, отныне ты солдат, стал по-настоящему взрослым, теперь тебе все можно! — разрешил Касиман, целуя Мурата в лоб.

 

— Отец, если буду жив, постараюсь впредь никогда тебя не обижать! — поклялся сын.

 

— Ты и без того, жеребенок мой, одним махом поднял раскисший дух своего никчемного отца! — с нежностью сказал Касекен. — Да будь я проклят, если мой сын, ставший солдатом, не порадует моих друзей и не повергнет врагов!

 

— Прощай, любимый отец! — гордо подняв голову, молвил Мурат.

 

— Будь достойным солдатом, сынок! Пусть сгорит от зависти нутро моих недругов! — выпятив грудь, напутствовал Касекен.

 

— Прощай, мой бесценный отец! — выдавил сквозь рыдания сын.

 

— Не урони чести своего рода, дитя мое! — воодушевленно призвал сына Касиман.

 

— Прощай, дорогой отец!

 

— Прощай, гордость моя!

 

И тут девушки, провожавшие Мурата и ставшие живыми свидетелями его нежного прощания с отцом, наконец не выдержали и хором разрыдались, закрывая лица руками.

 

Вот так, обливаясь горючими слезами, как потерявшийся верблюжонок, взволнованный Мурат и уехал на автобусе в армию. А земляки, отчаянно махавшие вслед руками, оставались все дальше и дальше позади...

 

Увы, если бы рассказ на этом закончился, все было бы слава Богу, как говорится, и сваты бы молчали, и сватьи языками не чесали. Но куда от судьбы денешься: прошли два дня, а на третий тот самый Муратжан, которого с такой грандиозной помпой проводили в армию, вернулся домой.

 

При виде сына отец чуть душу Аллаху не отдал.

 

— Ойбай-ау, что случилось, говори правду?! — всполошился Касекен.

 

— На весну оставили, — надув щеки, ответил сын.

 

— Боже мой, почему же ты в ноги военкому не упал?! Разве нельзя было вымолить и уехать?!

 

— Он приказал возвращаться домой, вот я и вернулся, — удивленно повел плечом отпрыск.

 

Кто знает, как воспринял свое возвращение сам Мурат, оказавшийся ненужным армии, но отец его, Касиман, не знал, в какую щель спрятаться от позора. Готов был лучше сразу сквозь землю провалиться. Целый месяц старался никуда не выходить и еще долго не смел людям в глаза смотреть.

 

Между тем в будничных хлопотах по хозяйству прошла суровая зима.

 

Наконец с наступлением долгожданной весны пришла новая повестка из военкомата. На этот раз Мурат скрытно от людей, точно хоронящаяся мышь, под покровом ночи молча и тихо отбыл-таки в армию.

 

* * *

 

Хотя Касиман и выделил половину дома молодым, вырубив отдельный вход с противоположной стороны, стол у них был по-прежнему общим. Сегодня уже не только Зайра, будучи дочерью, очень привязана к своим родителям; всей душой прикипел к Касиману с Диль-бар-шешей и зять Мелс, словно стал им родным сыном.

 

Касекен с уважением относится к обширным знатям зятя, к его сразу бросающейся в глаза образованности. Он гордится тем, что Мелс на протяжении многих лет один обучал всех детишек этого аула, вспаивая их из благодатного источника знаний.

 

Что касается зятя, тот почитает тестя за необыкновенную честность и мягкий, как шелк, характер, который не позволяет старику никого и никогда обижать.

 

В тот год, когда Мелс женился на Зайре, у него случилась стычка с одним красноносым джигитом по имени Толеужан. Сначала тот распустил язык и задел его колкой шуткой. Затем, видимо, понимая, что обычными фразами ему образованного учителя в словесной пикировке не одолеть, перешел на прямые оскорбления.

 

— Примак, пес приблудный! — ехидно бросил он, прищурив глаза. И, весьма довольный своей «находчивостью», противно хохотнул.

 

Мелс и без того комплексовал, опасаясь подобной грубости со стороны людей. Когда же он все-таки услышал это, весь его внутренний мир взбунтовался, будто он внезапно попал в капкан, но и только... Не зная, что ответить мерзко хихикающему красноносому, он потерял дар речи и застыл как истукан.

 

Байгоныс, краешком уха молча прислушивавшийся к происходившему между джигитами разговору, тут же вступился за учителя. Если бы Байекен не вмешался, то Мелс, бесспорно, в тот же день спешно выполнил бы одно свое тайное решение.

 

Не сказать, чтобы ему было плохо в доме Касимана, но и ничего хорошего в его положении «пришлого зятя» не было, поэтому внутренне Мелекен уже подготовился к такому шагу: подумывал переехать на улицу Заречную и зажить собственным домом, подальше от тестя, чтобы не быть в глазах людей «приблудным». Мелс даже готов был развестись с Зайрой ради спасения своего человеческого достоинства, если она вдруг не согласится переехать... Возьмет чемодан и уйдет восвояси один.

 

К счастью, на этот раз стычка не привела к столь резкой ситуации, во всяком случае, разрешилась миром.

 

— Толеужан, голубчик! — обратился Байгоныс к красноносому джигиту. — Во-первых, ты изрядно под хмельком, не зря так раскраснелся и опух, потому и мелешь что попало. Я ведь все слышу. Постыдный выпад! Во-вторых, ты проявил неумение признавать проигрыш в словесном споре. А если подытожить твое поведение, это даже не неумение, а настоящая глупость. В-третьих, ты решил оскорбить единственного аульного учителя, который пользуется всеобщим уважением, назвал его «приблудным псом». Неслыханная грубость и позор!.. Человек разумный должен бы сказать «спасибо» этому джигиту. Он бросил родную землю, оставил близких, не может теперь даже позаботиться о собственном отце с матерью в далеком Талдыкоргане. Он пожертвовал многим, приехал сюда и учит наших детишек. Вы же, здесь выросшие, наоборот, пренебрегаете родным аулом, ищете счастья на стороне. После завершения учебы домой не возвращаетесь, предпочитаете остаться в городе...

 

Тут Байекен прочистил горло и обратил теперь взор на Мелса.

 

— Мелс, милый, несмотря на трудности жизни в глубинке, ты старался честно трудиться и стал нам всем близок, как родной сын. За это мы тебе по гроб благодарны! А «приблудный пес» — всего лишь пустая болтовня Толеужана. Ты, светик мой, вовсе не приблудный. Потому что еще до женитьбы на Зайре много лет снимал в доме Касимана комнату. Для Касимана с Диль-бар ты стал все равно что сыном. Свое теперешнее положение ты, как все мы считаем, с лихвой заслужил собственным трудом. Мы никогда не принимали тебя за пришлого бродягу. Стоило тебе только указать, так ты мог бы выбрать себе в жены любую из наших дочерей. Взяв Зайру, ты стал зятем Касиману, и мы посчитали это справедливым. А если такие твои сверстники, как Толеужан, начнут поднимать неуместный смешок, ты их как следует ткни носом прямо в свою дверь, ведь шанырак-то* у тебя отдельный, со входом с наружной стороны. Может, тогда эти бестолковые поверят и в следующий раз будут осторожнее на язык.

 

— А... а... а я тут причем? — растерянно спросил Толеужан. — Я аул не бросал... Я, между прочим, здесь передовой механизатор.

 

— К слову пришлось, Толеужан, — успокоил его Байгоныс. — Я не тебя конкретно имел в виду, а привел в пример некоторых твоих сверстников.

 

Мелс почувствовал облегчение, словно с плеч его свалился тяжкий груз. Он испытал какое-то необычайное удовольствие от того, что человек, который в обычных ситуациях много не говорит, слывет замкнутым, совершенно неожиданно взахлеб принялся его защищать и захвалил до небес. Душа, будь она неладна, так и разволновалась.

 

Действительно, когда он молодым двадцатипятилетним парнем после окончания педучилища приехал в этот район по направлению, ему и присниться не могло, что он останется в этих краях навсегда.

 

Поначалу в школе было два педагога. Не прошло и года, как прежний учитель внезапно скончался от болезни сердца, и Мелс остался в школе один как перст. Таким образом, пришлось ему одному вести уроки во всех четырех классах начальной школы... Четыре класса — это, конечно, одно название, а на самом деле в каждом было лишь по пять-шесть детей. По установившейся здесь издавна традиции, Мелс обучал их, объединив по два класса... До обеда давал уроки в первом и третьем, а после обеда — во втором и четвертом классах.

 

Первое время подумывал просто приноровиться к работе и попробовать навести определенный порядок, а потом собирался решить, что делать дальше. Приступив к работе однажды, он привязался и полностью ею увлекся. А поскольку увлекся, то бросить все на произвол и уехать не смог. Кроме того, он был единственным аульным учителем. Так что незаметно один за другим пролетели годы.

 

Большинство здешних жителей не одобряли того, что учитель все еще холост; наконец он женился, и все успокоились. Ну а участь женатого мужчины, ставшего чьим-то мужем, всюду ведь известно, какая...

 

К счастью, с началом летних каникул он ежегодно отправляется в Талдыкорган и, навестив живущих в Ка-пале родных и близких, возвращается назад. В последние годы ездит туда со всем своим семейством.

 

Одна любопытная деталь: стоит ему теперь приехать в родные края, как не пройдет и недели, а он уже тоскует по своему аулу на Алтае.

 

— Я интеллигент от рождения, — скажет вам Мелс, если вы попросите его рассказать о себе. — Отец мой — учитель, мать — учительница, оба моих старших брата — педагоги, младшая сестра — врач, а младший братишка тоже стал учителем. Не только весь наш род, даже само мое имя чистой воды интеллигенция: «М» — это Маркс, «Э» — Энгельс, «Л» — значит Ленин, а «С» — Сталин. Если соединить все вместе, то получается «МЭЛС». Во-обще-то, меня ошибочно называют Мелсом, и в паспорте неправильно написано. Мое имя нужно произносить через оборотное «э»!

 

— Верно, дорогой Мелс, — говорит в таких случаях учителю Байгоныс-аксакал. — Мы не сомневаемся в том, что ты человек образованный, благородных кровей. Жаль только, что не знал нашего Шакирипа... Вот кого можно назвать воистину образованным! Когда он с пылом выступал с трибуны, даже плачущий ребенок утихал. Если б ты хоть раз встретился с этим человеком, то многому бы у него научился... Ох и ученый, настоящий ученый был наш Шакирип!

 

«Шакирипом» Байеке называл одного из бывших местных руководителей — Абдоллу Шакирова.

 

— А где он сейчас? — искренне заинтересовался как-то Мелс.

 

— Долгие годы работал «сельсоветом» в Ореле и Му-куре. А когда вышел на пенсию, переехал в Катон.

 

— Правду говоришь, такого образованного человека, как Шакиров, я больше не встречал, — присоединился к мнению сверстника и дед Метрей.

 

Слова Байгоныса не были безосновательны. Одно время в этом районе не нашлось бы ни единой души, что не знала бы Абдоллу Шакирова. Работая председателем сельского совета в разных местах, он всюду завоевывал огромный авторитет, был везде уважаемым человеком.

 

Говорят, при приближении Шакирова даже коровы переставали мычать, а овцы не блеяли. Не удивительно: из года в год председатель не только забирал у людей в доход хозяйства излишек личного скота, но и наизусть знал, сколько гусей и кур имеется в каждом дворе.

 

Люди относились к нему с небывалым почтением, а за глаза так и прозвали — Сельсоветом.

 

— Было это в начале шестидесятых годов, — вспомнил одну оставшуюся в далеком прошлом историю плотник Байгоныс. — Зайдя к нам в дом, Шакирип подсчитал, сколько мне следует нынче сдать скота и взял с меня обещание выполнить свой долг. «Разрешите забить на мясо нашего единственного теленка», — пристал я к нему. Но Шакирип не согласился. «Вы только на собственную выгоду нацеливаетесь, а почему государственный план не выполняете?» — накинулся он, тряся перед моим носом газетой. Делать нечего, пришлось отдать ему теленка, хотя я специально откармливал его на убой. Уходя, он приказал напоследок: «Товарищ Байгоныс, похоже, нынче ваша пестрая корова принесет двойню. Не вздумайте скрывать это, зарегистрируйте обоих телят в сельсовете!» Аллах всемогущий, каким же прозорливым оказался наш Сельсовет — в тот год моя пестрая буренка и в самом деле отелилась двойней...

 

Вообще в здешних местах ходит множество историй об этом легендарном человеке. Спросите у любого старика, который видел Шакирова, так он обязательно с восхищением отзовется о нем как о «человеке, до смерти преданном работе». Со всеми, будь то молодой парень или человек в годах, Шакиров разговаривал подчеркнуто официально, непременно обращаясь «товарищ такой-то», «товарищ сякой-то».

 

Говорят, особенно впечатляющим было то, с каким воодушевлением Шакиров выступал на собраниях. Когда он выходил к трибуне, то в обязательном порядке требовал себе стакан с водой. Стоя на трибуне, прокашлявшись и глотнув воды, чтобы прочистить горло, он начинал свой доклад всегда одинаково:

 

— Дорогие граждане и гражданки!

 

Следующими его словами было обычно что-то наподобие:

 

— Согласно постановлению Совмина от такого-то года за таким-то номером...

 

Именно в этот момент Шакиров резко умолкал, не спеша снимал очки и пристально оглядывал сидящих в зале. Потом продолжал:

 

— Совмин, дорогие граждане и гражданки, — это не что иное, как Совет министров! — и после этих слов он опять делал глоток воды из стакана.

 

Похоже, образованность Сельсобета, который так запросто сыпал непонятными словами, особенно сильно поражала стариков и старух, отчего они дружно качали головами.

 

Если случается какая-то шалость, известное дело, это всегда исходит со стороны молодежи. Один несерьезный парень, которому поручили на очередном собрании приготовить воду для Сельсобета, налил взамен воды полный стакан водки и проворно поставил перед докладчиком.

 

Взяв в руки поднесенную посудину, Шакиров, привычно собравшись глотнуть, замер... но лишь на мгновение. Затем с удовольствием лихо опрокинул в горло весь стакан. Следом, начав, как обычно, со слов «дорогие граждане и гражданки!», как ни в чем не бывало, продолжил свою речь.

 

Учитель Мелс за те почти четверть века, которые прошли с момента его приезда в Четвертый аул, слышал множество историй о Шакирове. Каждая из этих баек, полных блестящего юмора и рассказанных с искренней симпатией, пришлась по нраву и учителю.

 

То ли вследствие почтения к прежнему председателю сельского совета, чье имя стало легендарным, то ли посчитал это удобнее, чем произносить длинное словосочетание полностью, только и Мелекен теперь в разговоре предпочитал, вместо «Совет министров», употреблять сокращенное «Совмин».

 

Когда закрылась школа, учитель Мелс остался совершенно без всякой работы. Подталкиваемый Зайрой, съездил вниз в Мукур, чтобы выпросить какую-нибудь подходящую должность.

 

Директор совхоза Тусипбеков, хотя и принял учителя очень тепло, сослался на то, что «сейчас ничего подходящего нет», а потом развел руками, давая понять о безвыходности ситуации. "

 

— Пожалуйста, можете перебраться сюда, в Мукур, тогда я что-нибудь присмотрю, — предложил он, учитывая заслуженный, преданный труд учителя на протяжении долгих лет. — Иначе я не могу вам обещать, что найду в Четвертом ауле работу, соответствующую вашему опыту... Кстати, в будущем мы собираемся пустить маралов на склоны Акшокы, а это — в вашей стороне, вот тогда, возможно, появится место сторожа. Как на это смотрите?

 

— Ни от какой работы не откажусь! — ответил учитель, воспрянув духом.

 

— В таком случае ждите этого места.

 

— Подожду!

 

С этим «подожду» прошло довольно много времени. Склоны Акшокы уже давно крест-накрест перегородили бревенчатыми частоколами вольеров, которые подготовили для маралов. Однако вовнутрь никого так и не запустили. Какая тогда надобность в стороже, коли в загонах нет ни оленей, ни маралов?

 

— Сколько еще ты будешь болтаться как неприкаянный, словно тряпье на пепелище? — обижалась порою Зайра. — Подумал бы, пришел в себя... Чем так бессмысленно сидеть сиднем дома, давай лучше уедем куда глаза глядят!

 

— Куда глаза глядят, говоришь... Интересно... — отвечал Мелс, как обычно задумавшись над словами жены. — К примеру, я всю жизнь мечтал хоть раз увидеть Землю Франса Иосифа. Если я туда уеду, ты последуешь за мной?

 

— Не отстану, даже если на край земли позовешь! — в искреннем порыве обещала Зайра и, лаская мужа, трепала ему волосы.

 

— Земля Франса Иосифа — это и вправду край мира...

 

— Да пусть хоть край...

 

— Даже не край, а еще дальше... Это остров на Крайнем Севере, где двенадцать месяцев в году стоит зима, а на протяжении шести месяцев царствует полярная ночь... Со всех сторон его окружает Ледовитый океан.

 

— Ну и ладно, — согласилась Зайра и с этим. — В любом случае, давай уедем туда, где для тебя найдется работа!

 

— Куда там! — засомневался тут уже сам Мелс. — Разве на том острове найдется для меня подходящее дело?!

 

Такие неосуществимые фантазии и пустопорожние разговоры возникают у них до сих пор. Зайра ежедневно поедом ест мужа, мол, давай переедем. А Мелс, кивая в сторону Мукура, каждый раз просит: «Давай еще чуть-чуть подождем, а вдруг появится обещанное начальством место сторожа?..»

 

Недавно учитель, который по-прежнему болтается без дела, вынес на обсуждение стариков, собравшихся по какому-то поводу, потрясающую идею.

 

— Нам дачи надо построить! — напрямую выложил он. — Чем мы хуже других, земляки? Сейчас власть намерена уничтожить разницу между городом и аулом. Поэтому нам правильнее не ждать указаний сверху, а взять инициативу в свои руки. В студенческую пору и мы какое-то время наслаждались городской жизнью. Скажу вам, сплошное блаженство там у них... В субботу всей семьей отправляются на дачу. Отдохнув, надышавшись чистым воздухом, в воскресенье к вечеру, свежие и бодрые, возвращаются в город. Вот это — настоящая жизнь! А если так, сородичи, чем мы хуже горожан? Неужели у нас нет права так же отдыхать? Или мы не сумеем дачи себе построить?

 

— «Даша», говорит... Он что, о бабе того тракториста из Мукура — Семёшки? — навострил ухо глухой Карим.

 

— Я говорю не о жене Семёна, а по поводу домика для отдыха, — пояснил учитель.

 

Кабден, позевывавший и скучавший, похоже, еле сидел на месте; поглаживая сморщенный лоб и сузив глаза, он с безразличным видом вставил свое мнение:

 

— Голубчик, разве чистый воздух к нам и так не поступает?

 

— Кабеке, видно, ты сегодня не выспался. Уж не шлялся ли где на стороне, забыв о сне? — поддел сверстника Касиман.

 

— Скажешь тоже! Когда это плешивому требовалась расческа?! — ответил беззлобно Кабден и снова зевнул. — Клопы в доме завелись — два дня, как покою нет, выспаться не дают.

 

— Ежели клопы тебе покою не дают, выходит, на «щекотанье» ты еще способен реагировать, а, шайтан?

 

— Сородичи, зачем же вы в такой важный разговор вплетаете несерьезную болтовню? — обиделся на старших учитель Мелс.

 

— Я вот про чистый воздух говорю, — снова вернулся к своей мысли Кабден. — Разве самый чистый воздух не у нас? Это ведь как-никак Алтай... Наш ненаглядный и благодатный Алтай, здесь и вода медовая, и воздух свежий, и зелень самая пышная!

 

— В чем-то вы правы, Кабеке. Невелика надобность ломать голову в поисках чистого воздуха. Поэтому нам просто следует построить уютное гнездышко, где мы могли бы отдохнуть, позагорать на солнышке, заняться спортом. То есть я имею в виду, что где-нибудь за аулом, подальше...

 

— «Уютное гнездышко» — дом, что ли?

 

— Комплекс... Там, кстати, можно будет выращивать фрукты, ягоды, развести сад.

 

— Значит, там и огород будет? — загорелся дед Метрей.

 

— Будет.

 

— И картошку можно выращивать?

 

— Еще какую!

 

— А на кого же мы бросим огород в ауле?

 

Учитель поначалу растерялся, но потом нашелся:

 

— Картошку можно посадить в ауле, а фрукты выращивать на даче.

 

— Значит, я останусь окучивать картошку дома, а Глаша будет жить на даче и выращивать фрукты?

 

— Ну и ну, Метрею только этого и нужно, прямо маслом по сердцу!

 

— А как же! — хитровато прищурив глаза, сказал довольный Метрей и, захватив всей пятерней, огладил окладистую бороду.

 

— Метрей пусть сам решает, а вот мне, дорогой Мелс, этот разговор что-то не по душе, — признался все это время безмолвно сидевший Байгоныс.

 

— Байеке, вы так говорите, потому что пока не совсем понимаете смысл того, что называют «дачей». А как только поймете, у меня нет сомнений, что вы решительно включитесь в дело.

 

— Суть-то я понял, а вот надобности дачи так и не уяснил.

 

— Надобности, говорите... Как же вы не можете понять ее надобности? — удивленно развел руками Мелс. — Мы здесь в качестве общественности обсуждаем самый удобный и наиболее короткий путь к тому, чтобы быстро уничтожить различие между городом и деревней. Ну а ликвидация разницы между городом и селом — это конструктивная политика, которую проводят партия и правительство. Неужели вы, Байеке, не понимаете и необходимость самой этой политики?

 

Байгоныс опешил. Воспользовавшись его замешательством, Касиман, как бы выражая крайнее сожаление, покачал головой:

 

— Вы что это, Байеке, совсем из ума выжили, выступаете против политики власти? Или тридцать седьмой забыли?

 

— Боже сохрани, как такое забыть... Я не против политики власти, только вот уразуметь до конца не могу.

 

— Не просто власти, разве Мелс не сказал, что это еще и политика партии?

 

— И не только, он еще сказал, что «конструктивная».

 

— А что это такое?

 

— Пес его знает...

 

Кабден, сидевший в дальнем углу и ковырявшийся в носу, прогудел:

 

— Я это дело тоже никак уразуметь не могу.

 

— Мелс, светик наш, ты и сам прекрасно знаешь, что мы не против такой политики, — сказал Байгоныс, обрадованный поддержкой Кабдена. — Сперва уж вы начните это доброе дело сами, вдвоем с Метреем, проложите нам путь. Наблюдая за вами, и мы бы следом зашевелились.

 

— Да ты, милок, и меня не загружай, лучше уж сам сначала построй себе дачу! — откликнулся и Метрей, подвинувшись ближе к Байгонысу.

 

Мелс исчерпал красноречие, затрудняясь найти поддержку у аксакалов своей «выдающейся» идее.

 

— Ладно, договорились, — сказал он, понимая, что иного выхода у него нет. — В таком случае я первым начну строить дачу и покажу вам пример. А вы приступите позже.

 

— Мелс, светоч наш, решишь позвать на асар* — мы всегда готовы помочь...

 

— Не-ет, у меня нет права даром использовать чью-то рабочую силу... сам построю.

 

— Как душа твоя пожелает, голубчик, — с этими словами старики, удовлетворенные принятым решением, встали с мест, поскрипывая старыми костями, и разошлись по домам.

 

* * *

 

Раньше, когда еще аул назывался «Четвертой бригадой», здесь имелся один-единственный на всех телефон, установленный в конторе. Правда, общаться по этому черному телефонному аппарату, если человек не мог достаточно громко кричать, казалось, вообще-то, делом сомнительным.

 

Связь была настолько отвратительна, что сквозь раздававшиеся в трубке шум, треск и сплошное шипение голоса разговаривающих то и дело прерывались и были едва слышны, словно из-под земли доносились. Человек на другом конце провода орал изо всех сил, на этой стороне отвечавший тоже надрывал связки, вкладывая в крик всю мощь своего голоса, словно пастух, собирающий в буранную ночь отбившийся скот. Но и в этом случае оба понимали друг друга лишь наполовину.

 

Порой, когда и вовсе невозможно было ничего разобрать, начальство даже снаряжало всадника в Мукур за разъяснениями...

 

Больше всех говорил по телефону управляющий отделением Какантай. После того как он дважды в день связывался с Мукуром, голос у него становился сиплым, в груди все хрипело и свистело, а разговаривать Какантай мог уже только шепотом.

 

Как-то, слоняясь без дела, Кабден зашел в контору в отсутствие управляющего. Вошел, а на столе безудержно трезвонит черный аппарат. Кабекен некоторое время удивленно наблюдал, дескать, что это с ним. Но, поскольку телефон продолжал дребезжать, не спеша, с необычайной осторожностью снял трубку.

 

— Алёу! Четвертая бригада? — прокричал голос с той стороны.

 

— Не Четвертая бригада, а я — Кабден, — тихонько ответил Кабекен.

 

— Алёу! Это Четвертая бригада? — усиливая крик, снова спросил голос с той стороны.

 

— Я же сказал, нет, это не Четвертая бригада, это — Кабден! — уже немного громче сказал Кабекен.

 

— Алёу! Я говорю, это Четвертая бригада? — надрывая горло, снова прокричал человек с той стороны.

 

— Не Четвертая бригада, а Кабден! Это же я — Кабден! — крикнул во весь голос и Кабекен.

 

— Алёу! Ты что, воды в рот набрал или язык проглотил, почему молчишь? — опять ничего не услышав, изо всех сил проорал голос с той стороны.

 

Тут в виски Кабекену ударила кровь. Он сорвал с себя борик, словно голова уже не умещалась в шапке, и с силой швырнул его на стол.

 

— Эй, да будь ты проклят, Оралгазы! — крикнул Кабден в телефонную трубку. — Ты ведь Оралгазы — старший сын Маута?

 

— Он самый, я это! — бойко отозвался с той стороны Оралгазы, обрадованный тем, что его наконец услышали.

 

— А если он самый... отца твоего растуды! — ругнулся Кабекен, помянув смачным словцом сверстника Маута, и сердито бросил телефонную трубку.

 

Когда закрыли бригаду, в придачу с остальным имуществом забрали и этот черный аппарат. И хотя сам Мелс очень редко разговаривал по телефону, утрата аулом телефонной связи отозвалась в его сердце неприятным холодком.

 

— Вот и еще одна ниточка, связывавшая нас с большой жизнью, оборвалась навеки, — явившись к Байго-нысу, поделился он своей тоской.

 

— Вместе как-нибудь проживем, не расстраивайся так из-за мелочей, — стараясь утешить, сказал ему Байекен.

 

— Это вовсе не мелочь, это большая проблема! — возразил учитель.

 

— Хоть мелкая, хоть большая, разве ты в силах что-нибудь изменить?

 

— Вы правы. Однако сидеть и беспомощно наблюдать за всем этим тоже нельзя.

 

Работавший топориком Байгоныс с интересом повернул голову к Мелсу.

 

— Тогда как... Опять поедешь в район жаловаться?

 

— Толку от этого никакого, — ответил учитель. — Лучше уж... восполнить отсутствие телефона телевизором!

 

— Чем-чем?

 

— Телевизором!

 

— Как знаешь, милый...

 

— Вот и нашлось умное решение — замечательная идея!.. Так и сделаем, Байеке!

 

— Тебе виднее, светик мой!

 

Утвердившись в этом нежданно пришедшем в голову решении, учитель Мелс спустя три дня выпросил у Салимы Гнедого Захара и спустился в Мукур. Оттуда поехал прямиком в райцентр, а через пару дней, водрузив перед собой на коня большущую коробку, вернулся домой. В коробке оказался телевизор.

 

К вечеру в тесное, словно курятник, жилье учителя потянулось все население небольшого аула.

 

Притащились, подхватив друг дружку под руку, даже Сарсен с Алипой, хотя по большей части они избегали шумных сборищ и праздников.

 

— Ради телевизора я готов свет до самого утра подавать! — едва войдя в дом, проявил инициативу моторист Сарсен.

 

Когда весь без исключения народ наконец собрался, Мелс торжественно включил телевизор, но тот ничего не показывал. Так как изображение не появилось, на помощь Мелсу, засучив рукава, пришел Сарсен, который кое-что понимал в технике. Один залез на крышу и принялся вертеть в разные стороны закрепленную на верху столба антенну. Другой усиленно крутил ручку телевизора дома. Однако «ящик» ни на что не реагировал — экран светился впустую, без картинки.

 

Гости в томительном ожидании молча сидели перед телевизором, вокруг которого продолжали суетиться Мелс с Сарсеном.

 

— А может, он бракованный? — зароптали они уже перед рассветом, когда вместе с народившейся сияющей Венерой пропала всякая надежда.

 

— Не-ет, я его проверил в магазине! — оборвал их учитель.

 

— А вдруг ты повредил в нем что-то, когда в автобусе вез или когда на коне трясся?

 

— Не-ет, хотя везти его было неудобно, я все время в первую очередь о нем думал, так что доставил аккуратно — ни разу не уронил, ни разу ни обо что не стукнул. Аллах свидетель, я его точно не сломал!

 

— Чего же он тогда ерепенится, проклятый?

 

— Да у нас здесь все, что ни возьми, капризничает!

 

— А я так мечтал посмотреть по-человечески какое-нибудь кино... Вот незадача!

 

— Мне этот телевизор даже приснился вчера... Будто сижу я перед ним и смотрю, а там поют песни Шамши Калдаякова... Красота!

 

— Не надеется только шайтан. Давай подождем, чем все закончится...

 

— В общем, так, — подытожил несостоявшийся праздник моторист Сарсен. — Если я хоть что-то понимаю, то вся загвоздка — в антенне. Ее надо установить как можно выше, на вершине во-он той скалы... Не волнуйтесь, кабель у меня есть, туда дотянется. Если завтра этот чертов телевизор не запоет, можете нос мне отрезать. Короче, завтра к вечеру встречаемся здесь, в этом доме. Договорились?

 

Куда народу деваться, как не согласиться; кивнув в ответ головами, разбрелись с тихим ворчанием по домам.

 

На следующий день на глазах у всего аула моторист установил антенну на вершине скалы. Оттуда она была подсоединена сарсеновским кабелем к телевизору Мел-са. Но и это не дало никаких результатов — телевизор все равно не показывал.

 

Несмотря на данное обещание, Сарсен по поводу своего носа совершенно не беспокоился.

 

— Без отражателя ничего не получится, — сразу нашел он оправдание. — Скорее всего, мощность того отражателя, который стоит в Мукуре, слабовата, нас не охватывает. И мы сегодня доказали это на деле.

 

— Нам специальный справочник нужен, — заявил Мелс. — Следует свериться по нему и заново соорудить антенну.

 

Подобный справочник учитель поручил раздобыть Салиме, она два дня пропадала в Мукуре, но так его и не нашла.

 

— Надо в райцентре поискать, — не теряя надежды, предложил Мелс.

 

— А может, нам лучше переехать туда вместе с телевизором? — услышав эти слова, робко спросила Зайра, вскинув на мужа умоляющие глаза.

 

— Не-ет, Зайражан, так нельзя... Завершить начатое дело — мой долг. Народ мне доверился, результата ждет! — ответил Мелс, проявив присущую ему порядочность.

 

На самом деле, особого результата, как он сказал, люди от учителя вовсе не ждали. Просто в их душах поселилась тоска по несбывшейся мечте услышать голос «невиданной птицы». А по прошествии недели и эта волнующая сердце грусть стала понемногу рассеиваться.

 

Сарсен вскоре скрутил свой кабель обратно. И лишь сиротливо торчащая на вершине скалы длинная игла антенны время от времени напоминает о том, что в доме учителя есть телевизор.

 

После этого в голову Мелса внезапно пришла потрясающая идея насчет дачи, так что «телевизионный вопрос» отодвинулся на второй план и потускнел.

 

Правду говорят, что мысль рождает мысль: однажды учитель Мелс, как обычно, охваченный глубокими размышлениями, одной удачной догадкой решил сразу и проблему с телевизором, и дачный вопрос.

 

— Наш аул расположен в ложбине, — с каким-то особенным вдохновением объявил он. — Поэтому свои дачи мы должны строить на вершине горы. Только в этом случае телевизор будет без проблем ловить волны, а мы сможем каждый вечер наслаждаться передачами из Алма-Аты.

 

При словах «на вершине горы» глухой Карим, прищурившись от яркого солнечного света, обвел взглядом снежную шапку Акшокы.

 

— А разве там не холодно? — спросил он, невольно вздрогнув и поежившись. — Может, нам и вовсе не стоит смотреть этот проклятый телевизор?

 

— Вы глубоко ошибаетесь! — громко прокричал учитель в ухо Карекену. — У каждого гражданина любого цивилизованного государства, в том числе и у вас, есть неотъемлемое право смотреть телевизор и получать оттуда информацию!

 

Услышав про «неотъемлемое право», Карим гордо выпятил грудь и с важным видом поспешил домой...

 

Теперь учитель Мелс четко знал план своих дальнейших действий. Прежде всего он приступил к сбору строительного материала.

 

Оказалось, в окрестностях пилорамы, занимающейся заготовкой древесины на берегу озера Кундызды, валяется предостаточно горбыля. Правда, большая его часть уже увязла наполовину в грязи и начала подгнивать. Мелс, отобрав и сложив с краю годные для строительства доски, оставил их просушиться на солнце.

 

Следующая стоявшая на очереди задача — выбрать подходящее место для строительства дачи.

 

Как выяснилось, это дело совсем не из легких и запросто решаемых. В ближайшей округе приличной площадки на высоте, откуда хорошо просматривался бы аул Мукур, не нашлось.

 

Мелс совершил разведывательную вылазку в горы, расположенные, поодаль, — всюду гуляет сильный ветер, а холод такой, что до костей пронизывает. Защищенного от ветров местечка, где можно было бы позагорать, заняться спортивными играми, учитель на этих голых, безлесых заплешинах так и не нашел.

 

На другой день после похода по окрестностям простудившийся Мелс слег в постель с высокой температурой и сильным кашлем. Его то бил жестокий озноб, то бросало в жар, и на лбу градом выступал пот.

 

Зайру болезнь мужа сильно встревожила. Она тут же хотела помчаться в Мукур за доктором, но мать ее остановила. Вызвали жену Байгоныса Гульжамал-шешей, которая обладала кой-какими знахарскими навыками, и целые сутки, с вечера одного дня до вечера другого, занимались лечением Мелса. Гулекен вскипятила какие-то травы, заставила его выпить настой, а на лоб положила смоченный в спирте платок. Салима принесла горсть таблеток.

 

То ли под воздействием лечения Гульжамал-шешей и лекарств Салимы, то ли благодаря курдючному жиру, который Зайра втирала ему в грудь и спину, то ли из-за наваристого горячего бульона тещи, согнавшего с него семь потов, но уже через четыре дня Мелс, покачиваясь от слабости, вышел во двор.

 

— Да будь прокляты и твоя дача, и телевизор, подумай лучше о своем здоровье! — обеспокоенно сказала мужу Зайра. — Кашель-то у тебя так и не прошел, ох, не нравится он мне. Может, покажешься все-таки доктору, а потом на курорт съездишь, подлечишься, а?

 

— Мы же с тобой оба без работы, откуда взять средства на курорт? — грустно спросил Мелс.

 

— Телевизор можно продать... Телку серую сдадим... Этих денег и на дорогу хватит...

 

— Все что угодно, только телевизор не трожь, Зайра-жан! — чуть не плача, взмолился муж. — Пусть он и не показывает, но разве может что-нибудь сравниться с телевизором!

 

Деньги в доме закончились, а так как нужны были средства на чай, продукты и разные хозяйственные мелочи вроде ниток, Зайра и вправду продала серую телку.

 

Телевизор трогать не стала. Наоборот, достала со дна сундука кусок красного плюша, обшила края бахромой и накрыла этой красивой накидкой телевизор.

 

* * *

 

В конечном итоге учитель Мелс на курорт так и не поехал. А так как не сходил на осмотр к врачу и не подлечился в санатории, его пошатнувшееся здоровье не слишком радует — он продолжает сильно кашлять.

 

Мелс и до болезни был худым, ничего лишнего, а теперь еще больше отощал. Глаза запали, нос заострился и торчит, лицо сморщилось, как у старухи. Кожа да кости! По его словам, за последние три года он потерял десять килограммов.

 

— Напраслину на себя возводит, — выразил недоверие словам учителя плотник Байгоныс. — Если бы Мелс похудел на десять килограмм, от него вообще ничего не осталось бы. По моим прикидкам, он сбросил примерно пять.

 

Какая, в принципе, разница, на сколько килограммов похудел учитель, однако то обстоятельство, что здоровье его ухудшалось, начало беспокоить не только Зай-ру, но и других аулчан.

 

— Вот построю дачу, подключу для вас телевизор, а потом и буду лежать месяцами да лечиться, — обещал им Мелс.

 

Все-таки учитель оказался человеком упорным, который твердо держит данное слово. Он нашел-таки подходящее место для дачного участка. Сейчас Мелс, взяв у Салимы в аренду Гнедого Захара, понемногу перетаскивает сложенный на берегу озера горбыль на вершину выбранной горы.

 

* * *

 

Среди оставшихся на месте прежнего аула семи домов наиболее добротным и сразу притягивающим взор является, несомненно, светлый и просторный особняк плотника Байгоныса.

 

Байекен — самый старший и умудренный житель этого аула, разменявший уже восьмой десяток. Вместе со своей байбише Гульжамал они вырастили шестерых детей, сыновьям помогли свить собственное гнездышко, дочерей выдали замуж, а сами, став стариками, пользуются большим уважением во всей округе.

 

И недаром, ведь Байгоныс — прекрасный мастер по части дерева. Давным-давно своим плотницким искусством он прославился не только в родных окрестностях, но даже в соседнем Нарынском районе. Если сказать, что каждые вторые сани, носящиеся по здешней округе, сделаны Байекеном, это не будет пустым бахвальством.

 

Раньше золотые руки Байгоныса мастерили и сани, и хомуты с дугами, и седла, даже телеги с тарантасами. Но время телег и тарантасов кануло в прошлое, так что Байекен ограничился теперь лишь изготовлением саней и кошевок.

 

А были времена, когда любой местный житель, заглянув в дом Байгоныса, мог, общелкав для верности пальцами, придирчиво выбрать и унести с собой ладное, великолепно сделанное седло: казахское или калмыцкое, массивное либо легкое — на любой вкус. Сегодня редко кто ищет седло ручной работы, обзаводятся больше магазинными, так называемыми «кавалерийскими», металлические детали которых сбивают коням спины до кровавых мозолей.

 

Байгоныс не из тех людей, кто навязывает свое умение. Если закажешь ему необходимую вещь, он ее сделает, не бросая слов на ветер. Не закажешь, так все равно сидит, сгорбившись над очередным изделием, и что-то старательно вырезает, шкурит, потому что искренне верит: если есть готовая вещь, то и хозяин ей рано или поздно найдется...

 

Последние несколько лет никто не приобретал у него дуг, так что их накопилось с целую гору. Услышав об этом, директор соседнего совхоза «Жамбыл» тут же приехал и за день все до единой вывез.

 

А нынче вот набралось с отдельную гору невостребованных саней. Пока не распустили бригаду, сани, что называется, увозили прямо из-под рук — тепленькими, а сейчас, похоже, начальству из Мукура даже заехать в их сторону недосуг. Недосуг так недосуг, все равно Байгоныс ни на один день не прекращает своего привычного плотницкого занятия.

 

— Бог ты мой, человек, выйдя на пенсию, обычно спокойно сидит дома, о здоровье своем заботится. Наш же старик всегда себе работу найдет, так и пыхтит с утра до ночи, словно дыру в земле латает! Нет управы на старого, нет управы! — искренне беспокоясь за мужа, ворчит байбише Гульжамал.

 

Байгоныс человек тихий и скромный, больше слушает, а говорит всегда мало. Наверное, поэтому учитель Мелс всеми своими витиеватыми, сложными размышлениями и озарившими голову идеями прежде всего делится с ним. Более того, глухой Карим и собственный свояк Байгоныса Кабден любое свое решение принимают лишь после того, как посоветуются сначала с Байгонысом. Иногда и Метрей, живущий на той стороне улицы, заложив руки за спину и волоча ноги, притаскивается к нему и весь долгий день возбужденно о чем-нибудь треплется.

 

Самого же Байгоныса куда больше пустопорожних разговоров и легковесных слов стариков волнует судьба берез и ивняка на берегу озера и речки.

 

Изготовление саней, поделка дуг — вовсе не такое простое ремесло, как кажется людям. Прежде всего нужно подобрать подходящую древесину. В последние годы найти иву с гладким, круглым стволом или березу без множества сучков становится все труднее. Лавины, которые годами сходят зимой с гор, и бушующий весной ледоход уничтожили практически весь лес на берегу озера. А подлесок, разросшийся вдоль речки, в одну из суровых зим, когда не хватило заготовленного сена, совхоз сплошь повырубил и скормил скоту. Завершил эту «чистку» хлынувший весной сель: вырвал оставшиеся деревца с корнем, изодрал, изранил и раскидал так, что все это оказалось непригодным к делу. Так что сегодня Байекену даже некуда пойти за добротной древесиной, разве что поискать удачу на побережье далекой Бухтармы.

 

Дерево нужно срезать в определенное время, когда оно дойдет до необходимой кондиции, а иначе сомнительно приспособить его к своим нуждам... Весенняя древесина совершенно не годится. Дерево летнее, когда на нем обильно растет листва, тоже не подходит, потому как древесина с сочной сердцевиной плохо гнется. А согнешь — сразу ломается. Так что Байгоныс, засунув за пояс топор, уходит бродить по лесам в конце августа или в начале сентября, только в ту пору, когда листья желтеют, а сердце-вина в древесных стволах становится суше.

 

Любое задание, которое получает Байгоныс, он всегда выполняет старательно. В кошевку, заказанную директором «Жамбыла», он тоже вложил всю душу, все свое искусство. Делал не торопясь, долго и тщательно, все лето только ею и занимался. А когда приладил и начистил до блеска металлические полозья, отделал спинку резным орнаментом, покрасил готовые сани в глубокий черный цвет и выкатил во двор, байбише аж прослезилась.

 

— Старик! — сказала она, промокая глаза уголком платка. — Мне даже не по себе стало от такой красоты... Насколько я знаю, это, наверное, вершина твоего мастерства... Ты меня пугаешь, старик! С чего это вдруг так расстарался?

 

— Прикуси язык, не каркай! — прикрикнул на нее Байгоныс, но совсем беззлобно. — Твой негодный старик не собирается пока помирать. Будут силы — еще лучше сделаю!

 

Первым посмотреть на новенькую кошевку пришел свояк Кабден.

 

— Байеке, скорее всего, ты уже никогда не сможешь сделать ничего лучше этого! — восхищенно заметил он, качая головой.

 

Байекена же слова свояка по-настоящему напугали.

 

— Эй, Кабден, ты, вообще-то, в своем уме?! Что попало мелешь, как будто тебя заразила дурной слюной болтливая толстая дочь Табанбая! — буркнул он сердито.

 

Потом явился учитель Мелс. Он трижды обошел кошевку вокруг. Прищурившись, внимательно осмотрел спереди, нагнулся и оглядел сзади. Потом отошел немного, лег ничком и принялся обозревать сбоку.

 

— Это же настоящее творение искусства! — наконец дал он окончательную оценку. — Подобную вещь нужно в Эрмитаж либо в Лувр сдать!

 

— Мелс, светик, ты уж прости, я ее для директора «Жамбыла» сделал, — смущенно признался Байекен.

 

— Не-ет, Байеке. Это же неповторимый шедевр! Именно таким должно быть то, что называют подлинным искусством!

 

— Но я ведь эту кошевку для директора «Жамбыла» сделал...

 

— Для кого, говорите?

 

— Для директора совхоза «Жамбыл»... То есть для Толкына, сына нашего бывшего одноаулчанина Мух-тарбая.

 

— М-м-м... — и учитель больше не вымолвил ни слова.

 

— Поэтому ты уж извини меня, голубчик! Я ведь заранее пообещал ему... А иначе, разве я пожалел бы что-нибудь для тебя?!

 

После того как народ вдоволь налюбовался санями, Байгоныс загнал кошевку во двор, смазал маслом, а сверху тщательно укрыл холстиной.

 

С тех пор прошло больше года. Директор «Жамбыла» до сих пор за нею не приехал. И Байекен с тревожным беспокойством ожидает его каждый день.

 

Из четырех военных лет Байгоныс три полных года провел на фронте. Если и есть в этом ауле человек, который не понаслышке знает, что такое настоящая война, то это именно Байгоныс. Свой фронтовой путь он начал в Сталинграде, а завершил в Праге. Поэтому терпеть не может разговоров земляков о войне, в которых больше лжи и недостает правды. Там, где присутствует Байгоныс, люди стараются не заводить подобных сомнительных рассказов.

 

Кстати, что касается войны: в свое время ученики аульной школы взяли на учет всех ветеранов войны, отметили ворота их домов красными звездами и время от времени приглашали к себе на различные встречи. Когда закрылась школа, это согревающее сердце доброе начинание учащихся осталось без хозяйского глаза.

 

Звезды на воротах Кабдена с Метреем на концах обломались, краска на них потускнела. У Байекена душа болит из-за подобной безалаберности: ведь такие святые вещи следует ценить! Сам он обшил свою звезду листовой жестью, обязательно, если не раз в неделю, то каждый месяц точно, начищает ее и красит. Для этих целей дочь специально привезла ему из района чудную ярко-красную краску.

 

Кроме всяких мелких поделок вроде «Доски почета» отделения и «Классного уголка» для школы, Байгоныс когда-то даже человеческую скульптуру из дерева вырезал.

 

Все сохранилось в памяти, как будто случилось вчера...

 

Было это в начале далеких шестидесятых годов. Весь мир тогда взбудоражила новость: «Человек полетел в космос! Гагарин в космосе!». Поначалу Байгоныс этому не придал особого значения: «Ну полетел человек, так пусть себе и летает». Однако понемногу, поскольку люди вокруг снова и снова поминали парня по фамилии Гагарин, случившееся стало волновать и Байекена. Что говорить, если даже глухой Карим, который пас в горах овец, и тот как-то приплелся, волоча палку, к нему и принялся похваляться.

 

— Я Гагарина видел! — объявил он, а глаза его загорелись при этом словно две свечки. — Клянусь Аллахом, видел! Он пролетел прямо над Акшокы, а позади оставил длинный белый след.

 

— Говоришь, длинный белый след?

 

— Да, белый-белый след... Если б я не видел перед этим, как пролетел Гагарин, то наверняка принял бы этот извилистый след за дракона.

 

— Так это не Гагарин. Это «райактивный» самолет.

 

— Что это, говоришь?

 

— «Райактивный» самолет...

 

Карим спорить не стал, его настроение вмиг погасло, и, разочарованный, он, волоча свою палку, опять ушел в горы, к своим овцам.

 

Все эти разговоры, поднявшие столько шума в ауле, в конце концов взбудоражили и чувства Байгоныса.

 

Если не запамятовал, то, кажется, первого мая, когда народ с веселым гамом праздновал День солидарности трудящихся, перебираясь от одного дастархана к другому, Байекен вырезал из газеты портрет Гагарина и, засунув за пояс топор и мотыгу, отправился в сторону гор.

 

На гребне скалы, что у подножия Акшокы, с давних пор торчала засохшая сосна. Хотя молния разрезала ее пополам, нижняя часть ствола осталась нетронутой. Байгоныс сразу же приступил к делу, старательно обтесывая и обрубая дерево в соответствии со своей задумкой.

 

Несколько дней трудился до изнеможения. Уходил чуть свет, возвращался, когда люди уже ложились спать. Но даже Гульжамал-шешей долгое время не подозревала, чем занимается ее муж. Секрет Байекена раскрылся лишь девятого мая...

 

Посыльный из конторы пришел пригласить Байгоныса на торжественное собрание в клубе, посвященное Дню Победы. А Байекен, как оказалось, еще перед рассветом ушел, прихватив с собой топорик с мотыгой да молоток с долотом. Куда ушел? В сторону Акшокы.

 

Это была пора, когда в ауле всем заправлял и командовал управляющий отделением Какантай. «Пусть он хоть за тридевять земель, найдите его срочно!» — приказал он.

 

Приказ строгий, нагоняй никому получать не хочется, вот посыльный и помчался в сторону Акшокы... Когда он, взмылив коня, добрался к подножию горы, обнаружил, что Байекен на вершине соседней скалы работает долотом над вырубленной из дерева человеческой фигурой.

 

Посмотрел посыльный на изваяние с одной стороны, посмотрел с другой и вдруг восторженно воскликнул:

 

— Да это же наш Какантай-ага!

 

Парнишка тут же забыл, зачем приехал, и бросился с радостной вестью в аул, то и дело погоняя коня камчой.

 

Новость о том, что плотник Байгоныс устанавливает на вершине скалы поблизости от Акшокы памятник Ка-кантаю, быстро распространилась по аулу.

 

В тот день словно сам Бог привел на торжество в клуб и Сельсобета. Товарищ Шакиров, обычно взиравший на все происходящее вокруг спокойным, трезвым и критическим взглядом, тоже не смог остаться равнодушным к такой новости. Отложив начало собрания, он стал подниматься к Акшокы, а собравшийся в клубе народ, естественно, потянулся вереницей за ним.

 

Байекен к тому моменту как раз завершил работу и наводил последнюю красоту.

 

Скульптура представляла собой фигуру недвижно стоящего человека, устремившего взгляд в бездонную синеву неба; на голове человека — шлем, а на шлеме надпись — «СССР».

 

Увы, хотя и был Байгоныс мастеровитым плотником с золотыми руками, по части искусства ваяния, видимо, оказался слаб... Как ни старался он добиться сходства с Гагариным, черты первого космонавта отразить в своем творении так и не сумел.

 

— Точь-в-точь Какантай! — воскликнул кто-то снизу, и все успевшие собраться у скалы, включая пастуха Карима, воодушевленно зааплодировали.

 

— Действительно, похож! — признал и сам Какантай.

 

Шакиров же долго и придирчиво изучал творение

 

Байекена: посмотрел снизу, оглядел с пригорка, взобрался на скалу и погладил рукой...

 

А внизу тем временем скопилось уже довольно много народа, словно именно здесь должно было пройти торжественное собрание, посвященное Дню Победы. Затихнув, все с нетерпением ждали решающих слов своего вождя.

 

— Товарищ Байгоныс! — выждав паузу, зычно, чтобы слышали все, произнес стоящий на вершине скалы председатель. — Вы допустили грубую политическую ошибку! Кто вам позволил вот так, в образе героя-космрнав-та, изображать управляющего Какантая? Сельсовет Мукура такого указания не давал. Другими словами, вы приступили к сооружению памятника без всякого на то разрешения, по своему собственному усмотрению. А в результате доигрались до политической ошибки! Изобразив Какантая в образе летчика-космонавта, вы запятнали светлое имя майора Юрия Алексеевича Гагарина! Вы оскорбили святое звание «космонавта»! Потому как не смогли глубоко осмыслить его истинного значения. Признаете это?

 

Байгоныс, который ждал от начальника каких-то теплых слов и поздравлений по случаю Дня Победы, услышав такое обвинение, настолько опешил, что и вымолвить ничего не смог, стоял как истукан с кислой миной на лице.

 

— Вот, вам и сказать-то нечего! — сделал заключение Шакиров, подняв вверх указательный палец. — Значит, мы можем расценивать ваше молчание как чистосердечное признание своей вины.

 

— Уважаемые граждане и гражданки! — обратился Сельсобет в следующее мгновение уже к собравшемуся внизу народу. — Все вы теперь видите, что работа без вышестоящих указаний, легкомысленное своеволие всегда приводят к таким вот несуразным фактам и анархии. Крепко это запомните! Ну а случившееся с товарищем Байгонысом пусть послужит для вас большим уроком, и давайте впредь никогда не повторять подобных политических ошибок!

 

— Постараемся... — эхом прокатилось внизу.

 

— А что будем делать с этим памятником? — поинтересовался кто-то из толпы.

 

— По-моему, лучше всего сжечь, чтобы ненароком не попался на глаза большому начальству, — предложил Шакиров.

 

— Поджигать нельзя, мы же нечаянно можем лес подпалить! — возразил снизу егерь.

 

— В таком случае подгоните сюда трактор и снесите! — велел Сельсобет.

 

— Спасибо! — выдавил стоявший с краю от председателя, посеревший как холщовая тряпка Байгоныс, кусая от волнения губы.

 

— Спасибо не мне говорите, товарищ Байгоныс, — чуть мягче молвил ему Сельсобет. — Спасибо скажите посыльному, который вовремя заметил вашу ошибку!

 

На этом короткое собрание закончилось, и народ вслед за Шакировым гуськом потянулся назад в аул.

 

Что касается Байгоныса, он никак не мог прийти в себя, целую неделю ходил сам не свой. В конце концов внутренне смирился и признал вину, мол, видно, я и вправду дал маху.

 

Позже по приказу Шакирова скульптуру прицепили тросом к трактору, вырвали вместе с корнями и бросили у подножия скалы. Там она, говорят, и лежала, пока не выпал ноябрьский снег. А потом куда-то бесследно исчезла... Кто-то ее стащил, аккуратно отпилив точно по основанию, а корни бросив на месте.

 

Судя по словам знающих, сделал это сам Какантай. Поговаривают, он наказал своему ближайшему другу: «К любому живому рано или поздно приходит смерть, пусть эта скульптура станет тем памятным знаком, что поставят над моей могилой».

 

* * *

 

Ближайший сосед Байгоныса — моторист Сарсен; он живет напротив, на другой стороне улицы. Правда, здесь ее и улицей-то трудно назвать, ведь оба дома стоят в тупике, на самой окраине аула, а сразу за ними поднимаются горы.

 

Раньше именно отсюда начиналась главная сельская улица — Центральная, а сейчас нет ни прежней улицы, ни живой души на ней... Одни выбоины да кочки, а вместо былых домов — заросшие бурьяном да покрытые мусором проплешины.

 

Хотя сама улица неузнаваемо изменилась, добрые взаимоотношения двух соседних домов, слава Богу, изменений не претерпели.

 

Вообще-то, Сарсен родом из Мукура. Он приходится старшим сыном жирному Канапие, которого знают все в этой округе. Женившись на средней дочери Кабдена Али он прожил в Мукуре еще около года, а может, и меньше, по потом вдруг вместе с женой перебрался в аул тестя.

 

Откуда я мог знать, что Четвертая бригада станет неперспективной? — говорит теперь Сарсен, огорченно качай головой. — Трава здесь под боком, прекрасные пастбища по соседству, вот мы и переехали сюда — думали, заведем кучу скота, разбогатеем и будем как сыр в масле кататься... Эх, нельзя все-таки в этом обманчивом мире поддаваться агитации жены! Теперь я это крепко усвоил.

 

Еще в Мукуре у Сарсена с Алипой родился малыш, но вскоре ребенок заболел и умер. С тех пор, а живут они вместе уже больше двадцати лет, Алипа так больше и не беременела. Куда только ни обращалась, какому только врачу ни показывалась, толку все равно не было. Как-то даже в прошлые годы ездила пару раз в Алматы, лечилась там, но и из этого ничего не вышло.

 

— Бесплодная ты! — укорял жену Сарсен, когда бывал пьян.

 

Раньше Алипа молча сносила брошенное супругом в лицо обвинение в бесплодности, смягчая слезами саднящую в сердце боль. С годами смирилась со своей участью и стала каменной, а плакать взахлеб, как прежде, и вовсе перестала.

 

— Сам ты бесплодный! — перешла она в наступление на мужа. — Как ни искали, врачи ничего у меня не нашли. Это у тебя что-то не в порядке. Иди да проверься сам, ясно?

 

Вступать с ней в спор в такие моменты Сарсен не решался, совершенно терялся от ее натиска и порой даже начинал сомневаться. «А что если в ее словах есть доля истины?» — опасался он. Однако пойти на осмотр к доктору и пройти обследование стеснялся: не один, так другой увидит, растрезвонят всем — позору потом не оберешься.

 

Как-то несколько лет назад он подсадил в свой трактор врача из санатория «Арасан» и подвез его до автобусной остановки. По дороге познакомились, разговорились о том о сем. Между прочим Сарсен спросил:

 

— Вам ведь многое известно... Скажите, а может мужчина оказаться бесплодным?

 

— Еще как может! — заверил врач. — Посиди-ка всю ночь на какой-нибудь ледяной поверхности — и бесплодие тебе обеспечено!

 

— Выходит, это от простуды бывает?...

 

— И оттого что холодом прохватит, и вследствие инфекции — короче, причин множество. А у некоторых детородная функция от рождения нарушена.

 

«Навряд ли такой человек будет болтать направо и налево», — подумал Сарсен и повел разговор в открытую:

 

— У нас уже много лет нет детей. Врачи ничего у жены не нашли. Значит, теперь мне нужно провериться?

 

— Конечно, обследоваться в такой ситуации совсем нелишне.

 

— А как же тогда мог появиться на свет наш первенец?

 

— Какой такой «первенец»?

 

— В тот год, когда мы поженились, у нас родился ребенок. Назвали сынишку Болатом. Правда, через три месяца мы его потеряли — малыш умер.

 

— Вот как... Слушай, а может, это вовсе и не твой сын? — Врач громко расхохотался, но тут же осекся и, похлопав Сарсена по спине, виновато сказал: — Прости, это шутка, братишка... Вполне допустимо, что подобный недуг привязывается к человеку по определенным причинам с течением времени. Скажи честно, ты налево частенько хаживал?

 

— Да вроде нет... языком больше трепал...

 

— В таком случае, видимо, что-то застудил... Впрочем, откуда мне точно знать: я не уролог, анализы твои тоже не видел... — добавил врач и недоуменно пожал плечами.

 

Хотя этот случайный разговор, а точнее, неожиданное предположение врача, Сарсен посчитал вначале несуразным и бредовым, потом все же крепко задумался.

 

В те годы спиртного в магазинах было хоть отбавляй. А Сарсен, надо сказать, как раз пристрастился к бутылке. И что странно, стоило ему выпить, как в ухе тут же начинал надоедливо жужжать недавний разговор с врачом.

 

Однажды, напившись в стельку, он приволокся посреди ночи домой почти невменяемым, настежь распахнул дверь и прямо с порога спросил у жены заплетающимся языком:

 

Ты, Алипа, не морочь мне голову, а правду скажи: отцом Болата был я или кто-то другой?

 

Алипа не стала возмущаться, скандалить, просто схватила стоящую на печи сковородку и плашмя ударила ею мужа но лбу. Потом выкатила упавшего навзничь (пресна за порог и с треском захлопнула дверь.

 

Наутро, проснувшись с гудящей головой, Сарсен обнаружил, что лежит, свернувшись калачиком, во дворе и крепко обнимает своего старого облезлого кобеля Жолдыаяка.

 

Когда спиртное из этих мест исчезло, Сарсен, слава Богу, завязал пить и перешел к праведному образу жизни. Хотя с пьянством и было покончено, ссоры и стычки, скандалы между супругами не затихли. Время от времени, то разгораясь, то угасая, они продолжаются и сейчас.

 

Как только закрылась бригада, Сарсену пришлось сдать свой синий трактор марки «Беларусь». Хотел было снова перебраться в Мукур, но Алипа уперлась.

 

— Хочешь — переезжай сам! — сразу завелась она. — Я не собираюсь быть бельмом на глазу у свекра со свекровью! Они и без того меня на весь Мукур ославили: бездетная, мол, бесплодная... Не сдвинусь с этого места! Да и здоровье уже не прежнее, а мне покой нужен.

 

— Как знаешь... Дело, конечно, твое, Алипа, — свесив голову, сказал Сарсен, — а меня не держи, я все равно отсюда уеду.

 

— Скатертью дорожка! Я тебя не держу! — указала жена на дверь.

 

Но впоследствии Сарсен махнул рукой на свои намерения и никуда не уехал. Когда аул пришел в движение — кто-то перебирался вниз, кто-то оставался, Сарсен устроился на освободившееся место моториста.

 

Его новая должность только называлась громко, а зарплата оказалась пустяковой. Ну да ладно, зато нашлось все-таки дело для рук, и он, как прежде, был чем-то занят.

 

Что скрывать, в своих сомнениях Сарсен успокоился лишь наполовину. Если внешне все выглядит в порядке, в душе по-прежнему тлеет уголек недоверия. К чести Сарсена, хотя внутри и скребут кошки, стороннему глазу он старается этого не показывать.

 

Не зря говорят, что парша начинает зудеть, когда ее почешешь. Раньше, едва его начинали грызть тревожные думы, он, плюнув на все, искал утешения в спиртном. Сегодня не то что водки — перебродившего молока в этом ауле не найдешь. Не сказать, чтобы Сарсен встретил исчезновение с прилавков горькой с радостью, но и горевать не стал, легко с этим делом покончил. Однако его прежние открытость и отзывчивость куда-то пропали, все свои тайны, переживания он носит теперь в себе, стал замкнутым и хмурым. А разные сборища и сходы жителей оставшихся в ауле семи домов Сарсен с Алипой посещают крайне редко.

 

«Боже правый! — пугается он порой собственных мыслей. — Мне ведь только сорок исполнилось, сил полно, так отчего же жизнь моя к закату клонится?»

 

Действительно, Сарсен ни разу в своей жизни не жаловался на здоровье, не беспокоил врачей. Понадобится, так у него и сейчас силищи на зависть — железо согнуть может. Что касается бездетности, до сих пор точно не известно, Алипа в этом виновата или он. По мнению самого Сарсена, в его будто вылитом из чугуна борцовском теле есть только два изъяна. Один из них — это шрам сбоку на шее величиной с наперсток, а второй — отсутствие переднего зуба, из-за чего в моменты злости он произносит слова с присвистом.

 

Разве пьяному море не по колено?! Несколько лет назад Сарсен как-то по заданию начальства, грохоча на своем синем тракторе, спустился в Мукур. Пропадал долго, в аул вернулся лишь через неделю. Как говорится, сошел в тот раз с тормозов и так нагулялся, будто на дне бутылки весь смысл его жизни...

 

Ладно бы день пил, даже двухдневное пьянство можно простить, но разве проймешь чем-нибудь человека, если он ушел и недельный запой?! Короче, что там говорить, только когда закончились деньги и иссяк поток вожделенных возлияний, он наконец вспомнил, что приехал в Мукур неспроста, что начальство отправило его с ответственным поручением и что в ауле с нетерпением ждут его возвращения.

 

- Когда я сюда приехал? — спросил он у собутыльника.

 

Тот, загибая пальцы, подсчитал:

 

Пять дней назад.

 

Позорище! — схватился бедняга Сарсен за голову. — Что я теперь начальству скажу?

 

Не паникуй! Иди к врачу и выпиши справку, — посоветовал собутыльник.

 

— Какую справку?

 

— Что болел...

 

— Но я же не болел, а пьянствовал!

 

— Ну и что... Если хорошенько попросишь — выпишет, живой ведь человек, не каменный...

 

— Кто?

 

— Вот заладил, тугодум!.. Да врач, кто же еще!

 

— Какой врач?

 

— Например, зубной...

 

— Я не знаком ни с одним зубным врачом.

 

— В этом нет необходимости...

 

— А тогда как?

 

— Пойдешь да пожалуешься, мол, зуб ноет, нет мочи терпеть.

 

— А-а... А если зуб не болит?

 

— Тьфу!.. Да ты, оказывается, совсем бестолочь, ничего до тебя не доходит!.. Пускай не болит, а ты скажи, что болит. Наври!

 

— Стыдно же будет, если он поймет про вранье?

 

— Не поймет. Я же сказал, что врач такой же живой человек, как мы с тобой. Откуда ему, бедняге, знать, какой зуб и как у тебя болит? Чтобы запутать доктора, ты нарочно укажи ему на корень зуба — его ведь не видать.

 

— А если он вырвет зуб?

 

— Ну и пускай вырывает, зато у тебя в руках будет справка.

 

Не зря говорят, что стыд сильнее смерти; Сарсен долго раздумывал, но в конце концов подвязал платком щеку и через силу поплелся к доктору.

 

— У вас зубы прямо жемчужные! — восхитилась девушка-стоматолог. — С чего это они болят — на вид как будто совсем здоровые...

 

— Где корень, там болит, — со стоном сказал Сарсен. — Вот, в основании этого зуба.

 

Девушка осмотрела указанный зуб со всех сторон, но ничего не обнаружила.

 

— Может, болит совсем другой? — спросила она недоверчиво.

 

— Нет, именно этот...

 

— По виду совсем здоровый, не знаю, что и делать, — и, захватив зуб щипцами, она потянула его туда-сюда.

 

— Сестренка, не мучайте меня, лучше вырвите сразу! — взвыл Сарсен.

 

— Выхода нет, придется так и сделать.

 

Но легко ли выдрать совершенно здоровый и крепкий зуб — вот тут Сарсен по-настоящему чуть дух не испустил от боли. К тому же у девушки-врача не хватало силенок выдернуть его резко, одним движением; еле-еле, со скрежетом и хрустом, раскачивая злополучный зуб из стороны в сторону, обломив сначала кусочек, она все-таки сумела его удалить.

 

На лбу Сарсена градом выступил холодный пот. Ох и пожалел он, что пришел сюда, а дружка, давшего такой нелепый совет, вообще обругал про себя трехэтажным матом.

 

Тем временем врачиха, с облегчением бросившая выдернутый зуб на лоток, вдруг снова подхватила его щипцами и, поворачивая, принялась пристально изучать. Потом с округлившимися глазами повернулась к Сарсе-ну и воскликнула:

 

— Да зуб-то у вас абсолютно здоровый!

 

После мучительной процедуры Сарсен даже говорить не мог, поэтому лишь отрицательно покачал головой, мол, не может быть такого. Ополоснув рот, прижав к щеке обезболивающую таблетку, он встал с места, но сказать по-прежнему ничего не мог. Сообразив, взял лежащий на столе лист бумаги и черкнул на нем: «Выпишите, пожалуйста, справку».

 

Прочтя написанное, девушка поразилась еще больше, наконец не выдержала и звонко рассмеялась.

 

— Агай, это уникально! — залилась она, а Сарсен виновато улыбнулся. — Вообще-то, справку в связи с больным зубом мы никогда не выдавали. Но, раз уж ваша цель именно справка, так и быть, выпишу.

 

Вернулся Сарсен в аул, а управляющий отделением Какантай уже поджидает его, да с таким гневным нетерпением, что, если б под рукой было ружье, расстрелял бы точно. Только бедняга заявился в контору, как Какантай с презрительным видом выдал:

 

— Дорогуша, сдай трактор, собери чемодан и уматывай прочь отсюда! Туда, откуда явился!

 

— Агай, приболел я... Вот, у меня и справка есть!

 

Начальник повертел справку в руках, но, похоже, то

 

ли не разобрал, то ли не стал вникать, во всяком случае, взял да и с треском припечатал ее на край стола.

 

— Что это за бумажка?! Тебя что, понос на неделю к нужнику приковал?! — заорал он.

 

— Агай, у меня три дня невыносимо болел зуб... Чуть с ума не сошел от боли!

 

— Не ври! — зло оборвал начальник. — Разве случается такое из-за больного зуба? Скажи лучше, в запое был!

 

— Не верите — сами взгляните... Мне его вырвали.

 

— Говоришь, вырвали? Ну-ка, открой рот!

 

— А-а-а...

 

— М-м-м... Все равно поручу проверить, ясно тебе?

 

— Проверяйте, агай!

 

Управляющий сдержал свое слово: отправившись в Мукур по делам, специально завернул по дороге к стоматологу. Зайти-то зашел, а вот назад, говорят, прямо-таки выкатился, схватившись за живот и надрывая кишки от смеха.

 

Вернувшись в аул, тут же вызвал к себе Сарсена и вручил ему свернутый платочек.

 

— Возьми это себе! — сказал Какантай строго, но в глазах его прыгали смешинки. — Если и дальше будешь продолжать в таком же духе, вскоре совсем без зубов останешься!

 

Взяв сверток, Сарсен мигом скрылся с глаз долой. Когда развернул, в нем оказался тот самый вырванный передний зуб. Завернув его снова в платочек, он поспешил домой и сунул «подарок» Какантая на дно сундука.

 

Зуб и ныне лежит завернутым в платочек в том же месте.

 

По поводу шрама на шее Сарсена тоже есть своя небольшая история, как и в случае с зубом. Но это происшествие произошло намного раньше: если правильно помнит, когда он учился в классе пятом.

 

В то лето им, ватаге аульных ребятишек, повстречался как-то по дороге на речку Калибек — мальчишка постарше, приехавший в аул на каникулы из города.

 

— Ну, кто из вас тут самый смелый? Кто сумеет перерычать этого щенка? — указал он на увязавшуюся за ним собачонку.

 

— Как это — перерычать?

 

— Нужно завести его, разозлить рычанием, как это делают обычно собаки.

 

Пацанята молчали, а один из них признался:

 

— Мы такой игры не знаем.

 

— А это вовсе не игра, а психологическая схватка на испытание смелости и храбрости джигита.

 

— Странно как-то!

 

— А что тут странного?.. Ну, смельчаки, давайте в круг!

 

Никто из мальчишек не двинулся с места.

 

— Насколько я знаю, нет среди вас никого храбрее, чем Сарсен. Ну-ка, Сарсен, выходи на середину!

 

Лестное слово городского парнишки воодушевило Сарсена. Он резво выскочил вперед. Сел на коленки и стал медленно ползти на четвереньках к собачонке. Сначала грозно зарычал, потом звонко загавкал. Щенок же выразительно на него посмотрел, как бы говоря «что это с ним?», развернулся и пошел своей дорогой. Еще больше окрыленный тем, что одержал победу над «соперником», Сарсен, когда щенок повернулся к нему задом, молниеносно схватил его зубами за пушистый загривок, потряс в разные стороны и отбросил подальше.

 

Друзья, поддерживавшие смельчака громкими криками, дружно захлопали в ладоши. Под эти одобрительные аплодисменты Сарсен выплюнул изо рта прилипшую шерсть, отряхнул коленки и с гордым видом победителя встал.

 

Не успел подняться, как щенок, не издав ни звука, пулей прыгнул вверх и вцепился ему в глотку. Благо, Бог уберег, острые как нож зубы собачонки впились не в горло, а чуть сбоку — под челюсть.

 

Вот так Сарсен с детских лет и носит на себе всю жизнь отметину, ставшую отличительным знаком его «храбрости».

 

* * *

 

Алипа младше Сарсена на три года. Окончив восьмилетку, дальше она учиться не стала, летом работала поваром на сенокосе, зимой грела воду на МТС. Там и познакомилась с Сарсеном.

 

— Вон тот молоденький тракторист, который приехал из Мукура, интересуется тобой, недавно спрашивал, как тебя зовут, — рассказала ей как-то ее русская подружка Агафья.

 

— Ну и пусть интересуется.

 

— Он же симпатичный... не задирай нос, дурочка, познакомься с ним лучше!

 

— Неудобно...

 

— Что неудобного-то?

 

— Да повода нет знакомиться...

 

— Позови его в клуб, пригласи домой,..

 

— Иди ты! Стану я его в дом приглашать!

 

— А что такого? — Агафья на миг задумалась, а потом спросила: — Когда у тебя день рождения?

 

— Мой, что ли? В этом месяце будет... Ой, что я мелю... да он же завтра! — радостно вспомнила Алипа, будто пропажу нашла.

 

— Правду говоришь? — с хитроватым прищуром спросила Агафья. — Или нарочно решила передвинуть, к случаю?

 

— Честно-честно! — заверила Алипа. Тут же достала из шкафа паспорт, открыла нужную страницу и протянула подруге: — Вот, смотри, тут написано: «16 апреля 1949 года».

 

— Чудесно! — воскликнула Агафья с сияющими глазами. — Этот джигит, похоже, и есть твоя птица счастья. Иначе откуда быть такому удачному совпадению? Уверяю тебя! Не упусти его, приклей к своему подолу! Будете замечательной и счастливой парой!

 

Агитация сверстницы растопила сердце Алипы. Как тут вытерпеть, если тебя заверяют, что где-то «на МТС твое счастье ходит». В жизни не справлявшая дней рождения, она на этот раз решила устроить себе праздник, пригласила трех-четырех подруг, а заодно и того самого парня-тракториста. В качестве посредницы между ними выступила Агафья.

 

Тракториста, как оказалось, звали Сарсеном. Крупного телосложения, с густыми черными волосами и большими круглыми глазами — в общем, очень привлекательный парень... Алипе он сразу понравился.

 

Молодежь, собравшаяся отмечать день рождения, шумно веселилась, когда в самый разгар вечеринки домой неожиданно нагрянула мать именинницы.

 

В то время родители Алипы пасли на отгоне коров, а в доме жили только дети: Алипа со старшей сестрой да двое братишек, которые еще учились в школе.

 

— Что за веселье? — сняв верхнюю одежду, поинтересовалась Нуржамал-шешей.

 

— Праздник у нас, тетушка, праздник!

 

Агафья, мигом подлетевшая к матери Алипы, помогла ей раздеться, взяла под руку и усадила во главе стола.

 

— Ну, тетушка, произнесите тост в честь своей дочери! — пристали молодые.

 

— Что за тост?

 

— Ну, пожелайте что-нибудь дочке в честь дня рождения!      

— В честь дня рождения какой дочери?

 

— Да Алипашки... Сегодня ведь день рождения Али-паш, тетушка!

 

— Какой Алипаш?

 

— Мы же о вашей собственной дочери говорим — об Алипе!

 

— Боже сохрани, да что они тут болтают? — отмахнулась Нуржамал-шешей поочередно обеими руками. — Я никогда не рожала весной... Откуда вы это взяли?

 

Сидящие, переглянувшись, молчали. Алипе стало так неловко перед друзьями, что она, растерявшись лишь на секунду, ринулась потом к шкафу за спасительным паспортом.

 

— Мама, вот же, в паспорте написано: «16 апреля»! — воскликнула она, стараясь доказать, что в нынешнем застолье нет никакой ошибки.

 

— Это чей «пашмурт»? Твой?

 

— Да, мой...

 

— Э-э, да простит меня Бог, чего там только не напишут...

 

— Как это, «чего только не напишут»? — обиделась Алипа.

 

— А так... Я, вообще-то, весной детей не рожала.

 

— А вот и родила, мама! Весной ты меня родила!

 

— Сгинь! — прикрикнула мать. — Кому лучше знать, когда я родила, — тебе или мне? Когда ты появилась на свет, лето было на исходе, листва начинала желтеть... Я еще не смогла тогда из-за схваток отправиться на уборку сена вместе с другими женщинами... А через три дня дети в школу пошли. Я все помню! Что ты меня путаешь, заладила тут: «апрель да апрель»!

 

Молодежь дружно рассмеялась.

 

— Значит, это было 27 августа! — сделала вывод Агафья.

 

— Нет, не так... В августе ведь тридцать один день, так что ты, Алипа, родилась 28 августа.

 

— А почему в паспорте неправильно записано? — чуть не плача спросила Алипа.

 

— Да пес его знает... Метрику мы поздно оформили, наверняка отец и напутал...

 

Довольные гости смеялись до слез. Но Алипа восприняла этот смех по-своему: от стыда щеки ее заполыхали огнем.

 

— Я все равно его поменяю! — пообещала она и в отчаянии швырнула паспорт в сторону шкафа.

 

Чтобы восстановить свою честь, девушка проявила небывалую настойчивость. Тем же летом четыре раза ездила в райцентр, хлопоча по поводу нового документа. В конце концов своего добилась — обновила паспорт с выправленной в нем датой своего рождения...

 

Стоило только Сарсену заговорить, как сразу можно было понять, что он добродушный, сердечный парень. Каждый вечер молодежь собиралась в аульном клубе. Заводила всех развлечений — Сарсен: и на гармошке сыграет, и песню затянет, даже частушки может сложить и «Лезгинку» сплясать. Он и стихи понемногу писал.

 

Как и предполагала Агафья, тем летом Алипа наконец поняла, что такое любовь и счастье. В душе она очень гордилась Сарсеном и с ревностью относилась к любому встречному взгляду.

 

Осенью жених ушел в армию. Алипа с прощальными напутствиями проводила его до самого Мукура.

 

Сарсена сразу же отправили на берег Ледовитого океана. Два года он прослужил матросом в Североморске. Даже одно это слово — «моряк» — согревало сердце Алипы. «Мой любимый не как все, он не просто солдат, он — моряк!» — гордилась она.

 

Через полтора месяца пришло первое письмо Сарсена из армии. К письму он приложил и небольшое стихотворное признание:

 

«Моя белозубка, моя ты жемчужина! Тобою пленен, очарован твой суженый. Тоскую, родная, а сердце сгорает в огне, Когда ты как солнышко в светлом являешься сне».  

От счастья и распиравшей грудь радости Алипа тогда бросилась ничком в постель и до самого рассвета сладко проплакала, обнимая подушку.

 

Вообще-то, Сарсен в каждом своем письме присылал какое-нибудь четверостишие. Раньше Алипа знала их все назубок, а сейчас в памяти сохранилось только одно:

 

«Мой милый зайчонок, затерянный в белых снегах, Как вечное счастье тебя даровал мне Аллах, Ведь я — твой Козы, но Прекраснее ты, чем Баян*: От мудрых речей и от бездны в очах твоих пьян».  

Эх, время-времечко, куда подевалось это чистое, как утренний воздух, чувство, куда пропала эта волшебная любовь, тоскует она теперь. Где они потеряли их? Ни сама Алипа, ни Сарсен не знают ответа на этот вопрос. Когда он вернулся из армии и они создали семью, ни за что бы не поверили, что с ними случится подобное.

 

Все их беды начались, похоже, в тот день, когда умер сынишка. А может, эти муки ниспосланы им судьбой за то, что никак не могут родить детей? Кто знает... Во всяком случае, ей кажется, что самая чудная пора их совместной жизни осталась в далеком Мукуре. Алипа понимает, что с переездом обратно птица счастья все равно не поселится больше в ее груди, как и не вернутся назад былые безмятежные дни супружества.

 

Так что же все-таки завело их отношения в такой тупик в пору самого расцвета, посредине короткой, как рукоять камчи, жизни? Сами они повинны в этом или кто-то другой? И на этот вопрос она не находит ответа.

 

Сегодня, хотя супруги еще живы и бодры телом, в их душах образовалась пустота, отчего они ощущают себя лишь копошащимися живыми тенями. Потому даже в гости ходят чрезвычайно редко.

 

С наступлением сумерек Алипа уже не высовывается из дома, рано ложится в постель. Сарсен же, устроившись на завалинке и наигрывая на гармони, до полуночи тихо напевает заунывные песни. И они у него сегодня другие... Не заводные, не раздольные, которые пелись во весь голос, а протяжные и мелодичные, полные светлой щемящей печали, которая теребит струны сердца. Вот одна из них:

 

«Мой гордый Алтай, на что мне твоя высота?

 

Не манит меня оленей твоих красота.

 

Летит моя молодость сквозь печали и грусть,

 

Но кто же поймет этих слез в душе моей груз?..»

 

* * *

 

Когда аул назывался «Четвертой бригадой», а дела его быстро шли в гору, на каждой улице проживали, по крайней мере, по одной-две русских семьи. Их дети тоже учились в ауле, вплоть до четвертого класса по-казахски, а потом продолжали учебу дальше — кто в Мукуре, а кто в райцентре. Не только дети русских, но и сами родители прекрасно владели казахским языком.

 

Когда же народ стад массово перебираться в Мукур, уехали одна за другой и эти немногочисленные семьи. В конечном итоге остался на старом месте один-единствен-ный русский — старик Дмитрий, то есть «Метрей-ата», хотя и он много раз прилюдно обещал, что тоже переедет. Остался, естественно, вместе со своей женой — матушкой Пелагеей.

 

— Господи, какой родственник ждет тебя в Мукуре? — возмущалась она по поводу болтовни мужа о переезде.

 

Обычно и дед Метрей, и сама матушка Пелагея разговаривали, мешая русские и казахские слова. В особенности это касалось деда Метрея: беседуя с аульными стариками на чистом казахском, он вдруг неожиданно переходил на русский, приправляя речь для пущей остроты родными бранными словами. Слух аулчан давно уже привык к мешаному языку Метрея.

 

— Ты ведь, Метрей, по рождению русский, а по-русски, вообще-то, разговаривать умеешь? — с искренним интересом наивно спросил его как-то глухой Карим.

 

— По сравнению с тобой, язык у меня, конечно, ломаный, но, когда в городе бываю, мне его хватает, чтобы хлеб в магазине купить, — расхохотался в ответ Метрей.

 

Дед частенько вставлял в свою речь слово «значит». Однажды шли они по улице с учителем Мелсом и задушевно беседовали, как тот вдруг сказал:

 

— Хочу сделать вам одно замечание... Вы всегда говорите «значит», а это — русское слово, — и попросил: — так что, пожалуйста, заменяйте его в дальнейшем казахским «демек».

 

Метрей наотрез отринул просьбу учителя:

 

— Какой еще «демек»? Откуда ты взял слово, которое здесь никто и никогда не употреблял? А слово «значит» у нас в ходу всегда было, даже раньше «Коммуны», когда этот аул назывался еще Айдарлы. Вот так-то, светик мой!

 

— Тем не менее, слово «значит» русское.

 

— Кто тебе сказал, что русское?.. Это слово общее, оно и для казахов, и для русских. Например, как... ну этот... «космонавт»... или как «бригада».

 

— Не-ет, дедушка, «значит» к таким словам не относится.

 

— Почему это не относится? — У старика, задетого за живое, мгновенно набухли и потемнели на висках вены. — Кто лучше знает, относится или не относится, — я, который всю жизнь прожил в этом ауле, или ты, пришлый, только вчера здесь появившийся?! Так-то, милок! 

 

— Я сюда не вчера приехал. И не пришлый я... Уже шестнадцать лет здесь живу, дедушка! К тому же я изучал казахский язык в училище.

 

Л и учителем был там, где ты изучал казахский, понятно? Поэтому, дорогуша, не пререкайся зря со стариком!

 

Ой, Метрей-ата, а вы, оказывается, довольно сложный человек... Не верите мне, так спросите у Карекена — вон он идет. Он все-таки казах по крови, вот пусть и рассудит нас, — предложил Мелс, исчерпав свои доводы.

 

Окликнув, они остановили спешащего куда-то по улице глухого Карима.

 

— Кареке, скажите-ка нам, кому принадлежит слово «значит» — русским или казахам? — разгоряченный спором, сразу перешел на крик учитель.

 

Растерявшийся Карим пожал плечами и развел руки.

 

— Не знаю... Аллах свидетель, у меня, например, такой псины не было! — отмахнулся он и, не оглядываясь, быстро засеменил от спорщиков.

 

Метрей же гаркнул вслед удалявшемуся Кариму:

 

— Нет, это именно твоя собака, мы заставим тебя признать! — и пригрозил ему пальцем.

 

Тут оба дружно расхохотались, аж до колик в животе.

 

Одно из самых излюбленных постоянных занятий деда Метрея — рыбалка. Когда приближается лето, и вода в реке становится прозрачной, его трудно удержать дома — весь день пропадает на берегу речки с удочкой.

 

Несколько лет тому назад группа озорных аульных подростков распугала на Талдыбулаке всю рыбу: то сети поставят, то речку перегородят запрудой, словом, творили, что в голову взбредет. Тогда Метрей вообще перестал на рыбалку ходить, а по аулу тут же поползли слухи:

 

— Ойбай, на водопаде, что в верховьях Талдыбулака, медведь объявился. Не наш бурый, а белогрудый здоровяк с Алатау. Как он сюда попал, откуда пришел, одному Богу известно, но похоже, он на людей охотится. Рассказывают, что в горах этот медведь напал на одного геолога и унес в лес его жену. А сейчас, будто бы, выслеживает рыбаков по берегам речки. Недавно наш Метрей закинул удочки у самого водопада. Сидит на берегу, и вдруг прямо спиной почувствовал, как кто-то крадется сзади, глядь — а это медведь. Побросал Метрей и удочки, и шест рыбацкий, ноги в руки — и бежать. Медведь следом гонится. Да лапы-то передние у него коротки — неудобно вниз бежать, вот и кувыркнулся, бедняга. А Метрей, который благодаря этому спасся от неминуемой смерти, домой приплелся весь изодранный в клочья, словно нищий в лохмотьях.

 

— Сохрани Аллах! — с ужасом хватаясь за вороты, восклицали аулчане, услышав эту страшную историю. — Не к добру медведь на людей набрасывается!

 

— Да он ведь не наш — чужак, вот и не признал Метрея.

 

— А что, интересно, случилось с той женщиной, на которую он напал, ну, с женой геолога? Она молодая или старая?

 

— Тоже мне, на кой черт медведю старуха?!

 

Короче, после того как аул охватили такие пугающие слухи, мальчишки моментально бросили шалить на речке. Правда, отдельных упрямцев матерям пришлось, надавав подзатыльников, попросту запереть дома. Зато совсем наоборот поступал теперь дед Метрей: украдкой, в предутренней темени, волоча свой длинный шест, он каждый день направлялся прямо в сторону водопада. «Медведь-людоед» ему нипочем. Понимаете, почему?..

 

В свое время дед был не дурак выпить. Но в то же время не считал, что проклятое пьянство делает ему честь. «Из дома достаток и благополучие уходят, на работе авторитет падает, да и рассудок теряешь», — говаривал Метрей, качая головой.

 

Тем не менее, не было в его долгой жизни случая, чтобы Пелагея бросила ему в лицо упрек, что творит такое. А нынче он и без всяких укоров пьянствовать прекратил, однако по гроб благодарен своей женушке за смирение. В те времена, когда Метрей, бывало, пошатываясь или вообще на четвереньках, возвращался после гулянки домой, Пелагея молча его раздевала, смывала блевотину и всегда укладывала в чистую, белую постель. В том, что его старуха со всем мирилась, есть своя тайна.

 

На самом деле дед Метрей — второй муж матушки Пелагеи. Первого супруга она лишилась еще в молодости, когда ей не было и двадцати пяти. Если сказать правду, убила его собственными руками.

 

Несчастная головушка, откуда ж ей было знать, что случится такое, она ведь хотела только припугнуть его. Кто мог предположить, что ее намерение будет иметь столь трагические последствия?

 

Звали мужа Григорием, был он лет на десять старше Пелагеи. Кудрявый, носатый, крупный, широкоплечий — видный был мужик.

 

«А какие у бедняги были удивительные глаза — си-ние-пресиние! — вспоминала порой прежнего мужа матушка Пелагея. — И взгляд... такой пронзительный, что, казалось, насквозь прожжет любого, в кого вонзится. Но замучил он меня... пьяница был беспробудный.

 

Пил безбожно, облик человеческий терял. До того допился, что домой не мог доковылять, где свалится — там и заснет. Словом, ушло счастье из дома — одни скандалы да ссоры. А в начале зимы внезапно сильно простудилась и скончалась наша маленькая Дуся. Все это, хоть и была молода, скопилось у меня в груди горьким комом, кровь в сердце стыла.

 

Однажды Григорий посреди ночи приполз домой на четвереньках, — тянула нить своего рассказа матушка Пелагея. — Почти ничегошеньки не соображал. Шапку потерял, с ног до головы в снегу пополам с грязью, в волосах и на усах висят сосульки. От одного вида можно было насмерть перепугаться!

 

Не стерпела я, стала ругаться и кричать, вопила, топала ногами, рыдала. Не осталось проклятий, которыми бы я в тот раз его не осыпала. Но муженек даже не вздрогнул ни разу. Ни мой крик, ни мои отчаянные слова до его слуха не долетали. И тогда, исчерпав все, что можно было, я решила пронять его испугом.

 

— На этом все кончено, Гриша! — крикнула ему. — Чем понапрасну тратить молодость на такого мерзавца, как ты, лучше зарублю тебя собственными руками!

 

С этими словами я схватила лежащий на печи черный пим и устремилась прямо к растянувшемуся на полу в центре комнаты мужу.

 

— Глаша, Глаша! — заорал со страху Григорий и закрыл голову руками. До этого он молчал, словно язык проглотил, а тут как взмолится: — Не убивай меня! Не буду я, Глаша, больше, брошу!

 

То, что к мужу, который минуту назад из упрямства не отвечал ни на одно мое слово, вдруг вернулся дар речи, меня взбесило, а его неописуемый страх только подстегнул.

 

— Кончено, Гриша, на, получи! — крикнула я и шваркнула его по груди черным пимом.

 

Валенок и задел-то его несильно, но Гриша так ахнул, будто дух испустил. Передернул руками-ногами и затих.

 

— Эй, Гриша, ты чего, и вправду так испугался? — спросила я, нагнувшись к мужу.

 

Григорий не подал голоса, лежит не двигается, а свои синие глаза выпучил так, что они чуть из орбит не повылазили.

 

— Гриша, я тебя обманула, чтоб напугать. У меня в руках не топор был, а пим, — сказала я и сама уже не на шутку перепугалась

 

Григорий в ответ даже не моргнул. Тут я поняла, что случилось нечто страшное, и завопила во всю мочь. А потом в беспамятстве бросилась в соседний дом, где жили свекор со свекровью...

 

— Несчастный Гриша! — горестно восклицала матушка Пелагея с увлажнившимися от слез глазами. — Он все принял за чистую правду, хотя я просто в сердцах припугнула его. Видно, черный пим и в самом деле показался ему топором, вот со страху сердце и разорвалось...

 

Сколь ни горюй, но не помирать же вслед за покойным. Через три года встретила я Дмитрия. Недолго думая, соединились, создали семью. Но не каждому на роток накинешь платок — несколько лет меня преследовала по пятам дурная слава черной вдовы, которая убила своего мужа...

 

Господи, да пусть пьют сколько влезет! Разве нас от этого убудет?! Муж для жены — опора и утешение. Радуйтесь и благодарите судьбу за то, что они живы, пускай даже едва держатся на ногах», — завершала свои воспоминания матушка Пелагея, вздыхая.

 

Ее рассказ больше походил на проповедь, вынесенную из жизни, наставление, которое Пелагее хотелось дать в напутствие другим. Однако кто-то из аульных женщин полностью принимал слова матушки, а кто-то с ними категорически не соглашался.

 

Дед Метрей очень уважал свою Богом нареченную Пелагею. Хотя жена ни разу не упрекнула его за пьянство, выпивать он все-таки старался украдкой, так, чтобы она ничего не заметила.

 

В результате этой привычки пить втайне он в позапрошлом году страшно опозорился перед людьми. Ему даже вспоминать об этом стыдно.

 

— Брехня, Метрей все это выдумал. И вообще, как раз в тот год мы видели одно грузинское кино, где все в точности так и было, — не поверили, услышав об этой истории, живущие внизу мукурцы.

 

«Я когда-то читал о похожем происшествии в одной книге», — выразил подозрения по поводу случая с тестем и его зять, приехавший с женой погостить из Таганрога.

 

Пускай, если народ не верит — еще лучше. Значит, честь деда Метрея не затронута.

 

Ну а если рассказать обо всем, не скрывая правды, эта история с дедом действительно произошла; более того, событие, которому они сами были свидетелями, жители здешних семи домов знают как свои пять пальцев. Какой эпизод происходил в «грузинском кино», о котором говорят мукурцы, им неизвестно, однако о позоре, пережитом беднягой Метреем, любой из них может живописно поведать в мельчайших подробностях.

 

Случилось все лет пять-шесть тому назад, в начальную пору нынешней «перестройки». Спиртное в ауле как раз исчезло, мужчины потихоньку приходили в себя, в семьи вернулось благополучие, а жизнь постепенно стала меняться к лучшему.

 

Дед Метрей, поддерживая государственную антиалкогольную политику, тоже отвадился от дурманящего зелья и выдержал почти год. Да и выхода иного, кроме как терпеть, не оставалось, ведь водку-то днем с огнем тогда было не сыскать! Но потом надоела ему трезвая жизнь, и решил он развязать.

 

Измученный бесполезными поисками горячительного, дед в конце концов надумал прибегнуть к домашним средствам... Соорудил по собственному разумению из хозяйственного хлама самогонный аппарат и, таясь от своей старухи, спрятался с ним в картофельном погребе, что в углу огорода.

 

Начал гнать. Когда закапал долгожданный напиток и набралось с половину того, что он ожидал получить, Метрей решил устроить торжественное возлияние — не в погребе же пить. Поправил одежду, подхватил бутыль с самогоном и уединился в бане, чтобы не попасться никому на глаза.

 

В душе накопилась такая нестерпимая тоска, такая великая жажда, что первый стакан он хотел, зажмурив глаза, опрокинуть залпом. Только поднес ко рту — и замер в нерешительности. Посмотрел на самогон, повертел стакан туда-сюда и как-то засомневался.

 

— Первач-то я и раньше пробовал, но вот мой показался чересчур уж мутным, — рассказывал потом дед Метрей, покручивая ус. — Да и в душе я не был так уж уверен в своем никудышном самодельном аппарате...

 

Что же делать? У деда была невзрачная белая сука с длинными отвислыми ушами по кличке Манька. Вот он и придумал сначала напоить свою пронырливую псину и посмотреть, что с нею будет. Поймал беспокойно носящуюся по двору Маньку, схватил за холку и насилу, проливая и разбрызгивая самогон, влил ей в пасть целый стакан. Некоторое время наблюдал за ней. А Манька, как ни в чем не бывало, виляла, проклятая, хвостом, гоняла бабочек и резво носилась по улице.

 

Успокоившись, дед, наполнив с бульканьем стакан, опрокинул его вовнутрь и, хмелея, тоже вышел на улицу.

 

Когда он, затянув песню, перешел через мост и стал обходить забор каримовского дома, заметил Маньку: бедняжка, задрав лапы кверху, лежала на спине и, по всей видимости, околела. Не веря собственным глазам, Метрей пихнул собаку ногой и перевернул. Никаких признаков жизни, глупая сучка, всегда увязывавшаяся за первым же встречным кобелем, уже окоченела...

 

Легко ли расставаться с жизнью, даже если ты старик? При виде этой страшной картины сердце деда едва из груди не выпрыгнуло. В ужасе он бросился в стоявший поблизости дом глухого Карима.

 

— Я умираю, помоги! Ну же, скорее! — потянув за ногу, разбудил Метрей сверстника.

 

— Бисмилля, что случилось?

 

— Помоги мне, тащи скорее в медпункт... помираю я...

 

На шум прибежала Нарша и стала испуганно трясти беднягу:

 

— Метрей, что с тобой?

 

— Случайно яд выпил... умираю теперь, Нарша... доставьте меня скорее к врачу, — попросил дед, закатывая глаза.

 

В таких случаях каждая минута дорога. Карим с Нар-111 ой не стали раздумывать: подхватили деда под мышки и спешно поволокли в сторону медпункта.

 

Но когда медпункт в этом ауле бывал открытым?! Нарша со всех ног побежала к врачихе домой. Примчалась, а та, оказалось, еще утром уехала в райцентр за лекарствами.

 

Услышав это, дед потерял последнюю надежду и смирился с предписанной судьбой.

 

— Тогда отнесите меня домой, хоть умру рядом со своей старухой! — тихо попросил он.

 

«Дед Метрей совсем плох, при смерти лежит», — эта весть мгновенно разлетелась по аулу. Матушка Пелагея, до которой тоже донеслась новость, всхлипывая и рыдая, вышла на улицу встречать своего старика.

 

Дед не издавал ни звука, язык у него отнялся, глаза закатились, видимо, началась агония.

 

— Он яд нечаянно выпил! — сразу выпалила Нарша.

 

Пелагея пуще прежнего зашлась в крике. Услышав ее дикие вопли, побросали работу и поспешили в аул сельчане, убиравшие сено на вершине ближайшей горы.

 

Подняв деда на руки, его занесли в дом и уложили на кровать в гостиной. Расправив свою пышную бороду, скрестив на груди руки, Метрей, лежа в постели, приступил к прощанию с народом. Передняя комната была переполнена рыдавшими женщинами и всхлипывавшими детьми. Все это дед хорошо слышал.

 

В самом конце он подозвал свою Пелагею и, прощаясь, перед лицом вечности исповедался ей.

 

— Глаша, если я обидел тебя, прости! — сказал дед Метрей, едва не плача.

 

— Прощаю, Митя, прощаю! — ответила матушка Пелагея, прикладывая к глазам платочек.

 

— Глаша, если я, бывало, бедокурил, ты и за это прости, — молвил дед, обессиленно закрыв глаза.

 

— И за это прощаю, — всхлипнула матушка.

 

— Глаша, я любил тебя больше жизни, лелеял, — признался Метрей.

 

— Знаю, Митя, я все знаю, — кивнула Пелагея.

 

— Глаша, я старался никогда тебе не изменять.

 

— И это знаю, Митя, я всегда верила в твою преданность.

 

— Не-ет, Глаша, я не такой уж верный, как ты считаешь...

 

— Ничего страшного, Митя, чего с мужиком не бывает...

 

— Глаша, я тебя только раз в жизни обманул. Прости за это!

 

— Прощаю, Митя, прощаю!

 

— Ты помнишь дочку хромого Матвея, что в городе живет?

 

— Не помню, Митя.

 

— Не-ет, ты все же попробуй вспомнить... Это случилось в шумное время, когда народ целину поднимал.

 

— Не помню, Митя, я не знала дочерей Матвея.

 

— А ту, что в городе живет, Глаша?

 

— Хорошо, допустим, знала...

 

— Если можешь, прости, Глаша. Как-то я надрался водки и переспал с ней в степи.

 

— ?!

 

— Почему ты молчишь, Глаша?

 

— ?!

 

— Не можешь простить, Глаша? Я тебе перед смертью всю правду говорю... чтобы на том свете облегчить свои прегрешения. Прости меня, Глаша, прости! Честно, после этого я даже не смотрел в сторону женщин.

 

— Что мне остается, Митя, так уж и быть, прощаю... И я ведь вышла за тебя не девушкой.

 

— Но то был законный муж... Ты ведь состояла в законном браке.

 

— Это правда. Но после смерти Гриши ко мне захаживал парень по имени Степан...

 

— ?!

 

— Ты знал Степана?

 

— Не знал, Глаша.

 

— Нет, ты должен был его знать, ведь я говорю о пасечнике из Ботапского ущелья, о Степане Колмогорове, помнишь его?

 

— Нет, Глаша. Я не знаю и знать не хочу никакого Колмогорова... Боже мой, задыхаюсь... Приподнимите меня!

 

Кто-то моментально подлетел и подложил под голову деда еще одну подушку. Но ему не стало лучше, не хватало воздуха.

 

— Наверно, отхожу... Вынесите меня наружу, хочу перед смертью в последний раз посмотреть на этот светлый мир! — запричитал дед.

 

Мужчины подняли Метрея вместе с кроватью, а поскольку она не пролезла в дверь, пинком вышибли окно и вытащили во двор через проем.

 

Оказавшись на чистом воздухе, дед, как и хотел, бросил последний взгляд на этот светлый мир и, прощаясь с ним, стал обозревать окрестности...

 

Глядь, а неподалеку, весело задрав хвост, носится Манька — та самая, что, по его мнению, околела.

 

Радость деда Метрея была столь неописуемой, что он от всего сердца ругнулся по-русски:

 

— Вот с-с-сука! — пулей вскочил с кровати и стремглав бросился вслед за Манькой.

 

Таким образом, дед Метрей, оставшись жив-здоров, и сегодня вместе с матушкой Пелагеей проживает на той стороне речки, на улице, которой сам дал название Заречной. Они по-прежнему обитают в одном из семи домов, оставшихся на месте бывшего Четвертого аула.

 

* * *

 

Несколько лет назад учитель Мелс пригласил ветеранов войны и труда в школу на встречу с учащимися. Остановившись на жизненном пути каждого из приглашенных стариков — чьих-то дедушек и бабушек, Мелекен представил ученикам и глухого Карима:

 

— Это наш ветеран-аксакал, который непрерывно на протяжении сорока лет работал чабаном.

 

Видимо, трудную жизнь чабана, без передышки пасущего овец сорок лет, осознали и школьники, потому что сразу дружно зааплодировали.

 

Карим, который еще никогда не удосуживался подобной чести и которого на протяжении всей его долгой жизни прозывали просто «глухим», сильно растрогался и по-настоящему возгордился. Видно, под впечатлением этих чувств он и решился поправить учителя, вскочил с места и выпалил:

 

— Мелс, светик, я овец пятьдесят два года пас!

 

Выступавший с речью Мелс, естественно, не мог с легкостью примириться с такой внушительной «поправкой».

 

— Не-ет, аксакал, вы пасли овец сор-р-рок лет! — возразил он.

 

— Милый, пятьдесят два года! — заупрямился и Карим.

 

— Не-ет, сорок лет, дорогие ученики!

 

— Говорю же, пятьдесят два...

 

— Хорошо, будь по-вашему.

 

После встречи он высказал Карекену обиду за то, что тот его перебил.

 

— Да я ведь только поправить хотел насчет «сорока лет», — признал вину Карекен и попросил прощения.

 

— Честно признаюсь, — сказал и учитель Мелс, поскольку обида сразу улетучилась, — сперва я даже не понял вашу поправку, из-за того что выступал в этот момент. Мне показалось, пятьдесят два меньше сорока.

 

— Пятьдесят два или сорок — не все ли равно? — вставил Байгоныс, не понимая сути их спора.

 

— Не все равно, Байеке, — не согласился с ним учитель. — Если взять с численной стороны, то пятьдесят два все-таки больше сорока на целых двенадцать лет. Ну а по произношению, что касается впечатления на аудиторию, то «сорок» звучит значительнее. Потому что «пятьдесят два» произносится лишь краешком губ, а «сорок» по звучанию более весомо, так как исходит из глубины и слышится более звучно и значимо.

 

После этого разговора версия учителя о «весомости числа сорок», по-видимому, крепко запала и в душу глухого Карима. Потому как сегодня, если кто-нибудь спросит его о том, сколько же лет он пас овец, Карекен, делая акцент на «р», непременно ответит:

 

— Сор-р-рок лет, милый!

 

Глухой Карим — еще один из обитателей сиротливо торчащих на месте прежнего аула семи домов. Его избушка притулилась в самом конце бывшей Центральной улицы, на обрывистом, подмываемом водой берегу речки Талдыбулак. Это невзрачная, приземистая лачуга с крохотными подслеповатыми оконцами, в которых местами треснуло стекло. Передней в доме нет, переступив порог, сразу попадаешь в жилые комнаты.

 

— Недотепа ты, Карим, ох и недотепа! — каждый раз, бросив взгляд на дом Карекена, говорит плотник Байгоныс. — Ты и барана наверняка завалить не сумеешь!

 

Пусть народ болтает себе, но им с байбише Наршой этих двух комнатушек вполне хватает. Детей у них нет, чтобы беспокоиться об оставляемом потомству наследстве, да и что делать старику со старухой в просторном, как ханский дворец, доме?!

 

— Вот не везет тебе с жильем! — проел ему плешь Метрей, когда нынешней весной прибыла вода, и берег начал обваливаться. — Банька твоя уже оседает набок, смотри, как бы в один прекрасный день не перевернулись вы вместе с домом вверх тормашками!

 

Слова Метрея про «невезение с жильем» небезосновательны.

 

Много лет назад Карим, выпасая яловых совхозных овец, жил в полном одиночестве на заимке в Ботапском ущелье. Богом проклятое место, где и зимой и летом воют свирепые ветра.

 

Как будто мало ему одинокой суровой жизни в этих неприветливых местах, в один прекрасный весенний день неласковое ущелье, выказав свой жестокий и дикий нрав, вообще оставило Карекена бездомным!

 

Но начнем все по порядку...

 

Отец Карима всю жизнь пас овец. По словам покойного родителя, и его отец на протяжении всей своей жизни был пастухом. Похоже, этим же занимались весь свой век и отец его деда, и отец прадеда. А чем жили более дальние предки, ни сам Карим, ни другие не знают. Пусть он и не знает наверняка, но порой, погрузившись в безмолвные размышления, предполагает, что со дня сотворения мира их роду суждено, видимо, пасти овец.

 

Сам Карим в чабанах с десятилетнего возраста...

 

Когда от нежданной болезни внезапно скончался отец, Карим по его стопам нанялся в батраки к всесильному баю Утесину, который жил здесь, в Айдарлы.

 

Позднее, вслед за приходом советской власти, У тесин спешно бежал за кордон. Байский скот был конфискован в пользу новой власти. Вместе со скотом отошел к Советам и Карим. Раньше был пастухом, и при новой власти им остался. Так, плетясь за овцами с зимовья на джайляу, а с джайляу опять на зимовье, он и провел свою жизнь.

 

Время промелькнуло будто выстреленная пуля. Даже не заметил, как промчались беспокойные, полные смуты годы, а когда заметил, понял, что ничего не успел. Даже жениться и создать семью, будучи стеснительным, так и не рискнул. Незаметно волосы тронула проседь, а виски вообще засыпал белый снег.

 

Кто знает, возможно, после выхода на пенсию Карим так и ушел бы в мир иной одиноким, если б его заимку в горах не смыло водой...

 

Половину своей жизни Карекен провел в бесприютном Ботапском ущелье, но никогда не ощущал никакой особой опасности. И вот...

 

Сначала от вершины скалы отломился огромный кусок, который на протяжении тысячелетий оставался недвижным, и с грохотом упал вниз.

 

Карекен в этот момент пребывал в объятьях сладкого предутреннего сна. От страшного оглушающего звука, словно это разверзлась земля или треснула пополам гора, он в ужасе проснулся. Держась за подштанники, пулей выскочил из дому и обнаружил лежащий неподаеку в туче поднятой пыли гигантский камень величиной с дом.

 

Прибывший вскоре управляющий, увидев рухнувшую со скалы громадину, посоветовал Карекену: «Вы бы лучше куда-нибудь повыше перебрались». Поблагодарив за совет, Карим, тем не менее, остался на дне ущелья, решив про себя: «Бог сбережет!»

 

Возможно, он бы и переехал, если бы дом «повыше», куда указало начальство, стоял готовый. Не только дома, вообще никакой помощи не оказали — как всегда, ограничились лживыми обещаниями да пустыми советами. Кто поверит, что начальство построит Кариму дом на возвышенности, если даже прохудившуюся кошару хотя бы раз в год подлатать не могут?!

 

Надеялся на Бога, но он так и не уберег жалкий домишко Карекена в Ботапском ущелье...

 

В тот год зима выдалась необычайно морозной, выпало много снега, а весна пришла раньше обычного. Скопившийся за зиму обильный снег быстро стал сплошь ноздреватым, и со склонов с шумом хлынула ручьями талая вода, соединяясь в тесных ущельях в бурные реки. Один из таких необузданных потоков с грохотом ворвался и в Ботапское ущелье. Все это Карим видел собственными глазами.

 

Выгнав скот пастись на полуоголившемся солнечном склоне, он в полудреме распластался на плоском валуне... Неожиданно из-под земли раздался устрашающий рев. Карим мгновенно вскочил на ноги, решив, что с горы свалился еще один кусок скалы. Приставив к глазам ладонь, посмотрел на покрытые льдом вершины Алтая. Но, сколько бы ни вглядывался, никакой опасности сверху не заметил.

 

А рев тем временем все усиливался, закладывая уши. Более того, задрожала земля, и Карим подошвами ног ощутил грозную мощь стихии.

 

В следующий момент он уже лицезрел черное чудовище хлынувшего по дну ущелья селя, который сметал и переворачивал все на своем пути. Словно это был грозно рычащий, роняющий изо рта пену, взметающий ввысь свой грязный язык гигантский дракон, беснующийся в клубке дикой схватки.

 

— Сель! — испуганно заорал Карим.

 

Он и произнести это не успел, как ненасытный черный зверь, мчащий по ущелью на своем длинном хвосте вперемешку с водой, грязью и снегом деревья и валуны, поглотил и овечью кошару, и его убогую избушку.

 

Это было пугающее зрелище, совсем не для слабонервных, от которого у Карима сердце ушло в пятки.

 

Когда вода наконец спала, он сбил в кучу овец и спустился вниз. От заимки, которая еще утром спокойно стояла на месте, и следа не осталось. Сель срезал ее как бритвой, слизал, словно ничего тут и вовсе не было.

 

Дурную весть не скроешь. До аула мгновенно долетел слух, что Карим остался без жилья.

 

То ли сжалилась и решила протянуть руку помощи в трудный момент, то ли уже давно симпатизировала Карекену, только тетушка Нарша на следующий же день, потуже обвязав поясницу платком, решительно направилась в сторону Ботапского ущелья.

 

Когда добралась, увидела, что ущелье уже заполнили любопытные аулчане и начальники всех уровней.

 

— Эй, Какантай! — сердито окликнула управляющего отделением Нарша, едва подошла к толпе. — Ты из кожи вон лезешь ради благополучия скота. Почему же ни разу не вспомнил о положении пастуха? Сколько лет несчастный Карим ютился в прохудившемся домишке, честно пас твой скот, но разве ты считал его человеком?! Не считал! Это раз. А что бы ты делал, если б беднягу унесло вчерашним наводнением и он бы погиб? Да у тебя ни один волосок на голове не дрогнул бы, ясно?! Это два. Зря ты так, дорогой наш начальничек, пусть он и глухой, но мужики в наше время на дороге не валяются... Можешь сегодня же забрать свой скот под отчет обратно!

 

— Погоди, Наршеке, успокойся... — ничего не понимая, сказал Какантай.

 

— Не с чего мне успокаиваться! — задыхаясь от гнева, откликнулась Нарша. — Сегодня я забираю Карима к себе, понятно?

 

Люди, собравшиеся на крик Нарши, застыли, пораженные ее словами. Но тетушке не было никакого дела до них, в следующий миг она, махнув рукой, позвала одиноко стоявшего поблизости на валуне Карекена:

 

— Эй, Карим, иди сюда! Ты вовсе не такой горемыка, как считают некоторые. Какой еще мужик сумеет, как ты, сорок лет без потерь пасти совхозных овец? Ну-ка, скажи, кто?! Они презирают тебя за кротость, насмехаются над твоей глухотой. Пусть! Ты половинка, и я половинка. Давай оставшиеся годы проведем вместе, соединим свои жизни и станем друг другу опорой. Идем за мной!

 

Услышав слова Наршы, расчувствовавшийся Карим заплакал. Увидев плачущего Карекена, разревелась и Нарша. А собравшиеся, заметив, как льют слезы два старика, мигом согнали застрявшие в уголках губ улыбки.

 

Вот так Карекен в шестьдесят три года, в возрасте пророка, сдал государству подотчетный скот и сразу переехал в дом Нарши. Криком и угрозами она выхлопотала у начальства причитающуюся Кариму пенсию.

 

С тех пор прошло уже больше десяти лет, и, как тетушка Нарша и говорила, служа друг другу опорой, живут теперь старики вместе в ветхом домике на краю обрывистого берега речки.

 

Хотя в любой работе руками Карим был неуклюж, что касается скота, тут он был непревзойденным пастухом и себя не щадил.

 

Последние лет пятнадцать-двадцать начальство, проявив жалость в связи с его одиночеством, поручало ему пасти лишь яловый скот. Приняв по осени свыше ста голов нагулявших жирок ягнят и овечек, Карим уже через один-два месяца мог узнать любую свою овцу и успевал каждой дать прозвище...

 

Карекен всей душой любил подопечных, замечал их повадки, любовался норовом. Бывало, сидит и разговаривает сам с собой:

 

— Да я про ту пугливую Козочку говорю...

 

— А вчера Бурый Кабден копытце разбил...

 

— Ну поглядите-ка вы на Метрея — норовом вылитый дед!..

 

— Опять Серый Касиман шалит...

 

— Как Артист с камня-то скатился, похоже, сплясать вздумал...

 

Что любопытно, меняя отары, он не менял кличек, которые присваивал овцам. Распределяя понятные только ему самому прозвища, он учитывал норов и внешний вид животного, особенности копыт и рогов, масть и манеру блеять. Те же клички распространял и на новую отару.

 

Первое время по приезде в аул Карим, вся жизнь которого прошла в горах рядом с овцами, мучился, не в силах усидеть в четырех стенах. Не находя себе места в доме, он долгие дни проводил прохаживаясь по улице, а когда надоедала и она, взбирался на ближайший пригорок и наблюдал сверху за аулом.

 

Однажды, когда он вот так сидел на взгорке, наслаждаясь солнечными лучами, к нему не спеша взобрался учитель Мелс.

 

— Кареке, ужас какой-то! — придвинув рот к уху Карима, прокричал он. — Я вчера услышал про вас такое, что человеку просто поверить невозможно. Очевидно, шутки у ваших ровесников чересчур крепкие!

 

— Этих остряков уже не исправить, любят почесать языками...

 

— Всю ночь о вас думал, покой потерял. Но все равно их словам не поверил. Потом решил собственными ушами услышать, правда это или ложь, поэтому специально пришел сюда к вам.

 

— Так что же тебя так взволновало?

 

— Ваши ровесники наговаривают на вас, будто бы вы такой, дескать, темный старик, что ни на шаг отсюда не удалялись, даже Мукура никогда в своей жизни не видели.

 

— Да пусть они сгинут, черти, врут безбожно...

 

— Вот как, я и сам предполагал, что это, скорее всего, шутка.

 

— Слава Богу, Мукур твой я не раз видел с вершины Акшокы, когда пас там овец. В низине раскинулся, а дома в нем один к другому прилеплены — тесновато...

 

Услышав ответ Карима, учитель Мелс и последующую ночь провел беспокойно, погрузившись в глубокие размышления.

 

Одинокая жизнь сделала Карима абсолютно неприхотливым. Он мог провести ночь на ногах, мог свернуться калачиком на голой земле, подложив под голову руку и расправив под собою подол чапана.

 

Привыкший ко всему, он как-то, собрав скотину в кучу под скалистым обрывом, сам заночевал под маза-ром стоящей у обочины дороги могилы.

 

Наутро, хорошенько выспавшись, вышел, потягиваясь, из мавзолея в одних белых подштанниках, и в этот момент Карекена заметил проезжавший мимо Кабден. Откуда ему было знать, что белеющий в предрассветных сумерках силуэт над могилой — это Карим; конечно же, он принял видение за явление аруаха*, испуганно прошептал «бисмилля!» и что было мочи помчался прочь.

 

— Кабден... Ай, Кабден! — окликнув Кабекена, неуклюже погнался за ним Карим.

 

Увидев, как «аруах» с криком его нагоняет, Кабден, говорят, так струхнул, что чуть было не влетел вихрем в свой дом вместе с конем.

 

Естественно, это байка, скорее всего, немного приправленная «острым соусом», однако истинная правда в том, что на следующий день после происшествия Кабекен, собрав родню и соседей, зарезал барана и дал жертвенный обед.

 

— Аруах ведь меня по имени позвал... Ай, видать, долго не протяну! — грустно поделился с людьми Кабекен и еще долго ходил как в воду опущенный.

 

— Никакой это не аруах, а глухой Карим, оказывается. Народ над тобой смеется, — заявила ему байбише Нуржамал.

 

— Да пусть они сгинут вместе со своим Каримом!.. Я лучше знаю, кого видел! — не стал даже слушать ее Кабден.

 

Старик Карим, которому по-прежнему было тесно в ауле, в последние годы стал охотником и с удовольствием бродит по лесам. Чем сидеть без дела дома, куда более интересным и увлекательным занятием оказалась охота, она приносила покой и утешение его мятущейся душе.

 

Как-то из района нагрянули три милиционера, которые за день изъяли и вывезли из аула все ружья. Еще во времена своего пастушества Карим обзавелся ружьем шестнадцатого калибра, его тоже конфисковали. Оставшись без ружья, охотник Карим теперь раскидывает силки и ставит капканы.

 

Прошлой зимой случилось странное — в расставленные у речки силки на зайца попалась норка. Карекен так обрадовался неожиданной добыче, что со всех ног помчался в аул и, едва влетев в дом, выпалил своей старухе, показывая тушку зверька:

 

— Выделаю хорошенько — и будет тебе воротник!

 

— Мне ли щеголять норковым воротником? — смутилась Нарша. — Лучше уж я сошью для тебя красивый треух!

 

— Пусть и плохая, но шапка у меня есть, Наршажан. Давай лучше тебе воротник сделаем!

 

—Куда мне ходить в таком воротнике?.. Правильнее все-таки пустить шкурку тебе на треух... Ты ведь как-никак мужчина, а люди сейчас обращают внимание, что на голове у мужчины.

 

— Нет, Наршажан, одной шкурки на треух не хватит, лучше воротник сделать!

 

— Не хватит, так добавим снизу крашеного сурка...

 

— Не надо мне треуха, Наршажан...

 

— Пошьем, Каримжан!

 

Препираясь, так и не придя к согласию, старик со старухой в итоге решили продать шкурку норки.

 

— Добавим денег и купим себе телевизор, как у учителя Мелса! — предложила Нарша.

 

— Откуда добавим? — удивился Карим.

 

— Козу продадим.      

— Но ведь учительский телевизор не работает.

 

— Заработает... Он его заставит работать, а иначе бы не покупал.

 

Карим аккуратно снял с тушки норки шкурку, стараясь не замарать мех кровью, и тщательно ее выделал. Когда шкурка была готова, они опять чуть не сломали голову, размышляя о том, кому и каким образом ее продать.

 

Как раз в это время в аул приехал по делам какой-то уполномоченный. Договорившись с заезжим джигитом, Карекен аккуратно завернул шкурку, сунул сверток парню под мышку и попросил:

 

— Отвези, пожалуйста, в город, продай, а деньги мне переводом вышли.

 

— Все сделаем, аксакал! — твердо пообещал уполномоченный.

 

— Расти по службе и дальше, светик мой, да сопутствует тебе удача! — с благодарностью пожелал Карим и дружески помахал вслед джигиту рукой.

 

О той шкурке, отправленной еще в прошлом году, до сих пор нет никаких вестей. Карекен не теряет надежды и дважды в неделю караулит Салиму с почтой.

 

* * *

 

Оставшиеся на месте прежнего аула семь домов и восемь семей, которые проживают в них, тихо влачат сиротскую жизнь на отшибе от остального мира, каждая по-своему копошась в личном хозяйстве, решая собственные проблемы и занимаясь своими будничными делами.

 

А остальной мир как будто совершенно забыл и об этих семи домах, и о людях, которые в них живут. Лишь вьющаяся от аула к западу узкая разбитая проселочная дорога напоминает тоненькую нить, по-прежнему связывающую эти дома, этих людей с расположенным по соседству большим миром.

 

Среди жителей семи домов ныне осталось только два законных, штатных работника — Салима да Сарсен.

 

Учитель Мелс на службу все еще не устроился, по-прежнему надеется, что нынешним летом в огороженные частоколом вольеры на Акшокы запустят маралов и оленей, а пока он неусыпно занят строительством дачи в горах.

 

Из молодух в ауле остались лишь Зайра с Алипой — обе поглощены домашним хозяйством.

 

Остальной народ — старики да старухи, все получают пенсию. В сравнении с Мелсом, их положение куда приличнее, ведь они, пусть и с опозданием, но получают с почтой пенсию, так что деньгами, пускай и небольшими, обеспечены, а потому и не мучаются в поисках работы, подобно учителю.

 

Недавно главы восьми семейств, устроив общий совет, договорились нынешней весной собрать весь немногочисленный личный скот аулчан вместе и отдать под присмотр двух людей: Кабден согласился пасти овец, а дед Метрей — коров. По договоренности, им ежемесячно будут платить определенную «ставку», в соответствии с количеством выпасаемого скота. Таким образом, еще два человека трудоустроены.

 

В последнее время Байгоныс стал придерживаться молитвенного распорядка, совершая положенный пятикратный намаз. Вместе с тем он не оставил своего плотницкого ремесла и по-прежнему занимается изготовлением саней, с раннего утра до позднего вечера постукивая молотком и орудуя долотом. В начале этого месяца он, как обычно, обновил, покрасив и начистив до блеска, алую звездочку, прикрепленную на его воротах.

 

А директор совхоза «Жамбыл», видимо, закрутился с делами и уже совершенно неприлично запаздывает за своим заказом. Черная краска на ожидающей хозяина кошевке местами сморщилась и растрескалась, а кое-где стала даже блекнуть.

 

Глухой Карим, как всегда, бродит по лесам да по берегу речки, время от времени расставляя там свои силки и капканы. Его старания не проходят даром: этой зимой он поймал пару зайцев, пригласил обитателей семи домов аула в гости и напоил всех свежим бульоном из зайчатины. Правда, о прошлогодней шкурке норки все еще нет вестей, но Карекен верит, что безнадежным слывет лишь шайтан, а потому всегда с нетерпением ждет почту.

 

Четыре дня назад Сарсен, оседлав гнедую кобылицу Кабдена, отправился в Мукур, чтобы уладить вопрос с горючим. Вернулся только вчерашней ночью.

 

Восемь семей, на четыре дня оставшиеся без электрического освещения, вынуждены были в темное время суток сидеть при свечах. Керосиновые лампы сохранились лишь у плотника Байгоныса и деда Метрея.

 

— Совсем мы избаловались, попривыкли к электрическому свету, — заметив, как суетится народ в поисках свечей, буркнул Байгоныс и смачно сплюнул. — А ведь сколько дел могли переделать в прошлом при тусклом свете масляных фитилей!

 

За эти четыре дня в ауле успел даже произойти ряд перемен.

 

Сначала вышел из берегов разделяющий аул Талды-булак, и прибывшая вода унесла единственный мост, соединявший с улицей Заречной. Из-за этого дом деда Метрея, отколовшись от остального селения, оказался на отшибе. А на следующий день Гнедого Захара Салимы, пасшегося на взгорке у окраины аула, задрал волк.

 

Люди особенно приуныли, услышав о последнем происшествии.

 

— Ой-ой-ой, что же теперь с ней будет? — переживали женщины за Салиму.

 

— И зачем она выпустила Захара на волю на ночь глядя, нет бы во дворе закрыть...

 

— Бедная, несчастная девчонка, ну надо же случиться такой беде!

 

— Вот что значит, когда в доме нет старших, иначе такого бы не произошло!

 

— Наверно, ее заставят возместить стоимость коня...

 

— А может, простят, учитывая молодость?

 

Мужчины тоже собрались вместе, в мастерской, где

 

Байгоныс делал сани. И на их «повестке» — эта из ряда вон выходящая ситуация.

 

— Волки совсем обнаглели. Не к добру это! — заговорил первым Байгоныс.

 

Остальные, возбужденно шумя, тут же один за другим подхватили его слова:

 

— С чего это серый напал на скотину по соседству с аулом?

 

— Видать, почуял, что у нас ружей нет...

 

— Не поэтому... Просто заметного, горящего, как прежде, огнями аула уже нет — лишь несколько жалких домов торчат. Правильно говорит Байеке, нас уже и волки презирают...

 

— А по-моему, если б был свет, хищники не посмели бы сюда приблизиться.

 

— Точно, думаю, их вдобавок отпугивал громкий шум сарсеновского мотора.

 

— Свет волков пугает, а людям ума прибавляет.

 

— Да, лишь бы работал наш драгоценный мотор!

 

— Долгой жизни Сарсену!

 

На следующий день, когда подошло время укладываться в постель, Байгоныс, услышавший о том, что вернулся Сарсен, прямо среди ночи отправился в дом моториста.

 

Сарсен, расседлав лошадь, умывшись и ополоснувшись по пояс, как раз сел за стол, чтобы выпить чаю.

 

— Голубчик, ну, как съездил? — спросил Байгоныс, причем не привычным издавна тоном, а с каким-то особым, умилительным вниманием к мотористу.

 

— Все в порядке, Байеке! — последовал ответ Сарсена. — Добрался нормально. А у вас тут, похоже, не все благополучно?.. Как же так, коня под седлом на растерзание волку отдали?

 

— Ничего не поделаешь, так вышло... Когда нет света, оказывается, и волки наглеют.

 

— Правильные слова, аксакал, — поддержал старика моторист с веселым видом. — Электричество — признак цивилизации... Когда у нас есть свет, радио и газеты с журналами, мы ничем не хуже других.

 

— Ты прав, Сарсен, светик ты наш...

 

— Однако... некоторые ведь этого не понимают... — нахмурился Сарсен, сбавив мажорный тон.

 

— Какой-то ты неуверенный... что случилось, впустую съездил? Неужели мы без горючего остались?

 

— Ситуация и того сложнее, Байеке. Не только солярку не дают, так еще твердят, будто вообще закроют, а мотор увезут.

 

— Как это, закроют?

 

— Горючее, говорят, следует экономить. Начальство оправдывается, мол, у них нет возможности содержать отдельный мотор и ставку моториста ради семи домов.

 

— Что, они нас за собак считают?

 

— Хозяйство полностью переходит на хозрасчет. Вот и твердят, дескать, не хотим терпеть убытки, сажать вас на шею как обузу.

 

— Да, положение и в самом деле усложнилось, — огорченно заключил Байгоныс и встал с места. — В таком случае вызовем учителя и остальное обговорим завтра вместе.

 

Наутро Байгоныса разбудил чей-то крик. Вышел наружу, а на том берегу речки стоит Метрей, что-то кричит и машет рукой. На этой стороне — сгорбившийся Карим.

 

— Сарсен приехал, свет будет? — спрашивает Метрей.

 

— А-а? — не может расслышать Карим.

 

— Свет, говорю, будет?

 

— Я не слышу, Метрей, скажи погромче!

 

— Эй, Карим, Сарсен вернулся?

 

— А-а? Что ты говоришь?..

 

— Сарсен, говорю, приехал?

 

— Громче — ничего не слышно.

 

— Сарсен... Сарсен, говорю...

 

— Нет, я же Карим. Метрей, ты что, не узнаешь меня?

 

— Говорю, Сарсен приехал? Свет сегодня будет?

 

— Опять ничего не слышно, да говори же громче!

 

«Поздороваешься с глухим — сам не рад будешь! —

 

подумал Байгоныс. — Похоже, Карим слышит все хуже, совсем бестолковым стал!»

 

Вконец устав надрывать голос, Метрей махнул рукой и, развернувшись, поплелся к себе. Карим, стоявший на этом берегу, видимо, смущенный тем обстоятельством, что так и не смог толком поговорить, сам принялся орать.

 

— Эй, Метрей! — остановил он криком сверстника на противоположной стороне. — Коня Салимы волк задрал!

 

Метрей растерянно остановился и приподнял удивленно плечи, да что ты, дескать, за ерунду мелешь...

 

— Я говорю, коня Салимы волк задрал.

 

— Когда?

 

— Ты же знаешь нашу почтальоншу, Салиму, вот ее коня волк и задрал.

 

— Когда?

 

— Да коня почтальонши! Ну, Гнедого Захара, которого ей власть выделила! Его и задрал...

 

— Когда-а-а?! — Метрей, видать, настолько рассвирепел от отчаяния быть понятым, что даже шапку сорвал с головы и швырнул оземь.

 

— Что это с ним? — поразился выходке Метрея стоявший на этом берегу Карим. — Как он мог забыть единственного коня Салимы?..

 

Метрей больше кричать не стал, поднял с земли шапку, отряхнул о колени и поволокся домой.

 

— Меня еще глухим называют! Метрей сам, похоже, глохнет! — буркнул Карим, обидевшись на сверстника с того берега...

 

Вчера Салима с опухшими от слез глазами, выпросив у Байгоныса лошадь, уехала в Мукур, сегодня к полудню вернулась, притащив с собой ветеринара. Тот оказался почти мальчишкой, только недавно окончившим институт. Составил акт на погибшее животное, заручился подписями Байгоныса и учителя Мелса да, выпив впопыхах чашку чая, уехал.

 

— Парень на вид очень добрый, наверно, не заставит Салиму платить! — сделала вывод матушка Дильбар.

 

— А если заставит, я помогу — вместе заплатим, ведь я тоже пользовался Гнедым Захаром, — с готовностью откликнулся учитель Мелс.

 

— Конечно, уж Салиму-то ты ни за что в обиду не дашь! — ехидно поддела мужа Зайра.

 

Хотя не договаривались заранее, но живущие на этой стороне речки аулчане в полном составе собрались в доме Сарсена. Пришла даже Салима, исхудавшая от переживаний по поводу погибшего коня. Всех волновал один-единственный вопрос: «Почему хотят забрать мотор?». Собрались вместе, поскольку искали ответ на этот тревожный вопрос и нуждались в поддержке друг друга.

 

Прежде в такое раннее время могли по случаю встретиться вместе двое-трое мужчин или три-четыре женщины, а большие сходы обычно собирались всегда ближе к вечеру. Но сейчас ничье сердце, наверно, не справилось бы с таким длительным ожиданием, ведь нынешнее дело было безотлагательным и требовало срочных мер.

 

— Мотор собираются забрать, вы, наверное, все об этом слышали? — поинтересовался учитель Мелс.

 

— Мы-то слышали... А вот Метрей на том берегу до сих пор ни о чем не догадывается, — ответил Касиман.

 

— Не слышал, так еще узнает... Ну, что будем делать? Собравшиеся хмуро молчали.

 

— Подумать надо, — заметил Сарсен.

 

— Так думайте... Заберут мотор — не будет тока, тогда и телевизор не будет показывать. И дача тогда ни к чему... В общем, у нас многое связано со светом. Имейте это в виду!

 

— Говорят, летом и радиоточки отключат.

 

— Сарсен, дорогой, где ты об этом слышал?

 

— В Мукуре на радиоузле у меня есть знакомый парень, он и сказал.

 

— Чуял я, что так и будет, — вздохнул Байгоныс.

 

— «Транспорта» теперь нет, а что если и Салиме угрожает сокращение?

 

— Может, выделят другого коня?

 

— Ай, что-то я сомневаюсь...

 

— Как же тогда? Не будет ведь Салима пешком за почтой ходить?

 

— Не будет пешком, тогда... известное дело... Под предлогом отсутствия транспорта сократят место почтальона.

 

— Ну и дела!..

 

Каждый толковал о своем, стоял неумолчный гул. Лишь один глухой Карим сидел закрыв рот на замок. Пристально вглядываясь в лица говорящих, он изредка кивал головой. Судя по всему, что-то слышал, а что-то — нет.

 

— Все это не что иное, как способ выкурить нас отсюда! — сердито бросила Гульжамал-шешей.

 

— А чего они хотят — выселить нас и на этом месте пшеницу посеять? — присоединилась к обсуждению и тетушка Нуржамал.

 

— Захотят — посеют...

 

— А нас не привлекут завтра по закону, если будем вот так упрямиться? — заколебался Касиман, повернувшись к зятю.

 

— Такого закона нет! — ответил учитель.

 

— Вот как... Тогда давайте посмотрим, что дальше будет...

 

— Чего смотреть-то? Как заберут свет вместе с выкопанным мотором, как почту закроют, как радио выключат — что смотреть-то?! Кому нужна такая глухонемая жизнь?! Поэтому надо добиваться, чтобы мотор оставили.

 

— Да, Касеке, в этом и суть разговора. Мы для этого и собрались сегодня, — пояснил учитель тестю.

 

— Мы же не привязаны к этому месту, может, все-таки переедем? — робко предложила Зайра.

 

— Вообще-то, я не против такого предложения, — поддержал ее и Сарсен.

 

Тут в разговор, откашлявшись, вклинился Байгоныс и, обратив взгляд к мотористу, спросил:

 

— Сарсен, дорогой, куда ты клонишь, куда делась твоя твердость?.. Скажи честно, уж не сам ли ты положил начало всем этим беспорядкам?

 

— Упаси Аллах, Байеке! — подскочил Сарсен как ошпаренный. — Вы же сами свидетели, что в Мукур я поехал за соляркой. Неужто я настолько подл, чтоб самому себе беду кликать?!.. Если уж у вас возникли такие подозрения, так и быть... беру свои последние слова обратно.

 

— Наш Сарсен не мог так поступить! — защищая мужа, прибежала из кухни Алипа.

 

Байгоныс поднял руку, давая всем знак успокоиться.

 

— В таком случае предлагаю подождать несколько дней и все хорошенько обдумать, — сказал он. — Вернетесь домой, посоветуетесь между собой, а завтра-послезавтра выскажете окончательное решение, идет? К тому времени и паводок спадет, так что мы и мнение Метрея узнаем.

 

— Он все-таки русский, наверно, неправильно без него решать такое сложное дело, — поддержал Касиман.

 

— Верно говорит... Когда очень нужно, даже на плешивой голове можно найти вошь. Чем больше человек будут держать совет, тем лучше.

 

— Иногда и наш Карим говорит верные слова, подсказывает правильное решение, — вспомнил Касиман. — Почему бы нам не выслушать и его?

 

— Тьфу ты! — недовольно буркнула Нуржамал, надув губы. — Что за привычка из клячи иноходца делать?!

 

Обиженный ворчаньем Нуржамал, Касиман сделал ей замечание:

 

— Говорят, человек предусмотрительный и старье бережет, а народ ценит людей умудренных. Не изолируйте понапрасну Карима!

 

— Вы только что и «старье», и «мудреца» в одном лице нашли...

 

Байгоныс расплылся в улыбке. Дильбар с Нуржамал рассмеялись.

 

В то мгновение, когда собравшиеся уперлись в очередной тупик, в голову учителя Мелса, как всегда неожиданно, пришла удачная идея.

 

— Уважаемые сородичи! — обрадованно начал он. Неторопливо снял очки и сразу выпалил: — Давайте не будем собираться послезавтра, как предложил Байекен, а встретимся на день позже в нашем доме, чтобы отведать наурыз-коже.

 

— Надо же, оказывается, и Наурыз уже на носу! — воскликнула одна из женщин.

 

— Да мы же не привыкли в календарь заглядывать... Сегодня вообще какое число?

 

— Сегодня, родимые, восемнадцатое марта, — выразительно произнес Мелс. — То есть сегодня — день Парижской коммуны. Так что мы через три дня можем собраться у нас в день нашего великого традиционного весеннего праздника... Согласны?

 

— Согласны...

 

— Как не согласиться-то...

 

— Таким образом, двадцать первого марта в семь часов вечера вас будет ждать наурыз-коже, приготовленное Зайрой из двадцати одного вида продуктов.

 

— Он говорит, из двадцати одного вида?

 

— Так и сказал, из двадцати одного...

 

— Разве наурыз-коже готовят не из семи продуктов?

 

— Так это не коже — это бурда какая-то!

 

— Что бы ни было, увидим и попробуем, когда придем...

 

Собравшиеся остановились на этом решении. Отведав ароматного, крепкого чаю с молоком, предложенного Алипой, разошлись потихоньку по домам.

 

* * *

 

Три дня весной — это, оказывается, довольно приличный отрезок времени. За эти три дня спал паводок, и вода ушла под вскрывшийся лед. Солнечные склоны освободились от снега, земля начала подсыхать, а северные склоны местами запестрели проталинами. Принадлежащий аулчанам скот вышел пастись на волю, перейдя на свежий зеленый рацион.

 

Живущие на той стороне речки дед Метрей и матушка Пелагея смогли наконец ступить на этот берег, радуясь воссоединению с земляками.

 

Маленький аул, как и вся природа, проснувшись вместе с весной, засуетился, приноравливаясь к летнему ритму жизни.

 

В прежние времена с приходом весны люди, окрыленные какими-то надеждами, с радостным нетерпением ожидали благоденствия, которое обычно сулит лето. В этом году подобных настроений и в помине не было... У жителей семи домов предстоящее лето, похоже, вызывало больше сомнений, чем надежд.

 

Трое суток подряд аул опять оставался без электрического света, вечеруя при сумеречном огне свеч и керосинок.

 

Глухой Карим, до которого новости всегда доходили позже всех, еще не зная, отчего нет света, приплелся в один из дней к Сарсену, возившемуся з этот момент с ремонтом мотора.

 

— Милый, почему так долго света нет? — спросил он.

 

— Солярка кончилась, Кареке!

 

-А-а?

 

— Солярки, говорю, нет.

 

— Солярки?.. Это что, керосин, что ли?

 

— Один из его видов.

 

-А-а?

 

— Да, керосин.

 

— А почему его нет?

 

— Не выделили...

 

-А-а?    —  

— Говорю, не дали нам его,

 

— А кто не дает?

 

— Начальство...

 

— Сарсен, светик мой, говори громче, а то дед твой день ото дня все хуже слышит.

 

— В общем, так, Кареке! — сказал, не выдержав, Сарсен, бросил свой гаечный ключ и встал с места. — Вон, видите? — закричал он, указывая на перепачканную черными подтеками тару в углу. — В этой бочке только наполовину солярки. Я нарочно берегу ее до Наурыза. После праздника — все, капут, прощай, свет! Нет больше ничего!

 

Сарсен сделал губы трубочкой, подставил в виде рупора ладонь к уху старика и прокричал:

 

— Солярка — это керосин. Завтра — в Наурыз — свет будет! А теперь не мешайте, возвращайтесь домой!

 

— А-а, спасибо, милый! — ответил Карим, довольный словами «свет будет», и поволокся своей дорогой.

 

Хотя Сарсен дал обещание Кариму, на этот раз сдержать свое слово он не сумел.

 

Накануне праздника Наурыз, двадцать первого марта, впервые в этом году прогремел гром. Следом заморосил частый дождь.

 

Когда пошел дождь, ближе к полудню, в аул, волоча за собой сани, въехал красный трактор. Оказалось, он прибыл из Мукура. На сани погрузили сарсеновский мотор и, не задерживаясь, тут же уехали обратно.

 

То, что по аулу с грохотом проехал какой-то трактор, слышали все, а вот о том, что на нем увезли мотор, мало кто знал...

 

Дед Метрей, прячась от моросящего дождя, лежал, свернувшись, в теплой постели. Байгоныс привычно расположился в мастерской и работал, постукивая молотком. Кабден, зажав под мышкой «Рустем-дастан» и взяв за руку внучку Асию, направился к дому Салимы. Что касается Касимана, тот вообще не выходил из дому, помогая дочери и зятю. Учитель же Мелс был вовсю занят приготовлениями к предстоящему визиту гостей, приглашенных вечером на наурыз-коже.

 

Так что единственным человеком, который, увязая в грязи, поспешил за поднимавшимся в сторону прежней МТС трактором, был глухой Карим. Когда он подоспел наверх, то обнаружил там Сарсена и трех парней, которые выволокли из помещения бывшей станции двигатель и с грохотом опустили его в сани.

 

— Кареке, всё, баста! — упавшим голосом объявил Сарсен после того, как погрузка закончилась, и поднес к его лицу раскрытые ладони. — Четвертому аулу те-    ,  

перь конец! Здесь больше никогда не будет света.

 

Карим ничего не сказал, переспрашивать тоже не стал.

 

Пока удалялся трактор, долго смотрел вслед, уныло сгорбившись в своем съехавшем набок дождевике.

 

Начавшийся грозой дождь зарядил не на шутку. Не утихал, не усиливался, а так и моросил, разрезая серую мглу, до самого вечера.

 

Хотя народ и суетился по поводу встречи Наурыза, всеми овладело такое безрадостное настроение, что готовы были совсем упасть духом.

 

Аксакал Кабден даже не решился в тот день просить Салиму почитать ему «Рустем-дастан», ведь приехавший тракторист завез ей по пути бумагу, в которой предписывалось возместить стоимость погибшего коня.

 

Но к вечеру все восемь семей, проживающих в семи осиротевших домах, уже знали и о ситуации с мотором, и о беде Салимы. Начиная с этого дня, благополучие действительно ушло из этого крохотного аула.

 

Прежде всего, несколько человек не пришли в дом к учителю Мелсу, который заранее всех пригласил отведать наурыз-коже. У Салимы не было никакого настроения, сославшись на недомогание, она осталась дома и улеглась в постель. Сарсен, наигрывая на гармони и напевая грустные песни, тоже остался дома. Карим с Нар-шой, словно обидевшись на что-то, уже в сумерках легли спать.

 

Собравшиеся же гости пребывали в тревожном состоянии, беспокойно суетились, будто всем чего-то не хватало, так что усидеть долго никто не смог.

 

— Давайте сообща напишем вверх жалобу! — предложил учитель Мелс.      

Все закивали головами в знак согласия, однако никого его слова не воодушевили. Все было не как прежде, куда-то исчезли и беззлобные шутки, и задушевные беседы, поднимающие настроение. Все чувствовали неловкость от собственного бессилия и поселившейся в душе пустоты, так, с угрюмыми лицами, и разошлись тихо по домам.

 

На следующий день, держа в руке чемодан, повесив за спину гармонь, Сарсен пешком ушел в Мукур.

 

На третий день Салима, оседлав коня старика Кабдена, привезла последнюю почту и разнесла по домам. Заодно она, оказывается, договорилась с приехавшими в Мукур жителями Катонкарагая, что они приобретут ее единственную стельную корову и принадлежащих ей пять-шесть баранов.

 

Еще через три дня приехали покупатели, забрали у Салимы скот и погнали его в свои края.

 

В начале апреля Салима, заколотив в доме окна и двери, простилась с одноаулчанами и отправилась в путь. Куда, она и сама еще толком не знала... В сердце лишь тоска и сомнения, тем не менее, не теряя надежд на этот светлый мир, она рискнула и взяла курс в неизвестность.

 

Кабден с парой лошадей проводил ее до Мукура.

 

Накануне майских праздников в доме учителя Мелса разразился большой скандал. Его подняла Зайра. Она налетела на мужа, с гневом выговаривая: до каких пор он собирается жить на пенсию ее родителей, может, пока у самого не вырастет борода аксакала, и сколько еще будет шляться без работы.

 

Касиман с Дильбар пытались их примирить, но толку не вышло. В день майского праздника Зайра спалила дачный домик, который муж строил на вершине горы. На следующее утро, когда люди еще крепко спали, она вместе с шестилетним сыном Ертаем пешком ушла в Мукур. Мелс их не провожал — застрял на пороге дома, роняя горькие слезы.

 

Через пять дней приехал из Мукура сын старика Кабдена и под предлогом, что в ауле совсем не осталось детей, увез росшую на руках у стариков маленькую Асию.

 

Вот так, пока изо дня в день настроение аулчан омрачалось чередой безрадостных событий, подкралась и солнечная летняя пора. Собиравшиеся отовсюду на каникулы к своим родителям, бабушкам и дедушкам дети понемногу всех развеселили. Следом наступило беспокойное время сенокоса. В пылу хозяйственных забот и на фоне радостного детского шума первые два месяца лета пролетели практически незаметно.

 

Однако в начале августа на вершины гор опустилась серая пелена, погода с каждым днем стала ухудшаться. Начались одинаково беспросветные, серые дождливые дни. Навевающий тоску свинцовый туман, непролазная грязь, хмурое, бесцветное небо... Зябкие, промозглые дни не прекращались до самой осени.

 

Рано установившаяся холодная погода не позволила собравшимся на каникулы ребятишкам ни порезвиться вдоволь, ни наиграться всласть. А ближе к осени они, как перелетные птицы, разлетелись в разные стороны.

 

И вновь осиротевшие семь домов остались доживать свой тихий век в глухом уголке безбрежных гор.

 

1988 год