РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ КАЗАХСКОЙ ГЛУБИНКИ -ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                                                                                                              ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

 

 

Мукур мало чем отличался бы от других казахских аулов, если бы в его хозяйство не входило разведение маралов и оленей.

 

Здесь те же будничные для села каждодневные хлопоты, тот же тихий и размеренный распорядок жизни, которая пробуждается еще до рассвета — с призывного крика петухов. Подобно жителям других аулов, мукурцы живут обычными для сельчан заботами: пасут скот, выращивают урожай, занимаются домашним хозяйством и растят детей.

 

Однако для Четвертого аула, расположенного выше, Мукур всегда казался, хотя и близким, но недосягаемым — красивым, уютным селением, жить в котором все равно что в раю.

 

В те годы, когда обитатели верхнего аула стали массово сниматься с насиженных мест в поисках лучшего пристанища, именно Мукур встретил первый поток переселенцев: кого-то приютил, кому-то оказал помощь в дальнейшем обустройстве.

 

С тех пор как земля родственного Мукура стала для них новым домом и благодатным приютом, утекло уже много времени. Так что теперь все до единого мукурцы, слава Богу, прекрасно понимают, что жизнь состоит из радостей и печалей, горя и счастья, добра и зла.

 

Как и все казахи, мукурцы необыкновенно гостеприимны, радушны и щедры. Они всегда готовы принять гостя с распростертыми объятьями, кем бы он ни был, насколько неожиданно и откуда бы ни приехал. Любого окружат вниманием и будут чествовать как Бога, а вот привычки оставаться в стороне, проявлять отчуждение, если в чей-то дом прибыли гости, ни у одного из му-курцев отродясь не было, и добавить к этому нечего.

 

В начале нынешнего апреля в аул как снег на голову заявился один уважаемый человек... Не просто гость, а почетнее не бывает! Главный сват прежнего директора совхоза Мырзахмета. Мырзекен на протяжении многих лет неоднократно зазывал родича к себе и искренне переживал, что ему никак не удается осуществить задуманное. И вот этот самый сват, которого он уже не чаял увидеть в своем доме, в один прекрасный день словно с неба свалился. Приехал сам по себе, даже не предупредил заранее Мырзекена о своем прибытии.

 

— Что же вы так, куда, почему телеграмму не отправили? Я бы вас обязательно с каким-нибудь транспортом в райцентре встретил, — сказал ему Мырзекен, совершенно смущенный тем обстоятельством, что сват, которого полагалось бы торжественно встретить, и без того уставший, измотанный долгой дорогой, добирался в Мукур на автобусе.

 

— Не стоит так беспокоиться из-за меня, дорогой. Просто решил вот взглянуть на места, где мой сват обитает, бросил свою старуху дома да и двинул сюда сам, — прогудел почтенный гость.

 

А приехал он издалека, да не просто издалека: если б, к примеру, из областного центра Усть-Каменогорска, аулчан бы это взволновало не настолько, но мырзеке-новский сват прибыл аж с другого конца республики — из самой Кызылорды, о которой мукурцам доводилось лишь слышать, однако никто из них там никогда не бывал. А коли так, разве они пожалеют что-нибудь для такого, не иначе как Богом посланного гостя, разве не приложат все свое умение и максимум стараний, чтобы принять кызылординского свата как подобает, — словом, скатертью перед ним расстелились. Правда, при ехал он ненадолго, собирался отправиться в обратный путь уже через пять дней, зато за эти пять дней мукурцы ухитрились пригласить его погостить в десяти домах.

 

Хвала Аллаху, здоровье у свата оказалось крепкое; он вообще был человеком недюжинной силы — с мощной, внушительной фигурой, бычьей шеей, говорят, в молодые годы занимался борьбой и выиграл немало схваток. Однако даже такой физически выносливый человек не смог выдержать обильного, хлебосольного потчева-ния и бесконечно щедрого гостеприимства мукурцев.

 

Пить, бедняге, приходилось, естественно, много, и, хотя закуска была великолепной, пусть жирного бараньего курдюка, отменного казы и карты* сват наедался до отрыжки, все равно к моменту отъезда в голове его был полный туман, а язык не слушался... Мало того, под конец, не признав в Мырзахмете родного свата, он прилюдно стал приставать к сватье и чуть не спровоцировал скандал.

 

Короче, по словам очевидцев, когда его в полубредо-вом состоянии провожали обратно, бедолага едва вскарабкался в машину — почти на четвереньках и что-то нечленораздельно рыча. Что делать, не зря говорят: стал сватом — умей терпеть...

 

Такой вот гостеприимный нрав у мукурцев. Не только сватам и родичам, любому случайному гостю мукур-ские хлебосолы всегда готовы оказать точно такой же теплый прием.

 

Очевидно, название аула напрямую связано с речкой Мукур, с грохотом несущейся по соседству. Судя по точности и образности сравнения, нетрудно понять, что острых на язык и метких на слово людей хватало, похоже, и в старину.

 

Диву даешься, и как только наши прадеды сумели дать этой бурной горной речушке столь точное название — «Мукур», то есть «необузданная»**. Необузданная она и есть необузданная... Скатывается, круто петляя, из пуповины горы, свирепо ревет и клокочет, будто кипящий самовар. И норовом своим ну ничем не отличается от упрямой безрогой телки, которая волчком будет вертеться, пену изо рта ронять, но так упрется, что ни за что с места ее не сдвинешь.

 

— Название нашей деревни вовсе не от реки происходит, наоборот, это речку назвали в честь нашего аула, — заявляет иногда со знанием дела Лексей.

 

— Ты бы не воображал из себя всезнайку, а сидел тихо. Что ты можешь об этом знать, полуказах-полу-кержак?! — даже не пытается скрыть в таких случаях возмущения хромой Нургали. — Наш аул назван Муку-ром именно из-за реки. Усек?

 

Пусть и так, но, как бы там ни было, сегодня и речка, и сам аул носят одно и то же имя. Бог с ней, с рекой, а вот что касается непосредственно аула, среди мукурцев немало тех, кто его наименованием недоволен. Особенно в корне не согласна с названием «Мукур» молодежь, более продвинутая и всегда восприимчивая к новизне. Да и есть отчего...

 

— Вон мукурцы топают, вы только поглядите, как эти упрямые безрогие коровы тащатся, — дразнят му-курскую молодежь все кому не лень — от жителей райцентра до самого Ореля.

 

— Вы заблуждаетесь... Мы не из Мукура, мы — из совхоза «Раздольный», — возражают мукурские парни, а зачастую, чтобы защитить свою честь, пускают в ход и кулаки.

 

«Раздольный» — это совхоз, созданный в ауле в начале далеких шестидесятых годов; иными словами, так именуется хозяйство, сформированное на базе Мукура. Вот молодежь и ищет опору в этом красивом названии, чтобы заткнуть рты ехидным сверстникам.

 

— Что за чудо! Ну, скажи, и какая только мудрая головушка придумала нам столь подходящее название? Наш аул и вправду самый что ни на есть раздольный! — восхищенно причмокивая губами, говорит о родном Мукуре жирный Канапия. — Вокруг нас сплошное раздолье: леса да рощи, горы и скалы, зеленым-зелено до самого горизонта. Как ни крути, а название аулу подобрано очень удачно — действительно «Раздольный»!

 

Не зря так восторгается жирный Канапия: в свое время имя совхоза «Раздольный» гремело на всю округу, а само хозяйство было чрезвычайно богатым и благополучным. Правда, и слава, и достаток, как оказалось, понятия преходящие и крайне зыбкие, если крепко не беречь их. Сейчас все это давным-давно забыто, как милостивая дань прошлому.

 

Особенно заметно ухудшилось положение аула в последние годы, когда мукурцы решили взять на вооружение методы хозяйствования, провозглашенные проходящей в стране перестройкой.... Совхоз полностью перешел на толком никем не усвоенный хозяйственный расчет и в результате едва не лишился всего поголовья скота, как будто по аулу прошелся свирепый джут*, обычно выпадающий на год Свиньи. Деньги на банковском счету были израсходованы до последнего рубля, и мукурцы на протяжении шести месяцев мытарствовали без средств к существованию, не имея за душой ни копейки, словно аул накрыло стихийное бедствие.

 

Только сейчас Мукур с величайшим трудом стал высвобождаться из тисков жуткого кризиса и приходить в норму, будто переживший лютую зиму отощавший скот. Чтобы не помереть с голоду, мукурцы, уповая на Бога и призывая в помощь удачу, поделили меж собой совхозное добро, и теперь каждый заботится о хлебе насущном на свой страх и риск: либо в рамках «семейной аренды», либо развивая «частное хозяйство».

 

Как уже говорилось, несколько лет назад группа жителей верхнего Четвертого аула перебралась в Мукур вместе со своими домами. Переселенцев поначалу было сравнительно много, однако большинство из них, пожив тут и отметив, что Мукур утратил прежнее благополучие и вряд ли оправится от свалившихся на него невзгод, не стали задерживаться надолго и спустя некоторое время отправились на поиски лучшего места.

 

— Не зря говорят: завидев зайца, не надейся насытиться мясом... Дожили! Нас уже даже пропащий Четвертый аул презирает! — досадовали мукурцы, огорченные поступком переселенцев.

 

Еще совсем недавно они тепло и радушно приютили горемык у себя, и тогда этот аул казался новоселам почти раем. Но нет в мире ничего постоянного...

 

Несколько семей все же осели тут крепко. А когда это гуляка-ветер не разносил в народе молвы — вот и в Мукуре ходило множество всевозможных легенд о тех, кто перебрался сюда из верхнего аула. Одна из таких многочисленных баек сводилась к следующему.

 

Как-то Лексей, которого в Мукуре считают казахом лишь наполовину, пригласил к себе нового соседа, переехавшего из Четвертого аула, и накормил борщом — капустным супчиком, сваренным Ольгой не на мясном бульоне, а на воде.

 

Наевшись постного борща, гость на прощание, поглаживая живот, говорят, пропел:

 

Эх, на что променяли мы тучный Айдар! Знать бы раньше, какой поджидает удар: Не видать нам пенящегося кумыса — Что ж, придется потуже стянуть пояса, Ведь трава, что едят здесь, не впрок телесам.  

— Галимое вранье! Я никого из Четвертого аула в гости не звал! — полностью отрицает эту историю сам Лексей.

 

— Эй, Лексей, так это еще хуже! У казахов издревле бытует обычай «ерулик» — надо обязательно приглашать в гости вновь прибывших соседей, — говорит ему тогда хромой Нургали.

 

— Боже мой, никогда не угодишь этим казахам: зазовешь в гости — бед не оберешься, не пригласишь — опять виноват! — удивляется Лексей...

 

Если и есть у Мукура какая-то индивидуальность, действительно отличающая его от других селений, то это наверняка та черная скала, что возвышается над аулом с восточной стороны. Этот черный утес мукурцы именуют Тасшокы, то есть Каменным пиком. Одному Богу известно, сколько столетий торчит здесь он, подпирая собою небесный свод. По правде говоря, мукурцы ни разу в жизни не ломали над этим голову...

 

Утес как утес, с виду, как и много лет назад, неизменный, единственная по соседству с аулом громадная гора, чья вершина копьем вонзается в синеву. Стоит себе и стоит, и никому до этой черной-пречерной скалы, в общем-то, нет дела. Ни зимой, ни летом Тасшокы не меняет своего мрачного облика, даже седой снег не задерживается на крутых каменистых склонах; наверное, поэтому в любую пору года он четко выделяется на фоне окрестного пейзажа и иногда напоминает собой во-ина-часового, охраняющего округу.

 

Ну и ладно, напоминает и пусть себе напоминает... Однако не так давно, как раз на следующий день после отъезда кызылординского свата, из-за этой черной скалы разгорелся нешуточный скандал. И довольно долгое время судьба Тасшокы была под пристальным, неусыпным вниманием мукурцев.

 

В тот день директор совхоза Тусипбеков вернулся из райцентра с выговором, который ему влепили за застой в хозяйстве. Добравшись до Мукура, он вылез из машины и первым делом с нескрываемой ненавистью посмотрел на черный утес, будто перед ним стоял злейший враг. Потом, взмахнув сжатой в кулак рукой, сердито гаркнул:

 

— Все наши беды из-за этой сволочи! — Директор был разгневан не на шутку, аж слюной изо рта брызгал. — Сплошной вред от этой громадины: из-за нее нам не удается зажить припеваючи!.. Привезти, что ли, динамит да и взорвать проклятую, к чертовой матери?!

 

Подобное настроение начальника, когда он в ярости брызжет слюной и распускает язык, не было для мукурцев редкостью. И все же выходка главы аула, который, едва выбравшись из машины, стал орать, враждебно взирая на затерявшуюся в небесах вершину Тасшокы, не могла остаться незамеченной топтавшимися у конторы четырьмя или пятью мужчинами.

 

— Взорвать, говорит?

 

— Кого это он хочет взорвать?

 

— Боже милостивый! Кто же так насолил начальнику?

 

— Басеке*, да вы сегодня мрачнее тучи! Поделитесь, что вас так рассердило? — спросил, приближаясь к директору, стоявший среди других механизатор Омаш. Таким образом он, видимо, пытался отвлечь внимание начальства и по-своему защитить неизвестного беднягу, вызвавшего гнев Тусипбекова.

 

— Сказал, взорву — значит, взорву! — упрямо буркнул директор.

 

— Кого же вы взорвать собираетесь, басеке? Очевидно, что-то серьезное случилось?

 

— Скалу грохну, будь она неладна!..

 

— Кого?! — удивился Омаш.

 

— Про Тасшокы говорю... Не быть мне Тусипханом, если я не взорву этот чертов утес!

 

В следующее мгновенье собравшиеся у конторы дружно устремили взоры в синеву и непонимающе застыли.

 

— Тусеке, объясните нам, чем же вас так разозлил Тасшокы? — заплетающимся от волнения языком спросил механизатор Омаш. — Если вы взорвете его, то попросту опрокинете, и проклятая скала раздавит аул... Она и так нависает над нами угрожающе...

 

— Раздавит — и поделом! — сердито ответил директор, явно не собираясь отступать от сказанного. — Хозяйству только лучше будет...

 

— Какому хозяйству?

 

— Какому?! Какое тут еще может быть хозяйство? Конечно, совхозное...

 

— А что с ним не так, Тусеке?

 

— Он еще спрашивает! По району мы на самом последнем месте находимся, ясно тебе? А отчего, по-твоему, наш совхоз плетется в хвосте, как паршивая кляча? Знаешь?

 

— Откуда, басеке. Это вам полагается знать, а какой спрос с нас — с простых людей?..

 

— Точно... вот где проблема лежит!.. Вам не хочется напрягать голову мыслями о судьбе совхоза, думать о положении коллектива. Ведь вы у нас все теперь «демократы»!.. И что тогда, выходит, совхоз нужен одному начальству?!

 

— Вы правы, Тусеке. Только причем здесь Тасшокы, отчего это вы решили взорвать его?

 

— Решил, потому что есть на то причина. Разве заведомо пропащее дело пойдет когда-нибудь на поправку? Вот и с нашим хозяйством так. Если б не эта чертова скала, солнце в ауле поднималось бы на час раньше. И скот бы начинал пастись раньше, и мы бы выходили на работу на целый час раньше, успевали больше.

 

— Неужели это так?

 

— Именно...

 

— Странно все-таки...

 

— Да что тут странного? Разве не видишь? Со всех сторон нас обступил густой лес, кругом и так сплошные горы... А Тасшокы и вовсе нас от света белого закрыл: мешает солнцу пробиться и как следует прогреть аул.

 

— Надо же, ну и дела!

 

— Кому вообще пришло в голову основать аул у подножия такой высоченной горы? Из-за нее совхоз попусту теряет час утром и час вечером... Во всех наших проблемах виноват Тасшокы!

 

На этом разговор с директором перед совхозной конторой завершился. Но тотчас же его содержание словно ветром разнесло по аулу. Еще до восхода следующего дня весь Мукур был в курсе предстоящей судьбы Тасшокы. И моментально все сельчане стали с опаской бросать на торчащую в вышине скалу подозрительные взгляды. Кому-то не удалось вовремя заготовить сено, у кого-то отара не нагуляла жирок на пастбище, чья-то корова отбилась от стада — все беды теперь приписывались Тасшокы. Мало того, когда недавно в аул не поступила в привычное время водка, балбес Рахман целых полчаса при большом скоплении народа крыл перед магазином скалу трехэтажным матом.

 

Большинство мукурцев признали огромный вред, который наносит совхозному хозяйству Тасшокы. Однако словам начальника, что он возьмет да и «грохнет скалу динамитом» кто-то поверил, а кто-то нет, ведь такую здоровую, как Музтау, гору только на словах легко взорвать. Пусть директор в ауле и самый могущественный, но он ведь не былинный батыр Толагай, разве способен он на такое?

 

— Да он это просто, от злости брякнул, — убеждали те, кто не верил словам начальника. — Взорвать такую гору, как Тасшокы, только Богу по силам.

 

— Тьфу, да не будьте же безмозглыми слепцами! — в сердцах восклицали их оппоненты, абсолютно уверенные в том, что директор сдержит обещание, и, проявляя свою осведомленность, пугали земляков: — Если он привезет атомный динамит, не то что Тасшокы — половину Алтая запросто снесет!

 

Что бы ни говорили в спорах о будущем скалы, но вся эта пустопорожняя болтовня, все эти кривотолки продолжались недолго. Не прошло и месяца, как они сами собой утихли, лишь изредка вспыхивая, словно огненный хвост петляющей по холму красной лисицы, да и то только для того, чтобы местные краснобаи могли вдоволь почесать языками.

 

А вот действительно тревожные, судьбоносные для Мукура дни были еще впереди...

 

* * *

 

По-видимому, прежде русских в Мукуре совсем не было. Однако раздумьями о том, хорошо это или плохо, мукурцы свои головы не загружали. Зато в соседних Аршаты и Ореле, а также в Катонкарагае, получившем недавно статус города, их проживало немало. Но мукурцев опять-таки совершенно не волновало, почему множество русских семей, осевших в здешних краях, до их аула так и не добрались.

 

Правда, одно обстоятельство аулчан все же беспокоило: научиться русскому языку в Мукуре было негде. Поэтому несколько лет назад, чтобы не отставать от других, мукурцы преобразовали свою казахскую школу в русскую, хотя ни одного русского в ауле не было. Так что теперь Мукур, проигрывавший в этом смысле и остававшийся как бы на отшибе, полностью сравнялся с другими селениями, стал ничем не хуже остальных. Слава Богу, теперь и мукурские детишки ни в чем не уступают сверстникам из окрестных аулов, более того, когда они ловко, скороговоркой начинают тарахтеть по-русски, то не всякий русский способен дать им фору.

 

В силу редких встреч, многие мукурцы не очень-то различали русских по внешнему облику, поэтому, когда в аул переехал рябой Лексей, они, пораженные тем, что этот парень с корявым лицом говорит на чистейшем русском языке, поначалу посчитали его никем иным, как русским.

 

В первые годы жизни в Мукуре и Лексей, и его жена Ольга родную речь знали с горем пополам. Но, попав в самую гущу казахской среды, постепенно освоились, натренировали язык и сейчас уже могут общаться по-казахски более или менее прилично.

 

Со временем выяснилось, что настоящее имя Лексея — то, которым его нарекли при рождении, на самом деле Алдаберген. Об этом мукурцам стало известно случайно, в ходе одного из собраний, посвященных трудовым достижениям совхоза.

 

Всю свою жизнь Алдаберген провел не выезжая в одном месте — в селе Коробиха, где живут сплошь кержаки с пышными бородами, вот они и прозвали его для удобства сначала Алешей, а когда парнишка повзрослел, стали звать его Лексеем.

 

У жены Лексея Ольги, как оказалось, тоже другое имя — в действительности ее зовут Орыншой.

 

— Эй, Лексей, да ты, поди, крещеный? — пораженный этим открытием, спросил Нургали. — У тебя такое чудное казахское имя, почему же ты его скрывал от нас?

 

— Слишком длинное... Язык сломаешь. А вот русское — в самый раз. Мне оно больше нравится, — не таясь ответил Лексей.

 

— Вот я и говорю, ты, видать, крещеный.

 

— Не крестился я, честно! Я же сиротой рос, всю жизнь среди кержаков провел. Что делать-то, если им так сподручнее было меня называть?

 

— Как это что? Разве в жилах твоих течет не казахская кровь?

 

— Какая там казахская... Из меня теперь ни казаха нормального, ни русского не получится. Я это и сам хорошо знаю.

 

— Коли не кровь позвала, зачем ты переехал тогда сюда, ведь здесь одни казахи живут?

 

— На старом месте у меня отношения с начальством не сложились, а здешний директор пригласил на работу... Вот и все!

 

В ту пору, когда Лексей перебрался в Мукур, совхоз возглавлял Мырзахмет. По-видимому, они с ним заранее, еще до переезда, обо всем договорились; во всяком случае, по прибытии для Лексея сразу нашлась работенка: выделили под присмотр стадо коров, и почти сразу он стал знатным аульным пастухом.

 

Это сейчас Лексей выглядит немощным, высохшим стариком, а в то время он был еще во цвете лет, отличался шебутным, ветреным характером и непоседливостью кузнечика — минуты не мог устоять на месте.

 

— Спасу нет, сроду от моего Алеши богоугодного дела не дождешься! — и по сей день переживает за мужа Ольга.

 

Откуда кому знать, какие мечты одолевают пастуха, пока он в одиночестве бродит с совхозным скотом по окрестным лугам? Оказалось, Лексей в такие моменты обдумывал, чем же ему отблагодарить мукурцев, которые столь тепло его приняли. И вот, в один из дней он нашел-таки решение проблемы, долгое время не дававшей ему покоя...

 

Прежде всего Лексей подобрал в своем многочисленном стаде молодого задиристого бычка. Потом стал старательно, с любовью его откармливать, ухаживал за скотиной усердно и неутомимо, на протяжении всей зимы. Незаметно за заботами подкрался первомайский праздник, и Лексею выпал удобный случай продемонстрировать наконец свое искусство.

 

В праздничный день все аулчане от мала до велика собрались с транспарантами на берегу речки Мукур и в приподнятом настроении, еще больше воодушевляясь от пламенных речей и призывных лозунгов, провели торжественный первомайский митинг. Завершился он большим праздничным представлением с концертом художественной самодеятельности и поединками балуанов.

 

В самый разгар этого увлекательного зрелища среди веселящейся публики внезапно пронесся слух, будто Лексей собирается показать на ферме корриду.

 

— А что это такое? — раздался вопрос со стороны тех невежд, что и книг не читают, и кино редко смотрят.

 

— Коррида — это единоборство с быком, — с важным видом просветили их те, кто время от времени все-таки приобщается к книжному источнику знаний, а ежедневных сеансов кино вообще не пропускает.

 

Самые же умные, что слыли в ауле всезнайками, стали охотно делиться своими познаниями:

 

— Во время корриды человек состязается на арене с бодливым быком.

 

— Страх-то какой!

 

— В подобных схватках либо бык погибает, либо человек.

 

— Боже упаси!

 

— Вообще-то, чаще жертвой становится именно человек.

 

— Сохрани Аллах!

 

Естественно, неожиданное известие о невиданном и неслыханном зрелище породило настоящий переполох среди мукурцев. В следующее же мгновенье народ, плюнув на концерт и остальные развлечения, потянулся в сторону фермы.

 

Уже издали аулчане заметили возбужденного Лексея, стоявшего перед воротами загона. Изображая ветер, он размахивал шестом, на верхушке которого болтался кусок ярко-красного плюша размером с небольшую скатерку.

 

Начальство с ходу напустилось на него с сердитыми упреками по поводу того, что он расстроил весь праздник, но Лексей, торжествующе вскинув руку, возразил:

 

— Коррида — тоже праздник! В Испании, чтобы полюбоваться корридой, собираются тысячи людей. Даже сам король приходит. Еще и деньги за вход платят. Вот!

 

— Ты погляди на этого монархиста — так поет, будто не из Коробихи, а прямо из Испании к нам приехал!

 

— К чему такой шум, зачем нам коррида, лучше бы кокпар* устроил...    

 

— Да что ты мелешь, откуда бедняге Лексею о твоем кокпаре знать?!

 

А директор, поняв, что пастух от своей безумной затеи не откажется, сказал: 

 

— Воля твоя, Лексей. Только не вини потом нас, если что-нибудь приключится, не говори, что мы тебя не предупреждали. Наделаешь бед — не обессудь: заберу коров и отправлю обратно к свиньям.

 

Махнув рукой, он развернулся и ушел.    

 

— Если и в самом деле беда случится, разве Лексей сгодится на то, чтобы за свиньями присматривать, а?..

 

Шумно обсуждая возможные последствия предстоящей схватки, аулчане с нетерпением ожидали начала зрелища.

 

— Ой, чует мое сердце, что в первую очередь мой красный плюш пострадает, — разволновалась стоящая с краю Ольга. — Не дай Бог, бык его рогами подцепит — да от него же одни лохмотья останутся!

 

— Ну и ну, не зря говорят: корабельных дел мастер уменью сапожника дивится. Что за балаган вы устроили, неужто никогда разъяренного быка не видывали? — подоспела к собравшимся жена Нургали Бибиш, которая из любопытства примкнула к группе спешащих в сторону фермы товарок, бросив выбиваемую во дворе старенькую алашу*.

 

Когда Лексей убедился, что практически все аулчане в сборе, он затянул потуже пояс, стянул с курука** плюш и ловко перепрыгнул через ограду внутрь загона. Мигом развернул красное полотнище и, усиленно размахивая им, двинулся к быку, стоявшему на противоположном краю загона.

 

Поначалу бык даже не шелохнулся, удивленно уставившись на плюш в руках Лексея, мол, что это ему надо, но затем, пригнув к земле рога и угрожающе ими покачивая, устремился прямо на Лексея.

 

Зрители, столпившиеся снаружи загона и затаив дыхание наблюдавшие за происходящим, хором вскрикнули и невольно отпрянули.

 

Однако Лексей, проявив небывалое проворство, ловко увернулся, и стремительно несущийся на него бык проскочил мимо. Не сумев обуздать своего напора и вовремя остановиться, он с треском врезался в ограждение.

 

Окружающие громко охнули и снова отпрянули. Но тут же, восхищенные смелостью и искусным мастерством Лексея, дружно захлопали.

 

— Вот молодец! — восхищенно воскликнул и кто-то из руководства.

 

— Да он настоящий герой!

 

— Глядя на его скособоченную фигуру, никогда бы не подумал, что из этого полуказаха выйдет какой-нибудь толк...

 

— И откуда только в нашем ауле взялся такой бодливый бык?

 

— Он же сам его приучил бодаться.

 

— Ну надо же, какой хитрец!

 

Пока народ обменивался репликами, чтобы воздать хвалы умению Лексея, бык, врезавшийся в забор, пришел в себя и вновь повернул к полю битвы. То бишь опять помчался на Лексея, а тот, ничего не подозревая, с довольным видом и улыбкой до ушей, воодушевленный похвалами, отвешивал поклоны собравшейся публике. Правда, тут же заметил надвигающуюся угрозу, моментально расправил плюшевое полотнище и резво отпрыгнул, опоздав на какое-то мгновение: бык слегка задел его, и Лексей, не удержавшись на ногах под мощным натиском скотины, кубарем отлетел в сторону. На этот раз вторично обманутый бык быстро развернулся и с ревом бросился на Лексея, еще не успевшего встать и беспомощно лежавшего на земле навзничь.

 

Женщины, вскрикнув от ужаса, закрыли в страхе лица, а детвора испуганно заворковала, словно стайка шумливых горных индеек.

 

Но станет ли человек так легко прощаться с жизнью — Лексей, понимая, что от животного ему уже не увернуться, все же вскочил, из последних сил драпанул в глубину двора и мертвой хваткой вцепился в угол ограды.

 

Разъяренный бык с налившимися кровью красными глазами, которые напоминали две воспаленные, вспухшие оспины, с диким ревом настиг Лексея и боднул его. Правда, достать сжавшегося в углу человека ему не удалось и, как бы он ни бодался, зацепить противника рогами никак не получалось — бык лишь давил и месил Лексея мордой.

 

Наконец один из стоявших снаружи мужчин пришел в себя и, отчаянно дубася быка соилом*, отогнал взбесившееся животное, насилу вызволив Лексея из западни.

 

Побледневшего как полотно, без кровинки в лице Лексея подняли с земли и, подхватив за руки, обвисшие словно плети, выволокли за ограду. Очутившись в безопасном месте, Лексей едва слышно, заплетающимся языком что-то промямлил.

 

— Эй, бабье, прекратите шуметь! Он хочет что-то сказать, — призвал женщин к тишине кто-то из джигитов и склонился ухом к губам пастуха.

 

— Что он говорит?

 

— «Прощай», — говорит.

 

— Ужас, а кому?

 

— «Прощай, Ольга», — говорит.

 

— А где Ольга?

 

— Вон там...

 

— Подведите ее скорее!

 

Сердце Ольги не вынесло страшной картины: у нее подкосились ноги, и она невольно присела там, где стояла, едва не теряя сознание. Две женщины, оказавшиеся рядом, подхватили бедняжку под руки и в полуобморочном состоянии подвели к мужу, который вытянулся на земле подобно срубленному тополю.

 

— Олечка, прощай! — одними губами прошептал Лексей.

 

Услышав эти слова, Ольга с воплем «родимый мой!» упала как подкошенная на тело мужа и крепко обняла его...

 

Вот так Лексей, решивший посостязаться с быком на глазах у публики, едва избежал смерти: сломал два ребра, ключицу и пару месяцев провалялся в больнице.

 

— А Лексей-то наш умом тронулся, — болтали потом те, кто встретил его в день выписки из больницы.

 

— Скажи лучше, что контуженый стал.

 

— Да, точно, совсем как старик Амир.

 

— Но Амир-то, бедняга, контуженым с войны вернулся, а этот шайтан...

 

— О чем только думал Лексей — надо же, повредить мозги в мирное время!..

 

Что бы ни судачили об этом событии, но печально известная «коррида», показанная в первомайский праздник, послужила Лексею полезным уроком на будущее. С того самого злополучного дня он перестал быть таким легкомысленным, как прежде, дурости в его поведении заметно поубавилось, а вот спокойствия и благоразумия прибавилось.

 

Что греха таить, и сам Лексей, и его жена Ольга были добры и радушны по отношению к своим соседям, да и ко всем остальным аулчанам тоже. Если, конечно, не брать во внимание фамильярности в общении и отдельных бестактных манер, сложившихся, видимо, в результате их длительного проживания среди грубоватых кержаков. Разум аулчан, воспитанных в духе казахских традиций учтивости, принять подобных привычек никак не мог. В остальном эта супружеская чета в Мукуре прижилась и не вызывала неприятия. Со дня своего появления в ауле они ни разу ни с кем не повздорили, а уж тем более, не поругались.

 

* * *

 

Несколько лет тому назад Лексей съездил к пасечнику Колмогорову и привез от него визгливого поросенка. Нургали тогда, обуреваемый сильными подозрениями, поинтересовался:

 

— Что это у тебя такое?

 

— Кабанчик, кабанчик это! — ответил Лексей, любовно поглаживая поросенка по загривку, и, как ни в чем не бывало, чмокнул его нрямо в пятачок.

 

Нургали брезгливо отвернулся, потому что даже смотреть на такое безобразие без отвращения не мог.

 

— И что же ты с ним собираешься делать?

 

— Выращивать буду.

 

— У какого такого деда ты слышал, чтобы казахи когда-нибудь выращивали свиней?

 

— Но ведь это тоже скотина — на забой сгодится.

 

— Не гневи Аллаха, пусть сгинет мясо с такого забоя!

 

— Да ты лучше посмотри, какой он пухленький и хорошенький — просто загляденье!

 

— И видеть не хочу!

 

Лексей, не понимая, почему сосед ни с того ни с сего злится, спустил поросенка на землю и положил руку на его плечо. Нургали, как ошпаренный, тут же отпрыгнул в сторону, словно его ужалила змея.

 

— Когда мы жили в Коробихе, у нас целый двор свиней был, — не придав значения поведению соседа, признался Лексей. — В отличие от овец, ухаживать за хрюшками намного проще...

 

— Да ты тот еще фрукт, оказывается! Станешь свинью откармливать — никто больше порог твоего дома не переступит!

 

— Это почему же?

 

— Потому что свиньи поганые... И дом, в котором держат свиней, правоверные мусульмане считают оскверненным, а еду и посуду в нем — нечистой.

 

— Ерунда! Все это одни слова, полная чепуха!

 

И как бы Нургали ни старался наставить сверстника на путь шариата, довести до сознания Лексея его праведность так и не сумел. В тот раз они разошлись с твердым намерением никогда больше не знать друг дружку... но куда там, уже через три дня помирились и продолжали, как и раньше, тесно общаться.

 

А тот маленький визгливый поросенок сейчас неимоверно разжирел, стал здоровенной свиньей с трясущейся от каждого движения тушей. С утра до самого вечера она не вылезает из грязных луж и с наслаждением плещется в мутной жиже.

 

После памятного разговора с Нургали никто уже не тычет в Лексея с укором за то, что ему взбрело в голову откормить поганую скотину. Наоборот, для аульной детворы эта единственная в Мукуре свинья стала развлечением: подгоняя хворостиной, они со смехом наблюдают за ее неуклюжей беготней и хрюканьем.

 

— Алеша у меня человек неплохой, душа у него добрая, — говорит о своем благоверном Ольга. — Правда, выпивает иногда, хотя пьянка ни ему самому, ни мне не нравится.

 

— Тебе, может, и не по нраву, а вот мне кутнуть по душе. Люблю я это дело, — возражает в таких случаях муж.

 

У Лексея действительно наблюдается некоторая тяга к горькой. О ней все мукурцы знают. Практически в любое время суток его можно встретить поддатым. Он всегда сильно краснеет от алкоголя, так что набравшегося Лексея взгляд выхватывает издалека, как лисицу, купающуюся в снегу. Однако аулчане не обращают внимания на его пагубное пристрастие, ведь, выпив, он ведет себя смирно: в драку не лезет, в рукоприкладстве не замечен.

 

Ближе к старости Лексей, оставив место пастуха, перешел на черную работу в ауле, купил в Мукуре дом и стал ближайшим соседом хромого Нургали. Хвала Всевышнему, они и по сей день между собой дружны, относятся друг к другу с подобающим уважением.

 

В последние годы у Нургали начались проблемы с желудком, так что принимать раздражающие горячительные напитки он прекратил. Толку теперь от соседа никакого, поэтому Лексей повадился после работы наведываться к Мырзахмету.

 

Мырзекен —его прежний начальник, преданный друг, когда-то пригласивший Лексея из Коробихи и устроивший на хорошую работу. Всю свою жизнь Мырзахмет, как говорится, провел на коне, занимал руководящие посты, а с выходом на пенсию почувствовал себя всеми забытым и ненужным, как будто остался один в опустевшей норе, поэтому он был совсем не против того, чтобы изредка поднять себе настроение за бутылкой.

 

Вдвоем с Лексеем они засиживались дотемна — вели задушевные беседы, вспоминали прошлое, обсуждали нынешнюю жизнь.

 

Однажды Нургали, удобряя землю навозом, возился в огороде, и вдруг его из-за забора окликнул Мырзекен:

 

— Нуреке, подойдите-ка сюда! Хочу рассказать кое-что забавное...

 

Приволакивая хромую ногу, Нургали подошел ближе.

 

— Ну, что случилось?

 

— Вчера ко мне Лексей заявился! — выпалил Мырзекен и, довольно улыбаясь, покачал головой.

 

— Хорошо, заявился, а дальше что?

 

— Ай, было дело... Лексей ведь несерьезный, сами знаете...

 

— А что произошло-то?

 

— Да дурень он, оказывается, легкомысленный!

 

— Ну что же все-таки случилось? — сгорая от нетерпения. снова спросил Нургали.

 

— Анекдот рассказал... Политический. Даже повторить его язык не поворачивается, — наконец ответил Мырзахмет и раскатисто рассмеялся.

 

— Времена теперь другие — бояться нечего, можете смело рассказывать.

 

— Так и быть, Нуреке, слушайте... Один колхозник стал делегатом съезда и побывал в Москве. Когда вернулся, односельчане, естественно, принялись расспрашивать его о впечатлениях. А он и говорит: «Не зря, слава Богу, съездил, у меня теперь на многое глаза раскрылись. Во-первых, “Маркс Энгельс”, которого так часто поминают, — это не один человек, а два разных. Во-вторых, “Слава КПСС”, оказывается, вовсе не имя, Ну а в-третьих... Мы всю свою жизнь в поте лица трудились, и “все для человека, все во благо человека”, так я этого человека там собственными глазами видел», — довольный Мырзахмет опять громко расхохотался и добавил: — Это не все, Нуреке, он еще один свежий анекдот рассказал...

 

— Ну, какой? Выкладывай!

 

— По пустынной степи рыскает собака. Носится с высунутым языком и думает: «Если не встретится хоть какой-нибудь кустик, я же сдохну, потому что мочевой пузырь у меня точно лопнет». Ха-ха-ха!..

 

— Верно подмечено, — кивнул Нургали.

 

— Да вы, я вижу, анекдота не поняли... суть-то до вас не дошла, — обиженно констатировал Мырзекен, явно огорчившись, что Нургали не рассмеялся вместе с ним.

 

Махнув в досаде рукой, он ушел своей дорогой.

 

Нургали и в самом деле не сообразил, чему так веселится Мырзахмет. А то, что почтенный, седовласый человек заливается хохотом от привычного словоблудия Лексея, которое от того исходит каждый божий день, ему показалось даже неприличным.

 

Самому Нурекену подобные шуточки Лексея уже намозолили уши, он давно на них не реагирует, и самое большее, что позволяет себе, — лишь хмыкнуть или слегка скривить в улыбке губы.

 

Кстати, о Мырзахмете. Как-то Лексей и Мырзекена выставил на всеобщее посмешище. Это случилось в ту пору, когда Мырзахмет был уже председателем совхозного рабочего комитета, то есть «рабочкомом», а Лексей как раз перебрался с фермы в аул.

 

Переехав, он первым делом решил построить рядом с домом приличный туалет — «культурный», как называл его сам Лексей, да такой, каких в Мукуре еще не было. Сначала приступил к рытью выгребной ямы. Причем поставил перед собой цель выкопать ее так глубоко, чтобы равных в ауле не нашлось. Надумал превзойти всех и, видимо, настолько увлекся идеей, что углубился сверх меры, и в один прекрасный день обнаружил, что стенки ямы обильно сочатся.

 

Все его неустанные труды пошли насмарку, выгребная котловина постепенно заполнилась водой, а мечта Лексея возвести «культурную» уборную сама собой растаяла. Зато Ольга нашла этой яме вполне практичное применение: сливала туда грязную воду после стирки и мытья полов да жидкие помои.

 

Как-то Мырзахмет, задержавшись допоздна в конторе, возвращался в кромешной темноте домой и по дороге нечаянно провалился в злополучную яму. Стал кричать, звать на помощь, но никто, естественно, не услышал. Делать нечего, пришлось бедняге, дрожа от холода, стоять по горло в мутной жиже до самого утра.

 

На заре Ольга привычно подхватила таз с грязной водой, подошла к яме... глядь, а над поверхностью торчит человеческая голова. Она так перепугалась, что со страху опрокинула таз прямо на эту голову и изо всех сил бросилась обратно в дом, заплетаясь ногами в подоле.

 

— Язви его душу, вранье это! — скажет вам Мырзекен, если вы спросите у него об этом событии сегодня. — Брехня, которую присобачил Лексей.

 

— Выходит, то, что вы угодили в яму, неправда?

 

— Ну, как сказать... Вообще-то, я туда и в самом деле упал. И воды в яме действительно было мне по горло, а вот остальное — полная брехня... Жизнь-то любому дорога — когда я провалился, то такой крик поднял, что всех перебудил...

 

— И кто же вас из ямы вызволил?

 

— Ольга и помогла.

 

— А где был Лексей?

 

— Откуда мне знать, где он по ночам шатается?!

 

На следующий день после происшествия по аулу поползли шепотки, один подозрительнее другого...

 

— Вот дела, с чего это вдруг Мырзекен из конторы посреди ночи возвращался?

 

— Да брось ты об этом! Лучше о другом покумекай: почему он домой не по улице пошел, а дворами, что ему в чужом огороде нужно было?

 

— И правда, ведь дом-то Мырзекена совсем в другой стороне...

 

Ну и пусть, чего бы люди ни болтали за его спиной, Мырзекен и виду не подавал. Для человека на руководящей должности стать посмешищем в глазах подчиненных, в один день лишившись накопленного годами авторитета, смерти равносильно. Поэтому на следующий день он, переодевшись во все чистое, гордо выпятив грудь, как ни в чем не бывало, явился в контору. О приключившейся с ним ночью истории и слова не обронил.

 

А время было такое, когда начальства беспрекословно слушались, подчинялись любым приказам и относились к нему с нескрываемым почтением. Поэтому, так как сам Мырзекен ходил с высоко поднятой головой, то и остальным пришлось сделать соответствующий вид, и шальные улыбки на губах моментально исчезли.

 

После этого случая между Мырзекеном и Лексеем в течение нескольких лет были натянутые отношения. Но в жизни все преходяще, сегодня эта история и все с ней связанное остались в далеком прошлом.

 

Ныне Мырзекен на заслуженном отдыхе. У Лексея же пенсионный возраст пока не подошел, поэтому он по-прежнему трудится в совхозе чернорабочим: заготавливает силос, роет землю, занимается поливом посевов. Словом, как только потребуются где лишние руки, начальство не раздумывая посылает туда исполнительного Лексея. Что касается Ольги, она знатная передовая доярка на молочной ферме.

 

А размолвка между Лексеем и Мырзекеном давно забыта. Сегодня они нормально общаются, как обычные люди.

 

* * *

 

Раньше аул Мукур, или, как он зовется по-новому, совхоз «Раздольный», считался одним из наиболее передовых и стабильных в районе. Но в последние годы уже ни одно хозяйство не может похвастать прежними достижениями. Так что теперь и Мукур, подобно соседям, насилу держится в середнячках: возможно, какие-то хозяйства и опережает по показателям, зато за другими плетется в хвосте.

 

Поскольку это большой и достаточно благополучный аул, здесь есть практически все, что только душа пожелает, а среди его обитателей можно встретить людей с самыми разными дарованиями. Не зря говорят, что народ — кузница талантов, по этой части и Мукур далеко не беден. Живут тут и виртуозные музыканты, и певцы с прекрасными голосами, и незаменимые организаторы праздников с блестящими способностями тамады, и завидные остряки, которым народ буквально в рот заглядывает в ожидании очередной шутки... Словом, людей одаренных в Мукуре хватает, и каждый, как повелось еще исстари, окружен всеобщим вниманием и почитанием.

 

Особой любовью пользовалось в ауле певческое искусство Даметкен — жены Жангали.

 

— Пай-пай, ох и Дамешжан! Ох и талантище! Да как же тебя угораздило выскочить замуж за тихоню Жанга-лй? — не скрывая удивления, спрашивал ее Мырзахмет еще в пору своего директорства.

 

— Тебе с твоим даром нужно бы в столице жить. Ты, Дамеш, особенный человек, тебя Аллах своей благодатью осенил! — говорила ей и сношеница Бибиш.

 

— Да она же настоящая артистка, точь-в-точь как те, что по радио поют! — с восторгом восклицал даже Кана-пия, который вообще никогда никого не хвалил и ничем сроду не восхищался.

 

— Брось, радио мы тоже слушаем. Тамошние певички даже в подметки нашей Дамеш не годятся! — обычно встревал в таких случаях Нургали, спеша поделиться собственным мнением о родной невестке.

 

Не зря так возносили жену Жангали — Даметкен и в самом деле дивно пела, в свое время ей равных в округе не было.

 

Судя по разговорам односельчан, Жангали и Даметкен соединили свои судьбы потому, что до смерти любили друг друга.

 

— В юности он частенько отлучался в сторону Ореля. Оказывается, ухаживал за нашей Дамеш — моей будущей снохой, — рассказывал о братишке Нургали.

 

— Спору нет, Даметкен действительно была чудесной певуньей. Но ведь и нашего Жангали Всевышний не обделил талантом, — напоминал ему Мырзахмет.

 

— Это правда, только распорядился он им не по уму. Народ считает странным старика Амира, а, вообще-то, настоящим чудиком был мой братишка, — отвечал на это Нургали. — Когда Дамеш согласилась выйти за него замуж, а мы уже собрались ее сосватать и привезти честь по чести к себе, Жангали вдруг взял да и выкрал девушку. Такую грандиозную свару между аулами затеял!.. А случилась она, между прочим, раньше, чем поссорились на почве сватовства Бектемир с Нурпеисом. Можно считать, это первый нелепый поступок моего братишки. Но этим Жангали не ограничился. Как только он отделился и зажил собственным домом, так сразу решил, что на их семью хватит и таланта Дамеш, поэтому свое искусство тут же забросил, хотя его, как говорится, Бог поцеловал. Это уже второй странный поступок. А потом он и вовсе учудил: ушел с приличной работы тракториста, стал пастухом и переехал на дальнюю заимку — видите ли, голосу Дамеш тесновато в ауле, ему простор нужен! И это третья глупость Жангали. Как после таких выкрутасов не считать моего брата чудаком?!

 

В словах Нургали есть резон. Вначале он даже пребывал в подозрениях: уж не заболел ли случаем братишка? Потом стал коситься на Дамеш: может, это она голову Жангали морочит? Однако, какие бы сомнения ни обуревали Нургали, ничего ненормального либо предосудительного ни со стороны брата, ни со стороны невестки он не обнаружил. А раз не заметил, то вынужден был смириться с тем, что предписала судьба.

 

В конце концов, поразмыслив, Нургали пришел к заключению, что Жангали с Даметкен, очевидно, необычные люди: они действительно испытывают друг к другу пылкую страсть, подобно влюбленным, которых народ воспел в поэтических сказаниях, а потому и поступки их не каждому дано понять.

 

Решил так Нургали и с тех самых пор вообще перестал вмешиваться в жизнь братишки и снохи, надоедать им, как прежде, нравоучениями. Другими словами, предоставил им во всем выбор на собственное усмотрение и отпустил из-под своего отеческого крыла на все четыре стороны. К тому же Нургали понимал, что на самом деле ума и мудрости у молодых, если не больше, то, во всяком случае, не меньше, чем у него самого. Сказать по правде, душой он давно признал, что братишка с невесткой намного счастливее его и живут в любви и завидном согласии, а это судьба дарует далеко не каждому.

 

Да разве закроешь на замок досужие рты?.. То ли в насмешку, то ли искренне, но аульные старики прозвали Жангали с Даметкен «Козы и красоткой Баян». А молодежь и вовсе посмеивалась: «Ромео и Джульетта!»

 

Ну и пускай, только любовь между ними и вправду была настолько редкой и особенной, что о такой никто в округе и не помнил.

 

Жизнь есть жизнь, никто не знает, как она повернет завтра. Оказалось, и такому свалившемуся на голову безмерному счастью, и такой бесконечно огромной радости приходит конец. А пора угасания есть даже у ставшего легендой природного таланта, даже у подлинного искусства.

 

Такие нежданные перемены произошли в их счастливом доме всего лишь за год. В течение одного года крепкий и благополучный семейный шанырак* пошатнулся и рухнул.

 

* * *

 

Четверть века Жангали с Даметкен провели вместе, душа в душу, являя собой образец супружеской четы и для близких, и для друзей, и для врагов. Дали жизнь сыну и двум дочерям, вырастили их ничем не хуже других. Пока учились, дети оставались в ауле, на попечении своего дядюшки Нургали, поскольку отец с матерью работали у черта на куличках и жили на заимке.

 

Первенец Нуржан окончил десятилетку с золотой медалью и поступил в алма-атинский вуз. Однако после двух лет учебы его неожиданно призвали в армию.

 

Это был период самого разгара афганской войны. Шесть месяцев Нуржан провел «в учебке», а затем его сразу же направили прямиком в кровавую афганскую мясорубку. Прошло совсем немного времени, и Жангали с Даметкен оповестили о его гибели...

 

Тело сына привезли в Мукур в цинковом гробу. Сопровождавшие печальный груз военные категорически запретили его вскрывать. Так, в закрытом гробу, Нур-жана и похоронили.

 

Убитым горем родителям не удалось увидеть в последний раз лицо любимого сына и хотя бы в этом найти утешение, поэтому никакие слезы не приносили облегчения.

 

Сердце у Даметкен и без того было слабым, а после смерти сына она вообще сдала и так и не смогла прийти в себя. Прежний радостный смех, мелодичные переливы красивых песен упорхнули из-под их шанырака подобно пугливым соловьям.

 

«Может, это был вовсе и не наш сынок! А мой Нуржан, наверно, все еще жив и по-прежнему служит в армии, — шепотом обнадеживала себя Даметкен и вздыхала: — Ни о чем бы я больше не мечтала, только еще хоть разок взглянуть бы на Нуржана!»

 

«Он был единственным нашим сыном, которого я вымолила у Бога. Моего жеребеночка за праздничным столом благословили по традиции старики, прочили ему светлый путь. Чем же я провинилась перед Всевышним?!» — горько плакала Даметкен, и подол, которым она утирала глаза, становился мокрым от слез.

 

Безрадостной пеленой дни проходили за днями. Подоспела зима со своими суровыми буднями.

 

С наступлением холодов начальство направило к Жангали в помощники Нурлана — среднего сына Нургали. Молодой племянник еле выдержал в пастухах два первых зимних месяца, а в начале февраля махнул на все рукой и уехал в аул.

 

— Не обижайтесь, ага, не мое это дело — чабанить. Чем зимой и летом таскаться за овцами, я лучше на механизатора выучусь, — честно сказал он.

 

— Боже мой, ты бы хоть немного потерпел, пока окот не пройдет. Я же без помощника как без рук, — всполошился Жангали.

 

— Не мучайте меня, агатай! — наотрез отказался Нурлан. — Поеду и выложу начальству всю правду, попрошу, чтобы вместо меня кого-нибудь прислали.

 

Разве удержишь силой мальчишку, который твердо решил уехать? Жангали не стал больше уговаривать Нурлана, лишь молвил обреченно:

 

— Воля твоя, светик мой...

 

В тот день, когда уехал племянник, все было как будто в норме и не предвещало беды. Трагедия произошла на следующий день...

 

Каждое утро Жангали еще затемно отгонял скот на пастбище, а когда возвращался домой, Дамеш уже успевала разжечь огонь в печи, вскипятйть чайник и накрыть утренний дастархан. Но в тот день дверь их не-взрачйой землянки даже не открывалась, и из трубы не вился привычный сизый дымок?

 

Жангали, как обычно, хлопотал спозаранок в кошаре, а когда вывел овец в открытый загон, предположил: «Похоже, Дамеш опять приболела, видно, лежит в постели и не может подняться».

 

Управившись со скотом, он спокойно вернулся, а когда вошел в дом, обнаружил, что Дамеш лежит на полу, упав навзничь у печки.

 

Жангали пулей бросился к жене и поднял на руки. Но какой в этом толк — его любимая Дамеш уже остыла, душа давным-давно покинула ее...

 

Никого, кто мог бы разделить с ним горечь утраты, рядом не было; от невыносимой муки он даже заплакать не смог и впал в бредовое смятение, точно волк, которому скормили отраву.

 

Выбежав из дома, бросился в сторону загона, потом долго, задыхаясь от горя, бродил по просторной долине. Вернувшись, взобрался на крышу и обозрел окрестности, пристально вглядываясь в горизонт, — не видно ли там приближающегося путника. Но ничего, кроме белоснежной пустоши, по которой вихрился буран, Жангали не увидел.

 

Потеряв всякую надежду, потащился обратно в дом. Аккуратно завернул тело Дамеш в белую ткань, положил его с правой стороны и разжег в печи огонь.

 

Завывавшая снаружи метель ближе к полудню стихла. Обычно, если выпадал ясный день, он выгонял овец в долину и выпасал на подножном корму до самого вечера. Но сейчас Жангали охватила такая несусветная печаль, что он накрепко забыл обо всем на свете. Голова гудела и ничего не соображала, накатило полное беспамятство, словно он белены объелся.

 

В таком состоянии Жангали и провел весь день рядом с телом Дамеш.

 

Лишь поздним вечером, когда полностью стемнело, кое-как пришел в себя и встал с места. Пошатываясь, пошел и включил свет. Затем, вспомнив о том, что скот остался в открытом загоне, поплелся наружу. Еле двигаясь, загнал овец в теплую кошару и вернулся в дом.

 

Всю ночь он не сомкнул глаз. Опять поднялся буран, который улегся с трудом лишь к рассвету. Отвлекаясь время от времени на вой ветра и треск горящих в печи поленьев, Жангали с надеждой прислушивался к звукам снаружи. Наверно, раз сто выходил во двор, снова и снова всматриваясь в дорогу, ведь человек, которого ему, скорее всего, уже отправили в помощь, вот-вот должен был появиться.

 

Начальство, поди, не безумное — не могли в такую стужу оставить чабана одного в безлюдной степи наедине с овцематками. В первой декаде марта должен начаться окот... Да какой там в первой декаде — по всем признакам, самый ранний приплод появится уже через недельку.

 

Жангали грешным делом подумал, уж не попал ли в беду посланный помощник: может, его волки загнали, может, с дороги сбился — в такой-то буран...

 

Когда поднялось солнце, он все же выпустил скотину в открытый загон. То ли глаза заволокло туманом, то ли помешал поднимавшийся от кизяка пар —только вернувшись опять в кошару, он заметил окоченевших в последах новорожденных ягнят, белеющих на земле в трех-четырех местах.

 

По его расчетам, котиться овцам было как будто бы рановато — выходит, выкидыши... Он сразу вспомнил, что вчера на весь день оставил овец на холоде, во власти бурана, даже сена не подкинул, и лишь к ночи загнал под крышу.

 

Собрав погибших ягнят вместе с последами, Жангали отнес все в дальний угол кошары, куда не ступает нога человека, и там закопал. Нелегко это далось — расчистив снег, долбить промерзшую землю, обливаясь от усилий потом. Устал до изнеможения. Покончив с ягнятами, он с ноющим сердцем и туманом в глазах снова поволокся в дом.

 

Со вчерашнего дня во рту не было ни крошки. Вспомнив об этом, разжег огонь, поставил на печь чайник. Разве дано ему теперь насладиться ароматным, терпким чаем, который Дамеш ежедневно заваривала для него, вскипятив самовар?!

 

В случившееся не хотелось верить, будто все это происходит не наяву, а во сне. Казалось, стоит только измученной голове хоть мгновение отдохнуть и встряхнуться от тяжелых мыслей, как угнетающий, давящий его мглистый мираж тут же рассеется и отступит.

 

А следом и Дамеш пробудится ото сна, привычно закопошится в дневных заботах, как будто собираясь разжечь самовар и накрыть аппетитный дастархан. Собирая на стол, как обычно, поделится с мужем своими тревогами: «Как там дети в ауле, все ли с жеребятами в порядке?.. Как Риза учится, что-то давно от нее нет писем...» А потом Дамеш не спеша поднимется с места, подойдет к висящей в углу фотографии Нуржана в военной форме, погладит ее ласково ладонью и зашепчет о чем-то сама с собой...

 

Эх, жизнь, жизнь, неужели все это навеки будет теперь лишь неосуществимой мечтой?!

 

Но лежащая с правой стороны Дамеш, закутанная в белую ткань, которая в его надеждах, казалось, вот-вот проснется, уже никогда не пошевелится. А у порога комнаты безмолвно торчит желтый самовар, словно тоскуя в ожидании хозяйки...

 

Пытаясь стряхнуть и рассеять воцарившееся в сознании оцепенение, Жангали сжал руками виски. Но это не помогло. В голове будто бегали взад-вперед бесчисленные полчища муравьев, и ему уже не снять серую пелену с этого вмиг поблекшего мира...

 

После полудня Жангали разбросал скоту в загоне силос, запряг в сани коня, выехал на дорогу и довольно далеко с ветерком промчался. Думал, может, хотя бы рыскающие по степи волки ему повстречаются. Но попусту бороздил он безжизненную белую долину, ничего живого на этой снежной пустоши взгляд так и не приметил. Усталый, вернулся домой.

 

Если бы из совхоза и в самом деле отправили помощника, то он непременно должен был приехать уже сегодня. А может, начальству просто не удается подыскать посреди зимы подходящего человека, может, никак кого-то уговорить не получается? Но такое и представить нельзя, ведь в зимние месяцы в ауле каждый второй без работы. Если найти к человеку подход и поручить новое дело, желающий обязательно найдется.

 

Помощник, конечно, само собой, однако подошло время и начальству заехать на зимовку да разузнать о положении дел. Ладно Жангали, так ведь они даже общественным скотом не поинтересуются! Что за люди, отчего руководство позволяет себе такую небрежность?! Он так глубоко вздохнул, что в груди все заклокотало и захрипело...

 

Напоил лошадь. К вечеру раскидал скоту сена. Сегодня он не стал, как вчера, надолго оставлять овец на морозе, а пораньше загнал в кошару.

 

Ночью, сидя возле ярко пылающей печки, слегка вздремнул. Тем не менее, раз пять-шесть, одевшись, взяв в руки лампу, отправлялся в кошару и обходил дремлющий скот. Под утро две овцы окотились: одна — ягненком, другая — двойней. Очистив новорожденных от последа, подув им в носы, чтобы задышали сами, отнес ягнят вместе с матками в теплый сарай и там запер.

 

В конце концов Жангали твердо решил, что, если и сегодня никто не приедет, он бросит все и сам помчится в аул, правда, совести на такой шаг не хватило. Если начавший котиться государственный скот останется совсем без присмотра, то погибнет на таком морозе, как будто скошенный джутом. Его личное горе — это беда одного человека, а если падет общественный скот, то пострадает весь совхоз, все его жители. Эта мысль охладила пыл и помогла ему обуздать поднимавшийся гнев.

 

Человек, выехавший из аула ранним утром, доберется сюда лишь поздним вечером. А если его задержат какие-то дела и он отправится в дорогу после полудня, то должен приехать посреди ночи. Раз так, почему же посланный из аула помощник до сих пор не появился на заимке? Что стряслось, о чем они вообще там думают?!

 

С восходом солнца, еще раз обойдя кошару и проверив скотину, Жангали вошел в дом. И тут же в ноздри ударил распространившийся по комнате посторонний запах. Он сразу понял, что это. Целый день и всю ночь он беспрерывно топил печь, видимо, тело покойной не выдержало такого тепла в доме.

 

Эх, бедняжка Дамеш! Ты была почитаемой детьми матерью, любимой супругой, за что же теперь страдает твоя золотая головушка? Разве могла ты представить, что придется столько дней лежать неупокоенной в пустом доме в ожидании родичей, которые даже не знают о твоем безвременном уходе? Искусница Даметкен, ты восхищала аулчан своими дивными песнями, пользовалась всеобщей любовью! И вот теперь никому не нужна... а твое бездыханное тело из-за тепла в доме стало уже попахивать...

 

Разве мог предвидеть Жангали, что его несравненной Дамеш уготована подобная судьба? И с чего это он с такой горячностью рвался когда-то в пастухи? Остался бы в ауле, скольких трудностей суровой чабанской жизни мог бы избежать, да и любимая жена не подверглась бы нынешнему оскорблению. Сам виноват — приходится теперь мыкаться в одиночестве, и некому даже поведать о своем неизбывном горе.

 

Эх, бедная Даметкен, за четверть века, проведенные вместе с ним, она ни разу даже не посмотрела на него с укором. Был трактористом — завидная для многих работа, так нет же, все бросил и стал пастухом, Мало того, презрел зимовки в окрестностях аула, потому как душа рвалась на волю и тосковала по щедрой красоте первозданной природы. Вот и выбрал Жангали далекую Ака-лаху, а это, как-никак, целый день пути от усадьбы. Но и на этот раз Дамеш не насупила брови, не стала корить мужа, что поселились в глухомани. Растила детей, старательно их воспитывала, дом содержала в идеальном порядке и чистоте, а мужа, день-деньской пропадающего со скотом на пастбище, всегда встречала щедро накрытым белым дастарханом, горячим вниманием и учтивым почитанием.

 

Иногда в теплые, солнечные летние вечера или серым прохладным предрассветным утром его драгоценная Дамеш затягивала какую-нибудь чудную песню. А в следующее мгновенье тихонько начатая ею мелодия, переливаясь все громче, взмывала в синеву неба, звенела и парила над неприступной высотой Алтайских гор. Когда Дамеш пела, все вокруг замирало: казалось, даже ветер переставал дуть, стихал шум водопада, умолкали трели птиц. А просторное ущелье Акалаха, словно завороженное ее песней, как-то по-особенному преображалось и расцветало.

 

Разумом Жангали никак не хотел принять того, что эти дни канули в безвозвратную вечность. Разве может сердце смириться со свершившимся?! В глазах туман... Непроглядная свинцовая мгла, сквозь которую ничего нельзя разглядеть...

 

Боже мой, что же он теперь будет делать, куда пойдет, кому пожалуется на свое горе?!.

 

...Ясно, что так долго хранить в теплом доме тело нельзя. Может, правильнее дождаться людей из аула, не разжигая печи? Тогда где же самому устроиться, где разместить гостей, если вдруг кто-то приедет?

 

Сбив в кучу скот, Жангали загнал овец в кошару и вернулся домой. Да простит его аруах Дамеш! Он выбрал место при входе в дом. Затем завернул тело покойной жены в войлочный ковер, вынес и положил на скамью на веранде.

 

— Вот так, Дамеш, ты уж не обижайся на меня, — чуть не плача, выдавил он из себя. — У меня нет выхода, иначе я не смогу сохранить твое тело до того, как приедут люди и твои родичи...

 

Войдя в дом, он ополоснул руки, сел к столу и с шумом выпил несколько кесешек чая. Однако усидеть в тепле не смог, обеспокоенный тем, что оставил Дамеш одну. Снова вышел наружу.

 

Уже сгустилась непроглядная темень. У порога тихо лежит Актос. Бедняга будто чувствует, что случилась какая-то трагедия, невосполнимая утрата: молчит, не поскуливает привычно, клянча поесть. Заметив хозяина, даже не подошел к нему.

 

Жангали вернулся в дом и вынес собаке ведерко с объедками со стола. Затем прошел на веранду, зажег лучину.

 

— Лежишь, Дамеш? Ну лежи... — зашептал он. — Отдохни сегодня здесь. Наверное, завтра кто-нибудь да приедет. Давай подождем еще денек... Еще немного, Дамеш!

 

Однако, как бы томительно Жангали ни ждал появления сородичей, назавтра никто из аула опять не приехал.

 

Бледный и злой, он подавил в себе усилием воли все чувства и стал безучастным, как камень. Овцы котились и днем и ночью, нередко принося двойной приплод, так что вскоре число народившихся ягнят достигло почти двух десятков. Всех их вместе с матками он удобно, по отдельности устроил в теплых сараях.

 

Одна из окотившихся до срока овец, отказавшись от новорожденного, уморила ягненка голодом. В подобных случаях необходимо все время держать малыша на глазах у матки и то и дело прикладывать его к соскам. Но разве сейчас он в состоянии заниматься этим, когда сам находится в безвыходном положении?!

 

Ночью, включив освещение, Жангали довольно долго просидел на холодной веранде, охраняя тело Дамеш. Шепотом жаловался жене о своей тоске и горе. Вспоминал навсегда ушедшие счастливые дни их сладкой как мед совместной жизни. Даже хихикал, когда на память приходили какие-то давние забавные истории. Но тут же себя одергивал: «Боже милостивый, чему я смеюсь — видно, уже с ума схожу».

 

«А может, Дамеш вовсе и не умерла? Вдруг все это только сон?»

 

Ночью окотились еще две овцы, обе принесли по двойне.

 

Следующий день прошел в беспокойных хлопотах. Правда, в полузабытье Жангали даже не понимал, что делает, чем занят. Во всяком случае, весь день провел на ногах, курсируя между домом и кошарой: задавал скоту корм, ухаживал за ягнятами, топил печь...

 

Ни минуты отдыха, мелькнула даже мысль пойти во двор да накинуть петлю на шею, чем терпеть такие муки. Разве его жизнь дороже жизни Дамеш?.. Но что тогда будет с детьми? На кого он их оставит? А если погибнет оставшийся бесхозным общественный скот, разве не будут потом поминать его недобрым словом? Такая молва похуже смерти, это ведь клеймо на костях...

 

С наступлением сумерек вошел, пошатываясь, в дом, и тут его взор упал на темные силуэты возле печи — то ли люди, то ли чурки. Чтобы разобрать получше, Жангали вытер рукавом припорошенные инеем глаза. Наконец узнал Нурлана, который встал с места и пошел ему навстречу.

 

— Агатай, начальство не выделило помощника, поэтому меня вместе с отцом отправили к вам обратно, — грустно объявил племянник.

 

— Как вы тут, братишка, живы-здоровы?

 

Он узнал голос — второй человек, сидевший, грея руки, возле печи, оказался его единственным родным старшим братом.

 

— Что-то Дамеш не видать, где-то во дворе, что ли, возится? — спросил Нургали.

 

Жангали не произнес ни звука. Совершенно обессиленный, он как подкошенный упал на колени прямо на пороге. А потом, сморщив лицо и скривив рот, горько расплакался, так, что плечи затряслись от рыданий.

 

В первый раз с момента кончины жены он, оказавшись рядом с людьми, смог наконец дать волю душившим его слезам.

 

* * *

 

С северной стороны аула Мукур тихонько, словно роняя слезы, бьет одинокий ключ.

 

Этот источник мукурцы называют сегодня Жалбыз-ды булак — Мятным ключом. А некоторые зовут «родником Жангали». На самом же деле древнее название источника — Аулиебулак, то есть Святой родник. В старину его считали священным не только жители находящегося по соседству Мукура, но и народ, обосновавшийся внизу — в Аршаты и Ореле. Люди приходили сюда, чтобы совершить священный обряд и провести ночевку.

 

Прежде у истока родника росла пышная, раскидистая тысячелетняя лиственница. Паломники, приходящие к источнику, похоже, считали священной и лиственницу, поэтому, оказывая ей почтение, подвязывали к свисающим ветвям ленточки белой материи.

 

От того лиственного дерева ныне и пня не осталось: молодежь с пламенем в сердцах, которая в тридцатые годы вела в здешних краях непримиримую борьбу с пережитками прошлого, срубила ее и распилила на дрова.

 

Мукурцы давным-давно забыли о том, что когда-то ключ считался священным и что у его истока росла мята. А поскольку они об этом забыли, то никто уже не ухаживал за родником, его окрестности поросли камышом, а влажные берега оболотились.

 

Расчистил глазок и возвратил к жизни забытый людьми источник как раз Жангали...

 

Когда Дамеш ушла из жизни, он сразу сдал в совхоз подотчетных овец, бросил заимку в Акалахе и переехал в Мукур. Купил в ауле дом, поднял двух дочерей, занимаясь черновой совхозной работой, а когда подоспело время, вышел на пенсию. Сейчас он живет у своей старшей дочери Ризы.

 

Тихоня Жангали оказался необычайно преданным в любви: не раз Нургали подсылал к братишке земляков, чтобы тот породнился с кем-нибудь, однако все его уговоры оказались напрасными.

 

Когда Жангали еще работал, то к Мятному роднику приходил лишь изредка, если бывал свободен. Выйдя на заслуженный отдых, он наконец-то был полностью предоставлен сам себе и теперь практически весь день копошится у родника. Сосна, которую он много лет назад посадил у самого истока, ныне превратилась в стройное дерево с пушистой кроной.

 

Если кому потребуется Жангали, его всегда можно найти рядом с тем местом, откуда бьет Мятный ключ.

 

* * *

 

Попробуйте спросить у аулчан, кто сегодня самый видный и почитаемый старец в Мукуре, — практически все назовут муллу Бектемира. И на то есть причины.

 

Бектемир — самый старший среди аульных стариков, аксакал, чей возраст перевалил уже за семьдесят. К тому же, по сравнению с другими пожилыми мукурцами, Бе-кен в полной мере обладает и умом, и мудростью, и нажитым опытом, и достаточной хитростью. Правда, он, подобно Амиру, книг не читает, газет и журналов не листает и не ходит ежедневно в кино, примкнув к молодым завсегдатаям клуба. Сила Бекена — в его жизненном опыте, в уроках и выводах, извлеченных им из собственного долгого пути. Поэтому мукурцы с почтением зовут Бектемира не иначе, как «аксакал» или «молде-ке»*, в то время как Амира, нахватавшегося поверхностных знаний из книг и кинофильмов, окрестили за глаза «тронутым».

 

Бектемир получил звание муллы совсем недавно. А вообще-то, прежде ему и в самом крепком сне не могло присниться, что когда-нибудь он возьмет в руки четки и встанет на путь веры...

 

Когда мулла Ашамай, слывший бдительным хранителем древних традиций и воплощением самой старины, достигнув столетнего рубежа, ушел в мир иной, Мукур осиротел, оставшись без священнослужителя.

 

Жизнь есть жизнь, смерть не обходит стороной и Мукур. Когда такое случалось, аулчане в поисках муллы мчались в Аршаты или Берель. Знавший об этом Бектемир в один прекрасный день не выдержал. Ему была знакома старинная грамота, поэтому он отправился в далекий Нарын и не торопясь стал брать уроки у крупного знатока ислама Сайфи-хазрета.

 

Слава Аллаху, теперь, в сравнении с полуграмотными мусульманскими служками Аршаты и Береля, которые даже суры и заповеди Корана толком не знают, у Бекена, умеющего читать старую арабскую графику, на этот счет совесть перед Всевышним чиста.

 

Как судачат люди, Бектемир, похоже, напрочь лишился сейчас прежнего веселого нрава, склонности к шуткам и розыгрышам.

 

Кто не соблазнялся в молодые годы озорством, кого не тянула на шалости эта задорная пора? Бекен тоже в свое время был самым что ни на есть сумасбродным про,-казником.

 

— Это ведь Бектемир раньше времени свел в могилу беднягу Нурпеиса, — сказал как-то Мырзахмет и, вспомнив былые дни, громко расхохотался.

 

— Как это «свел в могилу»? — сразу насторожился библиотекарь Даулетхан, что всегда держал ухо востро.

 

— Нурпеис ведь скончался, даже до пенсии не дожив... Об этом я и говорю.

 

— А причем здесь Бектемир?

 

— Еще как причем, светик мой.

 

— Как же так... Выходит, если кто-то кого-то убил, вам это — повод для веселья?

 

Конечно, чтобы такие молодые аулчане, как Даулетхан, которым ни черта о жизни стариков не известно, что-то поняли, нужен долгий рассказ. Но было бы непорядочно вот так резко заявлять, что Бектемир «убил» Нурпеиса. Это равносильно клевете на благочестивого мукурского муллу, степенно перебирающего четки и потупившего в смирении взор, как и подобает посланнику Аллаха.

 

Тем не менее, слова бывшего директора Мырзахмета небезосновательны. В том, что покойный Нурпеис покинул бренный мир до поры, вволю испив телесных страданий и став колченогим калекой с покривившейся шеей и свистящей грудью, и в самом деле есть прямой вклад Бектемира.

 

О прежних проделках двух друзей, которые по жизни шли неразлучно, будто ягнята, сосущие одну матку, мукурцы и сегодня с удовольствием вспоминают, да так, словно сказку сказывают.

 

— В груди-то у Нурпеиса свищет аккурат с тех пор, как он решил прокатиться верхом на олене, — обязательно затронет, например, старую историю Нургали.

 

Хотя в Шубарагаше, Береле да Ореле оленей и маралов выращивали уже давно, во владениях Мукура этих животных раньше не разводили, а завезли позднее.

 

В один из теплых, погожих летних дней два друга, помня об этом факте, взяли аркан, недоуздок и отправились в расположенный в низовьях Шубарагаш, где оленей и маралов была тьма-тьмущая.

 

А задумали они вот что: в своей жизни Бектемир с Нурпеисом вкусили много чего хорошего и плохого, но вот прокатиться верхом на живом олене так и не попробовали. Понаслышке им было известно, что на далеком Крайнем Севере оленей вроде бы не только используют в качестве верхового транспорта, но и в сани запрягают.

 

А чем хуже шубарагашские олени с их величественными рогами? Джигиты не раз укрощали строптивых стригунков, которые даже к гриве своей не дают прикоснуться, а олени, поди, не страшнее, чем непокорные жеребцы. Коли так, решили твердо друзья, почему бы самим не испытать, на что эти животные способны.

 

Быстро спустившись вниз с внешней от Шубарагаша стороны, они вошли в расположенный в густом сосняке обширный вольер. Один загонял животных криком, другой подкарауливал спереди — с великими трудами и горем пополам им в конце концов удалось поймать одного оленя. Привязав его к дереву, надели на голову недоуздок.

 

Когда все было готово, Бектемир попросил:

 

— Можно я на него сяду? Нуреке, разреши мне первым попробовать, а? Пускай потом помянут добрым словом мое имя, мол, это Бектемир первым оседлал оленя и прокатился на нем верхом, как на коне!

 

Нурпеис, нахмурившись, молчал, словно язык проглотил. Поскольку ответа не последовало, Бектемир пуще прежнего пустился его уговаривать:

 

— Вы же знаете из книг, Нуреке, что на Крайнем Севере на оленях верхом ездят? В недалеком будущем мы тоже, как там, приспособим их в качестве верхового транспорта. Вы уж не обижайтесь, давайте я первым сяду на оленя... Пусть мой поступок станет примером для потомков, пускай мое имя овеет неугасимая слава!

 

Что тут сказать — потупив взор, Нурпеис едва слышно что-то пробормотал.

 

И вдруг Бекен совершенно неожиданно отказался от первоначального намерения.

 

— Не-ет, Нуреке! — сказал он. — Мы с детства приучены чтить старших, а вы старше меня аж на целый год, поэтому право за вами. Пожалуйста, можете сами первым оседлать оленя!

 

Нурпеис выпучил с нескрываемым удивлением глаза на Бектемира: мол, ты это в самом деле?

 

— Мне, видимо, негоже и стыдно вставать вам поперек дороги, Нуреке. Пусть это ваше имя восславляют потомки. Ну, давайте, садитесь!

 

Воодушевленный словами Бектемира, Нурпеис, давно привыкший покорно выполнять все, что скажет ему друг, при команде «садитесь!» тут же взлетел на оленя.

 

Глаза дикого животного, привязанного арканом за голову к дереву, моментально налились кровью, взбухли и стали метать бешеные искры. Как только Нурекен вспрыгнул на него, Бектемир отвязал веревку и освободил животное.

 

Почуяв свободу, олень стрелой умчался вниз. А вместе с ним и до смерти перепуганный Нурпеис, который мертвой хваткой вцепился в рога и подпрыгивал на спине животного как подлетающая ворона.

 

— Эй, Нуреке, передай привет тем местам, куда доскачешь! — махая вслед рукой, весело крикнул ему вдогонку Бектемир.

 

Не спеша собрав аркан, Бекен, так же не торопясь, стал спускаться следом. Идет и вдруг видит, что на поперечном суку гигантской столетней сосны болтается Нурекен. Висит ни живой ни мертвый: сказать ничего не может, лишь ресницами слегка подрагивает.

 

Разве мог несчастный справиться с необузданной силой дикого оленя — так, со всего маху, и врезался в торчащий на пути сук, а ударившись, похоже, повредил грудную клетку. Трое суток потом провалялся дома в полуживом состоянии, не в силах вымолвить даже слова.

 

С того самого злополучного дня, когда Нурекен взгромоздился на лесного дикаря и шваркнулся на скаку о торчащий сук, его грудь и стала издавать свистящие звуки.

 

Ну а охромел Нурпеис позднее, в начале семидесятых годов, сломав совершенно здоровую до этого случая ногу.

 

Однажды бархатной ранней осенью, когда созрели кедровые орехи, Бекена с Нурекеном охватил азарт собирательства. Снарядив пару коней и навьючив на них коржуны, два друга двинули в горы.

 

Соорудили в приглянувшемся месте шалаш, устроились и два дня к ряду усердно, до седьмого пота трясли кедровые деревья. На третий день Бектемир мечтательно произнес:

 

— Нуреке, все вроде бы замечательно, однако самые крупные, самые богатые орехами шишки остаются на верхушках кедров. Если мы и дальше будем продолжать в таком же духе и не попробуем из-за боязни высоты забраться наверх, так и не соберем самых ценных шишек. Увы, я не так легок на подъем, как вы, а иначе не упустил бы шанса — белкой бы на самую верхотуру вскарабкался. Да разве даст мне такую сноровку это кругленькое пузо?!

 

— Ай, Беке, чего зря мучиться да лезть на верхушку дерева, разве нам не хватит с лихвой того богатства, что под ногами рассыпано? — удивился Нурпеис, не понимая мечтаний друга.

 

— А наверху самые вкусные, самые сладкие, Нуреке, — пробубнил Бектемир точно павлин. — Жаль, не сумею сам залезть, а если б мог, неужто позарился бы на то, что валяется вокруг?! Это ведь так... мусор. Эх, не судьба, видно!

 

— Тогда, может, я попробую залезть? — предложил добряк Нурпеис, всегда старавшийся угодить другу.

 

— Что ж, удачи вам, Нуреке! — тут же напутствовал спутника теплым словом Бектемир.

 

Нурпеис вцепился в ближайший кедр, щедро увешанный шишками, и не хуже белки стал проворно карабкаться вверх. Лезет, лезет и думает про себя: какое же все-таки высокое дерево, кончится оно когда-нибудь или нет.

 

— Ну, как, добрался я до верхушки? — вконец запыхавшись, крикнул он с высоты.

 

— Нет, поднимитесь еще выше, — руководящим тоном ответил оставшийся на земле Бектемир.

 

— А сейчас?

 

— Еще немного...

 

— Ну а теперь?

 

— Еще...

 

— Да оно же сломается...

 

— Ничего не случится, не бойтесь. Ну, смелее, поднимитесь еще чуть-чуть!

 

— Ойбай, Беке, лечу-у-у!

 

— Куда, Нуреке? Куда летите?..

 

— ?!

 

— Если в аул, то черта с два раньше меня доберешься — скорее, в дерьмо угодишь! — и Бектемир, вскочив на коня, помчался не разбирая дороги в Мукур.

 

— Эй, Нургызаин, Нурекен уже пришел? — издали прокричал он, доскакав до дома Нурпеиса.

 

— Как, пришел? Вы же вместе в горы ушли? — ничего не понимая, вытаращилась на него жена Нурекена.

 

— Я же ему говорил! — торжествующе воскликнул Бекен. — Я же говорил, что ему все равно меня не обогнать, вот мои слова и сбылись.

 

— Вы что, соревнование затеяли? А куда подевали свои коржуны?

 

— И коржуны, и палатка — все в горах осталось... да брось ты про них... Я же о Нурекене речь веду. А Нурекен взобрался на верхушку самого высокого кедра, расправил крылья и похвастался, что улетает. Вот тогда я ему и сказал: лети-лети, все равно раньше меня до аула не доберешься! А сам, чтобы не ударить в грязь лицом, поскакал во весь опор сюда.

 

— Что несет этот сумасшедший?

 

— Боже мой, шутит он или правду говорит?

 

— У него, кажется, ум совсем помутился...

 

Собравшийся на шум народ пребывал в растерянности: принимать слова Бектемира на веру или считать это розыгрышем? Два-три джигита все же сели на коней и поскакали в горы.

 

Прибыли на место и обнаружили у подножия кедра лежащего навзничь Нурпеиса. Лицо и рот в крови, одежда изорвана в клочья, говорить не может. Соорудили носилки, положили на них полуживого Нурекена и привезли домой.

 

— Нужно знать меру, разве можно так играть с человеком? — прослышав о случившемся, корили Бектемира люди. — Что б ты делал, если бы Нурпеис умер?

 

— Человек вряд ли разобьется насмерть, когда падает с дерева с такими густыми ветвями, — с невозмутимым лицом ответствовал Бекен.

 

— Нет худа без добра, но все-таки, что бы вы стали делать, если бы он погиб?

 

— Если б погиб... что ж, выкопал бы глубокую могилу да похоронил... А Нургызаин, по обычаю аменгер-ства*, самолично взял в жены, — не моргнув глазом, ответил Бекен.

 

Не бить же его за это, не колошматить, что народ вообще может поделать с таким солидным человеком, которому уже стукнуло пятьдесят?.. Дело известное: горбатого даже могила не исправит. Так что ничего, кроме как посплетничать за спиной да пристыдить укорами, продемонстрировав явное осуждение, аулчане, увы, были не в силах.

 

Конечно, эта история не добавила чести авторитету Бекена. Ведь упавший с дерева Нурпеис сломал ногу, вывихнул ключицу, скривил шею и стал инвалидом. После этого семьи друзей несколько лет находились в размолвке.

 

* * *

 

Время летело. Сломанная нога Нурпеиса срослась, хотя и осталась хромой, покривившаяся шея как будто немного выпрямилась. Вслед за телесными ранами затянулись и душевные — понемногу обида стала забываться. В конце концов Мырзахмет, бывший тогда начальником, снова помирил рассорившихся друзей, выделил каждому под присмотр по косяку лошадей и поручил пасти их за горой Аргыт.

 

Лексей, который в то лето пас молодых бычков, осенью сдал их на мясо и теперь болтался без дела, поэтому Мырзекен присоединил его к закадычной парочке, и все трое по его воле стали теперь табунщиками.

 

— У подножия с той стороны Аргыта тепло, там и перезимуете, а лошади пускай пасутся на тебеневке! — наказал директор.

 

Кто посмеет перечить начальнику? Наутро отправились втроем в дорогу, полтора дня гнали лошадей и наконец прибыли в оговоренное место.

 

В сравнении с Мукуром, где всегда бывает Богом проклятая лютая зима, климат в этих местах, действительно, значительно теплее. Временами сходят лавины, очищая склоны горы от снега, так что они чернеют длинными языками оголившейся земли. Знающему толк животноводу пастбищ здесь предостаточно: пусти скот на тебеневку туда, где снег слизала лавина, и можешь без особых хлопот перезимовать — в общем, благодатный уголок.    

 

Подняли в защищенном от ветра месте походную юрту, тщательно укрыли ее в несколько слоев войлоком. По соседству устроили загон для отдыха лошадей. В тот же день выбрали кобылу пожирнее, зарезали и аккуратно разделали. Рядом с юртой поставили палатку, приспособив ее под хранилище мяса и продуктовый склад.

 

И потянулась уединенная жизнь трех новоявленных табунщиков, больше напоминавшая праздную ярмарку. Присматривать за лошадьми выезжали по очереди, по очереди готовили еду, более того, даже поохотиться на зверье и птиц уходили по очереди.

 

В отличие от своих приятелей, Бектемир в этих вылазках был намного удачливее: то кеклика подстрелит, то вернется с притороченным к седлу зайцем-русаком. Нурпеис же с Лексеем обычно бродили впустую весь день, да так и возвращались без добычи, поскольку оба оказались совершенно далеки от охотничьих навыков.

 

Ярмарка тоже не может длиться бесконечно. В один из дней весь ее жар утих, краски потускнели и потеряли привлекательность. А через месяц такая отшельническая жизнь начала утомлять троицу.

 

Однажды Бектемир, позавтракав, ушел, согласно очередности, присматривать за лошадьми. Нурекен же должен был шататься по окрестным лесам, высматривая в прицел зверье. Однако, понимая, что никакого результата от его усилий все равно не будет, он решил сделать себе послабление и остался в юрте вместе с отдыхающим напарником.

 

Лексей, строгавший к обеду мясо, глянув на лежащего на боку посреди юрты Нурпеиса, который от скуки ковырялся в зубах, вдруг сказал:

 

— Послушай, Нуреке, до каких пор ты будешь безропотно мириться с выходками Бектемира? Он уже давно пользуется твоей наивностью, каждый раз стремится обвести тебя вокруг пальца, как маленького мальчишку... В конце концов, ты ведь из-за него калекой стал!

 

— В этом ты, конечно, прав, — признал Нурекен. — Однако... пусть Бекен иногда и проказничает, но ведь не со зла же — он добродушный человек...

 

— Бог ты мой, ты и ногу сломал, и шею скривил, а все равно друга оправдать стараешься... Какие тут проказы, Нуреке? Раскрой глаза! Не будешь защищаться — тебе и ворона их выклюет.

 

— Да что там, казахи ведь всегда были жестоки в шутках над ровесниками.

 

— В таком случае и ты проучи его. Как смотришь, если мы с тобой ответим ему той же монетой?

 

А дальше, договорившись тайком, Лексей с Нурекеном решили одним разом ответить Бектемиру за все скопившиеся на протяжении долгих лет обиды Нурпеиса.

 

Когда припозднившийся Бектемир вернулся с пастбища и вошел в юрту, своих напарников он обнаружил обессиленно валявшимися на полу.

 

— Эй, что это с вами? — удивленно спросил Бекен.

 

Лексей скосил глаза, что-то прошамкал, жуя язык,

 

но ничего вразумительного сказать не смог. На помощь пришел Нурпеис:

 

— Лексей тут бражки наколдовал... вот мы и напились, захмелели совсем.

 

— А что за бражка? Мне-то попробовать оставили? — с искренним любопытством поинтересовался Бекен.

 

— Да вон, в кастрюле... там твоя доля, — ответил Нурпеис.

 

Продрогший на холоде Бекен без лишних слов залпом опорожнил содержимое кастрюли.

 

— Горькая какая-то... Что это вообще за бражка такая? — сморщившись, выразил он отвращение.

 

От друзей ответа не последовало — будто ничего не слыша, они мирно похрапывали. А что одному сидеть-то — умяв приготовленный Лексеем ужин, Бекен бросил на постель одеяло с подушкой и тоже плюхнулся спать.

 

День в горах выдался хлопотным, так что, едва голова Бекена коснулась подушки, как он тут же провалился в сон и захрапел.

 

Нурпеис, поджидавший этого момента, тихонько встал с места и, как его подучил Лексей, крепко привязал арканом входную дверь к решетке юрты. Затем беззвучно вернулся на место и преспокойненько улегся.

 

Ближе к середине ночи Бекен застонал. Потом, продолжая пребывать в спящем состоянии, начал ворочаться. Немного спустя, окончательно потеряв покой, проснулся. Еще некоторое время лежал в постели, схватившись за живот, то и дело постанывая и переворачиваясь с боку на бок. Поскольку боль не утихла, неслышно встал с места, накинул на плечи тулуп и направился к выходу.

 

Нащупал в темноте дверь, несколько минут возился, пытаясь ее открыть. Это ему не удалось, поэтому, гремя посудой, стал искать спички. Но разве найти их в темноте, если Лексей еще днем все коробки хорошенько припрятал? После безрезультатных поисков Бекен снова устремился к двери. Долго мучился, стараясь развязать узел аркана. Бесполезно.

 

А Лексей с Нурпеисом тем временем не подавали ни звука, лежали, накрывшись с головой одеялами и зажав ладонями рты, чтобы не рассмеяться. Навострив уши, они отслеживали каждый шаг Бекена.

 

В конечном итоге ураганная сила, скрутившая живот Бектемира, взяла свое: так и не сумев открыть дверь, совершенно измученный, видимо уже не в силах терпеть, он тихо вскрикнул:

 

— Ох... отца твоего растуды! — и присел прямо на пороге.

 

Лежавшие в центре юрты друзья, услышав это, довольные собственной проделкой, лишь молча давились от смеха.

 

Настало утро. Лексей с Нурекеном поднялись с мест, изображая полное неведение. Бектемир тоже не подавал виду, будто ничего такого ночью не случилось.

 

— Спущусь-ка я вниз, прикуплю чаю, хлебушка да каких-нибудь продуктов, — объявил Бекен. — Пасите пока коней напару. А когда вернусь, и вы в долину спуститесь, сходите в баньку, попаритесь.

 

Таким образом, Нурпеис по очереди отправился на пастбище, Лексей опять остался кашеварить, а Бектемир, оседлав коня и навьючив коржун, поехал в аул.

 

Быстрым ходом добрался до Мукура, когда уже сгустились сумерки.

 

Едва спустившись с ближайшей от аула возвышенности, Бекен, задумавший отомстить, сразу пустился в душераздирающий плач, то и дело вопя: «О, бедный мой брат!» Своими громкими рыданиями он еще издали всполошил аульных собак и поднял на ноги весь Мукур.

 

Продолжая горько стенать, Бектемир проехал через селение и остановил коня, лишь упершись в дом Нурпеиса. Навстречу, рвя на себе волосы и горько плача, выскочила Нургызаин.

 

Понятно, что через несколько минут в доме Нурекена собралась добрая половина Мукура. Люди обеспокоенно шумели.

 

«О мой друг, ты покинул нас в расцвете лет, о бедный Нуреке, ты ушел так неожиданно!» — горестно вздыхая, причитал Бекен, то и дело харкал и смачно сплевывал, словно вместе с желчной слюной пытался выплеснуть из груди всю свою печаль и тоску.

 

Еще не понимая толком, что же произошло, мукур-цы уяснили одно: Нурпеис внезапно скончался. Все ошарашенно молчали, скорбно нахмурив брови.

 

Когда народ немного пришел в себя, Бекен, выжимая из глаз слезу, приступил к длинному рассказу о том, как погиб его несчастный друг, с которым они росли подобно неразлучным игривым жеребятам и всю сознательную жизнь провели вместе.

 

Похоже, представления окружающих, считавших необщительного Нурекена наивным тихоней, были ошибочными. То, что у реального Нурпеиса внутри есть геройский стержень и подлинно богатырский дух, выявила лишь уединенная жизнь на горном пастбище. Оказалось, Нурекен — разудалый джигит, у которого много неизведанных граней и нераскрытых талантов. Он замечательный повар, потрясающий кулинар, в искусстве приготовления вкусной еды ему нет равных, потому что от нее просто язык во рту тает.

 

Мало того, Нурекен еще и завидный охотник: даже резвую косулю способен подстрелить точно в глаз! Каждый второй день он приносил свежую оленину, так что мясом друзья всегда были сыты по горло. Более того, в течение одного только месяца его охотничьи трофеи пополнили шесть соболей. Да простит Всевышний неверный язык Бекена: если добавить того, которого он взял в день своей смерти, то соболей будет семь!

 

Вот эта безоглядная страсть к охоте в конце концов и погубила Нурпеиса... Накануне, выслеживая на северном склоне зверя, он неожиданно провалился в медвежью берлогу. Разве был в силах бедняга противостоять до срока проснувшемуся, разъяренному медведю? Зверь на него набросился, подмял под себя и разодрал на части.

 

Лексей с Бектемиром, которые вскоре бросились на поиски пропавшего Нурекена, вышли по следам на место трагедии, убили медведя, собрали разбросанные останки погибшего друга в мешок и принесли в юрту.

 

Голова, одна рука и хромая нога Нурекена оказались оторваны от тела. Они аккуратно сложили все вместе, завернули в войлок и приготовили для спуска в долину. Лексей, весь в слезах, остался охранять лошадей и юрту, а Бектемир тут же помчался вниз, чтобы не медля сообщить аулчанам печальную весть.

 

Вот и все, что произошло.

 

Разве обретут покой люди, услышав о такой трагедии, — всю ночь никто в Мукуре не сомкнул глаз. Спозаранку четыре джигита приготовили носилки, чтобы привезти останки Нурпеиса, снарядили коней и уехали к Аргыту.

 

Утром оповестили о несчастье всех живущих вдали от аула родственников: кого-то по телефону, кому-то отослали телеграмму, а к тем, что обосновались поблизости, отправили верховых гонцов.

 

На предстоящие поминки зарезали подходящую животину — мухортую кобылу Нурпеиса. Весь день Бектемир лично руководил приготовлениями к поминальной трапезе, зорко наблюдая за действиями женщин, поучая их и щедро раздавая советы.

 

На следующий день с утра он явился к Мырзахмету и попросил:

 

— Разреши на несколько дней отлучиться в райцентр — надо бы сердце проверить, иначе загнусь... Должно быть, после всего этого ужаса мое бедное сердечко не вынесло переживаний — что-то расшалилось больно...

 

— О, какие могут быть просьбы, Беке! Конечно, поезжайте... Ваше состояние можно понять: разве легко пережить подобное, когда с твоим другом случилась такая страшная беда, — посочувствовал, проявив полное понимание, Мырзекен и без лишних слов отпустил Бектемира.

 

Получив добро от начальства, Бекен тут же взял ноги в руки и благополучно скрылся, решив на всякий случай отсидеться подальше.

 

Назавтра, с трудом пробиваясь сквозь толщу обильно выпавшего снега, вернулась в аул четверка джигитов, ускакавших к Аргыту.

 

— Что случилось? Где останки? Куда подевали носилки?

 

— Нурпеис не только не погиб — с ним вообще ничего необычного не произошло, здоров и невредим... Вдвоем с Лексеем пасут в горах лошадей да поджидают Бекте-мира, — объявили возвратившиеся гонцы, хватаясь за животы от безудержного смеха.

 

Услышав это, директор Мырзахмет едва не лопнул от гнева. У Нургызаин же буквально подкосились ноги: с посторонней помощью она еле добралась до постели и рухнула как подрубленная.

 

Что же теперь делать, ведь кобыла зарезана, бараны освежеваны, над горящими очагами кипят котлы, издалека и из соседних аулов прибыли близкие и дальние родичи?

 

— Чем пережить такой срам, уж лучше бы Нурекен и в самом деле умер! — в сердцах воскликнула Нургызаин, хватаясь за горящее от стыда лицо.

 

Такой нелепой и ужасной ситуации народ ни в прошлом, ни впоследствии не знавал. Однако призывать к ответу Бектемира, отправив за ним в райцентр гонца, аулчане не стали. Собравшись в доме Нурпеиса, мукурцы вместе с его родственниками сквозь смех и слезы съели приготовленное мясо, угостились поминальной едой да разошлись по домам.

 

— Неловко все вышло, зачем ты так жестоко поступил с Нурпеисом? — спросили позже Бекена сверстники.

 

Узнав, что тот решил проучить друга, выставившего его на посмешище, они обратились за подробностями уже к Нурпеису:

 

— Ай, Нуреке, чем вы так досадили Бекену, как опо-зорили-то?    

 

— Да обманули мы его — напоили помоями от вымоченной шкуры, а ему сказали, будто это бражка... — тихонько признался Нурпеис.

 

— В таком случае вы полностью оба квиты! — объявили ровесники, призывая друзей к благоразумию, и заставили их в знак примирения пожать друг другу руки...

 

Прошло уже несколько лет, как скончался Нурпеис. Слава Богу, Бектемир все еще жив-здоров и стал ныне одним из самых знатных и уважаемых стариков Мукура. Это мудрый аксакал, пользующийся среди аулчан непререкаемым авторитетом.

 

* * * 

 

Когда над страной сгустились тучи и на западе занялся пожар войны, большинство мукурских мужчин тоже были призваны на фронт.

 

Вернулись с кровавой бойни лишь шестеро. А сейчас в живых из них остались только престарелые, едва держащиеся на ногах Амир, Метрей да Бектемир с Нургали.

 

Сутяжника Орынбая признали тогда негодным к воинской службе по состоянию здоровья. Мырзахмет, выбившись в активисты, уже в те времена был на высоте, поэтому военкомат в целях укрепления тыла оставил его по специальной брони. Долговязый Лексей рос в глуши, к тому же в годы войны он был слишком молод, не достиг еще совершеннолетия. А вот каким образом избежали военного призыва жирный Канапия и глухой Карим, мукурцы и сами не знают. Однако, хотя сам Канапия пороху даже не нюхал, он как раз один из тех, кто любит потрепаться о фронтовиках и поделиться при случае собственным мнением.

 

— Насчет тронутого Амира спору нет, — говорит, к примеру, он. — Амир на самой передовой воевал, вернулся с фронта контуженным... А вот по поводу Нургали и Бектемира у меня большие сомнения...

 

— Почему это? — спрашивают его в таких случаях охочие до жареных новостей молодые парни вроде любопытного балбеса Рахмана.

 

— По сравнению с другими, Бектемир головастый и хитрый. Судя по всему, он очень дорожил своей жизнью, а потому служил, видимо, при штабе. Разве вы когда-нибудь слышали от Бекена, что его задела на войне пуля или он получил бы другое ранение?

 

— Не-ет.

 

— То-то и оно... Война тянулась целых четыре года. Кто же поверит, что за эти четыре года ни одна пуля не коснулась хотя бы кончика его пальца, ведь сыпались-то они градом, а?

 

— Верно говорите...

 

— То есть отсюда мы можем сделать предположение, что наш Бекен отсиживался где-нибудь в теплом местечке, например в штабе рядом с командованием.

 

— А как насчет Нургали-аты?

 

— Нурекен с Бектемиром, как и я, не учились, так что грамоты не знают, поэтому и военная наука им незнакома. Они даже не представляют, с какой стороны ружья стрелять. Думаю, Нурекен служил при полевой кухне — печь разжигал, дрова таскал, золу выгребал...

 

— Да у него же вместо одной ноги... протез?

 

— Ну и что... Вы думаете, ногу он на войне потерял?!

 

— Конечно!

 

Канапия громко, отрывисто хохочет и, довольный, ласково поглаживает свой торчащий живот.

 

— Если б Нургали своей никудышной ноги лишился на фронте, разве мы не почитали бы его как хана, не возносили до небес?.. Да он, недотепа, потерял ее в самое что ни на есть мирное время.

 

— - А как?

 

— Руду на Кокколе копал... так увлекся, что не заметил, как его накрыла лавина. Отморозил тогда ногу, и началась гангрена. Вот врачи ее и отрезали.

 

Таким, примерно, образом болтливый и несдержанный на язык Канапия «пропагандировал» среди молодежи ратный труд живущих в ауле ветеранов войны. Но, если речь заходила о контуженом Амире, все тело которого покрывали рубцы от осколков, а лицо было корявым от шрамов, тут уж даже словоохотливый Канапия умолкал.

 

Все мукурцы зовут старика Амира в лицо Аужекеном, что можно понять как уважительную форму от его имени или как почтительное «святейшество» от слова «аулие», то есть «святой», а вот за спиной старика прозвали «тронутым».

 

Что касается старухи Разии, благоверная Всегда кличет Амира «контуженным». Видимо, этим Ракен стремится унизить своего престарелого муженька: мол, что с тебя взять, ты, бедолага, контуженный, разум у тебя пошатнулся, а рассудок помутился.

 

Поскольку Разия Богом нареченная половинка Амира, она знает, что говорит. Он и в самом деле вернулся с Великой Отечественной войны увечным: косоглазым, с расшатанными мозгами и совсем без волос.

 

Амира отправили на западный фронт суровой зимой сорок третьего года, а домой он вернулся летом сорок шестого с востока: после победы над германцами завершил службу войной с японцами. Ушел мечтательным юношей с пламенеющим сердцем, которому было всего девятнадцать лет, а вернулся стареющим зрелым мужчиной с побитым осколками лицом и изборожденным морщинами лбом.

 

С тех самых пор никто не видел, чтобы Аужекен, подобно другим людям, радостно смеялся либо пытался облегчить душу, поделившись с кем-нибудь сокровенными переживаниями.

 

— Аужекен и раньше, даже когда только женился на Разие, был молчуном, всегда сидел так, будто кость проглотил. Бывало, соберется народ на той, песни поют, пляшут, а Аужекен все молчит и, пока праздник не закончится, с места не двинется, — рассказывал Бектемир, вспоминая редкие радости послевоенной поры.

 

Хотя Амир и молчун, зато всегда успевает справиться с кучей дел. Кстати, совсем уж молчуном считать его было бы неправильно, да и не такой чересчур он скрытный.

 

Где бы Аужекен ни находился, он всегда вполголоса разговаривает сам с собой и с давних пор погружен в бездонные размышления.

 

Прошло больше сорока лет, как закончилась война. С тех самых пор и до сегодняшнего дня Аужекена беспокоит неразрешимый вопрос. Видно, и вправду его проклятые мозги сильно расшатало, потому как он стал путаться в имени и фамилии своего фронтового командира. А в понимании Амира это — самое что ни на есть предательство, поэтому простить себе подобную непорядочность он никак не может. И все сорок лет, размышляя об этом, страдает...

 

Ай, а джигит-то был с огоньком — по-настоящему горячий! Когда его призвали, он в Алма-Ате учился. А потом младшим лейтенантом стал. На гармони играл с бесподобной виртуозностью — никакой глаз за пальцами не уследит, а если песню затянет, то так звонко, так голосисто, что всем на зависть, и рассказчик был великолепный. Одаренность этого совсем еще молоденького парнишки-командира просто поражала и могла утолить самые азартные ожидания. Но что поделаешь, джигит подорвался на мине и погиб. Ничего от него не осталось.

 

Да будь проклята та страшная война! Если б не она, из парня вышел бы выдающийся человек, потрясающий мастер искусства! А он, бедняга, ушел на пике молодости, еще не распустившимся бутоном, срезанным в пору расцвета. Нерастраченная, клокочущая в теле сила, бушующий талант — все-все кануло вместе с ним в безвозвратную вечность.

 

«Как, оказывается, несправедлива судьба! — огорчался порою Аужекен. — Если б была в жизни справедливость, то на войне погиб бы я, а он остался в живых, ведь такой светлый и благородный человек принес бы народу намного больше пользы, чем я, и гораздо больше радости».

 

Человек, которому суждено было умереть, погиб, и Аужекен, конечно, понимал, что, как бы ни переживал, но воскресить его он все равно не сможет. Да и слова о том, что вместо этого парня следовало погибнуть ему, — больше бравада. Просто по всем законам морали людей, безвременно сложивших голову и пожертвовавших жизнью во имя счастья других, необходимо благоговейно беречь в памяти. А что касается Аужекена, он память о том джигите хранит так скверно, что даже его имя и фамилию вечно путает.

 

Погибший был офицером, командиром их взвода, а он — рядовым воином. Понятно, что между ними не могло завязаться тесных отношений и близкой дружбы. Да и словесное общение в большинстве своем сводилось к обмену официальными репликами: «Товарищ командир!» "Товарищ рядовой такой-то!» — вот и весь разговор.

 

Армия есть армия, начальства у бедолаги-солдата полно, командиров хватает. Тем не менее, этот джигит занимал в сердце Аужекена особенное место. И надо же, к стыду своему, он не может вспомнить, как же его звали: то ли Муслим Игиликов, то ли Игилик Муслимов. Сорок лет не может вспомнить, все мается, несчастный, голову ломает. А парень-то чудо какой, весь как песня!

 

— Разия, — обращается он порой к своей байбише едва слышным голосом, — вспомнил я, кажется, звали его Муслимом Игиликовым. Точно... Широкой души был человек, покойный!

 

— Разия, — говорит он на следующий день, вновь еле ворочая языком, — похоже, я вчера ошибся. Если не изменяет память, он, наоборот, был Игиликом Муслимовым. Как же я мог перепутать имя такого благородного человека?!

 

Прежде подобные излияния старика вызывали в Ра-зие-апай неудержимый гнев, который она на нем же и срывала. Но со временем слух к ним привык. Теперь она вообще старику не отвечает, будто и не человек он... Игилик Муслимов или Муслим Игиликов — какое до этого дело Разие? Сидит себе да, понюхивая время от времени насыбай, занимается своим делом: то шерсть теребит, то пряжу веретеном крутит, то на кухне возится.

 

Беспокойные мысли, издавна тревожившие душу Амира, в конце концов подвигли, вероятно, Аужекена на решительные действия. В один прекрасный день он, вооружившись топориком и заткнув за пояс мотыгу, отправился на окраину аула.

 

* * *

 

По соседству с Мукуром на вершине небольшого холма Амир давно уже присмотрел оголившийся ствол старого засохшего кедра. Придя на место, он обтесал его, обработал и приступил к задуманному...

 

Кто знает, сколько дней Аужекен в поте лица трудился, но в канун октябрьского праздника благополучно все завершил, и на верху ближнего от аула холма появился заметный издали памятник солдату — в каске и с автоматом в руках.

 

«Уж не спятил ли совсем старик Амир, что он там копошится да крошит высохший ствол?» — сочувственно вопрошали поначалу аулчане, однако, когда они увидели готовый памятник во всей его красе, дружно поснимали с голов шапки и отвесили Аужекену низкий поклон.

 

А потом старик Амир прибил к подножию деревянного изваяния плоскую поперечную дощечку и красной краской вывел на ней призывную надпись: «Никогда не забуду вас!».

 

Аужекен так старался, что, пожалуй, даже лишне говорить о том мастерстве, с каким он вырубил из старого кедра человеческую фигуру. А сколько труда в нее вложил! Если он сумел так искусно справиться с деревом, то, само собой, и табличка с надписью вышла прочной и красивой. Разве стал бы он щадить руки, коли они к работе привычны и дело свое знают?

 

Под крупно написанными словами «Никогда не забуду вас!» Аужекен старательно, мелкими, как коралловые бусинки, буквами вывел имена трех однополчан: «Маха-радзе, Игилик Муслим, Сегизбай Айдарбеков».

 

В тот день, когда памятник был закончен, библиотекарь Даулетхан на глазах у собравшегося возле магазина народа выразил Аужекену огромную признательность:

 

— В Мукуре не было монумента, посвященного погибшим героям Великой Отечественной войны. Тысячу раз вам спасибо, Амир-аксакал, за то, что вы подарили нам такой памятник. Сегодня же пойду к начальству и предложу, чтобы его официально открыли в праздничный день, седьмого ноября. А пока закройте скульптуру белой тканью. Будете показывать каждому встречному — непременно кто-нибудь сглазит.

 

— Наверно, это правильно... Только вот откуда мне взять белую материю? — честно спросил у видного представителя местной культуры Аужекен.

 

— Можете и простыней закрыть.

 

— Да меня за простыню старуха из дому вытолкает!

 

— Ладно, по этой части поможем... Если не считать того, что памятник сделан из дерева, изъянов в нем нет. Вот только зря вы посвящение написали от своего имени: «Не забуду»... Нельзя быть таким эгоистом. Нужно было написать от всех: «Не забудем». Хорошо бы внести такую поправку...

 

— Вот и мы говорим... На фронте ведь не только твои родичи погибли! — послышались из толпы крики женщин. — Мы тоже горя хлебнули... Если решил писать, то надо от имени всех!

 

— А это вовсе не родственники Аужекена, — вступился кто-то за старика Амира и принялся втолковывать суть надписи политически неподкованным женщинам: — Это друзья Аужекена, павшие на войне. Видите, один из них, по всей видимости, грузин...

 

— Да-а, старик, видно, совсем умом тронулся... Почему он не вписал имя своего старшего брата, который не вернулся с войны?

 

— Черт его знает... Наверно, забыл.

 

— Как о брате-то можно забыть?

 

Пытаясь избежать назревавшего над головой скандала, Аужекен поспешил кивнуть, дав таким образом обещание переделать посвящение, как просили люди.

 

— Неплохо бы покрыть сверху лаком, чтобы защитить от жара солнца, от дождя и снега, — добавил он в качестве пожелания. — Даулет, миленький, ты не поможешь? Выпросишь лак у завхоза? Он ведь тебя послушает...

 

— Запросто, аксакал! — с готовностью ответил Дау-летхан.

 

Назавтра поутру Аужекен взял краску, зажал под мышкой рубанок и направился к памятнику, чтобы переделать надпись.

 

Пришел, а к выведенным им именам трех однополчан чья-то рука уже успела приписать другие: «Шагата-ев Турганбек, Шагатаева Менсулу». Когда Аужекен прочел это, настолько растерялся, что рубанок выскользнул из-под мышки, а сам он плюхнулся прямо на траву.

 

— Бог ты мой, но ведь Менсулу не на войне умерла! Они что, издеваются?!

 

Он пришел на холм, гонимый вдохновением, хотел доброе дело сделать, но теперь от его намерения и следа не осталось. Голову словно обручем сковало, руки невольно опустились, а в горле комом застрял один-един-ственный вопрос: «Кто же это написал?»

 

Если предположить, что сын Менсулу с невесткой, так Айбар, почитай, уж два года, как перевелся на работу в Катон и переехал в райцентр. В их мукурском доме теперь квартируют две молоденькие училки. Откуда им знать об истории Турганбека и Менсулу? Они же приезжие...

 

Кто бы это ни сделал, но приписал имена аккуратными буковками, вложив в них большое мастерство, значит, отнесся ко всему с особым вниманием.

 

Эх, ну кто же это все-таки?..

 

Ладно Турганбек, здесь спорить не станешь — этот парень действительно погиб на войне. А с чего к нему присовокупили Менсулу? Она ведь не в войну умерла, а гораздо позднее — в конце шестидесятых, разве не так? Зачем же они тогда...

 

О том, как ушла бедняжка Менсулу, знает, конечно, не только Аужекен, а все, кто живет в окрестностях Мукура. Вспоминать об этом событии даже сегодня тяжело для сердца.

 

Да минует тебя подобная трагедия, и пускай не познают такого твои потомки!

 

Ай, не зря Менсулу носила свое имя — она и была самой что ни на есть «менсулу», то есть «безупречной красавицей»! Шея лебединая, брови серпом, а взор огромных, как у верблюжонка, глаз сразу воспламенял в душе горящий уголек чувства. В точку ее назвали — Менсулу обладала изумительной, подлинной красотой, без единого изъяна.

 

Красотка одна, а джигитов вокруг не счесть; каждый мечтал, чтобы прекрасная девушка досталась ему. Однако, когда подошел срок заводить собственную семью, Менсулу сама выбрала себе жениха, чтобы избежать слишком горячих и надоедливых притязаний молодых аулчан.

 

А какого джигита отхватила! И лицом красив, и ростом вышел, и умен был, и на слово красноречив — в общем, Аллах всемилостивый с лихвой наградил Турганбека самыми чудесными качествами.

 

— О изменчивый мир, как много времени утекло с тех пор!..

 

Аужекен, сидевший у подножия своего деревянного памятника, тяжко вздохнул и погрузился в водоворот размышлений.

 

...Хотя и предпочитал он тихую жизнь, в то же время был страстным кинолюбителем. Стоит лишь спуститься сумеркам, как Аужекен, прихрамывая, уже тащится в сторону клуба. Если не считать тех случаев, когда он был приглашен в гости, куда стыдно не явиться, или принимал участие в поминальной трапезе, откуда н,ельзя уйти, пока не прочтут Коран, Аужекен не пропустил ни одного из фильмов, показанных в Мукуре. Он никогда даже не интересуется, какое кино будут крутить, — молча приходит и устраивается в одном из уголков зала.

 

Парень киномеханик, что живет в соседнем ауле, давно признал в старике заядлого киномана.

 

— Что-то Амир-аты не видать, давайте подождем немного! — говорит он, когда старик запаздывает, и задерживает начало киносеанса.

 

За кино в каждый свой приход Аужекен не платит — в день получения пенсии он сразу сдает четыре рубля, и этих денег с избытком хватает на целый месяц. А насчитал такую сумму все тот же киномеханик:

 

— Один сеанс стоит 20 копеек, если вы будете приходить 20 раз в месяц, то в общем выйдет четыре рубля. А оставшиеся 10 дней месяца я в расчет не беру, делаю скидку, учитывая, что вы являетесь самым активным зрителем. Кроме того, по разным причинам вы можете и пропустить сеанс.

 

То, что он вычел плату за 10 дней, это, конечно, хорошо, правда, иногда даже Аужекену надоедает, когда парень один и тот же фильм крутит по два-три раза. «Бог ты мой, я же видел его вчера!» — удивляется в таких случаях Амир. Но про себя, а на людях привычно молчит и без каких-либо роптаний смотрит то же кино по новой, не шелохнувшись и до самого конца.

 

В сравнении с другими стариками, что, изнывая от безделья, торчат целыми днями дома, любовь к кино не дает Аужекену скучать и даже немного раздвинула горизонты его познаний. Он ведь далеко не из болтунов, вот народ и думает, будто старик Амир ни черта не знает. Аужекен же, как всегда, помалкивает. На самом деле люди ошибаются, причем непоправимо... Если сказать всю правду без утайки, то идею сооружения памятника героям войны на вершине холма Аужекен почерпнул именно из кино.

 

Судьба Турганбека и Менсулу тоже напомнила ему множество виденных им кинолент. Он не раз с замиранием сердца смотрел фильмы, где в центре событий были молодые влюбленные, увлеченные пламенной страстью и до смерти преданные друг другу, словно пара прекрасных лебедей. Такая верная и такая сильная любовь, которая может послужить примером для всех, такая несравненная чистота чувств, подобная свежему утреннему воздуху, встречаются, наверное, лишь в кино, думал тогда Аужекен и даже не догадывался, что все это присутствует в его собственном окружении. И почему только люди не ценят золото, что имеют в руках, а мечутся поисками лучшего вдали? Разве любовь Турганбека и Менсулу не достойна кино и дастанов?

 

Турганбека призвали на фронт осенью сорок второго. В то время он еще не женился, если не считать того, что уже сблизился с Менсулу и был связан с ней словом. Когда она услышала о том, что такого-то числа Турганбек уезжает на фронт, твердо решила выйти за любимого замуж.

 

— Что с тобой будет, если я погибну? Пусть лучше закончится война, вернусь благополучно с фронта, тогда и создадим семью, — пробовал отговорить ее Турганбек.

 

Но Менсулу не согласилась с этим. И указала на причину: дескать, если воюющего на фронте человека ждет дома любящая супруга, то небесные силы будут хранить его от смерти.

 

Хотя сваты с обеих сторон также были не склонны мириться с ее решением, Менсулу всех уломала. В итоге сыграли скороспелую свадьбу и узаконили отношения молодых. А через три дня Турганбек, попрощавшись со всеми, ушел воевать.

 

Бедная Менсулу дни и ночи проводила в мольбах к Создателю, кланялась Аллаху, жарко просила, чтобы ее Турганбек остался живым. Однако даже этому единственному желанию несчастной не суждено было сбыться... Небесные силы, которым она доверила любимого супруга, не сберегли Турганбека. Он уже никогда не возвратится оттуда, куда ушел, не вернется в родной, всей душою любимый аул на Алтае, к своей несравненной красавице Менсулу.

 

А спустя какое-то время в жизнь с плачем явился единственный наследник Турганбека — сын Айбар.

 

Стремительно летели годы. Менсулу не теряла надежды, продолжала ждать мужа и с заботливой нежностью растила сына.

 

Похоронки на Турганбека не было, пришло лишь извещение о том, что он «пропал без вести», поэтому и аулчане не расставались с мыслью, что «потерявшийся человек обязательно найдется». Только когда после окончания войны прошло четыре или пять лет, родные и близкие Турганбека перестали надеяться на его возвращение.

 

Но этого не скажешь о Менсулу, которая долгие годы жила в беспокойном ожидании, надеясь на скорую встречу с мужем: мол, ежели не сегодня, то завтра он непременно приедет или же послезавтра вернется.

 

Когда всем стало понятно, что Турганбека уже не дождаться, Менсулу начали одолевать предложениями о сватовстве. При виде красавицы мужчины, похоже, теряют всякий стыд: не осталось в Мукуре мужика, который не зарился бы на Менсулу, не имел на нее видов. Мало тех, что живут в родном Мукуре, так посвататься к ней мчались, загоняя коней, даже из дальних краев. Однако всем Менсулу отвечала решительным отказом и смекалистыми уловками выпроваживала прочь.

 

Проходила жизнь, а вместе с нею ушли из этого мира ее отец с матерью и свекор со свекровью. Но Менсулу все продолжала лелеять в душе надежду на возвращение любимого Турганбека.

 

Когда их единственный сын, ее свет и радость, стал взрослым джигитом, она продала весь свой немногочисленный скот и отправила Айбара в Алматы. Видимо, упорством своим тот пошел в отца, вот и поступил первым в истории аула Мукур на учебу в столичный университет.

 

Проучившись пять лет, вернулся с дипломом домой. Счастью Менсулу, встречавшей Айбара, не было предела. Той же осенью она справила сыну грандиозную свадьбу и обзавелась снохой.

 

— Исполнилась мечта Турганбека, — радовались люди, испытывая искреннюю благодарность к Менсулу.

 

Только разве кому-нибудь удавалось противостоять судьбе — зимой того же года аулчане нежданно-негаданно потеряли любимую всеми Менсулу...

 

Обустроив сына с невесткой, передав в их руки хозяйство и направив семейную жизнь молодых в должное русло, она однажды на рассвете отправилась на речку и бросилась в прорубь... Ее тело, попавшее под лед, унес строптивый Мукур.

 

— Вот ужас-то! Мы ее следы на берегу видели: она ведь даже не оглянулась ни разу, не посмотрела назад... Какая решимость! Шла твердо, прямо и без всяких колебаний шагнула прямиком в прорубь. А на ее краю нарочно оставила свой платок, — рассказывала с переполненными от слез глазами Бибиш-апай.

 

Перед смертью Менсулу оставила сыну с невесткой листок с письмом и сберегательную книжку. На книжке была небольшая сумма, которую она по крохам собирала долгие годы для Айбара и будущей снохи. А на листке бумаги Менсулу написала им прощальное завещание:

 

«Не корите мать за это решение, постарайтесь меня понять и простить, жеребята мои! Я так мечтала о том дне, когда мой Айбар создаст семью и сможет сам распоряжаться собственной жизнью! Наконец дождалась, и за это я благодарна вам. А теперь, дети мои, не держите меня. Всю свою жизнь я провела в ожидании моего любимого Турганбека, вашего отца, до смерти по нему соскучилась. Я ведь живой человек, из плоти и крови, совершенно от этого ожидания истомилась и обессилела. Больше терпеть не могу — силы мои исчерпаны. А без Турганбека жизнь для меня не имеет смысла. Ваш отец так и не вернулся. Поэтому я твердо решила, что пойду к нему сама. До свиданья, мой жеребята, прощайте, не корите и не кляните свою мать!»

 

Такая вот трагическая судьба выпала Турганбеку и Менсулу, чьи имена одной прекрасной ночью были аккуратно приписаны на табличке памятника...

 

Дальнейшая история деревянного монумента вообще превратилась в некую забаву: каждый день на дощечке постамента прибавлялось все больше и больше фамилий — кто-то писал украдкой, кто-то открыто, кто-то старательно, а кто-то вкривь и вкось. В результате табличка оказалась полностью испещрена надписями. Тогда Аужекен прикрепил к подножию памятника еще одну, но и на ней в определенный день не осталось просвета.

 

Седьмого ноября аульные активисты во главе с совхозным парторгом, которые одобрили идею Даулетхана, собрали на вершине холма народ и провели торжественное открытие памятника.

 

Парторг выступил с длинным докладом, посвященным Октябрьской революции, недавней страшной войне и павшим на ней славным героям; он также остановился на интернациональном, духовно-патриотическом и воспитательном значении открываемого монумента.

 

Выступление парторга собравшиеся на митинг люди выслушали с огромным вниманием и сопроводили бурными аплодисментами. А затем силами школьной художественной самодеятельности был дан небольшой концерт в честь ветеранов войны и труда.

 

— Этот памятник — временный! — объявил после концерта парторг в своем заключительном, закрывающем митинг слове. — В будущем мы на этом же месте установим погибшим на войне монумент из гранита и бетона. Вот так, товарищи!

 

Поставят потом гранитный памятник или не поставят, это начальники, конечно, посовещаются и сами решат. Однако явное бахвальство в поведении парторга, как будто это он установил деревянное изваяние, задело Аужекена. Обидно было и то, что он даже слова благодарности в свой адрес не услышал, ведь парторг мог хотя бы упомянуть прилюдно имя человека, своими руками соорудившего памятник.

 

«Ай, да ладно, — тут же утешил себя старик Амир. — Я же не для того его делал, чтобы спасибо услышать».

 

Даулетхан так и не раздобыл ему лак. Скряга завхоз, которого ничем не проймешь, в ответ на все просьбы только хлопал глазенками и разводил руками, мол, нет. Да пропади он пропадом, для такого святого дела, как памятник, хоть из-под земли, но можно было найти!

 

Разве оголенная древесина выдержит капризы вечно меняющейся погодной стихии — дождь, снег, суровая зима и жаркое лето сделали свое дело: постепенно тут и там появились трещины, которые, рассыхаясь, стали расползаться, на глазах разрушая памятник. В прошлом году из рук солдата кто-то выломал и утащил автомат. Очевидно, проделки детворы.

 

Сегодня потрескавшийся и обезоруженный деревянный воин все еще стоит на вершине холма.

 

Обещание, данное когда-то парторгом, оказалось вилами на воде писаным. Кто знает, возможно, парторг его и выполнил бы, установил, как обещал, гранитный монумент на месте деревянного, но он вскоре пошел на повышение и переехал в райцентр.

 

Близкие знакомые считают Аужекена, по сравнению с остальными его сверстниками, большим грамотеем. Он и сейчас регулярно ходит в библиотеку, выписывает и просматривает у Даулетхана книги. Если прибавить к ним ежедневные походы в кино, то с точки зрения широты миропонимания и всесторонней осведомленности тягаться со стариком Амиром ровесникам не под силу.

 

Разия-апай родила мужу пять девочек подряд. Но ни одной живой душе Аужекен не дал понять, обрадовался он или огорчился появлению пятерых дочерей. А на шильдехане* по случаю рождения младшей Канипы он огласил такое, что гости ушам своим не поверили.

 

— Сородичи! — начал обычно молчаливый Аужекен, а потом ударился в непривычное красноречие, продемонстрировав при этом забавный склад мышления: — Не помню уже, о каком там конкретно говорилось народе, только прочел я как-то книгу под названием «Гели-мадоэ». У героя книжки тоже было пять дочерей. Так вот, «Гелимадоэ» — это, оказывается, слово, составленное из имен этих пяти девушек: Гелена, Лида, Мария, Дора, Эмма... Прочел я об этом и задумался: как бы объединить таким же образом пятерых моих милых дочурок. Долго размышлял, прикидывал и так, и эдак, но имена моих девочек в одно название, как в книжке, не вмещаются. Ну а раз не вмещаются, я решил соединить их в два слова. Первых трех дочек отныне я буду звать Сакасали, а двум младшим дал общее имя Жакан. «Са-касали» — это сборное от Сабиры, Кабиры и Салимы, а «Жакан» объединяет Жанипу с Канипой. Вот об этом я и хотел вам сказать, уважаемые...

 

Первое мгновение собравшиеся, изумленно раскрыв рты, молча глазели на Аужекена, не понимая, шутит он или говорит правду. А потом молодежь, схватившись за животы, покатилась со смеху.

 

Аужекену, однако, не было До них никакого дела: что хотел, то и сказал, мысль свою до присутствующих довел, поэтому он пребывал в полном удовлетворении.

 

Но его байбише Разия с таким вольнодумством категорически не согласилась и тут же выступила против мужа.

 

— Не знаю я никаких Сакасей-Бакасей! Сиди мне тихо да не извращай имена детей, освященные молитвой! — оскорбленно заявила она.

 

Возможно, слова жены остановили бы Аужекена, и, кто знает, он, по-видимому, отказался бы от своего намерения. Но на шильдехане присутствовала уйма несерьезных молодых людей, которые внимательно прислушивались к звучавшим речам. Они ведь не глухие — слова Аужекена не пролетели мимо их ушей. Молодежь, похоже, и разнесла поразительную новость, а та словно ветром распространилась не только в ауле, но и по всему району. Долгое время потом дочерей Аужекена дразнили, клича не иначе, как «Сакасали-Бакасали» да «Жа-кан-Макан»...

 

Всевышний услышал в конце концов просьбы Аужекена, и его шестым ребенком стал мальчик. Он назвал сынишку Маканом. Соседи да знакомые сразу сообразили, что это имя Аужекен, очевидно, дал сыну в созвучие с придуманным им сборным прозвищем младших дочерей — Жакан.

 

Макан давно вырос, окончил школу, стал крепким мужчиной и главой семьи, а проживает по-прежнему вместе с родителями.

 

Когда библиотекарь Даулетхан увидел в паспорте Макана его настоящее имя — «Махарадзе», чуть не упал где стоял, давясь от смеха.

 

— Агай, чему вы удивляетесь? — призвал библиотекаря к благоразумию Макан. — Махарадзе был фронтовым другом моего отца, он погиб в бою. В честь него отец меня и назвал.

 

— Странно как-то... В голове не укладывается, — признался библиотекарь, утирая повлажневшие глаза. — Это ведь не имя вовсе, а грузинская фамилия!

 

— Ну и что... В прошлом году поехал я в Семипалатинск, чтобы сдать шерсть, а у Георгиевки меня остановил гаишник. Собрался было продырявить мне талон за нарушение правил, но, как только увидел мое имя в правах, с изумлением остановился. Я ему и говорю, так, мол, и так, не удивляйтесь, имя мне отец в честь друга-грузина дал. Оказалось, черноусый гаишник тоже был грузином, вот и прилип ко мне, стал в гости зазывать. Я отказываюсь, дескать, не могу, тороплюсь очень, а он ни в какую: все равно, говорит, не отпущу тебя просто так, а будешь сопротивляться, машину твою на штрафную стоянку поставлю. Ох и тяжелый народ эти грузины! Все-таки заволок меня домой и ночь напролет потчевал как самого дорогого гостя. Вино рекой лилось, какими только блюдами не угощал, а у грузинской кухни неповторимый вкус! И пел для меня, и отплясывал, лишь на следующий день к полудню согласился проводить. В общем, открытый и щедрый оказался мужик! А на память накинул на мои плечи бурку. Так что мое благословенное грузинское имя один раз в жизни мне даже пользу принесло.

 

— А тебе не приходило в голову изменить его? — поинтересовался Даулетхан.

 

— Зачем? Имя ничего не значит — главное, чтобы с остальным у человека все было в порядке, — ответил Макан-Махарадзе.

 

— Остальное — это что?

 

— Я о душе говорю.

 

— Значит, твой маленький сынишка Сейсен пишется как «Сейсен Махарадзевич Амиров», да?

 

— Именно так я его и записал. Вот вы на собраниях дерете впустую горло, пропагандируя интернационализм, а почему бы просто не взять пример с меня? Я же его живое воплощение!..

 

Такова, вкратце, история жизни старика Амира, прозванного мукурцами «тронутым».

 

В сегодняшней жизни Аужекена не произошло каких-то особых перемен. Уже четвертый или пятый год он сторожит по ночам школу, а днем занимается разной мелочью по хозяйству.

 

В последнее время у него, как и у Карима, стал портиться слух. Аужекен и прежде-то не сильно реагировал на происходящее вокруг, а теперь вообще не обращает на это внимания, хоть из пушки рядом с ним стреляй.

 

Правда, иногда обычно молчаливый и замкнутый Аужекен, предпочитающий быть сам по себе, выдает что-нибудь любопытное. Недавно он снова поразил оригинальностью своих рассуждений.

 

— Я горячо люблю всех своих односельчан, — заявил он байбише Разие.

 

— Тьфу, с чего это вдруг ты так расчувствовался? — презрительно скривив губы, спросила жена.

 

— А к чему вообще распри да ругань в нашей короткой, как рукоять камчи, жизни? Можно ведь идти по ней в мире и согласии.

 

— Ты, старик, видать, совсем блаженным стал, — с подозрением восприняла слова благоверного Разия.

 

— А люблю я их потому, что все мы в этой жизни современники: вместе живем, вместе постигаем вкус добра и зла, вместе переживаем радости и печали, — забормотал Аужекен, словно разговаривая сам с собой. — А потом все вместе и умрем — кто-то чуть раньше, кто-то чуть позже, но почти в одно и то же время мы окажемся под черной землей...

 

— Боже упаси!

 

— Не поминай Бога всуе... Я правду говорю. Потому как через сотню лет ни одного из ныне копошащихся на Земле не останется — все умрут.

 

— Типун тебе на язык, что мелет этот контуженый?!

 

— Да, байбише, это действительно так. Никто не может прожить тысячу лет. Так что через столетие все, начиная с новорожденного младенца, только что пришедшего с плачем в этот мир, исчезнут с лица Земли. Вот поэтому я и считаю всех — от согбенного старика до ползающего ребенка — своими современниками. Живем мы почти одинаково, судьбы у нас схожие, вода, которую пьем, воздух, которым дышим, общие. Почему же я не должен их любить?

 

— Сохрани Аллах!

 

— Ты, старая, не пугайся этих слов. Ничего страшного в них нет... Их не я сказал, а француз по имени Экзюпери. Это он в свое время высказал такую истину.

 

— Боже, спаси несчастного!

 

Несмотря на последние слова старика, его рассуждения, похоже, действительно по-настоящему перепугали Разию-апай. Она заподозрила, что у него началось весеннее обострение помутнения сознания, поэтому в тот же день пригласила в дом муллу Бектемира и попросила его заняться изгнанием хвори.

 

* * *

 

Пять пальцев на руке и те неодинаковые, так что люди в ауле разные, а в семье, как говорится, не без урода... Наряду с добропорядочными сельчанами живет в Мукуре человек, чье имя давно стало притчей во языцех.

 

— Один из тех, кто «прославил» совхоз «Раздольный» в верхах, — это наш Орекен, Орынбай Байгереев, — говорит бывший директор Мырзахмет.

 

— Ой сатана-а! Да у Орекена сердце, поди, железное, раз он с армией сцепился! — много лет удивляется Лексей.

 

— Просто Орекен на войне не побывал, поэтому и не знает толком, что такое армия, ни в танках, ни в пушках не разбирается, — с готовностью дает грамотное объяснение поступку Орекена старик Амир. — А иначе стал бы человек в трезвом уме ссориться с армией?

 

Амир был прав: когда враг вероломно нарушил границу и сплошь все сверстники Орынбая ушли на фронт, он преспокойно остался в ауле. От войны Орекен не бежал, не дрожал за собственную шкуру, а был законно освобожден от воинской службы по разрешению военного комиссариата, получив белый билет «инвалида по зрению». Инвалидность же ему присудили из-за бельма на правом глазу. Еще в детстве он неожиданно напоролся им с разбегу на кончик прута, когда проявил в игре излишнюю прыть...

 

Правда, досады по поводу того, что его не забрали на войну, Орекен не испытывал: получив в военкомате от ворот поворот, молча закинул за плечо свой вещевой мешок и с гордым видом вернулся в аул.

 

Конечно, воевать на кровавом фронте — миссия особая, тем не менее, жизнь тех, кто, подобно Орынбаю, остался в родных местах, в тылу, тоже оказалась несладкой. Не было работы, какой бы он ни занимался в те трудные годы, профессии, в которой бы себя ни попробовал. Чабанил, древесину пилил, лошадей пас, что-то охранял, мало того, одно время даже возвысился и стал бригадиром над бабами.

 

Когда завершилась война, Орекен, как впоследствии и Мырзахмет, перевелся на службу в лесничество, а оттуда вышел на пенсию.

 

Вот и вся нехитрая жизнь Орынбая, который среди своих земляков выделялся тем, что вечно поднимал в народе шумиху, словно крикливый петух горного улара, за что и получил прозвище «сутяжника».

 

А с армией Орынбай сцепился намного позднее войны, в те времена, когда районное начальство проводило агитационную кампанию по поводу «массового возделывания кукурузы»...

 

Казахи издревле привыкли жить в согласии с соседями, считая божьим долгом мир и взаимопомощь в общении с теми, кто живет рядом. С соседним Китаем тоже старались жить в дружбе и согласии, но однажды отношения между странами резко испортились, и неизвестно, чьей вины было в том больше; во всяком случае, внезапно Катонкарагайский район наводнили военные в зеленых фуражках.

 

В начале марта группа военных, среди которых можно было заметить и обычных офицеров, и большого командира в папахе, нежданно-негаданно появилась и в Мукуре.

 

За аулом, по ту сторону ручья тянулся длинный необжитый пригорный луг Куренбель, где сельчане выпасали свой скот. Военные сгрудились на этом лугу, долго держали совет, указывая руками то влево, то вправо, а после совещания рассыпались в разные стороны и принялись вбивать колья, делая какие-то отметины.

 

Со своего двора Орынбай неотрывно следил за каждым движением этой словно с небес явившейся группы военных в пестром желто-зеленом камуфляже. К тому же он был лесничим и находился, как говорится, при службе, поэтому решил разузнать, с чего это чужаки топчутся на Куренбеле. Напялил егерскую фуражку, заложил руки за спину и не спеша зашагал в их сторону.

 

Вояки, передернув плечами и задрав к небу носы, встретили Орекена с нескрываемым презрением и явно враждебно, словно не человек, а медведь к ним пожаловал.

 

— Откуда здесь посторонний? — дрогнув усом, спросил по-русски командир в папахе и сделал подбородком кивок подчиненным.

 

— Ты что тут делаешь? — тут же надвинулся на Орын-бая один из них.

 

Да неужто это не его родной Куренбель, куда он поднимается каждый день и где пасет скотину?! Орекен и бровью не повел. Наоборот, его только подстегнуло, что без всякой на то причины на него, пожилого человека, посмели орать.

 

— Это вы что тут делаете? — задал он ответный вопрос.

 

— Мы военные.

 

— Ну и что с того?

 

Из плотно сбившейся группы отделился молоденький офицер и, собираясь потихоньку выпроводить Орын-бая, взял его под руку. Орекен стряхнул руку офицера и не спеша подошел к остальным.

 

— Я — Орынбай Байгереев, лесничий, которому поручено присматривать за этой местностью! — объявил он.

 

— Мы и так видим, что вы лесничий, — сказал один из военных.    

 

— А что тебе, вообще-то, нужно? — спросил второй.

 

Командир в папахе всем своим видом показывал, что

 

чрезвычайно раздосадован внезапным появлением жалкого егеря с бегающими глазками, точно он помешал какому-то важному, богоугодному делу.

 

— Это наша земля! — зло стиснув зубы, выдавил Орынбай. — Это наш Куренбель! Здесь мы скот выпаса ем и землянику собираем. Что вы с ним намереваетесь делать?

 

Кто-то из офицеров громко расхохотался в ответ на слова Орынбая. Однако командиру в папахе было совсем не смешно: гневно выпучив глаза, он что-то буркнул с презрением и отвернулся.

 

— Ты, кстати, знаешь, с кем разговариваешь?! — по-казахски спросил, наклонившись к Орынбаю, один из военных. — Это полковник, большой человек. Будешь много болтать — он тебя засадит куда следует!

 

— Ну и пусть... Вы меня этим не испугаете! Я не позволю вашим сапогам топтать Куренбель!

 

— Нам в этом месте надо заставу построить, — пояснил ему офицер-казах. — Земли ведь здесь полно... Ты бы лучше не дурил!

 

— Земли вовсе и не полно... Все вокруг поросло лесом да тайгой, кругом одни горы и скалы, а поля заняты под посевы. Только на Куренбеле у нас остался удобный и открытый участок земли. А вы его захватить хотите!

 

— Мы здесь заставу построим, — повторил свои слова офицер-казах.

 

— А разрешение на это получили?

 

— Нам разрешения не нужно, мы выполняем приказ, поступивший сверху! Мы люди военные, наше дело — подчиняться, — ответил он.

 

Видимо, непонятная задушевная беседа, разгоревшаяся между его офицером и лесничим, задела русского командира в папахе; со свирепым видом он, будто задиристый петух дрофы, подошел к ним и хрипло гаркнул:

 

— Уйдите прочь! Чтоб духу вашего здесь не было! Вы поняли?!

 

А голос-то какой суровый — хорохорившийся Орын-бай, как всегда, моментально струхнул.

 

Делать нечего, глянув разок вытаращенными от испуга глазами на взбеленившегося командира, он покорно развернулся и ушел восвояси.

 

К себе приплелся в унылом настроении, с вяло поникшей головой, точно мышь, угодившая в воду. Но усидеть долго в доме не смог — пошел искать Сельсовета, авторитет и слава которого были в ту пору необычайно высоки, а слово непререкаемо.

 

Встретил его в начале улицы, когда Шакиров галопом возвращался с фермы, куда, обеспокоенный начавшимся отелом, умчался еще с утра.

 

— Абеке! У нас Куренбель отбирают! — тут же выпалил Орекен начальнику.

 

— Куренбель, говорите?

 

— Да, Куренбель.

 

— Кто отбирает?

 

— Военные...

 

— Тьфу! — в сердцах сплюнул Шакиров и пришпорил коня. — Зачем вы говорите мне об этом, товарищ Орынбай?

 

— Подождите, Абеке... Я же вот что хотел узнать... скажите, а они взяли у сельсовета разрешение?

 

— Странный вы человек, товарищ Орынбай. Когда это армия просила разрешение у сельсовета?!

 

Не на шутку рассерженный, Шакиров тут же тронул коня рысцой, однако, отъехав немного, придержал поводья и, повернув голову в сторону Орынбая, крикнул:

 

— Они сказали, что собираются построить там заставу. Очевидно, это землемерная комиссия... Когда вы их видели?

 

— Только что... Отмеряют что-то и ставят на Курен-беле знаки, — громко ответил Орекен, воодушевляясь надеждой.

 

— Мы планировали вспахать там и засеять Куренбель кукурузой... Да-а, плохи дела... это усложняет кукурузный вопрос.

 

— Не отдавайте им землю, Абеке! — отчаянно воскликнул Орынбай.

 

— Как же армии не отдашь-то...

 

— О Всевышний, оказывается, вы тоже побаиваетесь военных?

 

— Эх, светик мой, вот доживешь до моих лет, тогда и военных бояться, и политику чтить, и партию уважать будешь!

 

— Не согласен с вами...

 

— Говорят, перед смертью ворона не страшится и с беркутом поиграть. Не связывайтесь с военными, не то нас обоих сошлют к черту на кулички, ясно?

 

«Смотри-ка, будто их слова подхватил!» — обиженно подумал Орекен.

 

По мрачному виду умолкшего Орынбая Шакиров заподозрил неладное и повернул коня обратно.

 

— Что вы задумали? — строго спросил он, приблизившись.

 

— Сам знаю! — буркнул упрямо Орынбай.

 

— Будьте осторожны, товарищ! — и Сельсобет пригрозил камчой. — Решили с огнем поиграть... не обожгитесь понапрасну, а то сгорите, как глупенький мотылек!

 

— Я же сказал: сам знаю!

 

— Ладно... поступайте как хотите. Кстати, разрешение они могли и в райкоме взять...

 

— Взяли так взяли... Только у нас они его не спросили. А мы такое разрешение не дадим! Понятно вам?

 

— Кто это, интересно, вы?

 

— Мы, мукурцы... Жители этого аула.

 

Не находя подходящих слов, Шакиров трясущейся рукой приподнял рукоятью камчи борик со лба. Потоптавшись верхом поодаль, подъехал к Орынбаю и, задыхаясь от злости, крикнул:

 

— С как-к... С как-к-ких это пор вопросы здесь решают мукурцы?!

 

— Абеке, — смягчил голос Орекен, — в другие дела мы же не вмешиваемся, но судьба дорогого нам Курен-беля — это ведь особый вопрос... Почему они не построят свою заставу на другой стороне вон того хребта? Если мы не хозяева этой небольшой территории вокруг нашего аула, какого черта вообще мыкаем здесь свою дерьмовую жизнь?! С какой стати зовемся мужиками, неужто только оттого, что штаны напялили?! Ежели каждый встречный будет нас притеснять и оттяпывать по куску нашей земли, что от нее останется?! А без нее и нам крышка...

 

— Эй, т-товарищ... т-товарищ... следите за своим языком! Что за чушь вы несете, это вы Советскую Армию называете «каждым встречным»?! Позор! — с округлившимися от возмущения глазами заорал приподнявшийся в седле Шакиров.

 

— Не кричите так, Абеке! — призвал Сельсобета к выдержке Орынбай. — Я прекрасно понимаю, о чем говорю... И ничего такого не сказал против властей и политики партии, ясно?

 

— Нет, вы как раз и выступаете против политики партии...

 

— Да бросьте...

 

— Хватит болтать, товарищ Байгереев! В общем, так... Я ничего не слышал, и никакого разговора между нами не было, понятно?

 

Дальше Шакиров не нашелся что сказать и вновь пригрозил своей куцей камчой. Потом повернул коня, прошипел сквозь зубы:

 

— Знать вас больше не знаю, товарищ-щ-щ! — и, не разбирая дороги, расплескивая уличную грязь, умчался прочь.

 

«Да провались ты со своими угрозами! А я еще верил этому козлу!» — в сердцах ругнул про себя Сельсобета Орынбай.

 

Он понял, что Шакиров просто сбежал, испугавшись дальнейших слов егеря, чуждых его понятиям. А Орынбай намеревался было объединиться с общественностью и сообща попросить помощи вверху; теперь же он почувствовал, что этому, скорее всего, не бывать... Если здешнее начальство, призванное защищать местное население и принадлежащую ему землю, расписывается в своем бессилии, какой помощи он может ждать от простых людей?

 

Осознав, что поддержки ожидать неоткуда, Орекен в срочном порядке сам настрочил жалобу на двух страницах, где с горечью сообщал, что военные захватили Куренбель и таким образом сократили площадь аульных пастбищ, что это огромная ошибка, а армия проявила по отношению к местному населению настоящий беспредел, не считаясь с ним и посягая на его законные права.

 

Написанное он заставил тщательно перевести на русский аульного учителя. Затем переписал жалобу уже на русском языке в трех экземплярах и отправил: два в Москву — на имя первого секретаря ЦК КПСС и на имя министра обороны СССР, а третий — в Алматы, в штаб пограничных войск.

 

«Голому дождь не страшен! Прошлое у меня чистое, намерения светлые, поста не имею — обычный голодранец. Что сделают вояки ничтожному сельскому обывателю?» — решил он.

 

Не прошло и полмесяца, как Орынбая затаскали по каким-то инстанциям. Сначала вызвали в райцентр. Только он оттуда благополучно вернулся, как на следующий вечер в аул прибыли неизвестные, посадили его в свою машину и увезли в область.

 

В областном центре Орекен застрял надолго. Уехал второпях, неожиданно для себя, а притащился домой лишь через полмесяца — поникший, исхудавший, ослабевший, словно жалкий воробышек. Земляки не стали донимать его расспросами, а сам он даже рта не раскрыл, молча напялил на голову фуражку и приступил к работе.

 

Когда Орынбай вернулся, окрестности Куренбеля уже успели обнести колючей проволокой, а на вершине перевала поставили три новеньких барака. На выпас аульного скота рядом с Куренбелем, то есть на другом берегу ручья, наложили строжайший запрет.

 

Школьный учитель русского языка по неизвестной причине уволился с работы и переехал в другое место. Сельсобета Шакирова, как оказалось, тоже вызывали в район, но он благополучно отделался, видимо, клятвенно заверив, что никого не видел и ни о чем не знал.

 

Таким вот образом Орынбай ощутил на себе могущество армии, хотя сам никогда в ней не служил. Похоже, здорово он в тот раз перепугался — стоит ему теперь лишь взглянуть на Куренбель, как взор его начинает скользить и тут же переключается на противоположную сторону.

 

Продолжая работать лесничим, Орекен ежедневно обходит свой участок, так что избороздил его вдоль и поперек, однако после той истории ни разу даже не перешагнул ручей и не ступил на другой берег. Словом, он навечно распростился с Куренбелем, выбросив из памяти вместе с ним все приключившиеся с ним беды и напасти.

 

Когда с годами неприятные впечатления от этого события поутихли и стали забываться, ровесники попытались выведать у Орынбая подробности случившегося.

 

— И не спрашивайте, не стану ничего говорить! — резко свернул разговор на больную тему Орекен. — Хотя бы раз заикнетесь еще — конец нашим добрым отношениям!

 

— Да, видать, не зря говорят, что палка и медведя к намазу приучит... Не станем донимать Орекена, раз уж он сам так хочет! — решили сверстники.

 

Тем не менее, уговорившись не приставать с расспросами, они этого не сделали...

 

А прозвище «сутяжника», которым поначалу приятели окрестили Орынбая в шутку, позднее прилипло к нему как сажа. До сих пор эта несправедливая кличка напрочь приклеена к его настоящему имени.

 

— Ореке, вы победили! — лет пять тому назад радостно пожал ему руку Даулетхан, а случилось это опять же в весеннюю пору. — Застава переезжает!

 

— Куда? — не поверил своим ушам Орынбай.

 

Хотя с того дня прошло уже четверть века, он явно

 

воодушевился, очевидно, надеясь, что заставу убирают в результате написанной им когда-то жалобы.

 

— Пес его знает, куда... Разве нам скажут?.. По всей видимости, численность застав сокращают, ведь отношения-то с соседями наладились...

 

Теперь, когда Орекен узнал, что его жалоба не при чем, а на дело повлияла совсем другая ситуация, настроение его сникло.

 

А через пару дней после этого разговора застава действительно исчезла. С ревом и гулом, оглашая невообразимым шумом окрестности, приехали около двадцати машин. Солдатики разобрали бараки, сложили все вместе с колючим ограждением в большие ящики, погрузили на машины и увезли. Как прибыли вереницей, так вереницей и умчались.

 

После отъезда пограничников Куренбель напоминал собой плешивую голову старика Амира без тюбетейки... Какой-то неприглядный и потрепанный. Крест-накрест перечеркнут асфальтированными дорожками, вместо зеленой травы — огромный бетонный плац, тут и там зияют ямы. С наступлением лета он густо зарос коноплей да крапивой, кураем и репейником.

 

Благодатный, щедрый, первозданный Куренбель, который завораживал глаз разноцветьем и обилием сочных трав, где когда-то колыхались пышные луга, стал неприютным, запаршивевшим хребтом с проплешинами непривычной пустоши.

 

Орекен сначала думал, что просторный приторный луг еще вернет свой прежний облик — зря надеялся. Пролетели годы, но ничего похожего на излечение Куренбеля не происходит. Сейчас туда даже пронырливые свиньи Лексея не суются, не говоря уж об остальном аульном скоте.

 

* * *

 

Кто только не руководил аулом, с тех пор как он зовется Мукуром... Одни приходили, другие уходили, и до сих пор кто-то пыхтит и трудится в кресле директора. Но совсем немногие из этих важных начальников оставили в Мукуре особенную память, свой, так сказать, неизгладимый след. Являлись из небытия и так же бесследно потом исчезали, словно их песок поглотил. А пропадали так потому, что все были людьми пришлыми, чужаками, назначенными сверху.

 

Интересно, что каждый вновь утвержденный руководитель обычно приезжал в аул с одной машиной домашнего скарба, а порой лишь с одним-единственным чемоданом личных вещей. Однако, просидев четыре, пять или шесть лет в директорском кресле, возвращался он в те места, откуда приехал, с надменным видом, погрузив нажитое добро на несколько машин. След его еще не успевал простыть, как в аул, трясясь на полупустом грузовике, уже поспешал очередной начальник. Так повторялось и продолжается постоянно, на протяжении долгих лет, как будто установилась крепкая и замечательная традиция.

 

Спору нет, руководство оно на то и руководство, что ему все дозволено, вот начальники вовсю и пользуются своим положением. Мукурцам это без слов понятно, поэтому и помалкивают.

 

Нынешний директор совхоза «Раздольный» Тусипбе-ков четыре года назад тоже приехал сюда издалека — из Тарбагатая. Ну и ладно, кого бы ни прислали, кого бы ни усадили в кресло начальника, мукурцам все равно, лишь бы только назначенный человек более-менее народ устраивал. А непритязательные мукурцы никогда не предъявляют к жизни и к людям особо высоких требований, ко всему относятся беззаботно, благодарят Всевышнего за то, что имеют. И если даже прибывал не совсем подходящий руководитель, мукурцы ни разу не поднимали шума, не пробовали громко возмутиться — продолжали вести привычную будничную жизнь, ни на йоту не изменяя своим размеренным, тихим движениям и неприметным поступкам.

 

По старинному казахскому обычаю, всех своих начальников мукурцы именуют не иначе, как «торе», то есть «благородие». И таким вот «благородием», единственным руководителем Мукура, выделившимся из среды самих мукурцев, стал Мырзахмет.

 

Да-а, в свое время он был истинным господином, даже свою собаку приучил лаять на других аульных псов свысока. Видимо, по этой причине во всей здешней округе не найдется человека, который не знал бы Мырзекена.

 

С первого же дня работы на посту директора Мырзахмет, к примеру, сразу раскрыл мукурцам глаза на свою будущую политику, поскольку приступил к обязанностям ни свет ни заря, и отныне каждое утро начиналось для него еще до петухов. Словом, пусть он и вышел в начальники из самого Мукура, но расслабляться, ссылаясь на родство и близкие отношения, никому не позволит, и это тут же уяснили его земляки.

 

Мукурец Мырзахмет сначала возглавлял в Мукуре колхоз. Позднее, когда колхоз преобразовали в совхоз «Раздольный», он долгое время был председателем рабочего комитета, то есть «рабочкомом». Более того, еще через несколько лет стал даже председателем аульного совета, причем пост этот принял из рук самого прославленного Шакирова.

 

— Говорят, бесплоден в делах своих учитель, у которого нет учеников. Наш Мырзахмет сумел вырасти в достойного преемника Абдоллы Шакирова, — одобрительно заявляли, услышав о его новой должности, земляки, хорошо знавшие обоих.

 

Что ж, возможно, похвала сородичей и верна; во всяком случае, на каком бы посту ни работал Мырзекен, он ни разу не запятнал своей гражданской совести... Трудился всегда с честью, с подлинной преданностью народу.

 

Когда же впоследствии появилось множество получивших прекрасное образование молодых интеллигентных людей, Мырзахмету, с его тремя классами старинной грамоты, пришлось оставить место «рабочкома». Он перевелся в лесничество, а через пять-шесть лет вышел оттуда благополучно на заслуженный отдых.

 

Любопытной была сама методика работы Мырзекена в его бытность руководителем. Он никогда не поднимал неистового крика, не крыл кого-нибудь при случае матом и вообще не дергал людям нервы, как нынешние начальники. Обманом и лестью, дружески похлопывая тебя по спине, он тепло-тепло о чем-то просил и одаривал при этом неизменной улыбкой, а в итоге ты и сам не замечал, как бегом несся выполнять порученное.

 

Ну а когда к нему приходили с какими-то проблемами, он пересыпал свою речь такими лестными отзывами и приятными словами в твой адрес, что домой ты уходил довольный, искренне благодарный начальнику, хотя вопрос твой так и не нашел разрешения.

 

Даже учитель Акдаулет, который в жизни своей не улыбался, при виде Мырзекена начинал скалить зубы. А уж если человек способен заставить улыбнуться и Акдаулета, значит, он действительно обладает какими-то волшебными чарами.

 

В пору детства с учителем Акдаулетом случилась забавная история...

 

Едва наступает настоящее лето, как все аулчане от мала до велика отправляются на традиционный сенокос в горы. Всем известно, что один летний день способен прокормить в течение целого месяца зимы, так что мукурцы все лето напролет трудились, конечно, в поте лица, не имея ни малейшей возможности отдохнуть и отвлечься.

 

Обычно в тот день, когда объявляли о предстоящем выходе на сенокос, на скотный двор пригоняли и запирали косяк лошадей, которых будут использовать в горах под седло либо в качестве тягловой силы.

 

В ночь перед отъездом любой из аульных мальчишек не мог заснуть, тревожно мечтая и думая о том, какой же конь достанется ему завтра. А ранним утром, еще затемно, непоседливые пацаны, похватав свои котомки с вещами, спешили к загону. Тем, кто удосужился прибежать пораньше, само собой, доставались лучшие лошади, опоздавшим — похуже, ну а соням и лентяям — настоящие тихоходы. Из-за коней детвора ссорилась до хрипоты в горле, порой в ход и кулаки пускались.

 

Как ни старались взрослые урезонить мальчишек, все это повторялось ежегодно.

 

Накануне очередной сенокосной кампании юный Ак-даулет тоже размечтался о коне в тот момент, когда прогуливался по берегу ручья.

 

Неожиданно кто-то шепотом позвал его:

 

— Эй, сынок, подойди-ка сюда!

 

Оглянувшись, Акдаулет увидел прислонившегося к углу изгороди Мырзекена. Прикрыв рот рукой, тот знаком подзывал его к себе.

 

Если уж сам начальник скрытно, в сумерках зовет к себе, будто хочет сказать что-то по секрету, разве останется малец равнодушным? Акдаулет в мгновение ока очутился возле Мырзекена.

 

— Ты ведь Акдаулет? — спросил Мырзахмет, бдительно оглядываясь по сторонам, словно опасался, что кто-нибудь услышит их тайный разговор.

 

— Да, ага, я Акдаулет!

 

— Милый мой, айналайн Акдаулет, я тебя по-особенному люблю. Поэтому и хочу кое-что сказать. Только смотри, не проговорись никому, чтобы рот на замке был! — предупредил Мырзекен, ласково погладив мальчишку по чубчику.

 

— Ага, клянусь Аллахом, никому не скажу! — клятвенно пообещал Акдаулет.

 

— Честно не скажешь?

 

— Не скажу, ага!

 

— Ну, тогда слушай... Завтра поутру отправляйся на скотный двор и лови для себя гнедого, что с белой отметиной на передней ноге. Понял? Еще раз предупреждаю, никому об этом не говори! Я этого коня давно для тебя присмотрел и специально за ним ухаживал.

 

— Ой, спасибо, ага! — воскликнул Акдаулет, не помня себя от радости. — Это тот самый гнедой, на котором в прошлом году ездил дядюшка Орынбай?

 

— Да, светик мой, именно он. Но никому из посторонних не дай понять, что я из любви этого гнедого именно тебе выделил, уяснил? — снова строго-настрого наказал Мырзекен.

 

Куда деться, как не уяснить?.. Еще до рассвета, закинув за плечо уздечку, Акдаулет, естественно, птицей помчался на скотный двор. Прибежал, а там уже полным-полно таких же, как он, пацанов. Однако шума и крика, повторявшихся из года в год, и в помине нет — никто из мальчишек и слова не молвит, будто все разом набрали в рот воды. Лишь бросают друг на друга подозрительные взгляды, но каждый беззвучно выбрал и оседлал для себя определенную лошадь, причем ни из-за одной споров не возникло.

 

Счастью же Акдаулета не было границ, ведь он еще пацан, но уже удостоился такого горячего внимания со стороны главного начальника Мукура. Крадучись, он взнуздал указанного Мырзекеном гнедого с отметиной и с гордым видом выехал со двора.

 

Беспредельная радость не может слишком долго покоиться внутри. В особенности вряд ли она спокойно уляжется в груди взволнованного, ветреного подростка. Через некоторое время Акдаулет рассказал по секрету друзьям, что гнедого с отметиной выбрал для него сам директор, что Мырзекен очень его любит и ради него даже специально ухаживал за конем.

 

Стоило только Акдаулету поделиться своей тайной, как начался невообразимый галдеж, потому как все мальчишки одновременно поспешили похвастаться собственным аналогичным секретом.

 

А произошло вот что. За день до выезда на сенокос Мырзекен обошел всех до единого аульных мальцов и каждому нашептал «по секрету» на ухо про свою привязанность и специально выхоженного коня. Поэтому наутро, когда ребята пришли на скотный двор, ссор из-за лошадей не возникло. Мырзекен знал норов каждого коня, вот и распределил их в соответствии с возможностями ребенка и ориентируясь на ту работу, которую мальчишке предстоит выполнять.

 

Но всем, как говорится, по нраву не придешься. Понятное дело, что, став начальником и руководя людьми, невозможно найти дорожку к сердцу каждого. Бесспорно, встречались люди, хулившие Мырзекена, злословившие за его спиной. Тем не менее, не только друзья, даже враги признавали его искреннее добродушие и принципиальную честность.

 

В народе ходит много других всевозможных разговоров о Мырзахмете. Одну, например, байку любит рассказывать хромой Нургали.

 

«Отправился я по какому-то делу в Орель, возвращаюсь оттуда посреди ночи домой и вижу, что в конторе у начальника свет горит, — вспоминает он. — Было уже за полночь, вот и думаю: неужели собрание какое? Слез с коня и подкрался к окну. Смотрю, а по комнате, размахивая руками и как будто с кем-то ругаясь, вышагивает туда-сюда наш Мырзекен.

 

— Я в корне против вашего указания, товарищ первый секретарь! — кричит он. — Нельзя так односторонне решать вопрос!

 

При этих словах у меня душа ушла в пятки. Думаю, видать, наш начальник совсем спятил, коли вызвал к себе в кабинет первого и отчитывает, да еще и покрикивает на него. Решил, что первый наверняка сидит с хмурым видом в одном из углов, поэтому вытянул шею, чтобы увидеть его, а в кабинете ни одной живой души, кроме Мырзахмета, нет. Мырзекен же, то и дело взмахивая рукой, разговаривает, как оказалось, со сломанным стулом, стоящим в центре комнаты.

 

У меня волосы на голове дыбом встали. Думаю, разве просто необразованному человеку бьггь начальником? Сразу пришла нехорошая мысль: бедняга так перенапрягся, стараясь как можно лучше управлять народом, что голова не выдержала — куда ж ему, несчастному, деться, как в помешательство не впасть? Будь что будет, решил протянуть руку помощи больному человеку и проводить до дому, с тем и ворвался в контору.

 

Мырзекен вытаращил на меня глаза, словно медведя увидел. А меня от его выпученного взгляда охватили еще большие опасения, тихонько подошел и схватил его за рукав. Говорят, от тронувшегося умом человека всего можно ожидать; я слышал, будто бы такого даже судить не станут, если он ненароком тебя изувечит. Вот и проявил на всякий случай осторожность — потянул легонько за рукав и ласково сказал:

 

— Мырзеке, потерпите немного... давайте пойдем домой...

 

А он заупрямился:

 

— Не могу, я еще не закончил!

 

Тогда я потащил его уже сильнее и снова говорю ему ласково:

 

— Ничего страшного, Мырзеке, пойдемте домой!

 

— Оу, Нуреке, — говорит тут Мырзахмет, — ты чего ко мне пристал, с какой стати такая забота? Когда надо, тогда и пойду домой! Завтра на бюро райкома мне предстоит выступить, вот я и готовлюсь. Какое тебе дело до меня?

 

Только теперь я сообразил, что происходит...»

 

Не скрывая симпатии к прежнему директору, Нурга-ли в завершение своего рассказа добавляет: «В тот раз наш Мырзекен смело выступил на бюро и смело, не взирая на лица, доказал первому свою правоту. Если хочешь показать, каким должен быть настоящий руководитель, надо рассказывать именно о таких случаях!»

 

Своей стойкой принципиальностью Мырзекен не поступался и позднее, будучи «рабочкомом» и трудясь в лесничестве.

 

Когда его избрали председателем сельского совета, руководил совхозом смуглый округлившийся толстяк по имени Сайранхан. Директор есть директор, вот и стал он по малейшему поводу вызывать к себе Мырзекена.

 

В конце концов, совершенно издерганный бесконечными походами в директорский кабинет, новый председатель сельсовета поставил вопрос ребром.

 

— Дорогой Сайранхан, — сказал он директору на глазах у аулчан. — Ты директор совхоза. То есть руководитель здешнего хозяйства. Так?

 

— Так, Мырзеке, так, — согласился директор.

 

— Ну а я избранный народом председатель сельского совета депутатов. То есть я здесь представляю советскую власть. Верно? — спросил Мырзекен, наседая еще больше.

 

— Верно, Мырзеке, верно, — ответил директор, кивая головой.

 

— А если верно, почему ты без конца беспокоишь советскую власть, почему вынуждаешь бегать в свой кабинет? Если у тебя к советской власти есть дело, тогда ты сам приходи в сельсовет. Давай впредь так и договоримся! — заявил Мырзекен.

 

В то время еще не наступила нынешняя эпоха демократии и гласности, а стояла пора жесткого правления, когда при словах о приближении представителя советской власти все невольно затихали. Так что после подобных речей Мырзекена, напомнивших директору, с кем он имеет дело, ему ничего не оставалось, как примириться со сказанным. С той поры, если Сайранхану требовался по какому-то вопросу Мырзекен, он сам покорно спешил в сторону аульного совета.

 

За эту свою принципиальность упрямый Мырзахмет здорово поплатился, когда работал в лесничестве...

 

Для человека сведущего понятно, что работа егеря вовсе не такое уж легкое и простое занятие. Аул есть аул — кому-то дрова нужны, кому-то сено, кто-то хочет дом обновить, а кто-то баню построить. И во всех этих случаях люди идут с протянутой рукой к лесничему, надеясь получить разрешение на вырубку леса, выкос травы в заповедной зоне либо с просьбой выделить древесину.

 

Если егерь будет идти навстречу всем своим соседям и сородичам, которых больше, чем травы в степи, и возьмет в привычку беспечно раздавать лесные богатства, то завтра на Алтае даже захудалого кустика не останется. Помня об этом, Мырзекен, пока работал лесничим, был неприступнее скалы и тверже камня.

 

— Милые мои, — объявил он в свой первый же рабочий день, — если вам нужны жерди и бревна, идите в леспромхоз, а на мои леса даже не претендуйте!

 

Когда у него клянчили дрова, он не пытался лукавить, как это делали прежние лесничие, а резал напрямую:

 

— Хотите дрова — купите сначала билет, а потом в законном порядке нарубите их на выделенной вам делянке! — и он указывал на рощицу, специально отведенную для этих целей.

 

Естественно, кто-то с такими принципами Мырзекена мирился, а кто-то — категорически их не принимал. Первые платили деньги и получали для себя участок на законных основаниях, а вторые крали где придется. Но шила в мешке не утаишь: разве позволит Мырзекен, весьма внимательный к своим обязанностям, тащить «где придется»? Зачастую воришки попадали под его бдительное око и вынужденно платили денежный штраф, намного превышающий законную стоимость похищенного. Таким образом, у поссорившихся с егерем пройдох имелся к нему собственный счет, и они, естественно, таили месть.

 

...Как-то троица браконьеров тайком, под прикрытием ненастного дождливого дня рубила лес в ложбине между гор. Прямо на месте преступления и застал их Мырзах-мет. Однако разбойники в плащах и надвинутых на лица капюшонах напали на неожиданно появившегося лесничего, туго завязали ему глаза, засунули в рот кляп, а обе ладони втиснули в расщелину свежего пня, предварительно расширив ее вбитым клином. При этом они и словом меж собой не обмолвились, не торопясь погрузили срубленные деревья на телегу и были таковы.

 

Свежий, только что срубленный сосновый пень, из которого браконьеры перед уходом выбили клинышек, так сильно стиснул Мырзекену руки, что у него от боли глаза на лоб полезли. Позвать на помощь он не мог, так как рот был забит тряпкой, посмотреть и прикинуть, как лучше освободиться, — тоже, потому что глаза ему завязали. Так и простоял всю ночь до рассвета под моросящим дождем в полусогнутом положении.

 

Наутро егеря обнаружил Лексей, выгнавший корову попастись в горах.

 

— Сначала я заметил коня Мырзекена, — рассказывал потом Лексей. — Под седлом, беззаботно пасется в ущелье. Спустился я тогда в лог, чтобы поболтать с другом, поднять себе веселым разговором настроение, и тут увидел Мырзекена — он стоял ко мне спиной, согнувшись над пнем. Сперва я подумал, что он нужду справляет, поэтому приближаться не стал, топтался поодаль — не станешь же торопить с этим делом уважаемого человека, который еще недавно тебе начальником был... Стою, жду... а он все никак не закончит. Тогда я кашлянул и окликнул его по имени. Слышу, а в ответ слабый стон. Мырзекен передернул плечами и мотнул головой. Я тут же спрыгнул с лошади и поспешил к нему. Гляжу, бедняга Мырзекен торчит как столб, а руки в пень уперты, говорить не может, поскольку во рту кляп, глаза завязаны, весь промок до нитки... Кинулся, естественно, на помощь, даже вспотел от напряжения, пока освободил ему пальцы: пришлось потрудиться, заново вбить клинышек и раздвинуть расщелину...

 

Сам Мырзекен о случившемся предпочитает не откровенничать, видимо потому, что его так унизили в тот раз. По словам же Лексея, среди негодяев, расправившихся с лесничим, был, кажется, и жирный Канапия.

 

— Боже правый, почему этих подонков не осудили? — услышав рассказ Лексея, возмущенно спросил старик Амир.

 

— Фактов ведь нет, фактов, — ответил Лексей. — Какие доказательства может предъявить человек, если ему завязали глаза и заткнули рот?

 

Как бы там ни было, но преступление, совершенное в горах, так и осталось нераскрытым.

 

* * *

 

Жизнь, как говорится, учит. После того случая Мырзекен стал осторожен как сорока. Оставил неуемную храбрость, а когда замечал браконьеров, следил за ними издали и к ответу призывал очень аккуратно. Благодаря этому до самого выхода на пенсию ему больше ни разу не довелось испытать насилия и оскорблений со стороны вероломных воришек.

 

— В работе лесничего не избежать происшествий, — говорят сегодня земляки, вспоминая прошлое Мырзах-мета. — Такой уж порядок, дни и ночи напролет приходится без передышки объезжать верхом на коне безлюдные горы и скалы. Разве застрахован человек от внезапных событий, если находится в такой глухомани, а тем более, в густом лесу?..

 

Площадь участка, закрепленного за Мырзекеном, доходила до двадцати тысяч гектаров. За долгие годы егерской работы Мырзекен вдоль и поперек исходил этот громадный район. Прекрасно изучил каждый хребет, каждый лесок, каждое ущелье вверенной ему территории. Да разве под силу порой человеку побороть в себе любопытство?..

 

Как-то, объезжая в очередной раз окрестные леса, он неожиданно попал во власть бесовской мысли: «А что, интересно, находится за этой горой? Может, поехать да посмотреть?» В то же мгновение он повернул коня и направил его в сторону противоположного склона высокой горы, где никогда в жизни не был.

 

В незнакомой местности полным-полно неизвестных ям, бугров да оврагов, пусть все это и осложняет путь, но тем он и интересен, и каждый встречный куст кажется в диковинку.

 

Пробираясь по склону и любуясь красотами невиданной земли, Мырзекен наткнулся на вырубленную из сосны низенькую избушку. И тут его снова охватил зуд любопытства... Что это за домишко в девственном лесу, где нога человека не ступала? Может, кто-то припрятал в нем свое богатство? С этой мыслью он слез с коня и, нагнувшись, заглянул внутрь избушки. Глядь, а в глубине краснеет приличный кусок свежего мяса. Откуда и зачем оно здесь, подумал Мырзекен, и на карачках протиснулся в домик.

 

Только залез, как тут же за ним упало с грохотом тяжеленное сосновое бревно и напрочь закрыло вход, через который он влез. Еще не понимая, что же с ним на самом деле произошло, Мырзекен долго возился, пытаясь на ощупь отыскать дверь, поскольку в тесноте избушки воцарилась непроглядная темень. Но ее не оказалось. Только теперь к Мырзахмету вернулся разум, и он сообразил, что попал в ловушку из толстенной древесины.

 

Четыре стены, пол и крыша «домика» были сложены из прочно подогнанных сосновых бревен. «Дверь», куда он влез почти ползком, на деле оказалась отверстием; по-видимому, протискиваясь, Мырзекен нечаянно задел доску, на которой лежало мясо, и механизм сработал, заблокировав выход.

 

И тут вконец отрезвевший Мырзахмет догадался: никакое это не хранилище клада, а западня, устроенная специально для поимки медведя. Принялся пинать во все четыре стены, пробовал оттолкнуть грудью бревно, закрывшее выход, однако «избушка» даже не дрогнула. Разве под силу человеку расшатать крепкую западню, которую построили в расчете на медведя? Орал, звал на помощь, только кто его услышит в безлюдных горах? В конце концов, окончательно выбившись из сил, смирился и стал молча ждать.

 

В ту пору семья Мырзекена проживала в ближнем от аула лесу в доме егеря, на крыше которого красовалась цифра «5». Когда наутро мырзахметовская жена Злиха, подоив корову, возвращалась из хлева с полным ведром молока, она увидела взнузданного и оседланного коня Мырзекена, в одиночестве пасшегося на лужке поодаль от дома. Перепугавшись, бедняжка выронила из рук ведро, то опрокинулось, и только что надоенное молоко вытекло наземь.

 

— Ойбай, убили! — в ужасе закричала Злиха. — Нашего Мырзаша жулики убили... Напали, как в прошлый раз, и погубили в горах! Эй, сородичи, где вы, берите в руки оружие, найдите и накажите злодеев!..

 

Когда звучит клич выступить против врага, разве не откликнутся те, кому дорога честь? Немного спустя большинство мужчин аула, вооружившись дубинами и призвав в помощь духов предков, со всех сторон кинулись вскачь в горы.

 

— Отомстите за моего Мырзаша! Отомстите!.. — горько вопила им вслед Злиха.

 

Аулчане искали лесничего день, искали ночь. Но Мырзекен бесследно пропал, словно сквозь землю провалился. Об исчезновении человека сообщили в райцентр, и к поискам присоединилась милиция. Тем не менее, отыскать пропавшего не удавалось. Поэтому Злиха, потеряв последнюю надежду, оповестила всех без исключения друзей, родичей и сватов, живущих вблизи и вдали, а сама стала готовиться к поминкам по Мырзекену.

 

У собиравшихся на тризну сердце сжималось от жалости, едва только Злиха, горько рыдая, принималась оплакивать мужа: «О мой любимый супруг, ты ушел в расцвете лет! О мой бедный муж, даже тело твое не нашли!..»

 

К чести охотников, они вскоре пришли проверить медвежью ловушку, обнаружили полуживого-полумер-твого лесничего, погрузили его на носилки и на четвертые сутки после исчезновения доставили домой. 

 

— Мы сначала решили, что медведя поймали, но, когда приоткрыли ловушку, увидели, что внутри в обнимку с куском протухшего мяса сидит незнакомец с запавшими глазами, — до сих пор посмеиваются над Мырзекеном длиннобородые охотники из Катона...

 

На теле Мырзекена никогда не было лишнего жирка, человек он сухощавый, аскетичного сложения. Во всем его внешнем облике, в манере одеваться и походке, в том, как он ведет себя в тех или иных жизненных ситуациях, ощущается какое-то аристократическое достоинство.

 

— Мырзеке, вы, наверно, потомок благородного рода, видать, из торе? — поинтересовался как-то Канапия.

 

Мырзекен, плохо разбирающийся в родовых хитросплетениях, равнодушно ответил:

 

— Возможно...

 

Однако Нургали, приняв его слова за утвердительный ответ, тут же возразил:

 

— Не-ет, Мырзеке, вы происходите из рода Каргалдак. В нашем районе из каргалдаков много начальников вышло. Я слышал даже, что один каргалдак по имени Байназар вообще стал крупным руководителем в самой Алма-Ате.

 

Как говорится, сивый конь к старости лишь светлеет. Выйдя на пенсию, Мырзекен приобрел себе редкую для аула голубую «олимпийку» с белыми полосками, как бы демонстрируя свою «голубую кровь». Благодаря этой обновке, он и спортом занялся. Такая красивая, модная и абсолютно невесомая вещь аульной молодежи даже во сне не снилась. Поговаривали, будто за свою «олимпийку» Мырзекен переплатил втридорога, поручив кому-то купить ее на барахолке в Усть-Каменогорске.

 

Облачившись в спортивный костюм, Мырзекен теперь каждое утро с самого ранья бегает трусцой вокруг аула. Побегав с полчасика, идет на берег Мукура и приступает к утренней зарядке: размахивает руками то вправо, то влево, как в тот раз, когда отчитывал в своем кабинете «первого секретаря», наклоняется, приседает, делает круговые движения корпусом.

 

Ежедневные занятия бегом и гимнастикой, верно, пошли Мырзекену на пользу: хотя ему скоро семьдесят, по сравнению со своими сверстниками он крепок и бодр, подтянут, без грамма лишнего веса и стремителен, как хорошо натренированный конь.

 

Однако... по словам его байбише Злихи, распахнутая одежда всегда притягивает ветер: похоже, все беды и несчастья так и вились вокруг Мырзекена. В первый же год, как купил эту «олимпийку», Мырзахмет был порядочно ею «наказан».

 

Он всегда неравнодушно относился к спорту и активному отдыху. Поэтому, когда у соседского пацана появился велосипед, Мырзекен как-то выпросил его, чтобы прокатиться с ветерком. Мчаться на велике по улицам Мукура наподобие озорного мальчишки пожилому человеку показалось неудобным. Вот он и выехал за аул, взяв направление в сторону просторной долины.

 

Ехал, всматриваясь в горизонт и с наслаждением подставив грудь встречному ветру, как вдруг одна штанина «олимпийки» зацепилась за велосипедную цепь. Мырзекен даже прикинуть не успел, каким образом ее высвободить: велосипед моментально повело юзом, и он вместе с ним слетел боком с обрыва, тянувшегося по краю дороги.

 

Зажеванная цепью штанина осталась под велосипедом. Он попробовал до нее дотянуться, но рука не достала. А если дернуть, есть риск, что драгоценная «олимпийка» порвется. Мырзекен уже пенсионер, находится на заслуженном отдыхе, да Злиха ведь костьми ляжет, а такой красивый и удобный костюм ни за что ему больше не купит!

 

Надеясь, что кто-нибудь пройдет мимо и освободит его, Мырзахмет пролежал недвижно в овраге, изнывая от припекающего солнца, всю первую половину дня.

 

Обнаружили его дети, которые возвращались домой после купания в речке. Вообще-то, ребятня, скорее всего, проскользнула бы мимо, так и не увидев лежавшего в котловине Мырзекена, но сопровождавшие их собаки, привлекая внимание, подняли истошный лай.

 

— Наш Мырзаш упал с обрыва и чудом избежал смерти, — сообщила Злиха, в тот же вечер собрав земляков и соседей на жертвенную трапезу, которую устроила в благодарность за благополучное спасение мужа.

 

— И куда же он угодил? — удивился Нургали.

 

— Ну, в яму эту... куда скот погибший сбрасывают.

 

— Боже правый, да там же такая вонь! Нормальные люди, вроде, обходят это место стороной, так что же там Мырзекен делал?

 

— А разве Мырзашу не все равно?.. Он ведь запахов не чует после гайморита.

 

— Ну надо же! Для него как будто всегда наготове все ямы да колодцы! — искренне посочувствовал сверстнику Нургали. — Да-а, похоже, не зря говорят в народе: старый волк становится посмешищем для собак... Каким большим человеком был когда-то наш Мырзекен!.. А теперь такая напасть на его голову...

 

Зная о приключениях Мырзахмета, нынешний директор совхоза Тусипбеков часто сомневается: «И как только этот недотепа ухитрялся руководить народом?»

 

Ну и ладно, пускай себе сомневается! А он действительно руководил, причем Мырзекен — единственный на сегодняшний день директор совхоза, который родился в самом Мукуре. И это — истинная правда.

 

* * *

 

Мукурцы никогда не отставали от собратьев по крови и не падали в грязь лицом, когда дело касалось обычаев и традиций сватовства. Они прекрасно знали и изведали на своем веку такие известные еще с древних времен виды договора сватов, бытовавшие среди казахов, как «бель куда», «бесик куда» и «аяк куда»*.

 

Одним из тех, кто испытал на себе раннее сватовство, был мулла Бектемир. Говорят, постаревший шайтан становится суфием. Вот и Бекен, слывший когда-то бедокуром и не раз становившийся героем отчаянных переделок, стал сегодня степенным и, как ни в чем не бывало, перебирает четки.

 

Зато мукурцы после той неприятной истории, в которую некогда из-за желания породниться угодили Бектемир с хромым Нурпеисом, похоже, напрочь выбросили из головы древние обряды, связанные со сватовскими походами к родителям невесты и договорами о родстве. Отныне поиск будущей жены и выбор суженого аулча-не полностью доверили самой молодежи.

 

А произошло все в бурную пору озорной молодости Бекена, когда он еще не ступил на праведный путь веры. Рядом с ним всегда неотрывно находился его спутник, самый близкий и задушевный друг Нурпеис.

 

В то время и Нурекен был еще свеж и полон буйных сил, потому как его попытка оседлать оленя и падение с высокого кедра, когда он сломал ногу и стал хромым калекой, были пока впереди.

 

Два друга шли по жизни неразлучной парочкой, словно гуси из одного выводка. И в точности так, как это происходит в легендарных древних сказаниях, жены верных друзей одновременно понесли и в один и тот же месяц должны были родить.

 

— Давай станем сватами, если твоя жена родит дочь, а моя подарит мне сына, — предложил Бектемир.

 

— А как поступим, коли случится наоборот: твоя жена родит дочь, а моя — сына? — робко спросил кроткий Нурпеис.

 

— Такого и быть не может! — сразу, точно бойцовый петух, встал на дыбы Бекен. — С нашей стороны никогда не допускалось брака! Ты сам этому свидетель!

 

— Но ведь и я изо всех сил стараюсь, почему это у меня непременно должна родиться дочка? — загрустил Нурекен.

 

— Пусть вам и обидно будет, но все же скажу: на ваш счет я сомневаюсь, — ответил Бектемир, продолжая хоронить надежды друга.

 

— А что будем делать, если родятся оба сына или же обе дочки?

 

Вот так, подкалывая и задевая друг друга, приятели все девять месяцев провели в пустопорожней болтовне и бесплодных спорах.

 

Когда подошел положенный срок, обе женщины благополучно разрешились от бремени. Жена Нурпеиса — сыном, а супруга Бектемира родила дочь. Бекен, гордо петушившийся весь период, пока жена вынашивала ребенка, сразу присмирел и был вынужден согласиться с условиями породнения, предложенными Нурпеисом.

 

Промчались годы. Дочь Бектемира достигла совершеннолетия, сын Нурекена стал взрослым джигитом. Два друга, чтобы окончательно решить вопрос сватовства, позвали молодых и объявили им о давней договоренности.

 

Но разве согласятся на такое принудительное решение молодые и образованные, современные интеллигентные люди: дочь сказала, что замуж за отпрыска Нурпеиса не пойдет, а сын Нурекена, в свою очередь, отказался брать ее в жены.

 

Рассерженный Бекен прикрикнул на дочь: «Пойдешь как миленькая!» Нурекен заявил строго сыну: «Возьмешь, никуда не денешься!»

 

Пока длился спор, а стороны никак не приходили к общему соглашению, девушка неожиданно бесследно исчезла. Печальная весть о том, что у Бектемира пропала дочь, подняла на ноги весь Мукур. К операции по ее поиску подключились аулсовет и участковая милиция.

 

Изучив причинно-следственные связи события, милиция пришла к выводу, что источником беды стали два несостоявшихся свата — Бектемир и Нурпеис. В то время была еще далека пора благодатной вседозволенности, которая ныне стала нормой; власть держала народ в ежовых рукавицах и по малейшему поводу не то что волосинки с головы — сами головы с плеч слетали...

 

В тот же день двух друзей как «пропагандистов вредных традиций реакционного феодализма, враждебно настроенных по отношению к социалистической Родине» арестовали и отправили на рыдване в райцентр.

 

На протяжении пяти дней по аулу ползли нелепые слухи, вроде того, что «бедная девушка от горя утопилась в высокогорном озере Шанген, а несчастный парень отрекся от отца и сбежал в поисках счастья в город».

 

От Бектемира и Нурпеиса, решивших возродить древний обычай отцов и увезенных за это под конвоем в райцентр, не было никаких вестей. Бог с ней, с девушкой, — жива, так обязательно найдется. Куда больше мукурцев волновала судьба земляков, нежданно-негаданно попавших под арест. Когда две женушки поднимали безрадостный плач, всхлипывая о том, что их благоверных наверняка ждет тюрьма либо ссылка в Сибирь или на Колыму, то подолы платьев, которыми бедняжки утирали глаза, тяжелели от слез.

 

Потерявшаяся девушка вскоре обнаружилась: оказалось, она уехала в Орель к деду по матери и скрывалась в его доме. На пятый день к вечеру дочь Бектемира, как ни в чем не бывало, благополучно вернулась в Мукур.

 

Хотя девушка и нашлась, была жива и невредима, арестованных выпустили на свободу вовсе не с такой уж легкостью. Кроме пяти дней, пока продолжались поиски девушки, друзей допрашивали и призывали к ответу еще на протяжении пяти суток. Вот так два «свата», отсидев в холодной каменной камере десять дней, еле вернулись домой с видом побитых воробьев: понурые, исхудавшие, с тусклыми, запавшими глазами.

 

Эти события стали для всех хорошим уроком, и традиции сватовского сговора на мукурской земле после случившегося были вырублены на корню. Совершенно перестали проводиться и другие старинные свадебные обряды и ритуалы. Отныне все мукурцы отдавали предпочтение шумным «комсомольским свадьбам», ставшим светлым олицетворением нового времени.

 

* * *

 

Едва аулчане гордо расправили плечи, посчитав, что полностью истребили пережитки прошлого, как им снова пришлось пережить позор... На этот раз в Мукуре умыкнули девушку. Точнее, чуть было не украли.

 

Вообще-то, по разумению мукурцев, похищение девушки — это вовсе не способ, который может осчастливить парня. По их мнению, умыкание невесты происходит в двух случаях: когда джигит излишне робок или по глупости родителей.

 

В ситуации первой парень просто не способен покорить понравившуюся ему девушку, а потому решается украсть ее и бежать. Либо он кроток по природе и не смеет даже приблизиться к ней, либо все его чары и признания в любви бестолковы, поскольку он и двух слов связать не в состоянии. Что это, как не робость?

 

Ну а вторая ситуация абсолютно иная... Парень и девушка любят друг друга, хотят пожениться, однако родители девушки против их намерения. Что в такой ситуации прикажете делать молодым, действительно влюбленным друг в друга? Естественно, одна убегает из дому, а второй завершает дело ее похищением.

 

История «умыкания невесты», случившаяся в Мукуре, соответствует первому из описанных типов.

 

На этот раз виновником разгоревшегося скандала стал смуглый невзрачный парень по имени Казтай. Настоящий тихоня, один из тех робких джигитов, кому ни за что не найти подход к гордым девчонкам. Когда он разговаривал, то его речь напоминала скорее бурчание надувшего щеки обиженного человека. Друзьям приходилось зачастую переспрашивать, чтобы понять суть его слов.

 

Родители Казтая рано умерли, так что с детских лет он рос на руках у своей бабушки — старухи Катипы. Вследствие этого Казтай был, ко всему прочему, слегка избалован, потому что бабушка, жалея внука, старалась, должно быть, от многого его освободить.

 

Как-то старуха Катипа, ставшая уже немощной, принялась наставлять Казтая да учить уму-разуму. «Я состарилась, пора бы тебе и жениться. Приведи мне невестку и освободи от забот по дому, тяжеловато уже с ними справляться, и внуками хочется насладиться... Тебе ведь тридцать, сколько еще ты намерен ходить в холостяках?!» — разворчалась бабушка, да так разошлась, что под конец выставила единственного внука из дому.

 

А нрав у старухи Катипы крутой, на попятную не пойдет. «Ежели не приведешь кого-нибудь за руку, домой можешь не возвращаться!» — предупредила она, хлопнула дверью и заперлась изнутри.

 

Куда деваться Казтаю, коль выпало такое? Весь как в воду опущенный, пошел искать поддержки у друзей и давай им жаловаться: так, мол, и так, бабушка поедом ест, требует, чтобы невестку привел, дела, дескать, совсем плохи. Взять-то он жену и взял бы, только где найти такую девушку, которая согласится выйти за него замуж?

 

Друзья крепко задумались, стали перебирать разнообразные варианты. Вопрос нетрудно было бы решить, если б тихоня Казтай встречался хоть с одной из многочисленных девушек аула, на худой конец, обменялся бы с какой-нибудь из них парочкой слов. Но такой «готовой» кандидатуры не оказалось.

 

Если же предоставить выбор самому Казкену, то он наверняка оплошает, поскольку в девушках совершенно не разбирается. Приведи ему любую, и он не оттолкнет, лишь бы платье на ней было.

 

После долгих раздумий друзья решили, что девушки из самого Мукура вряд ли пойдут за Казкена.

 

Нынешний сорвиголова Рахман в ту пору еще учился в десятом классе. Хотя и был школьником, но уже тогда в молодежной среде слыл авторитетом и выбился в лидеры.

 

— Надо кого-нибудь украсть, — твердо заявил он. — Если мы не похитим для него девушку, ни одна из них в здравом уме, за исключением полной дурочки, к Казтаю и близко не подойдет.

 

— Как бы на беду не нарваться, можно ведь и под дело уголовное загреметь, как тогда Бектемир с Нурпеисом...

 

— Черт с ним, загремим так загремим!.. Зато у Казтая жена появится.

 

«Если умыкнем невесту из своего аула, есть риск попасть под горячую руку обесчещенных родителей и близких, да и вообще всех знакомых», — подумали парни. Поэтому единогласно решили похитить чужачку — девушку по имени Атиркуль, которая приехала в Мукур погостить из райцентра. Эту идею на всеобщее обсуждение выдвинул все тот же Рахман.

 

— Она уже третий день гостюет в доме моей двоюродной сестры — училась с ней в техникуме. Все еще незамужняя, так что Казтаю как раз подходит. Лучшей кандидатуры вы даже с собаками не найдете! — бросил толковое предложение на суд заговорщиков Рахман.

 

Коли начался, как говорится, бой — затишья не жди: джигиты признали неопровержимые доводы Рахмана, поэтому сразу же отобрали троих парней, которым предстояло выкрасть девушку. А остальные потянулись в сторону дома Казтая, чтобы порадовать новостью Катипу-ажей*, выпросить у нее суюнши**, оповестить соседей, родню, близких и заняться свадебными приготовлениями.

 

Предводителем троицы, отправившейся на похищение, стал опять же Рахман. Вторым был худенький, низкорослый светловолосый парнишка по имени Ахан, который в прошлом году окончил школу, в институт поступить не сумел и работал теперь в ауле счетоводом. А третьим Рахман выбрал в помощники Жанузака, сутулого паренька, обладавшего решительной хваткой: ни за что не отступит, куда бы его ни послали.

 

Хотя Жанузак был довольно неуклюж для такой сомнительной вылазки, где требовались бдительность и осторожность, однако, как говорят, нет худа без добра: если вдруг невзначай поднимется шум и придется спасать свои шкуры, он как подлинный храбрец грудью встанет на защиту друзей. С таким дальновидным расчетом Рахман и взял с собой Жанузака.

 

Выпросили у кого-то на время «Жигули» и отправились на дело.

 

Сначала Рахман решил разведать ситуацию, поэтому как бы случайно заглянул в дом сестры и зятя. Зять, доставлявший трактором древесину с гор, домой еще не вернулся, так что девушки были одни. Он угостился у сестры чаем и в непринужденной беседе забросал девушек вопросами, стараясь вникнуть в ситуацию.

 

— Сам Бог сулит нам удачу, я все у них выведал! — выйдя к поджидавшим снаружи друзьям, объявил Рахман. — На той стороне дороги, как вы знаете, живет старик Амир... Так вот, они учились вместе с его младшей дочерью Канипой. Сейчас собираются к ней в гости. Давайте поставим машину у них на пути, на обочине главной дороги, то есть будем поджидать их неподалеку от Кособы*. Они все равно будут пересекать трассу. Если повезет, там прямо и схватим девчонку, даже рыпнуться не дадим — свяжем покрепче да в машину затолкаем.

 

Согласовав план действий, ребята поставили «Жигули» с краю главной дороги и стали поджидать подружек. Рахман — за рулем, двое других — снаружи. Намеревались напасть внезапно, запихнуть Атиркуль в машину, схватив за руки да за ноги, и тут же, не оглядываясь, сорваться с места. Пусть попробуют потом найти — и собаки не помогут! План казался неплохим, воодушевленные им, джигиты ради осуществления задуманного были готовы на любой подвиг.

 

Через некоторое время свет в доме сестры Рахмана погас, а вскоре в ночной темноте показались и два силуэта, о чем-то переговаривающиеся вполголоса.

 

— Та, что впереди, с ребенком на руках, — это моя сестра, ее не трогайте! — строго предупредил напарников Рахман. — Хватайте ту, которая идет сзади!

 

Дай только молодым парням проявить силу — мигом налетели на отставшую девушку, зажали ей рот, вывернули руки и принялись заталкивать в машину. Только кто ж так просто сдастся, когда покушаются на его жизнь? В подобных случаях даже хрупкая девушка становится необычайно сильной... Крепко упершись ногами, она никак не поддавалась джигитам, всеми силами сопротивлялась, чтобы ее не засунули в машину.

 

Сидевший за рулем Рахман схватил непокорную девчонку с другой стороны и тоже пытался втащить ее внутрь. Когда он боролся с ней, платье на бедняжке задралось, а надетое под ним тонкое нижнее белье, не выдержав натяжения, с треском порвалось.

 

— Негодяи! — громко расплакалась девушка, стыдясь того, что открылся весь срам.

 

— Боже, да это же моя сестра! — воскликнул пораженный Рахман, узнав ее по голосу.

 

Мигом притихшие, парни незаметно отошли в сторонку. Сестра Рахмана в изодранной сверху донизу одежде стала на чем свет стоит крыть братишку, пообещав назавтра рассказать обо всем его матери и довести до сведения отца.

 

Куда деваться бедному Рахману — пришлось терпеть.

 

— А где Атиркуль?

 

— Атирку-уль!

 

Атиркуль же, шедшая с ребенком подруги на руках и ставшая очевидицей страшной картины, должно быть, сбежала не чуя под собой ног — и следа ее поблизости не наблюдалось.

 

Рахман насилу вымолил у сестры прощение, пообещав откупиться дорогими подарками. А затем незадачливая троица понуро поплелась в дом Казтая, где уже собрался народ и все волнительно переглядывались в ожидании невесты.

 

* * *

 

Что ни говори, а свадьба — это все-таки по-настоящему счастливое и запоминающееся событие, даже глаза обычно пришибленного Казтая сияли и улыбались.

 

Мясо сварено, дастархан накрыт, гости в сборе — что же теперь делать?..

 

Когда Катипа-ажей увидела сникшие лица трех джигитов, уезжавших за невестой, она все поняла и горько разрыдалась, надрывая души собравшимся: «Для сыновей других жены наготове, а моему Казтаю и здесь не везет — сиротинушка бедный... Как же я, несчастная, в глаза людям буду теперь смотреть?!»

 

Старуха рыдала так горестно, что троице ничего не оставалось, как, стиснув зубы, вновь спешно сесть в «Жигули» и отправиться обратно.

 

Стали держать совет.

 

— Они, наверно, так перепугались, что сегодня вряд ли станут возвращаться домой, скорее всего, заночуют у Канипы, — предположил Ахан.

 

— Надежды на Атиркуль можно оставить, надо какую-нибудь другую девчонку подкараулить, — прогудел Жанузак.

 

«Не надеется только шайтан», — подумал неунывающий Рахман, который всегда, несмотря ни на что, с оптимизмом взирал на будущее.

 

— Спокойно, друзья! — призвал он спутников к выдержке. — Мой жизненный опыт подсказывает: в гостях люди много пьют чай. В особенности, когда девушки гостюют у подружки: за чаем они, прежде всего, наслаждаются возможностью посплетничать, так что поглощают его литрами.

 

— Ну и что?

 

— Как что? Любой нормальный человек, надувшись чаю, рано или поздно захочет по нужде. Поэтому хотя бы раз они должны выскочить во двор — не будут же вечно торчать в доме. Наша задача — караулить снаружи и напасть, когда они выйдут из дому.

 

— Это же подло! Может, дадим им немного времени завершить свое дело, раз уж они по нужде выйдут? И после успеем схватить...

 

— Вовсе это и не подлость. Мудрецы говорят: «Пожалевший врага поплатится». А я сейчас эту поговорку немного переиначил бы: «Пожалевший девушку останется без жены».

 

Порешив на этом, троица похитителей стала сторожить дом старика Амира.

 

Кто знает, сколько самоваров чая опорожнили находившиеся в доме гости и хозяева; во всяком случае, вынудили джигитов истомиться в ожидании.

 

Наконец, распахнув ногой дверь веранды, из дома, тихонько переговариваясь и звонко смеясь, вышли две девушки.

 

— Ту-у... какая темень непроглядная ... подожди-ка, я свет зажгу, — сказала одна из них и, вернувшись на веранду, включила освещение.

 

Теперь и перед домом, и во дворе было светло как днем. Вышедшие наружу оказались Канипой и Атиркуль. Слава Богу, сестра Рахмана осталась в доме.

 

Будто не хватило многочасовой болтовни за чаем, девушки, остановившись в центре двора, завели долгую беседу.

 

— Да когда же они закончат?! — нетерпеливо шепнул друзьям Рахман. — Подошли бы поближе...

 

Девушки, похоже, и не собирались двигаться с места. И Рахмана осенила новая идея:

 

— Эй, Ахан, кажется, Канипа тебе родственницей приходится со стороны матери? Значит, ты для них свой... Пойди-ка и поговори с ними, постарайся каким-нибудь образом подтолкнуть Атиркуль к нам.

 

— Да их же двое — на обеих у меня сил не хватит, — нерешительно замялся Ахан.

 

— А ты не силой — ты схитри и обманом выведи их сюда, где потемнее... Остальное мы сами сделаем.

 

Понурив голову, нехотя ступая, Ахан направился в сторону девушек.

 

— Эй, Ахан, откуда ты? — спросила Канипа, с подозрением оглядывая шатающегося посреди ночи братишку.

 

— К тетушке пришел, по делу... — ответил Ахан, стараясь развеять ее опасения.

 

— Она в доме, чего ждешь — заходи...

 

— А вы что тут стоите?

 

— Какая тебе разница?.. Разговариваем.

 

— Можно мне послушать?

 

— Зачем тебе девичьи сплетни?

 

— Интересно...

 

— Старшая я тебе сестра или не старшая? Слушай что говорят, ступай в дом!

 

— Не сейчас... Побуду немного с вами.

 

Некоторое время Ахан продолжал препираться с сестрой. Наконец Канипа, у которой полностью рассеялись все сомнения, сдалась и попросила:

 

— Постереги тогда Атиркуль, а я удалюсь ненадолго.

 

— Ладно... Можешь идти!

 

Пугливо петляя, Канипа скрылась в темном углу двора. У Ахана душа в пятки ушла: а вдруг сидящие в засаде друзья примут его сестру за Атиркуль и повторят недавнюю ошибку?..

 

— Вас зовут Атиркуль, вы в наш аул в гости приехали? — вежливо поинтересовался Ахан у стоящей рядом девушки.

 

— Да, меня зовут Атиркуль...

 

— А мое имя — Ахан.

 

Он смущенно протянул Атиркуль руку в знак знакомства, но, сжав ее ладонь, не отпустил.

 

— На свету тьма-тьмущая этих чертовых мотыльков, как бы они не поели ваше платье... Давайте отойдем в сторонку! — предложил он.

 

— Какие такие чертовы мотыльки? — удивленно спросила Атиркуль.

 

— Да моль...

 

— Разве она может съесть одежду прямо на человеке?

 

Не зная, верить его словам или нет, Атиркуль все же

 

отошла немного туда, куда тянул ее парень.

 

— Еще как съедят! — разошелся Ахан. — Как-то одна девушка, похожая на вас, ждала своего парня и довольно долго простояла на свету. Джигита все не было, зато моль так и кружилась вокруг нее, а через некоторое время крепдешиновое платье исчезло — его мотыльки слопали. Пришлось бедняжке в тот день возвращаться домой в исподнем...

 

— Перестаньте! — звонко рассмеялась Атиркуль. — Вы, оказывается, настоящий фантазер!

 

— Правду говорю, ей-богу, правду! — прижав левую руку к груди, поклялся Ахан и опять потянул девушку за руку. — Так что давайте отойдем подальше от света.

 

— Никуда я отсюда не пойду.

 

— Почему?

 

— Там темно... боюсь я...

 

— Не бойтесь, я же с вами!

 

— Не-ет, дальше не пойду. У меня пропало доверие к парням из этого аула. Шагу отсюда не ступлю!

 

«Фу ты, зря только время потратил на пустые разговоры!» — огорчился Ахан. В этот момент из глубины двора послышался скрип открывшейся дверцы уборной. Сообразив, что дальше тянуть нельзя, иначе он останется ни с чем и все труды пойдут насмарку, когда вернется Канипа, Ахан прыгнул как кошка, стиснул девушку со спины в объятьях и закричал: 

 

— Жануза-ак!.. Жануза-ак!..

 

Но разве совладать ему с отнюдь не слабой девицей, у которой руки-ноги напоминают молоты? Естественно, она стала дергаться и брыкаться, пытаясь вырваться из рук щуплого, невысокого джигита, который, тем не менее, клещом прилип к ее спине.

 

— Жануза-ак!.. Жануза-ак!.. — отчаянным голосом звал на помощь друга Ахан.

 

На крик выскочили находившиеся в доме женщины, с воплями подоспела и Канипа. Двор наполнился шумом и суматохой.

 

Наблюдавшие за происходящим со стороны, притаившись в засаде, ахановские друзья моментально почуяли нешуточную угрозу и поэтому быстренько смылись.

 

Через несколько минут их, запыхавшись, нагнал Ахан — ворот порван, лицо исцарапано.

 

— Предатели! — зло сказал он, сплевывая кровавую слюну. — Бросили одного на растерзание бабам!

 

И опять как в воду опущенные незадачливые похитители вернулись в дом Казтая. С округлившимися от удивления глазами они обнаружили, что собравшиеся на той гости все еще ждут их. А троица снова приехала ни с чем.

 

Старуха же Катипа, увидев понурых джигитов, напоминавших шкодливых мышей, угодивших в ведро с молоком, всплеснула руками и разрыдалась вновь. Проклиная судьбу, она горько, с плачем взывала к Всевышнему: «О лицемерный Боже, отчего ты не забрал меня?! Зачем подверг такому позору?!»

 

— Хватит, аже, не горюйте! — принялся успокаивать ее Рахман. — Какая из девушек, которые собрались вон там, в гостиной, вам больше нравится? Только покажите — мы обязательно сделаем ее сегодня вашей невесткой, иначе не быть нам джигитами!

 

Поскольку затеплилась искорка надежды, Катипа-ажей утерла слезы, с благодарностью глянула на Рахмана и сказала:

 

— Миленькие мои, хорошая девушка может и в кособокой лачуге жить. Я буду рада любой, что станет супругой моему мальчику, хозяйкой и опорой этому шаныраку. Спросите у Казтая, пусть сам выберет.

 

— Апа, откуда мне знать... — попытался увильнуть Казтай.

 

— Как это, откуда?

 

— Мне, вообще-то, все равно... Лишь бы женщиной была.

 

— Эй, бестолковый, мужчина ты или нет? Мы тебя по-человечески спрашиваем, какая из девушек тебе нравится? Покажи!

 

— Все нравятся... Они все хорошие! Выберете для меня сами, — едва ли не взмолился Казтай.

 

— Тогда как... Ты, выходит, сразу всех хочешь заполучить в жены?! — усмехнулся один из парней.

 

Шутки шутками, но уже в следующее мгновение устроившиеся в передней джигиты принялись выбирать, кого сосватать Казтаю, подвергая сидящих в гостиной девиц поочередной оценке. «Совещание» по вопросу кандидатуры, годной в невестки бабушке Катипе, затянулось.

 

— Что думаете насчет Ляззат?

 

— Не неси чепухи... У нее ведь парень есть!

 

— А кто?

 

— Оралгазы... Они уже неделю вдвоем встречаются.

 

— А если Мариям, что сидит с этого краю?

 

— Она не годится. Эту девчонку давно окручивает Шаймардан.

 

— По-моему, Багдат может стать верным выбором.

 

— Багдат?.. Боже сохрани!.. Да она со своим характером житья бабушке не даст, и Казтая вечно прутом погонять будет! Совсем бесстыжая, стерва она...

 

— Тогда, наверно, нужно попробовать уговорить Куляй?

 

— Если только ослепнуть или забыть, что у нее ноги колесом... Поди, слишком долго сидела на шее у своей бабки...

 

— А как Камиля?

 

— Она же косит на один глаз...

 

— Эй, да что с вами?!. Неужели в этом ауле не осталось ни одной девчонки без дефекта?!

 

— Сами же поделили меж собой всех приличных девушек, а теперь спрашиваете... Что прикажете делать?

 

— Не все ведь пришли сегодня...

 

— Значит, здесь только сплошь хромые да толстые, кривые да косые?

 

— Не-ет... Вообще-то, Камиля, пожалуй, девчонка ничего. Если б не легкая косоглазость, все остальное при ней...

 

— Все равно она не подходит... Для бабушки нужна невестка с отличным зрением, чтобы могла, например, помочь вдеть нитку в иголку. А у твоей Камили очки в пять пальцев толщиной.

 

— Так кто же еще у нас свободный остался, без парня?

 

Упершись в тупик, джигиты снова надолго задумались.

 

— Кстати, взгляните-ка на Нурлытай, вон она, возле шифоньера сидит, — сказал Рахман, как бы указывая на последнюю возможность выйти из затруднительной ситуации.

 

— Э-э-э, думаешь, мы и сами ее не видим?

 

— Только здоровая больно, сама как шифоньер.

 

— И скорее всего — неряха, домашней работы, наверно, сторонится... Как бы она не стала бабушке обузой — какой толк от ленивой снохи, если она валяется в постели до обеда...

 

Эта самая Нурлытай с внушительной фигурой шифоньера наиболее подходила Казтаю, однако даже такое удачное предложение «совещанием» было отвергнуто.

 

— В таком случае никого лучше, чем Майкен, из оставшихся я не нахожу, — цепляясь за последнюю надежду, сказал Рахман.

 

— Я слышал, у нее в соседнем ауле есть ухажер.

 

— Абжан, что ли?.. Так он больше года, как в армию ушел.

 

— Бедняжка, скучает, поди...

 

— Тьфу ты, да у меня глаза из орбит вылезут, коль в наше время я встречу девушку, которая дожидается парня из армии!.. Лучше скажи, что ей просто не подвернулся случай сойтись с другим, или джигит подходящий не встретился.

 

— В таком случае воспользуемся этим и сведем ее с Казтаем... Казтай, как тебе, нравится Майкен?

 

— Еще как нравится! — засиял обрадованный Казкен, будто разом семь зайцев поймал.

 

— Раз нравится, тогда сегодня же мы тебя на ней и женим! — объявил облегченно Рахман.

 

На этом «совещание» по выбору кандидатуры на место будущей жены Казтая завершилось. «Постановление» держалось в строжайшей тайне. А вскоре всех гостей, собравшихся в доме и во дворе, пригласили к праздничному дастархану.

 

На роль тамады Рахман выбрал Ахана, посчитав, что, в сравнении с другими ребятами, он имеет некоторую склонность к красноречию. Похоже, именно это стало огромной ошибкой.

 

Ахан решил продемонстрировать девушкам свои ораторские способности и начал длинную, цветистую речь.

 

Согласно секретному «постановлению», первый тост, чтобы внести окончательную ясность в суть проводимого застолья, он обязан был поднять за будущую невестку этого дома — как говорится, лучше поздно, чем никогда. Затем две будущие родственницы должны были накрыть голову Майкен платком и взять ее под руки, а четыре джигита, оградив от возможных скандальных выходок со стороны гостей, препроводить девушку за занавес и усадить на заранее подготовленное место счастливой новобрачной.

 

Однако пустая, многословная трескотня Ахана в пух и прах развеяла замечательный план, продуманный с такой точностью. Хорошо, если бы во время своих словесных излияний Ахан смотрел в другую сторону, так нет же, как назло, он то и дело поглядывал на Майкен, словно других девушек в комнате вообще не было, и тем самым выдал так строго оберегаемую заговорщиками тайну.

 

Одна невестка не лучше другой, пел тамада, но та, что перешагнет правой ногой порог этого дома, непременно поймает удачу и в обязательном порядке станет счастливой. Когда же Ахан вперился взглядом в Майкен, обратившись к собравшимся с вопросом, где же, дескать, та девушка, которой выпало такое несказанное счастье, обеспокоенная Майкен, естественно, сразу осознала смысл происходящего. Не только она, все другие девчонки, пришедшие вместе с ней на той, сообразили, в чем дело, и теперь сидели наготове.

 

Как только сзади подошли женщины, чтобы накрыть голову Майкен платком, девушки дружно повскакивали с мест и подняли шумное «восстание». Они совсем не походили на учтивых скромниц прошлого с шелковыми характерами, что безропотно покорялись любому решению мужчин. Бойкие на язык, современные, почти феминистки, без пяти минут с высшим образованием, которое приобретали заочно, они знали, как постоять за свои права. Налегая на крик, эти сплошь «косые, кривые и стервозные», по мнению заговорщиков, девицы, включая «шифоньер», так заклеймили и пристыдили джигитов, что мало не показалось. А потом, не оборачиваясь, так же дружно покинули несостоявшийся той.

 

К опешившим и мрачно молчавшим парням, у которых словно кость в горле застряла, дар речи вернулся не сразу, а когда вернулся, они принялись искать крайнего. Взаимные обвинения переросли в конце концов в драку: кому-то подбили глаз, у кого-то вспухла щека, чья-то одежда оказалась порванной в потасовке — в общем, изрядно потрепанные, разбежались по домам.

 

Так закончилась первая и последняя в истории аула Мукур эпопея с похищением девушки.

 

Ну а что касается Казтая, он призвал в помощь удачу и той же осенью наконец-то привел бабушке невестку. А женился он на Нурлытай — той самой, которую Ахан обозвал «шифоньером», а Рахман отмел как «лентяйку». Люди порой, не ведая, понапрасну клевещут: милашка Нурлытай стала замечательной снохой старушке Кати-пе, а Казтаю — любимой супругой. Похоже, особенно доволен ею именно Казтай: стоит ему только произнести имя Нурлытай, как рот его тут же растягивается в улыбке до самых ушей.

 

Не зря казахи испокон веку говорят, что вслед за множеством страданий приходит пора блаженства. Вот и Казтай, росший сиротой, женился и зажил по-человечески. Таким образом, еще один дом в Мукуре наполнился радостью и счастьем.

 

Что ни говори, но и под счастливым шаныраком иногда имеется своя проблема. Ее как внутреннюю семейную тайну сторонний глаз, как правило, не замечает. В семье Казтая и Нурлытай тоже назрел сложный и неразрешимый вопрос. А связан он был с их первенцем Дарханом.

 

Дархан сейчас учится в четвертом классе. И мать его, и отец — слегка располневшие, но типичные степняки: круглолицые, смуглые, с черными как смоль волосами. Словом, чернее не бывает. Даже бабушку Катипу аульные старики называют не по имени, а «черной старухой». Судя по их словам, отец Казтая вообще был черным как уголь, с густо нависшими бровями и корявым, будто побитым оспой, лицом.

 

Хотя собственные родители и вся родня с обеих сторон были смуглыми брюнетами, Дархан родился белолицым и светловолосым, можно сказать, белобрысым, так что сами русские рядом с ним казались темными... Зато три дочери, появившиеся на свет вслед за сыном, в отличие от Дархана, были точными копиями отца с матерью — такими же смуглыми и черноволосыми.

 

Эта странная ситуация и не давала покоя Казтаю с Нурлытай.

 

* * *

 

Кто знает, как относятся к библиотекарю Даулетха-ну, громогласно объявившему о своем намерении написать энциклопедию Мукура, остальные жители аула, но вот у стариков он пользуется заметным авторитетом. Правда, неумелый язык старших никак не приспособится правильно произносить слово «энциклопедия», которое употребляет Даулетхан, однако его смысл они приблизительно представляют и решили, что это нечто вроде шежире — родовой хроники.

 

— Такому джигиту все под силу. Он необыкновенно образованный... Подобных грамотеев я даже среди кержаков не встречал, когда жил в Коробихе, — говорит о Даулетхане Лексей.

 

Столь высокая оценка, данная Лексеем заведующему аульной библиотекой, вовсе небезосновательна.

 

Образованный-то он образованный, но при этом, как другие, институтов не кончал и диплома о высшем образовании не имеет. По словам самого Даулетхана, по соседству с далекой прекрасной Алма-Атой расположен не менее красивый город Каскелен. Там он и окончил замечательный техникум, который готовит специалистов по культуре и литературе.

 

Сейчас в Мукуре, будто овец в отаре, не счесть молодых и зрелых специалистов, имеющих вузовское образование, однако, по мнению аксакалов, ни один из них даже близко не может сравниться с Даулетханом. Потому как никто из них не читает столько газет, журналов и всевозможных книг, как это делает Даулетхан. Возможно, такое желание у людей и есть, только, как говорится, недосуг. А библиотекарь щелкает как семечки все, что попадает под руку, ведь этому как нельзя лучше способствует его работа.

 

Ко всему прочему, Даулетхан известный общественник, на протяжении многих лет безотказно выполняет обязанности «пропагандиста». Так кого же, как не Дау-летхана, учитывая все эти обстоятельства, следует считать наиболее образованным? Не директора же совхоза, который зимой и летом занят только хозяйственными делами, не зоотехника же, вечно пропадающего на скотном дворе?!

 

Вообще-то, Даулетхан родом не из Мукура, а, похоже, из Аршаты, что расположен в низине. Окончив, как полагается, замечательный, по его словам, техникум в Кас-келене, он прибыл по распределению в свой район, но нужной работы в родном Аршаты не оказалось, поэтому и направили молодого специалиста сюда, в Мукур.

 

С тех пор прошло уже десять лет. Даулетхану скоро тридцать, но он пока не женился, все еще ходит бобылем, не собираясь поступаться свободой и опускать раньше времени флаг молодости.

 

— Насколько позднее человек женится, настолько дольше и продлится его жизнь, — объясняет он людям свое холостяцкое положение. — А мне хочется пожить долго, потому что я должен успеть полностью завершить «Энциклопедию аула Мукур» и тем самым оставить после себя неугасимую память в виде бессмертного наследия.

 

— Странно... Ты ведь уже лет десять пишешь эту вещь? Что это за книга такая, которой конца не видно? — поражается сутяжник Орынбай.

 

— Судя по всему, дело, за которое ты взялся, оказалось совсем не простым! — с еще большим сомнением говорит в такие моменты Нургали.

 

Похоже, переизбыток знаний иногда человеку вредит. Видимо, из-за этого обилия накопленной информации, которая просто распирает Даулетхана, он и стал в последнее время довольно часто спорить и конфликтовать с начальством. Это сильно беспокоит Орынбая, и старик опасается, что рано или поздно директор, разозлившись, выгонит парня с работы.

 

— Если Даулетхана вынудят уехать из аула, то, во-первых, энциклопедия Мукура останется недописан-ной, — тревожится Орекен. — Во-вторых, не останется никого, кто сообщал бы нам ежедневные новости... А в таком случае мы станем совсем темными: не будем знать, что творится в Америке, какова ситуация в Израиле и многого другого. Поэтому, ради самих себя же, ради общественности нашего аула, мы должны защищать и оберегать Даулетхана.

 

— Да лучше бы эта вредная книга вообще не была написана! — в корне противоположно Орекену считает Нургали. — Пес его знает, что он там про нас наплетет...

 

— Нет, Нуреке, — возражает ему Орынбай. — Где ты видел руководителя, который делился бы с тобой интересными новостями, происходящими в мире, и тем самым поднимал твой дух? Только и знают, что бубнить о благополучии скота, заготовке кормов и сена, вспашке и посевной. Даулетхан на фоне этой будничной суеты для нас словно глоток свежего воздуха. Поэтому надо радоваться, что он живет в нашем ауле.

 

— Возможно, ты и прав... Но иногда выходки этого парня кажутся мне сомнительными... думаю, совсем он безмозглый, что ли...

 

— Ошибаетесь, Нуреке. Все его поступки — честные. А поскольку они чересчур честные, то и кажутся нам несколько странноватыми. 

 

Вполне понятно и естественно, почему судьба библиотекаря волновала всех стариков в округе. Правда, беспокойство старших, и даже то, что начальство давно точит на него зуб, абсолютно не смущало самого Даулетхана. Он продолжал оставаться своеобразным бельмом на глазу.

 

Недавно во время большого собрания работников совхоза он опять выскочил на трибуну и набросился на руководство с критикой...

 

— Вы все хорошо знаете, что ветер начавшейся в апреле восемьдесят пятого года перестройки и до нашего аула донес крупные перемены и новые идеалы. Самые ценные из них — демократия и гласность. Благодаря им, мы окончательно избавились от множества старых обычаев и рутинных традиций. Это, конечно, замечательные изменения! — сказал Даулетхан, выставив вперед указательный палец. — Однако... взгляните-ка на ход нашего собрания!..

 

— А что случилось-то? — забеспокоились собравшиеся.

 

— Переходите к конкретному вопросу повестки дня! — постучал по столу председатель собрания.

 

— По конкретному вопросу мне добавить нечего.

 

— Тогда зачем же ты на трибуну вышел?

 

— Хотел поделиться мыслями о порядке ведения самих собраний... Наверное, все помнят, как проходили собрания в недавнюю эпоху застоя: выбирали президиум, в президиум обязательно включали директора, парторга, лучших работников совхоза и аксакалов... Все в точности, как сейчас!

 

— И что ты этим хочешь сказать? — выпучив на Даулетхана глаза, грозно спросил восседавший в президиуме директор Тусипбеков.

 

— А сказать я хочу вот о чем: пора нам избавляться от этой надоевшей традиции... Пусть в президиуме сидят лишь избранные собранием председатель и секретарь. Президиум — это ведь не тепленькое местечко, которое тебе в наследство досталось, так что все остальные пускай сидят в зале, вместе с простым народом... А иначе, по-настоящему открытого разговора, которого от нас требует нынешнее время, ни за что не получится: если существует такое явное расслоение на зал и почетный президиум, все выступления будут неискренними. Так что, по-моему, товарищи, пора нам кончать с этой закостенелой традицией! В этом случае мы изменим не только форму собрания, но и его содержание, то есть действительно ступим на путь подлинной демократии!

 

Кто поймет, о чем думало в этот момент начальство, а вот народ, простые труженики, собравшиеся в зале, дружно поддержали Даулетхана одобрительными возгласами.

 

По разумению Орынбая, ни один начальник не расстанется с легкостью со своим насиженным местечком в президиуме, а это означает, что произнесенные библиотекарем слова, скорее всего, иглой вонзятся в их сердца и накрепко застрянут в мозгах.

 

— У меня есть одно предложение, — заявил как-то директору Даулетхан.

 

— Ну, выкладывай! — дал добро директор.

 

— Вот что я думаю: необходимо прекратить выдачу производственных характеристик работникам совхоза, — ошарашил его Даулетхан. — Это — одна из устаревших традиций периода застоя, и даже более давних времен. Тогда она была необходима власти, поскольку такая характеристика ставила человека в зависимость от начальства, партбюро, профкома и так далее. Ну а сейчас на дворе эпоха демократии, и покушаться на свободу гражданина недозволительно. Зависимый от начальства человек не в состоянии до конца раскрыть личные способности, а потому не может применить все свои силы и энергию, принести достойную пользу обществу. Если человек боится открыто заявить свое мнение, выразить собственную точку зрения, это свидетельствует о его неполноценности. К сожалению, подобных ущербных людей среди нас слишком много.

 

— Это почему же?

 

— Потому что людям, которые высказывают критику и противостоят начальству, руководство вряд ли выдаст нормальную характеристику. Короче говоря, всему виной эти дурацкие характеристики.

 

— И что же ты предлагаешь?

 

— Надо немедленно прекратить практику их выдачи! Иными словами, следует с корнем вырвать из нашей жизни зависимость людей от подобных характеристик.

 

— Айналайн Даулетхан, соберись-ка с мыслями и выразись яснее, — попросил директор.

 

— Куда же яснее — я говорю о производственных характеристиках. Посредством этой никчемной бумаги мы ставим работников в зависимое положение от начальства, порождаем угодничество перед руководством. Вот о чем я толкую!

 

— Поясни конкретнее!

 

— К примеру, человека с плохой характеристикой не выпустят по туристической путевке за границу. Поэтому, чтобы всегда быть на хорошем счету и иметь,при-личную характеристику, он старается никогда не высказывать открыто собственное мнение, даже если оно верное. Уж лучше, как говорится, пожертвовать малым — он ведь понимает, что в этом смысле полностью зависит от начальства. Ну а такая зависимость нередко приводит к подхалимству. А лизоблюдство — страшный порок. Именно в силу его последствий и затянулись на столь длительный срок периоды культа личности Сталина и Брежнева.

 

— Все верно говоришь, светик мой, но ты поднимаешь вопрос, который решается на государственном уровне.

 

— Прогрессивные перемены каждый должен начинать с себя. Вот вы и прекратите для начала сами выдавать такие характеристики!

 

В ответ директор раскатисто рассмеялся и напомнил:

 

— Я бы с радостью, но как быть с молодежью, которая нынешним летом решила поступать в вузы? Без характеристик у ребят ведь даже документы в институт не примут. Разве не так?

 

— Возможно...

 

— Как же тогда поступить?

 

— Откуда мне знать...

 

— Вот видишь, светик мой. Как говорят русские, не по Сеньке шапка. Мои полномочия имеют определенные границы, а тот вопрос, который ты поднимаешь, может быть решен только с подачи государства... Нам это не по силам. Понятно?

 

— А что нужно сделать для этого?

 

— Ты вот что, напиши-ка обо всем в газету: выскажи, так сказать, мнение, пусть общественность прочтет и прислушается, проникнется твоими словами...

 

— Это вы мудро придумали! — обрадовался Даулет-хан. — Я так и сделаю... Обязательно напишу в газету и создам соответствующее мнение!

 

Даулетхан человек настойчивый и упорный в делах, за которые берется. Возможно, он обещанную статью уже и написал давным-давно, только вот на глаза мукур-цам такой материал до сего дня все еще не попадался...

 

К ежедневным производственным планеркам, что проводит по утрам в конторе директор Тусипбеков, аульный библиотекарь, естественно, не имеет ни малейшего отношения. Тем не менее, поговаривают, будто однажды Даулетхан встал с петухами и тоже явился на утреннюю планерку к директору.

 

— Я пришел к вам по специальному поводу, — объяснил библиотекарь аульному начальству. — Сейчас здесь собрались все руководители совхоза, ведущие специалисты, бригадиры и ответственные работники. Это замечательно. Будучи все в сборе, мы могли бы решить один неудобный и противоречивый вопрос... Он касается трудового отпуска каждого человека, любого из нас...

 

— Светик мой, Даулетхан, в такую горячую пору, как сейчас, я никому не могу позволить уйти в отпуск, — сказал, нахмурившись, директор.

 

— Не-ет, товарищ Тусипбеков, я не отпуск пришел для кого-то просить, хотя знаю, что среди рабочих совхоза есть и такие, кто не отдыхал десятилетиями.

 

— Ложь! — топнув ногой, крикнул главный агроном.

 

— Почему это ложь? Возьмите любого из чабанов — они ведь ни разу в своей жизни отдыха не знали!

 

— Чабаны сами отпуск не берут, — оправдался директор. — Какой еще нужен им отдых, разве есть что-нибудь лучше, чем жизнь в гуще природы — на джайляу?

 

— Верно говорите! — поддержал кто-то совхозного руководителя.

 

— Какой, интересно, чабан тебе пожаловался? — напустив на себя грозный вид, стал надвигаться из угла главный зоотехник совхоза.

 

— Никто мне не жаловался, — буркнул Даулетхан, досадуя, что не смог до конца донести свою мысль. — Данный вопрос касается трудовых отпусков вообще, в том числе и ваших, включая отпуск директора...

 

— Дорогой, мы на работу торопимся... Если есть что сказать — быстрее выкладывай!

 

— А вы меня тогда не перебивайте... Когда перебивают, я путаться начинаю.

 

— Ну говори же, не тяни за жилы!...

 

— Дело вот в чем... Когда вы, например, — сказал библиотекарь, обращаясь к главному агроному, — уходите в трудовой отпуск, вас освобождают от службы на двадцать четыре рабочих дня. Верно?

 

— Правильно, но это не новость, об этом все знают.

 

— В эти двадцать четыре дня в качестве рабочих включаются и субботние дни, так?

 

— Ну так...

 

— А теперь возьмем другую ситуацию: вы заболели и получили бюллетень. Когда после выздоровления вы сдаете больничный лист в бухгалтерию, субботние дни вам не оплачиваются, так как в этом случае суббота считается «нерабочим днем».

 

— И что?

 

— Как это, что?.. Напрашивается вопрос: какой же день суббота, рабочий или выходной? Почему так играючи меняется его суть? Нам нужно как следует в этом разобраться. Это принципиальный вопрос, товарищи!

 

— Разве мы не пыхтим в обе ноздри не только по субботам, но и по воскресеньям? — спросил кто-то из работников.

 

— Он же не имеет в виду конкретно наш совхоз, а говорит о ситуации вообще, и в его словах есть смысл, — высказался кто-то еще.

 

— Даулетхан верно говорит... выходит, на этот счет существуют две разные инструкции.

 

— Похоже, так...

 

— В таком случае следует, наверно, оставить одну из двух...

 

— Товарищи, тише! — призвал директор. — Дорогой Даулетхан, зачем ты морочишь нам голову таким сложным вопросом? Посоветуйся лучше с районным начальством. Отыщи возможность и обратись выше. В конце концов, проконсультируйся с правовыми органами. А что касается нас, разве для простых тружеников не все дни рабочие?

 

— Этот вопрос районное начальство вряд ли решит, и другие тоже, — спустя минуту добавил директор и глубоко задумался. — Ты, Даулетхан, лучше обобщи свое предложение и дай в газету в виде проблемной статьи. Пусть народ почитает и обсудит.

 

— Умная мысль! — обрадовался библиотекарь. — Я непременно напишу об этом в газету!

 

— Так и сделай, голубчик!

 

Следующий вопрос, не дававший покоя Даулетхану, он затронул на открытом собрании коллектива. Теперь не так, как прежде: количество подобных собраний в последние годы значительно увеличилось, да и люди стали смелее — высказывая свои мысли и суждения, говорят гораздо искреннее. Воспользовавшись демократичностью такого вот общесовхозного схода, Даулетхан и проявил активность, в очередной раз выйдя на трибуну.

 

— Что еще собирается выкинуть этот парень? — прошло волнение в зале.

 

— Товарищи, сегодня мне хотелось бы затронуть вопрос относительно всем известных часовых поясов, — на этот раз напрямик выложил Даулетхан.

 

Поскольку собрание открытое, народу присутствовало много, а среди людей встречаются всякие. В зале зашумели: кто-то попросту веселился, кто-то поднял Даулетхана на смех, а кто-то внимательно ожидал дальнейшего.

 

Председатель собрания, стуча то по столу, то карандашом по графину, насилу прекратил поднявшийся в зале крик.

 

— Дорогой Даулетхан, ты бы обобщил свою мысль конкретнее и коротко доложил, — обиженно сказал он стоявшему на трибуне библиотекарю. — Что ты себе позволяешь — решил превратить собрание в балаган?

 

— Прошу прощения... Но у меня не было такого намерения. Просто, когда меня кто-то перебивает, я начинаю путаться в том, о чем хочу сказать.

 

— Не шумите! Пусть выскажется...

 

— Хотя и ветреный слегка, но этот джигит знает, что говорит. Давай, милок!

 

— И скажу... Все вы встаете в шесть часов утра и немного спустя отправляетесь на работу. Верно? — придавая вес своему голосу, спросил Даулетхан у присутствующих. — Ну а в шесть часов, когда вы просыпаетесь, солнце успевает подняться на высоту курука. Зато в шесть часов вечера, когда рабочий день заканчивается, кругом уже темень. Особенно в зимние дни, тогда шесть часов вечера — это как час ночи. Решил я проверить, почему так получилось, и вот что выяснил: вся суть в ошибочно принятом у нас часовом поясе.

 

— Любопытные речи он завел!

 

— Ничего любопытного тут нет... Просто кто-то, не знающий местных особенностей, приравнял нас к алма-атинскому времени... Столице-то, естественно, все равно... В шесть часов утра у них только начинает брезжить рассвет. А вечерние сумерки опускаются часов в десять-двенадцать. Там люди, как мы, не мучаются.

 

-Ну, и что ты предлагаешь?

 

— А предлагаю я вот что: нам необходимо перейти на новосибирское время... Тогда все нормализуется. Будем вставать и ложиться в срок... Взгляните на карту сами! Новосибирск, с которым у нас часовая разница, по своей долготе находится даже на несколько градусов ближе к Алма-Ате, чем мы. То есть наш аул расположен дальше, на несколько градусов восточнее, чем Новосибирск. Почему же мы живем по алма-атинскому времени?

 

— А что нам-то прикажешь делать?

 

— Я требую включить этот вопрос в повестку дня открытого собрания и в постановлении изменить наш часовой пояс. Другими словами, в дальнейшем нам следует ввести в жизнь порядок работы по новосибирскому времени!

 

Высказавшись, Даулетхан спустился с трибуны. А аулчане в замешательстве зашушукались, не зная, воспринимать предложение библиотекаря в шутку либо всерьез.

 

— А полномочно ли наше собрание принимать такое постановление? — нерешительно спросил председатель президиума у директора.

 

— Конечно, не полномочно, — ответил тот. — Изменение часового пояса — это вопрос не нашей компетенции. Слова твои, возможно, и уместны, дорогой товарищ. Но ты лучше все это красиво и аргументированно изложи в газетной статье. Пусть все в районе прочтут и выскажутся.

 

— Напишу! — вновь с твердой уверенностью пообещал Даулетхан.

 

Видите, человек, который много знает и много читает, и идей выдвигает множество. Такой активности, вызванной образованностью и широким кругозором библиотекаря, безусловно, способствуют демократия и гласность, так что ныне авторитет Даулетхана поднимается в гору.

 

Правда, нет худа без добра и наоборот: суя всюду свой нос, он окончательно утратил симпатию начальства и стал для него бельмом на глазу. Вот поэтому старики, много на своем веку повидавшие, и ждут с тревогой, чем же все закончится, жалеют библиотекаря.

 

Однако самому Даулетхану хоть бы хны: что с ним поделаешь, если он иногда даже в армейские вопросы вмешивается...

 

— Вы знаете, что недавно десять парней из аула призвали на переподготовку? — спросил как-то неуемный Даулетхан у директора. — А переподготовка — это повторная подготовка. То есть тех мужчин, что подзабыли военное дело и воинские навыки, заново призывают в армию и пропускают через курсы переподготовки, чтобы оживить в памяти забытые знания. Не так ли?

 

— Ну так... Говори дальше...

 

— А разве трое из тех десяти парней, которых недавно забрали из военкомата, не демобилизовались из армии всего месяц или два назад? Зачем их снова забрали? Неужели за два месяца они успели все забыть? Мне кажется, намного больше пользы было бы, если б эти джигиты работали в совхозе — сено косили, урожай убирали... Разве я не прав?

 

— Дорогой мой, этот вопрос ты лучше задай военкомату, — ответил директор. — На худой конец, напиши в газету, чтобы породить нужную дискуссию.

 

Однажды Лексей, который искренне переживал, что бедный парень рано или поздно угодит в беду, из-за того что слишком много читает, отправился к нему в библиотеку. Пришел, а Даулетхан привычно уткнулся в книгу.

 

— Агай, я тут скучаю в одиночестве, как хорошо, что вы пришли, — будто ребенок, обрадовался Даулетхан. — Вот, про город Венецию хочу вам кое-что сказать... Ежегодно он на несколько миллиметров опускается в воду. Это же неслыханное бедствие... Катастрофа всемирного масштаба!

 

— Господи помилуй, говоришь, катастрофа?

 

— Да, агай, бедствие огромных масштабов! Вот вы, агай, задумывались хотя бы раз над тем, как нам спасти Венецию от этой трагедии?

 

Лексей в недоумении приподнял сведенные плечи.

 

— Ну а я знаю! — объявил библиотекарь. — Я знаю способ, как спасти Венецию... Необходимо со стороны Адриатики соорудить дамбу. А потом спускать через шлюзы излишнюю воду.

 

Лексей, как бы всячески поддерживая слова Даулетхана, усиленно замотал головой, ну точно лошадь, которая отмахивается от мух.

 

— Ладно, насчет Венеции мы что-нибудь в этом роде придумаем... А вот как, по-вашему, нам сохранить Пизанскую башню?

 

— А с ней-то что случилось? — растерялся Лексей.

 

— Наклонилась она.

 

— Наклонилась?

 

— Да, сильно наклонилась... если в один прекрасный день она упадет, мировая культура навсегда лишится одной из своих жемчужин.

 

— Ужас, сложная, однако, ситуация!

 

— Еще какая сложная!.. Это ведь самая глобальная проблема нашего времени. Я в последнее время много об этом размышляю. Совершенно измучился, потому что никак не могу найти решения.

 

Лексей поцокал языком.

 

— Меня еще одна вселенская проблема страшно тревожит, — грустно признался Даулетхан. — Через триста миллионов лет вот это солнце на небе навеки погаснет...

 

— Господи, типун тебе на язык, не болтай дурного! — аж подпрыгнул на месте Лексей.

 

— Это не дурь, а самая настоящая правда, агай! Солнце погаснет, на Земле станет холодно, а человечество, животные и вообще все живое исчезнут с ее лица... Вот я и думаю, ради чего мы живем, ради чего стараемся?..

 

Во имя чего так упорно стремимся вперед? Работаем в поте лица, не замечая даже, как проходят зима и лето? Зачем пытаемся оставить негаснущий след? Ведь знаем, что все в мире непостоянно, что когда-то все исчезнет? Ну, скажите мне, пожалуйста, ради чего же мы так выбиваемся из сил?!

 

Лексей не ответил, только вытаращил на библиотекаря удивленные глаза.

 

— Даулетхан, милый мой, ты бы жену поскорее себе взял! — ни с того ни с сего сочувственно сказал он спустя паузу.

 

Библиотекарь не придал его словам значения, ведь этот надоедливый совет, который он не раз слышал от стариков, уже плешь проел ему на голове.

 

— Даулетхан, ты меня слышишь?.. Я ведь хочу, чтобы ты просто позаботился о себе. До каких пор будешь мыкаться холостяком? Если у тебя материальные затруднения, так мы же земляки — поможем сообща...

 

— Опять предлагаете жениться? — спросил Даулетхан, отодвигая книгу, которую просматривал.

 

— Да, давай женись!

 

— Когда?

 

— Да хоть когда! Если скажешь, что завтра, мы только поддержим.

 

— Естественно, против вы не будете... Однако... — и библиотекарь, приподняв брови, задумался. — Одна идея рождает другую... Агай, ваши слова подкинули мне мысль... даже не мысль, а... Это настоящая проблема!

 

— Очевидно, не можешь подыскать себе подходящую девушку?

 

— Не-ет, проблема не в девушке... Проблема в другом — почему холостяков и бездетных облагают налогом? Вот где проблема! Я недавно одну книгу прочел... Там говорится, что царь Петр Первый в свое время облагал налогом тех, кто носил бороду.

 

— Налог за бороду?! — поразился Лексей.

 

— Да, за бороду... Но сейчас ведь не восемнадцатый век — на дворе, как-никак, двадцатое столетие! Так что ваши слова насчет моей женитьбы равнозначны наложению подобного штрафа... Или же вот, облагают налогом за то, что у тебя нет детей. А может, этот человек и мечтает лелеять любимого ребенка, только жена или он сам бесплодны? В чем они виноваты? Почему их нужно подвергать штрафу, то есть заставлять всю жизнь,платить налог за бездетность?

 

— Жену, которая не может иметь детей, надо бросать.

 

— А если не жена, если сам мужчина страдает бесплодием?

 

— Разве такое бывает?

 

— Еще как бывает!

 

Лексей задумался, а потом, почему-то вдруг смутившись, встал с места.

 

— Беда-то какая! — сказал он по-русски, качая головой.

 

Даулетхан не обратил внимания на подозрительное поведение собеседника, а продолжал увлеченно болтать о своем:

 

— По-моему, правильнее облагать таким налогом лишь тех, кто отказался от собственных детей либо был лишен родительских прав... Потому как, чтобы вырастить и обучить детей, оказавшихся на попечении государства, правительству приходится выделять определенные средства из государственной казны.. Видите, сколько в этом вопросе застоявшихся противоречий и несуразицы!

 

Тихонько ступая, Лексей пошел к двери. А библиотекарь, продолжая говорить, так и проводил его до выхода.

 

— И еще одно, аксакал, — сказал он, схватив Лексея за руку, когда тот уже собирался открыть дверь. — Налог на бездетность платят почему-то только мужчины, а сейчас у нас у всех равные права, так отчего же этот налог не предъявят и бездетным женщинам?

 

Лексей приподнял плечи, как бы говоря, откуда мне знать, и жалостливо посмотрел на библиотекаря.

 

— Естественно, и вы не знаете, и я не знаю, — заключил Даулетхан. — Ну а на деле мы просто обязаны все это знать! Если вовремя не замечать подобные противоречия и не искать правильных решений, общество не пойдет по пути прогресса. А если общество не будет двигаться к прогрессу, то и наш Мукур перестанет развиваться. Так что все в этой жизни взаимоувязано, как будто в паутине... Понятно вам?

 

Лексею захотелось поскорее смыться.

 

— Понятно! — поспешил согласиться он.

 

— Не-ет, агай, вы все еще не осознали смысл сказанного как следует, — не отставал библиотекарь. — Лучше я об этой проблеме в газету напишу — пусть народ почитает и обсудит... Вот тогда, прочитав в газете, и вы мою мысль полностью поймете.

 

— Так и сделай, милок!

 

— Так и сделаю, агай!

 

После разговора с библиотекарем Лексей совсем упал духом. Весь день он ходил хмурый и молчаливый, словно кость проглотил. В конце концов, поскольку уже не было сил держать в себе тяжкие мысли, волновавшие душу, поделился перед сном секретом с женой.

 

— Вот беда-то какая! — горестно вздохнул он. — Ты ведь знаешь библиотекаря, ну Даулетхана?.. Так вот, этот парень, оказывается, бесплодный.

 

— Бесплодный?

 

— Да, оказывается, он не может иметь детей.

 

— Боже упаси! — сочувственно воскликнула Ольга, ущипнув себя за щеку.

 

— Это ведь для мужчины настоящая трагедия!

 

— Господи помилуй!

 

— Вот так, Олечка... Иногда мы, не зная о чьей-то беде, несправедливо корим человека. Сколько уж лет люди сплетничают по поводу того, что Даулетхан не женится! Болтаем и не знаем порой, не знаем...

 

— О Боже, прости нас, грешных!

 

Новость, рассказанную Лексеем в вечерних сумерках жене, назавтра услышали доившие поутру коров старухи и выгонявшие скот на пастбище старики. Она распространилась по аулу как ветер, и к полудню о «беде» библиотекаря уже успел узнать весь Мукур.

 

С того дня ни одна живая душа даже не пыталась поинтересоваться у Даулетхана, отчего он не женится...