ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

Шла середина шестидесятых...

После четвёртого курса студентов фа­ку­льтета журналистики направили на шестимесячную практику.

 Толеужан получил распределение в Караганду, в областную газету. Прибыв на место и отметившись в редакции, сразу же приступил к поискам общежития, поскольку не мог себе позволить жить полгода в гостинице. Сел за телефон и принялся трезвонить во все концы по номерам, подсказанным сотрудниками редакции, и в конце концов нашёл крохотную комнатушку в трёхэтажном саманном доме на окраине, где обитали строители. Взвалив на спину торбу с пожитками, подхватив связку привезённых с собою книг, Толеужан тут же отправился по указанному адресу.

Выгреб мусор, и привёл в порядок комнату, вытер повсюду пыль, устроил поудобнее спальное место и по своей заведённой традиции повесил над изголовьем портрет Моны Лизы, который, как всегда, тоже прихватил с собой.

Да, это была знаменитая картина Леонардо да Винчи в застеклённом золочёном багете. Конечно же, не оригинал и даже не специально выпущенная репродукция, а просто большой лист, вырванный из обычного альбома по изобразительному искусству. Это уже сам Толеужан оторочил картинку белой каймой из бумаги и старательно вставил в красивую раму.

Поступив в университет, Толеужан, выросший на самом отшибе Бетпакдалы, почувствовал себя так, будто попал в другой мир, и с огромной охотой отдался постижению знаний. Словно путник, только что вышедший из пустыни и испытывающий неуёмную жажду, окунулся в учёбу, не пропуская ни одной лекции, ни одного семинара или дополнительных занятий, днём и ночью не отрывая головы от книг. Если другие студенты с трудом осваивали учебную программу, то Толеужан, кроме учебников, усердно знакомился и с массой другой, совершенно новой для него литературы. Изучил произведения многих выдающихся европейских авторов, начиная с античной эпохи и до наших дней. Пусть и не одолел всё до дна, но прочёл основное, не пропуская ничего, что может пригодиться в дальнейшем. Помимо художественной литературы, он, насколько мог, стремился познать и общественные науки, историю, открыл для себя наследие философской мысли. Старался по возможности глубже погрузиться в недра прославленной европейской культуры. Хорошо понимал, что без этого настоящим интеллигентом ему не стать, не поспеть за  караваном цивилизации. 

Душа Толеужана  не знала покоя. Когда приятели по общежитию, пригласив девушек, шли развлекаться в парк или на танцплощадку, он, тоже принарядившись и даже нацепив галстук, отправлялся на симфонический концерт. После, спешил посмотреть балет или послушать оперу. И хотя, если честно, все эти симфонии, балет и опера были ему не очень-то и понятны, хотя диковатая его натура, сформировавшаяся в стороне от культурных изысков городской жизни, и не принимала их, он не отступался. Золотая арка мировой культуры ― это Европа, считал он. И какую бы серьёзную книгу ни принимался листать, всё в итоге приводило его к такому умозаключению. Со временем Толеужан всё больше укреплялся в своих выводах и, как околдованный всё больше усердствовал в своём, как он считал, самосовершенствовании. 

…В ту пору, когда он частенько захаживал в художественную галерею, на глаза ему как-то и попался большой альбом Леонардо да Винчи. Он загорелся его приобрести, но книга оказалась немыслимо дорогой. Тем не менее Толеужан, обойдя знакомых и выпросив в долг необходимую сумму, всё-таки выкупил её. Разглядывая альбом, узнал, что гениальный Леонардо среди тысяч своих работ особенно ценил «Джоконду» ― загадочный портрет девушки с таинственной улыбкой. Оказалось, зовут её Моной Лизой.  Великий  художник, куда бы ни забрасывала его судьба, повсюду брал с собой Мону Лизу. Конечно, не саму девушку, а собственноручно написанный им её портрет. И тут Толеужана осенило: если уж так поступал сам Леонардо да Винчи, почему бы и ему не сделать то же самое?! Воспитывай себя на примере гениев!.. Толеужан аккуратно вырезал Мону Лизу из альбома, вставил в шикарный багет и повесил на стену над своей кроватью. Сколько комнат сменил он за эти четыре года! ― но с Моной Лизой не расставался. Едва переехав на новое место, первым делом водружал над своей постелью любимую картину. Лишь на летних каникулах, когда уезжал со стройотрядом, поневоле оставлял её, пристроив на общежитский склад. 

Нынешняя же производственная практика должна была растянуться на целых полгода, поэтому Толеужан привёз Мону Лизу с собой в Караганду. А когда въехал в крохотную комнату строительной общаги, привычно повесил её над изголовьем постели. 

Прошло дней десять. 

Как-то, зачитавшись накануне до двух ночи, Толеужан проспал. И когда с опозданием явился в ре­дакцию, заведующий отделом уже поджидал его, сидя как на иголках. 

― Как прикажешь это понимать? ― сердито ворчал он, качая головой. ― Решил поручить тебе срочное дело, думал, журналист молодой, на перо скорый…  А ты вон что вытворяешь!

Толеужан извинился и дал понять, что готов выполнить любое поручение.

 ― Ла-а-адно, ― миролюбиво протянул заведующий, тут же успокоившись. ― Сегодня на шахте Кузембаева должны поставить рекорд. Поезжай туда, а потом срочно садись и пиши ― чтобы утром материал был на моём столе! Договорились?

А куда деваться, как не согласиться? Толеужан прихватил с собой фотокоррес­пондента, и на редакционной машине они рванули по указанному маршруту. Спустились в глубокий штрек и практически весь день провели под землёй. Толеужан впервые попал в забой, поэтому всё вызывало искреннее любопытство.  Собрав необходимую информацию, переполненный впечатлениями, к вечеру вернулся домой.

Но только вошёл в свою комнату, как обнаружил, что в углу, съёжившись, едва заметная от своей худобы, сидит…  мать. Ну и дела! Их аул находится аж под боком Бетпакдалы! ―  как же Гуляйим-шеше из такой дали добралась сюда, в Караганду? Как нашла в большом городе эту богом забытую общагу?

Подозревая неладное, Толеужан тревожно смотрел на мать.

 ― В газету ходила тебя искать… Там и подсказали адрес, ― призналась та. Голос непривычно холодный, точно разговаривает с чужим.

 ― Тате, зачем приехала? ― спросил Толеужан, не сумев скрыть беспокойства.

 ― До аула долетел слух, будто ты квартиру получил в Караганде. А весточка неверной оказалась, ошибка вышла, мне об этом твои друзья в газете сказали.

 ― Видимо, узнав, что еду в Караганду кто-то решил, будто я здесь получил  квартиру. И позавидовал…

 ― Пёс его знает… Поверила, что ты новоселье справил… Вот и примчалась, чтоб собственными глазами увидеть, а тут…

Только теперь Толеужан заметил, что глаза у матери опухли и покраснели, похоже, она всё это время проплакала. И теперь, устав от слёз, сидит в изнеможении. Даже морщинок на лбу как будто прибавилось, и стали они глубже и заметнее. Поверх длинных узловатых пальцев выступили набухшие вены. Да и цвет лица совсем не такой, как прошедшим летом ― побледнело оно, подсохло под солнцем, словно опаленная зноем ковыльная степь.

 ― Тате, да что это с тобой? Дома всё нормально?

 ― Всё хорошо, жеребёночек мой.

 ― Тате, почему ты плакала? Как там дедушка, жив-здоров?

 ― Жив-здоров твой дед.

 ― Что же тогда случилось? А как Айша-апа?

 ― И Айша-апа здорова, жеребёночек мой.

Не зная, что и предпринять, Толеужан бесцельно крутился возле матери. Поколебавшись, взялся приготовить чай. Вскипятил воду, выставил на стол нехитрое угощение.

 ― Ну, а теперь выкладывай! ― попросил он, обеими руками протягивая матери пиалу с крепким чаем. ― Что стряслось, тате? Не томи душу!

Гуляйим-шеше сделала пару глотков, и из её глаз снова потекли слёзы.

 ― Единственный мой, жеребёночек мой! ― сказала, наконец, расправляя спину. ― В семнадцать лет я осталась вдовой. Чтобы ненароком не обидеть тебя и всю себя посвятить твоему воспитанию, так и не вышла больше замуж. Что теперь скрывать ― столько достойных людей делали мне предложение. Ни  одного из них даже взглядом не удостоила, а в душе выла от тоски.  Все силы отдавала, потом, в три ручья  обливалась, но вырастила-таки, вывела тебя в люди. Нет страданий, которых я не испытала, нет мук, через которые не прошла, жеребёнок мой… От такой жизни и превратилась до срока в старуху, а ведь мне нет ещё и сорока… Вот так-то!

 ― Тате, неужто ты думаешь, что я этого не знаю?! Я всё понимаю. Буду жив-здоров ― оправдаю твоё молоко!

 ― Жеребёночек мой, я вовсе не попрекаю тебя материнским молоком. И не набиваю себе цену…  Вообще не хотела ничего говорить, но ты сам меня к этому принуждаешь.

 ― Тате…

 ― Твой отец был лучшим из джигитов. Если бы не проклятая война, он бы, почтенный, стал видным человеком, украшением и гордостью народа. Но что делать, эти надежды сгинули, растаяли, словно сон. Как бы там ни было, после него хоть ты остался, в тебе нашла я свою опору… Мы и прожили-то с твоим отцом вместе только три месяца, но всю свою жизнь я провела в почтении к его памяти. Возносила хвалу Создателю, и на том, и на этом свете буду благодарна ему за то, что дал мне в супруги такого благородного человека, как твой отец. И тебя лелеяла, баловала, надышаться не могла, чтоб и ты вырос таким же упорным и несгибаемым, с таким же гордым, как у отца, характером…

 ― Тате, я знаю. Спасибо тебе за всё. Но чего это ты так разошлась? Скажи, наконец, что же всё-таки стряслось?

 ― Когда отец твой уходил на фронт, ты ещё в утробе был. Он тогда наказал мне: если родится сын, назови Толеужаном, если дочь, выбери имя сама. Выполняя этот завет, и нарекла тебя Толеужаном. Когда ты заболел тифом, я день и ночь молила Аллаха о твоём выздоровлении, даже на могиле святого, что в дне пути от нас, в одиночку переночевала: ведь ты наш единственный наследник, единственный продолжатель рода. Бог услышал мои мольбы ― ты оправился от тифа. А я стала лелеять новую мечту: чтобы не оставил творец моего единственного, чтобы вырос ты хорошим человеком. Слава Всевышнему, и эта моя мечта осуществилась. Не хуже других, без особого труда поступил на учёбу. Вот и до её завершения осталось совсем немного…

 ― Тате, да говори же прямо, чего ты всё вокруг да около: я что-нибудь натворил? Что, в конце концов, происходит?

 ― Разве такого я от тебя ждала, сынок?!

 ― Ойбай-ау, тате, да что случилось?!

 ― Забудь обо мне, но как понять твое неуважение к памяти отца, как же так, сыночек?

 ― Тате!..

 ― Я ведь жила мечтой, что мой единственный обрастёт наследниками, продлит жизнь своего отца, а мой супруг, ушедший двадцатилетним, тысячу раз возродится в своих потомках. Что и я после стольких страданий буду наслаждаться сладким запахом долгожданных внуков и  обрету, наконец, покой и блаженство…

 ― Тате…

 ― Постой, сынок! Мечты твоего отца, надежды матери теперь вот, похоже, разбились в прах!

Глубоко впавшие глаза Гуляйим-шеше вдруг строго блеснули, и она  сурово посмотрела на сына.

 ― Выходит… выходит, ты на всё наплевал и собираешься жениться на этой… Мало того, что иной веры, так ещё и пузатая?! ― ледяным тоном выговорила и кивнула в сторону Моны Лизы.

 ― Тате…

Толеужан так и сел, даже речь отнялась.

 ― И лицо всё в конопушках...  Да что тебе за дело до этой женщины, ведь она старше тебя лет на пять, а то и на десять?

Толеужан всем телом повернулся к висящей на стене картине. Возможно, потому что повсюду таскал портрет с  собой, лицо девушки и впрямь усеяли едва заметные пятнышки, напоминающие конопушки, ― или стекло давно не протирал,  мухи его засидели? Да и живот как будто округлился – надо же!.. Ну и мать ― какая приметливая! Вконец растерявшись, не зная, плакать ему или смеяться, он вновь с  удивлением уставился на Мону Лизу, словно впервые её видел. 

Ну и дела!

«Ладно, но почему же этот образ, наделавший столько шума в мире, не взволновал по-хорошему мою матушку?» ― подумал он… «Я  преклоняюсь перед картиной, а она даже всей своей магией не сумела всколыхнуть душу той, что родила меня на белый свет и в муках вырастила?» ― опять мелькнуло у Толеужана.

А Гуляйим-шеше, вытирая набегавшие слезы, снова о чём-то начитывала сыну. Но Толеужан  её уже не слышал, ему будто уши  заложило. Тяжело поднявшись, снял со стены картинку, аккуратно вынул из багета изображение Моны Лизы, дважды сложил пополам и…  Потом обернулся к матери:

 ― Тате, и всё дело в этом?! ― протянул ей четвертинку бумаги.

Весело взглянул на бледное, морщинистое лицо Гуляйим-шеше ― оно будто немного смягчилось.

 ―  Многое ещё хотела сказать, да горло пересохло. Давай свой чай, сынок! ― удовлетворенно произнесла мать и, словно завершив какое-то большое важное дело, явно повеселев, принялась разглядывать комнату.

А картинку незаметно, но надёжно-таки спрятала в карман своего просторного пёстрого байкового платья.

 Да! ― невольно усмехнулся про себя Толеужан. ― Вот вам Европа, а вот ― Азия. Не всё так просто, однако…

И крепко обнял мать за плечи: Господи, пусть все наши с нею недоразумения останутся такими! 

Все мы помаленьку взрослеем ― даже юный, но весьма самонадеянный стажёр областной газеты. 

Перевод Георгия Пряхина