КНИГОЧЕЙ

---------------------------------------------------------------------------------

КНИГОЧЕЙ

Сменившая политическую оттепель так называемая эпоха волюнтаризма оказалась для простых людей тоже не самой худшей. Во всяком случае, уж вовсе не такой, как сталинизм.  

Как бы то ни было, а сельскому жителю задышалось свободнее, почти по-степному. В том числе и такой простой, как эта, казахской семье,  перенёсшей самые суровые тяготы. Первым результатом таких послаблений стало то, что Кабдолда перебрался в город, а его  дядя Долдаш  остался в далёкой глубинке, в родном ауле.

Дядюшка этот и в новые времена не изменил своей страстной привычке что-нибудь почитывать. Хотя грамоту освоил, как и многие его сверстники, с горем пополам...

 Читает сплошь о войне. Как только приедет в райцентр, не успокоится, пока не заглянет в книжный магазин. И здесь  тоже прежде всего ищет новые издания всё про неё же ─ про войну. Про недавнюю, Великую Отечественную. Девушка-продавщица уже давно знает пристрастие дядюшки Долдаша. Поэтому как только поступает в магазин новинка, имеющая отношение к войне, она обязательно припрячет экземпляр, чтобы предложить потом агаю.

Иногда же,  раз в два-три года,  он отправляется аж в город, чтобы  навестить любимого племянника Кабдолду. Но даже тут, едва попив у племяша чайку, опять же спешит обойти городские книжные магазины, бесчисленные киоски и уличные книжные развалы. В аул всегда возвращается с охапкою новых книг.

 Даже когда Кабдолде выпала командировка в древний стольный град, дядюшка и тогда сделал ему заказ именно на книги. На свежие издания. «Ты сообщал, что в будущем месяце поедешь в Москву, ─ напомнил в письме Долдаш-агай. ─ А там появился новый роман писателя Михаила Алексеева под названием «Сталинград». Я об этом в газете прочитал. Ты уж, будь добр, не поленись, найди эту книжку и привези своему агашке». 

Куда денешься, если родной тебе человек даёт такое изысканное поручение ─ пришлось племяннику изрядно побегать, но роман он нашёл. В другой раз, когда Долдекен снова приехал погостить в город, он загорелся уже другой просьбой: чтоб его провели в большую библиотеку. 

Кабдолда договорился через знакомых и помог-таки дяде попасть в читальный зал. А тот, мечтавший лишь заглянуть сюда (чтобы наутро уже вернуться с женой в аул), настолько увлёкся, что целых три дня сиднем просидел в читальне.

Облачится с утра пораньше в костюм, нацепит галстук, словно на службу наряжается, ─ и прямым ходом туда.  

Домой возвращается уже затемно. Женгей ворчит, закипает, как самовар: да в своём ли уме благоверный, весь день где-то пропадает, непонятно чем занимается? На что дядюшка Долдаш робко, точно кроткий ягнёнок, бормочет в ответ: мол, книгу читал. Больше из него и слова не вытянешь. Хотя мог бы объясниться и подробнее.

Книги на дом из большой библиотеки не дают. А договориться, чтоб сделали исключение для приехавшего из аула родственника, у которого даже городской прописки нет, сложно. Поэтому Долдекен и сидел безвылазно в читальном зале. 

Правда, Кабдолда заметил, что в русском дядя не силён. Поздороваться может да парой бытовых фраз обменяться. Так что временами племянника одолевали сомнения: каким же образом Долдаш-ага ухитряется прочесть эти толстенные тома, в большинстве своём написанные по-русски? К тому же и скорости чтения у него нет: читает с трудом, чуть ли не по слогам вышёптывает каждое слово. Потому любая книга даётся дядюшке с трудом, её освоение порой растягивается на месяцы. 

Юный Кабдолда прекрасно понимал, насколько неуместна подобная трата времени. Но сказать об этом прямо, раскрыть Долдаш-агаю глаза на тщетность его занятия он не решался. Предпочитал отмалчиваться. Мол, да шут с ним, пусть делает что хочет. Может, это хобби у него такое, чтобы скуку развеять.

Так и пролетали недели-месяцы. И вот однажды ранней весной  от своего дяди-книгочея, а вернее от его жены, Кабдолда получил телеграмму.  

«Приезжай. Твой ага болен», ─  сообщила она. 

А чтобы Кабдолда не вздумал отмахнуться, сердобольная женгей коротко добавила: 

«В последнее время с постели не встаёт».

С началом лета, когда потеплеет, племянник и без того собирался в родные края. Такие поездки в аул стали ежегодными. О том, что единственный близкий родич мужа вскоре обязательно объявится в ауле, прекрасно знала и сама женгей: она тоже привыкла, что каждое лето повзрослевший Кабдолда вместе со всей молодой семьёй приезжает к ним погостить, напиться домашнего молока и как следует отдохнуть. «Знает женгей, ─ с тревогой подумал он, ─ но, тем не менее, срочно меня вызывает… Похоже, не зря. Выходит, с бедным дядюшкой и в самом деле что-то серьёзное, хоть на вид он и кажется здоровым, как нар…»

Быстро завершив мелкие дела на работе, взял отгул и уже на следующий день спешно выехал.

* * *

…Когда единственный старший брат Мол­даш  ушёл на войну, Долдаш был ещё маль­чонкой. Молдаш приходился отцом его племяннику Кабдолде. Младший брат души не чаял в старшем, гордился им, но тот с войны так и не вернулся. Пришла лишь «чёрная бумага», в которой сообщалось, что Молдаш геройски погиб под Сталинградом... 

И это всё, что мог узнать осиротевший душой  Долдаш.

Тяжкое военное лихолетье. Вдова погибшего брата целыми днями горбила в колхозе чернорабочей, а к вечеру настолько выдыхалась, что, добираясь домой, еле волочила ноги. Отовсюду зияла беспросветная нужда… 

А поскольку женгей трудилась от зари до зари, то вся работа по дому легла на плечи Долдаша: доил корову, приглядывал за пятью овцами, топил печь, летом косил траву, зимой убирал кизяк со двора. Под его присмотром оказался ещё и племянник Кабдолда, которому не исполнилось и годика. Долдаш укачивал ребенка в колыбели, менял и стирал пелёнки, кормил его.

Резиновых сосок в ту пору в ауле не было, поэтому Долдаш набирал в рот молока, а малыш, ухватив своими губками кончик его языка, потихоньку молоко это высасывал. Разварив хорошенько крупу и добавив немного курдючного жира, Долдаш варил племяннику кашку и так же, как и молоко, кончиком своего языка скармливал её, как птенцу,  Кабдолде, пока тот не приучился к ложке.

Когда же закончилась война, колхоз привлёк на подсобные работы и ещё не окрепшего Долдаша. Страна истощена войной, разруха, а рабочих рук не хватало. Поэтому до самой скоропостижной кончины женгей он, тоже не зная отдыха, занимался малой колхозной работой, у которой не было ни конца, ни края. Раздувал меха в кузнице, таскал уголь, разгребал снег, пас скотину. Потом стал помощником тракториста. Так и работал, пока в одну из суровых зим конца сороковых не слегла с воспалением лёгких и не отошла в мир иной женгей, которую застал в степи жестокий буран. Долдашу к тому времени исполнилось семнадцать и свалившееся на него несчастье стало вторым тяжким ударом судьбы.

С тех пор и растил в одиночку оставшегося круглым сиротой Кабдолду. Воспитывал, как мог, дал образование. Из-за этого мальчонки  Долдаша даже от службы в армии освободили. Поднимая племянника, он и жениться вовремя не смог, долгое время ходил в холостяках и лишь к тридцати годам создал собственную семью.

Вся его последующая жизнь прошла за рычагами колхозного трактора. В зимнюю стужу, когда лютовал мороз и валил густой снег, расчищал от сугробов дорогу, возил санными прицепами дрова, корма и сено животноводам на дальних отгонах. В тёплые времена отдохнуть тоже некогда: взмётывал пары, сеял хлеб, косил сено, собирал урожай, а потом опять день и ночь пахал… Беспокойная выдалась жизнь, и не было в ней места отдыху…

Но не зря же говорят, что урюк и в тенистой низине вырастет, если на него падают лучи солнца. Так и под опекой дяди, слава Богу, почти не ощутил своего сиротства Кабдолда. Ни разу не пришлось ему задаться вопросом, что надеть или что поесть ─ всё всегда наготове, всем дядюшка обеспечит. «Милый мой, только учись хорошо», – говорил ему Долдаш-ага. Одному Аллаху известно, как давалась ему эта почти материнская забота ─ ведь у него и своих детишек куча, а нищета такая, что если дашь одному кусок побольше, то другому вообще ничего не достанется.

Конечно, Кабдолда не был настолько глуп, чтобы не понимать положения единственного близкого ему человека. Поэтому он рано взрослел, рос упрямым и целеустремленным. С детства привык довольствоваться малым и сдерживать свои желания.

А по окончании школы дядюшка сунул ему в карман немного денег и отправил в город. К чести Кабдолды, он в тот же год поступил в институт, чтобы не быть больше в тягость дяде. Это и стало началом больших радостей, которые с божьей помощью стали навещать и  их род.

Осенью, когда парень перешёл на пятый курс, Долдекен женил его и справил в одной из городских столовых пышную, весёлую свадьбу. Уже на следующий день устроил молодых в отдельной ветхой времянке у знакомой старухи-землячки, наказал хорошенько укорениться в городе, а сам вернулся в аул.

 Вот так и жили ─ Долдаш на родине, а Кабдолда, отпустивший аккуратные чёрные усики и ходивший теперь в позолочённых тёмных очках, в городе. В тот же год они с женой успешно завершили учёбу и, к счастью, оба устроились на работу. Обзавелись детьми, позже получили и новую светлую квартиру в самом центре города. Встали на ноги, зажили нормальной жизнью, как и все вокруг ─  кто раньше, кто позже. Посмотришь, а уже и с того времени столько воды утекло, столько лет промчалось!

Слава Богу, народ воспрянул и телом, и духом. Что говорить об остальных, если даже у дядюшки Долдаша, которому перевалило за сорок, появилось кругленькое брюшко, как своего рода тоже телесное свидетельство достатка.

Сыновей он женил, дочерей выдал замуж, так что дети теперь живут отдельными семьями. Несмотря на это, даже при одном упоминании имени племянника дядюшка по-прежнему места себе не находит, размякает душой, словно верблюжонок беспомощный. Никак не может дождаться очередного приезда Кабдолды в аул, тоскует по нему, мечется, будто за миражом гоняется. Поэтому раз в месяц обязательно пишет племяшу письмо, всё в помарках и исправлениях. Тот же отделывается коротеньким ответом на два-три основательных дядюшкиных послания. 

«Я понимаю, что ты по горло занят работой, но прими всё-таки привет от нас», ─ пишет стареющий Долдаш-ага и аккуратно перечисляет все аульные новости, рассказывает о семейных делах, о жизни соседей и состоянии домашнего скота.

И обязательно каждое письмо завершает напоминанием не пропустить новую книжку о войне, если таков попадётся племяннику на глаза.

Но разве у человека, который весь день на службе, есть время на поиски книг? Потому-то Кабдолда по большей части уже и не стал обращать внимания на подобные просьбы дядюшки, оставляя их без ответа. 

Правда, если представлялся случай попасть в книжный, он, конечно, просил подобрать ему что-либо о войне. Просто для того, чтобы хоть изредка порадовать дядюшку. Пару раз даже отправлял ему посылки с новинками. Однако специально за книгами для дяди в магазин не заглядывал…

И вот тебе на ─ его внезапно вызывают в аул. Кабдолде всё ещё казалось, что дядюшка могуч, как гора, что в нём железный стержень. Выходит, пошатнулась гора, погнулся стержень? Старым Долдаш-агая пока не назовёшь, сил и энергии он не лишился, а что ещё тогда нужно? −  живи себе во здравии и покое… Однако, судя по телеграмме, у дяди не обычное недомогание, а что-то серьёзное.

* * *

Всю дорогу Кабдолда места себе не находил от беспокойства. Думая о дядюшке, сильно переживал,  сердце сжималось от жалости. Кажется, только теперь осознал, насколько дорог ему дядя, и таял, словно сахар в чае… Надо же, лишь теперь понял истинную цену родного для него человека.

 Выходит, не зря говорят, что старший до поры до времени мягок, как мел, а младший непробиваем, как камень. Долдаш-ага ему ведь не дядей был, он по сути ─ отец, который растил его, лелея, чтобы Кабдолда даже краешком сердца не ощутил своего сиротства, чтобы не познал нужды и унижений. Пусть война отняла у него настоящего отца, но единственный на всём белом свете близкий и родной человек не дал ему сполна почувствовать, что место отца пустует и до дна испить горькую чашу сиротства. Если в этой жизни ему и удалось осуществить задуманное, реализовать какие-то надежды, добиться своей доли уважения, то всё это только благодаря ему, родному дяде.

Трудясь не покладая рук и собирая свой достаток чуть ли не по крохам, дядька сумел-таки поднять его не хуже других и вывести в люди. 

Ясно: все свои затаённые надежды он возлагал на единственного племянника. Верил, что именно тот добьется всего, чего он сам когда-то страстно и тщетно желал,  реализует  бурлившие в его собственной душе несбывшиеся мечты.

Что и говорить: племянник с женой, хотя уже давно могут справиться со всеми проблемами сами, ибо живут собственным домом и в придичном достатке, всё ещё до сих пор не вышли окончательно из-под опеки дядюшки. Взять хотя бы ежегодный согым[1]. Они уже привыкли, что дядя обязательно приедет и привезёт мяса на зиму, иначе и быть не может…

Да только ли это? Хоть племянник и жил отдельно, но Долдаш-агай охотно взваливал на себя и многие другие его нужды и даже прихоти.

И разве не почувствуешь себя баловнем, когда у тебя столь щедрый сердцем родич…

* * *

Обуреваемый такими вот мыслями, которые перемежались тревогой и печалью, Кабдолда доехал до аула.

Долдаш-ага и в самом деле свалился в постель, не в силах справиться с тяжёлой болезнью. В последние годы любой грипп, всё чаще распространявшийся откуда-то из-за рубежа, он переносил на ногах. Но на этот раз недуг подкосил его, и он попал в районную больницу. На сей раз болезнь настолько крепко в него вцепилась, что дала осложнение на сердце, видно, поэтому Долдекен и вызвал племянника.

Когда Кабдолда приехал, дядя уже выписался из больницы, но был ещё слаб ─ едва голову на плечах держал. Вроде бы дело шло на поправку, однако доселе здоровое, мощное тело Долдаша высохло и сгорбилось. Некогда румяное круглое лицо осунулось, побледнело, а давно не стриженные, подёрнутые сединой усы и борода обвисли редкими прядями. Резкий кашель и частые сердечные приступы привели к одышке.

─ Оторвал тебя от работы? ─ словно извиняясь, сказал дядя племяннику.

─ Ничего страшного.

─ Никогда в жизни не знал, что такое больница, а теперь и там побывал… 

─ Агай твой не только в больнице, он и на пороге того света побывал, ─  добавила расплывшаяся книзу, точно опрокинутый таз, женгей и пустила слезу, с трудом сдерживая настоящие рыдания. Было жалко видеть, насколько быстро и легко сломался дядя, как из бравого крепыша превратился в немощного инвалида, уже похожего на призрак.

Племянник в этот приезд долго и задушевно с ним откровенничал. Дядюшка полулежал в постели, подложив под голову несколько подушек, а молодой устроился на стуле рядышком. Так вдвоём и разгоняли тоску долгой, как старинный сказ, беседой, затянувшейся за полночь.

Как человек бывалый, к тому же старший, начал разговор Долдекен.  Кабдолда же, воспитанный ученик, внимательно слушал.

─ С одной стороны, даже хорошо, что ты приехал, я так по тебе соскучился, ─ со вздохом признался дядя.

Но больше поразило Кабдолду другое: Долдекен то и дело вспоминал погибшего сорок лет назад на войне старшего брата, повторяя и повторяя, как молитву, его имя.

─ Бедный брат, он был редким человеком, ─ горько вздыхал дядюшка. ─ До сих пор ощущаю тепло ладони, которой Молдаш гладил меня по голове… Горячая любовь брата, заменившего мне отца, всегда придавала сил в самые трудные моменты… Он утешал меня, если хотелось плакать, согревал, когда становилось зябко. Во всей моей последующей жизни никто не относился ко мне с такой же лаской, как он. Горечи и радости мы всегда делили вместе, потому что дух брата постоянно был рядом со мной… Я чувствую, что и сейчас мы под его защитой, как будто его аруах поодаль слушает наш с тобой разговор…

Что мог сказать Кабдолда на эти печальные излияния дядюшки, у которого лишь три класса образования, а вся нелёгкая жизнь прошла в трудах на благо семьи? Просто слушал его рассказ, кивая иногда головой.

Правда, книги, которые, несмотря на своё трёхклассное образование, собрал Долдаш-ага, заполнили уже весь сервант. В свои преж­ние приезды Кабдолда не очень-то обращал на них внимание, считая их учебной  литературой, которую читают дети Долдекена. А теперь заметил, что в этой домашней библиотечке и впрямь сплошь книги о войне. Стоят аккуратными рядками, пестря разноцветными переплетами. 

Тоже итог дядькиной полуграмотной жизни… 

Кабдолда, не ленясь, точно пересчитывая, перебрал одну за другой все книжки, стоящие на полках. Большая часть на русском языке, между ними изредка встречаются и на казахском. 

Кроме мемуаров нескольких полководцев и большого двухтомника под названием «История Великой Отечественной войны», почти всё остальное ─ художественные.

Среди книг Кабдолда обнаружил лишь одно издание, которое приобрёл для дяди он сам, ту книжку, что привёз когда-то из Москвы. Видно, другие книги, которые он высылал Долдаш-агаю, оказались неинтересными ─ во всяком случае, в серванте им места не нашлось.

Осматривая дядюшкину библиотеку, Кабдолда снова удивился. Оказалось, что практически всё в ней касается Сталинградского фронта. Выходит, Долдекен, будто аспирант, готовящийся к защите, собирал лишь те издания, где рассказывалось о Сталинграде… Надо же, какая избирательность… 

─ Я долго искал, может, не в одной, так в другой книге встретится упоминание имени твоего отца и моего брата Молдаша. Но так до сих пор и не нашёл, ─ интуитивно ответил дядюшка на его безмолвный вопрос. 

От услышанного у Кабдолды даже скривились в изумлении аккуратно подстриженные усики, а очки, скользнув по переносице, едва не слетели с носа.

─ Боже правый, ага… да это же ху-до-же-ствен-ная литература! ─ воскликнул, заикаясь от волнения.

На что дядюшка, устремив взгляд вниз, кивнул головой, соглашаясь с племянником.

─ Пусть и так, ─ потерянным голосом  произнёс он. ─ Я всё очень тщательно просмотрел, но ничего не нашёл… Помню, что в «чёрной бумаге» было сказано: Молдаш пал смертью храбрых. А ведь от тех, кто погиб как герой, должен остаться какой-то-знак, какой-то след, понимаешь…

Приподняв в недоумении плечи, Кабдолда покачал головой. Потом провёл ладонью по стоящим в ряд книгам и сказал:

─ Чудной вы человек, ага… Все эти книги... в основном ─   художественные, ─ повторил он. ─ А в художественных произведениях писатель имена героев выдумывает. И все события  описывает в соответствии со своей фантазией…

Долдаш-ага слегка приподнял голову и взглянул на Кабдолду, сверкнув потемневшим от набежавших слёз взором.

─ Ты мелешь вздор! ─ резко выкрикнул он, брызгая слюной.

Голос прозвучал, как клёкот разъярённого беркута. Впервые он повысил тон  на племянника. Потом зашёлся тяжёлым кашлем и, чтобы успокоиться, повернулся на бок.

Не зная, что и сказать, Кабдолда будто онемел, беспомощно шевеля губами.

Немного погодя, дядя спустил ноги с постели и с трудом встал, повторяя:

─ Фантазия, говоришь… Какая фантазия? В тех местах была кровавая битва. В ту мясорубку и твой отец попал, погиб там. Какая же тут фантазия?!

Ему стоило больших усилий произнести всё это. Снова от нехватки воздуха прихватило сердце, и забил приступ кашля.

Кабдолда поразился: что ж такое ужасное он сказал, чем довёл дядюшку до гнева?

─ Ты мелешь вздор! ─ повторил Долдаш-ага, но на этот раз в его голосе не чувствовалось злости.

Кабдолда был шокирован. И тут его осенило. Только теперь понял, что поступил опрометчиво. Не находя слов для оправдания, нежно погладил по спине согнувшегося на постели дядюшку и крепко, по-сыновьи обнял его. Как бы там ни было, но слова Кабдолды, похоже, крепко задели Долдекена. Больше он не проронил ни звука, только подал племяннику знак головой – мол, отдохни – и лёг, устроившись на боку. 

Не найдя подходящих слов, чтобы возобновить разговор, Кабдолда неловко помялся возле кровати и в конце концов удалился.

Он устал с дороги, к тому же  давно перевалило за полночь, поэтому тоже решил отправиться спать. 

Уходя, Кабдолда выключил в дядюшкиной комнате свет, однако, немного погодя, услышал, как там щёлкнул выключатель. 

─ Может, во двор собрался, ─  подумал он.

Но дядюшка из комнаты так и не вышел. Племянник понял это, потому что, прислушиваясь к тишине, долго не мог заснуть. При одной только мысли о том, что обидел родича, настроение совсем упало. 

Теперь он всей душой сожалел о случившемся, искренне переживал. Но мало-помалу, с дальней дороги глаза его незаметно смежились.  

Не понял, сколько проспал, но проснулся, как будто кто-то его ущипнул. Тут же вскочил. За окном уже брезжил рассвет, но в доме ещё сумрачно. В комнате Долдекена почему-то горел свет, однако никаких звуков оттуда не доносилось. Абсолютно тихо.

Обуреваемый тревожными предчувствиями, Кабдолда на цыпочках, босиком подошёл к дядькиной двери и тихонько её
 приоткрыл. Уповал лишь на Аллаха, беззвучно воздавая мольбы Создателю. От волнения сердце ушло в пятки, глаза занесло слезами...

Слава Всевышнему! Слава! Долдаш-ага лежал  на постели и мирно посапывал, равномерно подрагивая во сне ноздрями. Его лицо, как у ребенка, лучилось радостью, а сон был на зависть сладким. К груди он нежно прижимал толстенную книгу… Вот так, читая, видимо, и заснул.

На стуле, подле кровати разбросано ещё с пяток каких-то книг.

И всё, небеса, о Сталинградском фронте…

Перевод Георгия Пряхина