СТОН ДИКОЙ ДОЛИНЫ

Алибек Аскаров

СТОН

ДИКОЙ ДОЛИНЫ

Роман

Перевод с казахского

Майры ЖАНУЗАКОВОЙ

Алматы «Раритет» 2008

ББК 84 Каз

А

Издается по заказу

Министерства культуры и информации Республики Казахстан

Аскаров А.

Стон дикой долины. Роман / Пер. с каз. М. Жанузаковой. – Алматы: Раритет, 2008. – 000 с.

ISBN 0000–000–00–0

Роман известного казахского писателя, заслуженного деятеля Республики Казахстан, лауреата Государственной премии Алибека Аскарова «Стон дикой долины» – одно из тех произведений, которые сразу тепло приняла читательская аудитория.

Книга уводит нас в недалекое прошлое и рассказывает о переменах, с подчас трагическими последствиями, что привнесли в казахский аул реформаторские идеи конца прошлого столетия, названные «перестройкой». Посредством изящных шуток и острого юмора писатель, проявив дар тонкого психолога, раскрывает яркие, разнообразные типажи жителей аула, а забавные и комические события, переживаемые отдельными героями его повествования, исподволь указывают на глубокий кризис, охвативший общество того времени. Каждая строчка этого воистину талантливого произведения дышит искренней любовью автора к природе, людям Алтая и болью за судьбу небольших традиционных аулов, ведь писатель и сам уроженец этих удивительно красивых мест, сын казахской глубинки.

В 2005 году этот роман вышел в свет отдельной книгой в пекинском издательстве «Улттар».

ББК 84 Каз

А   4702230200 – 00

          413(05)–08

ISBN 0000–000–00–0

© Асқаров Ә., 2006

© Жанузакова М., перевод с казахского, 2008

© «Раритет», 2006, 2008

РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ КАЗАХСКОЙ ГЛУБИНКИ

Все мы дети аула, родились и выросли в нем. В особенности много выходцев из аула в числе тех, кто держит в руках перо, – среди писателей и журналистов.

Без Родного языка, языка матери, не может состояться ни один писатель, ни один журналист. Аул же – это сгусток, это первооснова языка. Если б не было аула, то не было бы ныне и нашего родного казахского языка. А без родного языка будут преданы забвению и Казахская литература, и Казахское искусство, да и вообще само понятие Казахского народа. 

Пусть здравствует аул, достоинствами которого я не устаю восхищаться!

К сожалению, давно уже стало массовым явление, когда жители аула, особенно молодежь, перебираются в города в поисках лучшей жизни. Обретают ее, увы, не все. И к чему это приводит? Пополняются ряды безработных и нищих, растет преступность...

Аул всегда считался рудником казахской демографии. Сколько в нем было воистину бесценных матерей, родивших и воспитавших по десять и более детей, удостоенных почетного звания «Мать-героиня»! Где они теперь? Аул, издревле покачивавший колыбели, вливая в нацию свежие силы, поредел… 

И хотя на протяжении тысяч лет казахи претерпели множество лишений от сонма черных сил, наш народ, возродившись, как воскресшая из пепла птица Феникс, вновь взмахнул своими мощными крылами и переступил порог XXI столетия. Слава Богу! Однако аул – основа нации, одолел этот рубеж с трудом. Ядро нации тает.

Тем не менее, душа аула живуча, его корни глубоки, как корни куста репея из повести Льва Толстого «Хаджи Мурат», которые не смогла вырвать из земли даже соха пахаря. Человек, желающий зримо представить этот образ, этот характер аула с помощью художественной литературы, пусть непременно прочтет произведение под названием «Стон дикой долины». Его автор – Алибек Аскаров.

Величавый Алтай – колыбель Тюркского мира. Рядом с крохотным аулом, который описал Алибек, археологи не так давно обнаружили стоянку древнего человека. 

С тех пор как стоит на белом свете Алтай, кого только не породило и не упокоило его бесценное лоно. Поколения неразрывно сменяют друг друга. Будет горько, если эта цепь оборвется.

Крупный прозаик и умный художник, поэт Алтая Оралхан Бокей ушел из жизни. Но он не остался без последователей. Когда я закрыл последнюю страницу романа «Стон дикой долины», невольно подумал: Оралхан, оказывается, не умер, его песнь об Алтае не прервалась.

*  *  *

 Сначала распустили «Четвертую бригаду» в сто дворов. Из прежней сотни домов осталось только семь. Центром совхоза «Раздольный» был аул Мукур. Теперь и  Мукуру грозит конец…

Я не собираюсь пересказывать содержание книги. Суть – в этих семи домах, в том, как через «Четвертую бригаду» писатель сумел отобразить облик казахских аулов по всей республике. Суть – в мастерстве этого отображения. Когда в своих поездках по стране я приезжаю в Тайсойганские пески далекого Атырау, попадаю в Сарысу или Талас, перед моими глазами всегда встает «Четвертая бригада». Естественно, рельеф земли, картины природы всюду разные. Но вот люди…

От кончика своего пера Алибек Аскаров как бы протянул во все четыре стороны света линии, напоминающие солнечные лучи, и охватил ими всю казахскую степь.

В ауле Мукур есть полупустая, почти захудалая школа. Она вот-вот закроется. До сих пор у нее, оказывается, не было имени. И этот вопрос неожиданно поднимает библиотекарь Даулетхан, который пишет трехтомную «энциклопедию» этого маленького селения. Он опубликовал в районной газете статью с предложением присвоить школе такое-то имя. 

Пустяковое, казалось бы, событие, однако, не приведи Аллах, крошечный аул тут же раскололся надвое. Мукур и его окрестности – это место обитания двух родов: камаев и каргалдаков. И в споре за имя школы эти два рода сцепились в нешуточном противостоянии. Едва не началась скандальная война. В конце концов все успокоились, когда школе присвоили имя Калинина. 

Мне сразу пришла на ум одна татарская пословица: «Если дерутся две утки, пирует курица».

Общее явление для современных казахских аулов.

Там, где ссорятся два казаха, всегда возникает какой-нибудь «Калинин». И зло это преследует нас с незапамятной старины. Говорят, человек, обжегши язык горячим молоком, дует даже на холодную воду, чего не скажешь о нас: не раз обжегшись вредными последствиями нашей казахской родовщины, мы упорно продолжаем ее придерживаться.

Словесная вязь Алибека вышита драгоценной нитью. В его прозе ощущается влияние Калихана Искака и Оралхана Бокея – его алтайских братьев и коллег по перу. Но он совсем не повторяет их. У него совершенно иные картины… 

В нынешний ночной сорокоградусный мороз иней рисует на окнах Астаны причудливые узоры. И хотя стекла в окнах одинаковые, морозный орнамент всюду разный.

С помощью созданных только им плетений и орнамента слов Алибек заставляет тебя смеяться и плакать. Настоенный, тонкий юмор. И в то же время пронзительное горе и страдания, от которых ноет сердце. Через красивые шутки, легкий комический рассказ автор раскрывает и показывает глубокую трагедию.

Именно так должен увлекать своего читателя подлинный писатель. Это мое собственное впечатление. Возможно, кто-то посчитает по-другому. Но лесть – привычка, мне не свойственная. Таким уж создал Бог.

Алибек Аскаров – крупный чиновник. Тем не менее, собственную книгу он выпустил небольшим тиражом в 2000 экземпляров. Хотел бы сказать в качестве критики: если среди казахов, имеющих многомиллионную читательскую аудиторию, действительно ценные книги распространять в виде жалкой слезы из глаз слепого, то можно оставить свой народ темным.

Разговор ведь не просто о книге. Книга – это основа культуры. Так повелось еще с тех пор, как человек придумал азбуку.

Книги сжигали лишь средневековые инквизиторы и безбожники конца двадцатого столетия. Да что там жечь – один наш горе-премьер переплюнул всех, издав в свое время приказ о массовом закрытии библиотек.

Сокращение выпуска книг на казахском языке, сокращение казахских программ в средствах массовой информации, сокращение тиражей казахских газет и журналов – все это сродни тому, что подрубить исподтишка топором корень казахской нации.

*  *  *

Когда мне исполнилось шестьдесят, Оралхан Бокей с какой-то необыкновенной учтивостью шутливо спросил: «Посмотрите-ка вниз, агай, меня там видно?..» Я был польщен таким почтением, и слова моего младшего братишки часто-часто приходят мне на память. 

Успехи и достижения последующего поколения писателей – моих младших братьев, по-настоящему меня радуют и приносят истинное наслаждение. После того как я прочел роман Алибека Аскарова «Стон дикой долины», у меня было такое приподнятое настроение, будто я взлетел в седло благородного иноходца.

А Алибеку я пожелал бы, чтобы его следующая книга вышла не двухтысячным тиражом, а, как в прежние времена, массовым – пятьдесят, сто тысяч экземпляров.

Шерхан МУРТАЗА,

народный писатель Казахстана,

лауреат Государственной премии РК

Часть первая

Четвертый аул, приютившийся в глубине гордого Алтая, – один из прелестнейших, овеянных благодатью райских уголков нашей земли.

В бурную пору расцвета, когда в ауле кипела шумная жизнь, здесь было три улицы, и каждая носила свое особенное название.

Сегодня от прежних улиц и следа не осталось.

Однако местные жители до сих пор хорошо их помнят: одна из улиц называлась Алмалы, то есть Яблоневой, вторую именовали Орталык – Центральной, ну а третья звалась по-русски – Заречной… 

Название последней дал Метрей-ата. Так аулчане переиначили на казахский манер имя своего земляка деда Дмитрия – живописного старца с густо заросшим растительностью лицом. С незапамятных времен дед Метрей жил по ту сторону речки Талдыбулак, перерезавшей аул пополам, потому и прозвал свою улицу «Заречной».

Когда-то вдоль главной сельской «магистрали» располагались, выстроившись гусиным выводком, все культурные и административные учреждения аула: местная контора, магазин, начальная школа, медпункт и клуб. Вот поэтому дед Метрей и величал ее гордо – «Центральной», а его земляки-казахи – «Орталык».

Что касается Алмалы, протянувшейся на этом берегу речки, непосредственным виновником ее названия стал единственный аульный учитель Мелс. Связанная с этим история вообще настолько любопытна, что давно превратилась в местную легенду…

Короче говоря, Мелс, окончив в свое время педучилище, получил, как полагается, государственное распределение и приехал учительствовать в этот аул, расположенный в самой глубинке… Работать-то он приступил, а вот привыкнуть к новому месту жительства долго еще не мог и первые годы сильно скучал по дому, тосковал по родным и друзьям, оставшимся в необозримой дали – на обетованной земле Семиречья. 

Как-то во время весенних каникул ему удалось наконец вырваться на побывку домой – в далекий Капал. Возвращаясь оттуда, он на обратном пути прихватил с собой саженец молоденькой яблони, тщательно обернув и укутав его.

Надо сказать, в ту пору учитель еще не женился на своей когда-то стройной и изящной Зайре, которая сейчас сильно располнела и стала похожа на опрокинутый таз. Мелс был тогда завзятым бобылем и снимал комнату в доме аксакала Касимана. Деревце яблони, с такими трудами доставленное им из черти какой дали, он посадил прямо под выходящими на улицу окнами дома Касекена. 

Незаметно промчались годы. Буйно зеленея, саженец тянулся ввысь и постепенно превратился в большое ветвистое дерево с пышной кроной. Правда, ожидания многочисленных соседей Касимана не оправдались – яблоня так и не принесла сладких и сочных яблок. Разрастаясь, наливаясь с годами силой, упрямое дерево по-прежнему оставалось бесплодным, а одной необычайно суровой зимой вымерзло и в конечном итоге засохло.

Что бы там ни случилось, но это дерево было первой настоящей садовой яблоней, выросшей в этих местах. Поэтому, принимая такой исключительный факт во внимание, жители аула решили навечно запечатлеть памятное событие в истории и в честь погибшей яблони назвали одну из здешних улиц Алмалы – Яблоневой.

С тех пор как высаженная учителем Мелсом яблоня высохла, а практичный Касекен пустил ее на дрова, прошло уже много лет.

В прежние времена вдоль трех аульных улиц располагалось около сотни дворов, а нынче ряды домов сильно поредели, словно заросли камыша после пожара, – их осталось, всего-то, семь.

Кроме тех, кто обитал в этих сиротливо возвышающихся теперь в разоренном селении семи домах, остальные семьи начиная с позапрошлого года стали одна за другой перекочевывать в расположенный у подножия гор Мукур. Последнее семейство перебралось туда в прошлом году. 

Еще недавно шумный, поселок совершенно опустел; мало того, уезжавшие аккуратно разобрали свое жилье, пометив каждое бревнышко, постепенно перевезли все это и подняли дома на новом месте. Так что ныне Четвертый аул напоминает собой пятнистую спину паршивой лошади: ямы да пустоши, одиноко торчащие колья да обгорелые бревна… Этим летом всюду буйно разрослись крапива и конопля. Скосить траву некому, да и скота в округе, что выел бы бурьян, почти не осталось.

Судя по словам старожилов, древнее название аула – Айдарлы, то есть Счастливый.* Возможно, это и так, ведь он действительно располагается в удачном месте, в девственной тиши первозданной природы, словно гордый хохолок на горной гриве величавого Алтая. 

На южном краю аула черной стеной встает дремучий лес, из гущи которого возвышается, посверкивая серебристой короной, вершина Акшокы. Сбоку тянутся ряды скалистых хребтов. На гребнях этих вздымающихся друг над другом скальных гряд шумят на ветру вековые кедры и пышные лиственницы. Откуда-то из горловины Акшокы срывается бурным потоком речка Талдыбулак; ближе к аулу, усмирив свой дикий норов, она начинает игриво петлять, но ниже снова взрывается грохотом и с оглушающим ревом низвергается со скалы. А по ту сторону этого шумного водопада, в ложбине, буйно заросшей зеленью, сияет своей зеркальной гладью озеро Кундузды с хрустально чистой, прозрачной до самого дна водой.

Возразить нечего, аул и в самом деле находится в настолько благодатном месте, что ему как нельзя более подходит такое гордое название, как Айдарлы.

В тот год, когда после революционной смуты гонимые красными белые окончательно бежали с Алтая, аул, по словам все тех же стариков, переименовали в «Коммуну». А следующее его название – «Четвертая бригада». Кто и когда окрестил селение подобным образом, люди уже не помнят, но именно так оно называлось официально. Правда, в народе «Четвертая бригада» быстро превратилась в «Четвертый аул», как для удобства именовали его сами жители. 

По мнению плотника Байгоныса, последнее название наиболее подходящее и точное.

– К примеру, Мукур – это центральная усадьба совхоза, то есть бригада самая что ни на есть первая. Берель находится по соседству, поэтому он вторая бригада, – говорит Байекен, поочередно загибая по пальцу. – Орель – третья бригада, ну а мы – четвертая. Все совершенно разумно и по закону… Никаких споров тут и быть не может.

– А почему это мы четвертые? Почему мы должны быть самыми последними? Отчего мы не третья или, к примеру, не вторая бригада? – начинает в таких случаях спорить с Байгонысом недоумевающий Касиман.

– Потому что наш аул находится дальше всех от центральной усадьбы, на самой окраине совхоза, – терпеливо, не поддаваясь на провокации, объясняет Байекен своему бестолковому сверстнику.

– А почему это мы оказались вдруг на окраине? – искренне удивляясь такому открытию, недоверчиво спрашивает Касекен.

– Посмотри на карту – и все поймешь! – отмахивается Байекен, пытаясь отвязаться от надоедливого старика.

Однако Касекен один из тех упертых упрямцев, что от своего не отступят, вот он и напирает пуще прежнего.

– Ты бы, Касиман, раскрыл свои зенки да вгляделся как следует в карту! Неужто не знаешь, что наш аул находится на самой границе Казахстана?! – начинает злиться Байгоныс. – Дальше нас нет уже никаких казахских селений: с одной стороны – Китай, с другой стороны – Монголия, а с третьей – Россия. Ясно тебе?

– Все равно начальство не право, – стоит на своем строптивый Касекен. – Нельзя так обидно разделять аулы – нельзя присваивать номера в зависимости от того, близко или далеко они находятся от Мукура!

– А какой же, по-твоему, признак следует брать во внимание, когда даешь название?! – переходит на крик уже по-настоящему рассерженный Байекен.

– Ну… надо учитывать, какую продукцию производит аул…

– А какую такую продукцию твой аул дает столько, что ходит в передовиках?

– Как, какую… Мы овец пасем… еще коров доим…

Байгоныс от подобного заявления бесится еще больше: недотепе-сверстнику даже верный ответ не способен прийти на язык вовремя.

– Эх, Касеке, Касеке!.. – качает он головой. – Ни о чем, кроме коров да баранов, ты и вспомнить-то не можешь!.. А наш аул, между прочим, сани делает, телеги мастерит, конскую упряжь изготавливает… Это для тебя не продукция, что ли?

– Ну вот, ты и сам вспомнил… слава Богу, продукции у нас хватает! Надо же, с чего это я про сани забыл?.. – говорит Касиман с сияющим видом, словно только что обнаружил давнюю пропажу.

Байгоныс вдруг понимает, что разговор начинает смещаться абсолютно в другое русло, поэтому опять принимается доказывать свое:

– Нет, Касеке, по сравнению с другими бригадами, все это – незначительные занятия. В основе своей наш совхоз – хозяйство, которое занимается выращиванием маралов. А для мараловодческого хозяйства твои три-четыре отары овец да парочка коровьих стад ценности вообще не представляют. Ясно? Если со временем от нас отгородят горы и скалы, у тебя и пастбищ-то не останется, негде будет скот выпасать, так что завтра ты сам побросаешь своих коров да баранов и сбежишь отсюда…

– Не каркайте, Байеке!

– А я и не каркаю… Мне кажется, совхоз на самом деле постепенно отгородит эти горы и полностью займется разведением маралов. Не говори потом, что я не предупреждал тебя об этом, Касеке. Живы будем – еще увидишь!

С тех пор как состоялась эта памятная беседа, прошло уже четверть века. «Да ты у нас пророк! – говорят теперь Байгонысу ровесники. – Жаль, что грамоту не освоил, вот и остался не у дел, а иначе, с твоими-то способностями, наверняка давно где-нибудь в Алматы сидел бы».

«Пророком» старики называют Байекена потому, что его провидческие слова, сказанные когда-то Касиману, в точности сбылись. 

С каждым годом поголовье маралов и оленей в хозяйстве увеличивалось, и совхоз постепенно, склон за склоном, отгородил от аула все окружающие его горы и скалы. В итоге площадь пастбищ Четвертой бригады неимоверно сократилась, а посевные и сенокосные угодья оказались внутри огороженной территории. В связи с этим местное поголовье овец и коров распределили между другими совхозами. А вместе со своими подопечными переехали в соседние хозяйства практически все пастухи, доярки и прочие животноводы.

С сокращением земельных угодий и дефицитом работы в ауле здешние жители приуныли, почувствовали, что теряют опору под ногами, и стали разъезжаться кто куда. Следом официально закрылась и сама бригада. А бригадная контора вместе со всеми бумагами и имуществом переехала вниз, в Мукур.

Поначалу поговаривали, будто в Четвертом ауле создадут звено оленеводов, но, похоже, после раздумий это посчитали невыгодным. Так что обещание, данное руководством совхоза, осталось лишь на словах, и надежды некоторых аулчан, поверивших ему и рассчитывавших на работу в звене, не оправдались. Выждав какое-то время, они тоже подались на центральную усадьбу.

После конторы закрылась аульная школа. Учитель Мелс хлопотал за нее как мог, вплоть до района дошел. Однако его усилия оказались напрасными. Исчерпав все возможности, он собственноручно отвел двух последних своих учеников в Мукур и устроил их в тамошнем интернате.

Вслед за школой убрали и магазин. До этого аульный универмаг, как и положено, регулярно выполнял месячный план, в основном за счет реализации спиртного. Но, когда большинство жителей переехали и в ауле остались одни старики да старухи, продавщица, естественно, лишилась прежней полновесной выручки… Разговоров о том, что магазин вскоре ликвидируют, никто заранее не слышал. Когда же магазин закрылся, аулчане даже не обратили на этот факт особого внимания. Будто так и должно было быть. Во всяком случае, знали одно: из райцентра прибыл какой-то холеный джигит с тонкими усиками и два дня к ряду проводил в магазине ревизию. А после завершения этой проверки они вместе с продавщицей буквально «вывернули» универмаг наизнанку, и все его содержимое было  за день вывезено.

– Они не вправе так поступать! – пристально провожая взглядом трясущуюся на ухабах машину, выразил недовольство происходящим учитель Мелс. – Я поеду в район и все равно заставлю вернуть магазин на место! – пообещал он, скрипя в отчаянии зубами. – Пусть нас десять человек осталось, пусть хоть пятеро останется, но мы ведь живые люди, а не какие-нибудь там лягушки беззубые! Мы, между прочим, тоже населенный пункт!

Услышав это, плотник Байгоныс сказал Мелсу:

– Не стоит тебе ввязываться в такие хлопоты! Мы и без магазина прожить сможем, придумаем что-нибудь…

По всей видимости, после того как Мелс, прошатавшись по кабинетам впустую, так и не сумел отстоять даже собственную школу, Байгоныс не очень-то верил в возможности учителя. 

Не прошло и месяца, как следом за магазином ликвидировали медпункт.

– Не-ет, братцы, теперь вы меня не удержите! – возмутился опять учитель Мелс. – Теперь я точно дойду куда следует. Согласно конституции, каждый гражданин имеет право на охрану здоровья. Мало того, по принятому недавно постановлению Совмина, власть на местах обязана всячески улучшать предоставляемую медицинскую помощь. Вот они и «улучшают»: вообще все позакрывали и вниз увезли. Это полный беспредел! И творят его местные выскочки – нутром чувствую. Я найду на них управу – пойду в самые высокие инстанции! Так что не удерживайте меня, даже не пробуйте!

Горстка оставшихся в ауле жителей требование учителя выполнила и на этот раз отговаривать его не стала. Правда, сам Мелс особого рвения не проявлял. Только обещал, что вот-вот отправится в путь. А тем временем уже подступила зима со своим привычным суровым нравом. Собственного транспорта в ауле нет, пойти же в трескучий мороз пешим или даже выехать верхом в здешних краях равносильно тому, что открыть ворота в ад. Поэтому Мелс твердо решил: что бы ни случилось, он все-таки дождется окончания зимы, а уж в начале весны непременно отправится в дальний путь с жалобой на самоуправство местных властей.

– Я им покажу, пусть только потеплеет! Сначала в область поеду. Если там не помогут, прямиком в Алматы двину! – грозился учитель, когда начался январь.

– Во дает! – качая головами, искренне удивлялись его напористости все аулчане, включая и глухого Карима. – Но почему он сразу в Алматы не поедет, зачем тратить силы впустую?

А аксакал Касиман посоветовал зятю:

– Ты бы лучше в Москву поехал, тогда одним махом и школу, и магазин, и врачиху вернешь!

Однако учитель Мелс и не думал прислушиваться к мудрым наставлениям стариков.

– Не-ет, родные мои, здесь свой этикет требуется! – сказал он, выставив для убедительности указательный палец. – Необходимо по ступенькам подниматься, соблюдать инстанции, иначе стыда не оберешься!

– О чем это он? Какая «станса»? – не понял Касекен и с надеждой посмотрел на Байгоныса: – У тебя такой нет?

Байгоныс, обтесывавший в этот момент опоры к полозьям саней, изумленно приподнял плечи и покачал головой.

Наконец пришла долгожданная весна, стаял снег, пробилась первая зелень. Хотя подоспел назначенный срок и дни стали теплее, учитель Мелс даже виду не подавал, что собирается в город. Старик Карим, убедившись в этом, предположил, что Мелс, очевидно, решил дождаться, пока подсохнет земля и дорога станет более проходимой. 

Незаметно подкралось и буйное лето. Но учитель по-прежнему безмолвствовал, будто язык проглотил. Непонятно, куда только подевались его прежняя неистощимая энергия и та необузданная прыть, которые он демонстрировал, когда за окном падал ноябрьский снег, – смирнее овцы стал, покорнее клячи.

В начале июня прошел слух, будто Салима, незамужняя девушка из их аула, собирается в город. Прослышав об этом, глухой Карим, сцепив за спиной руки, тут же поплелся к дому учителя.

– Мелс, светик мой, вижу, тебе некогда возиться с нашим делом. Ты бы рассказал о нем Салиме да направил ее куда следует, пусть эта девчонка нашей проблемой сама займется, – посоветовал он учителю.

Мелс покачал головой, мол, так нельзя. А почему нельзя, не объяснил. Карим же не стал приставать к нему с расспросами.

– Что ж, светик мой, тебе лучше знать, – немного разочарованно сказал он и ушел восвояси.

Со временем все эти разговоры о поездке и бравада учителя Мелса были благополучно забыты. А жители небольшого аула, смирившись с предписанной им участью и приспособившись кто как мог к новым условиям, продолжили свою тихую, незаметную жизнь.

*  *  *

Вот так от некогда благополучного, бурлящего шумными буднями аула осталось всего-навсего семь домов, где проживают сейчас восемь семей. 

Их силуэты сиротливо чернеют средь пустоши в семи разных концах прежнего селения. Вдоль каждой из бывших улиц – Алмалы, Заречной и Орталык, ныне стоит лишь по одному-два дома.

Тот, что сереет невзрачным пятном у ближнего края, точно отбившийся от стаи гусь, – это дом Салимы.

Да-да, той самой Салимы, на которую старик Карим хотел было взвалить в качестве поручения обязательство, взятое на себя учителем Мелсом. Любопытно, что Салима в то лето действительно долго собиралась в город, но в конце концов так никуда и не поехала… 

До аулчан донесся слух, будто у нее в городе объявился родственник по материнской линии, говорили даже, что он занимает приличную должность. «Пусть сопутствует ей удача! – единодушно кивая головами, с удовлетворением молвили земляки. – Пускай перед бедняжкой путь к счастью откроется!» 

Да и как им не радоваться приятным для Салимы вестям, если она каждому, с кем была знакома, сделала в жизни столько добра, на что любой другой человек вряд ли способен. Не только обитатели оставшихся семи домов, весь бывший Четвертый аул может засвидетельствовать ее необыкновенную отзывчивость и милосердие, которые способны растрогать даже самое равнодушное сердце.

Мать Салимы была неутомимой великой труженицей и потрясающе честным человеком – ни разу даже на нитку чужую не позарилась. Однако судьба ей выдалась нелегкая. Если и был в этом бренном мире человек, который молча терпел лишения и ушел, так и не вкусив светлых радостей жизни, то это, наверное, покойная Нурбикеш. 

Едва вышла замуж, как супруга забрали на японскую войну; она не то чтобы насладиться, даже осознать свое супружеское счастье не успела. А спустя совсем немного времени, летом сорок пятого, получила похоронку. Больше Нурбикеш замуж так и не вышла. 

Зачать от мужа не получилось, но в середине пятидесятых у нее все же родилась дочь – Салима. Откуда взялась малышка, кто ее отец – это для земляков до сих пор остается тайной. Кто знает, почему, но никто и никогда не ставил Нурбикеш в упрек, что она нагуляла ребенка на стороне. Бедняжка и дальше тихо вела свое нехитрое хозяйство и усердно растила маленькую дочь. 

Некоторые аульные кумушки, которым не терпелось узнать разгадку этой тайны, на протяжении нескольких лет усиленно наблюдали за Нурбикеш. Но никаких неподобающих вольностей, никакого вызывающего подозрения поведения они за ней так и не заметили, и в конце концов их надежды узнать правду растаяли.

В ту зиму, когда дочь училась в девятом классе, Нурбикеш неожиданно слегла. Потом состояние резко ухудшилось, и ее увезли в районную больницу. А с наступлением лета она вернулась домой лежа на носилках, так как одну сторону тела разбил паралич.

Из-за болезни матери Салима не смогла продолжить учебу в десятом классе. Пошла работать, устроившись дояркой на ферме.

Нурбикеш от болезни не оправилась: как слегла однажды, так с того времени с постели и не вставала, на протяжении всех десяти лет до своей кончины.

Зная обо всем этом, односельчане искренне восхищались сознательностью Салимы, удивлялись силе и мужеству этой совсем еще юной и хрупкой девушки. Ни разу никто не видел, чтобы она, подобно своим ровесникам, шла развлечься или потанцевать в клуб, разгуливала по улицам в веселой молодежной компании либо под ручку с парнем. 

«Не хочу связывать тебя по рукам и ногам, боюсь помешать твоему счастью, доченька, не упусти время!» – не раз говорила Салиме бедная мать, благословляя ее на поиск избранника, но дочь с ее доводами не соглашалась и завести семью не спешила. 

Правда, если послушать досужие разговоры вездесущих аульных болтушек, в один из годов Салима, похоже, решилась сойтись с молодым зоотехником, приехавшим работать в аул по распределению. Парень, говорят, пообещал ей: «Как только закончу двухгодичную отработку, увезу тебя в город!» 

Когда подошел условленный срок, о котором он говорил, Нурбикеш дала согласие на отъезд дочери: «Езжай, если сердце зовет». Однако Салима, обняв ее, разрыдалась в три ручья и никуда не поехала – она не смогла оставить больную мать одну. Что тут поделаешь, говорят, уезжая, молодой зоотехник долго еще оглядывался назад с влажными от слез глазами.

Кто знает, правда это или вранье, но болтали, будто бы учитель Мелс одно время тоже имел виды на Салиму.

– Стыд-то какой, он же ей в отцы годится! – удивились, услышав эту новость, женщины.

– А что тут такого? – парировала мужская сторона. – Подумаешь, всего-то лет на пятнадцать старше! Мужчине даже идет, когда у него с женой такая разница в возрасте.

По всей видимости, эта история произошла еще до случая с зоотехником. Взор Мелекена, за долгие годы так и не женившегося и считавшегося в ауле закоренелым холостяком, то и дело невольно обращался к Салиме. Да и как не обратить внимания на изящную, словно ивовый прутик, девушку, которая к тому же так ловко и проворно управляется и с домашним хозяйством, и со своими прямыми обязанностями на работе! Увлечься-то Мелс увлекся, а вот поговорить с Салимой с глазу на глаз никак не решался, смущаясь большой разницы в возрасте. 

Но однажды Мелекен, голова которого всегда полна идей, нашел-таки выход из ситуации… Обманом, лестью и посулами уговорил одну из своих соседок выступить в роли посредницы. Та же, прежде чем довести предложение Мелса до Салимы, не успокоилась, пока не «посоветовалась» со всеми женщинами аула. 

Ничего, казалось бы, не произошло, но в ауле поднялся такой невообразимый шум, будто в хлеву, на который внезапно напали волки. Естественно, Салима, будучи девушкой скромной, перепугалась этой шумной молвы и впредь старалась держаться как можно дальше от учителя…

Покойная Нурбикеш слыла при жизни отменным пекарем. Когда приезжали почетные гости, даже мукурское начальство специально снаряжало телегу за испеченным Нурбикеш хлебом. «Круглые сутки из ее дома исходил аромат свежей выпечки», – вспоминают теперешние старики. Говорят, от одного этого волшебного запаха любой прохожий начинал с наслаждением причмокивать губами, будто уже попробовал мягкого, воздушного каравая.

Искусство матери передалось и Салиме. Но сейчас все не как раньше – в дом к одинокой девушке люди нечасто заглядывают. Да и сама Салима, в отличие от прежнего, редко разжигает тандыр и печет хлеб.

Когда распустили бригаду, а коров передали в другой совхоз, Салима лишилась работы доярки. Где-то около месяца ходила без дела, а потом устроилась почтальоном.

Вообще-то, с тех пор как существует этот аул, учреждения под названием «почта» здесь и в помине не было. И в далекие годы «Коммуны», и в более поздние времена «Четвертой бригады» все письма, газеты, журналы и почтовые отправления доставлялись сюда на коне из Мукура. 

После ликвидации бригады, когда народ стал перекочевывать, прежняя разносчица почты тоже вместе с мужем перебралась к подножию. Ее отъезд оказался как нельзя кстати – освободившееся место досталось Салиме.

– Если нас когда-нибудь и почтальона лишат, всем миром письмо напишем! – пригрозил как-то учитель Мелс. – Мы ведь тоже должны читать газеты и журналы, быть в курсе каждодневной политической жизни. Никому не позволим лишить нас этого права! Оно охраняется законом!

Зайра, услышав громогласные речи мужа, тут же съязвила:

– Не знаю, как остальные, но ты, я уверена, из последних сил выбьешься, чтобы не расстаться с почтальоншей!

– Зайраш, милая! Это ведь принципиальный разговор, – сказал ей с укором обескураженный Мелекен. – Речь идет о политике, а женщине не следует вмешиваться в политические разговоры!

В общем, должность почтальона, подобно другим, сокращать не стали и пока сохранили. А сколько стараний вложил в удачный исход дела учитель Мелс, люди не слишком-то осведомлены. 

Однажды глухой Карим, которому этот вопрос не давал покоя, решил все-таки выведать ответ у самого учителя.

– Мелс, дорогой, все хочу спросить тебя насчет того письма про почтальона… – начал он. – Видать, ты сам все сделал, решил не беспокоить нас? Чует мое сердце… Наверняка не стал мелочиться, а разом заткнул всех… Жалобу-то, похоже, на самый верх написал?

– Кареке, я не жалобщик! – обиженно ответил учитель.

Не расслышав, Карим придвинул к нему ухо.

– Я не жалобщик! – громче повторил Мелс.

– Правду говоришь… Ты не такой. Ты у нас настоящий умница, ты молодец! – сказал Карекен учителю, на этот раз с неподдельно искренним восхищением.

Хотя должность почтальона благополучно осталась, положенный оклад все же сократили. Салима теперь получает лишь половину той ставки, которая полагалась ее предшественнице. 

По мнению Зайры, все заявления Мелса – пустая болтовня, а сохранения ставки почтальона добилась сама Салима. По-видимому, она же сошлась с начальством и на эти пол-оклада.

После того как ликвидировали бригаду и народ переехал вниз, все без исключения жители семи домов, оставшихся на месте прежнего аула, стали постоянными подписчиками газет и журналов, а сверх того, и преданными слушателями радио. Даже старик Карим, который в жизни своей не раскрывал ни одной газеты, а бумагу использовал лишь по нужде, и тот подписался на периодику. Получал он районную газету и журнал «Мода». Последний оказался ярким, красочным, завораживающим глаз изданием, сплошь заполненным фотографиями красивых девушек и парней. Отныне Карекен с нетерпением ожидал каждый свежий номер журнала, будто долгожданную встречу с близким родственником… 

Организовала же все это и уговорила людей подписаться на периодику не кто иной, как Салима.

За почтальоном начальство закрепило коня, прозванного Гнедым Захаром. Говорят, эта кличка пристала к животному потому, что его в свое время приучил к седлу и долгие годы на нем ездил старик-кержак по имени Захар.

Оседлав спозаранку Гнедого Захара, Салима дважды в неделю отправляется в путь. Забрав в Мукуре почту, усталая и измученная долгой дорогой, возвращается в аул лишь в сумерках. 

Этой зимой в поездку туда и обратно она запрягала Гнедого Захара в сани с резвым ходом, куда садилась, укутавшись в теплый тулуп и прижав к себе на всякий случай старое ружье шестнадцатого калибра, правда, патронов к нему не было. 

В ненастные дни аулчане, бывает, остаются и без почты. Не так давно, в начале февраля, на протяжении двух недель без передышки буйствовал буран. Салима обе недели отсиживалась дома, а когда приехала наконец в Мукур, газет и журналов скопилось там с целую гору. В этом ворохе подписки был и один тоненький конвертик. Письмо аксакалу Кабдену от сына из Алматы.

В тот же день к вечеру в доме Кабдена и Нуржамал-шешей* собрались люди. Расположились кружком, а потом учитель Мелс громко, вслух прочел всем только что полученное письмо. В нем сын Кабекена писал, что нынче ему не удалось поступить на учебу, но в будущем году он обязательно поступит, а пока работает на строительстве, возводит дома и неплохо зарабатывает. В конце он просил выслать ему переводом немного денег из средств, вырученных летом за продажу скота.

– Как же так, он ведь, негодник этакий, в своем письме, что осенью прислал, писал, будто бы поступил учиться?! – рассердился Кабекен.

– Да Бог с ней, с учебой, главное, наш жеребенок в порядке! – со слезами радости на глазах сказала Нуржамал-шешей.

– Наверное, постеснялся сразу сообщить, что не поступил, – предположила Салима.

– Боже мой, чего стесняться-то? И вообще, с чего это он отца с матерью стыдиться стал?

– Разве он не джигит – видно, гордость заела!

– Лучше бы вернулся, чем в чужом краю зависеть от посторонних людей.

– И почему они из аула бегут?.. – задумался Касиман, удивленно качая головой.

– Разве один только Канат… никто из тех, что уехали раньше, сюда  так и не вернулись, – прогудел и Метрей.

– С одной стороны, это правильно, что молодежь в городе живет, – изрек учитель Мелс, как всегда погружаясь в глубокие размышления. – Что ни говори, а Алматы все-таки крупный культурный центр… Нельзя удовлетворяться малым – надо стремиться к лучшему. И потом, разве ждет здесь Каната готовая работа?.. Все равно ведь вы его в Мукур отошлете!

– Но в Мукуре у нас хотя бы родственники есть… А Алматы – такая даль несусветная… живет там как сирота… жеребеночек мой! – и в следующее мгновение Нуржамал-шешей разрыдалась в голос.

– Прекрати сейчас же! – прикрикнул на байбише* Кабекен. – Чем твой сын лучше других уехавших? Развылась, старая, так и беду накликать можно!

– И мои сынки, и дети Метрея в городе живут, – поддержал Кабдена Касиман.

– А сын Байгоныс-аты в Усть-Каменогорске учится, – пополнила Салима «список» Касекена.

– Ваши-то хоть письма пишут. А наши, черти, совсем нас со старухой забыли! – пожаловался Метрей, расчесывая пятерней бороду. – С тех пор как я видел старшего сына в последний раз, прошло уже тринадцать лет. И как только терплю такое?..

– Ты об Андрее?

– О нем…

– Он, кажется, где-то в Мурманске, да?

– Да, в Мурманске…

– Говорят, там очень холодно. Видно, не может вырваться из-за проклятых буранов, – сделала предположение Нуржамал.

– А какой у Андрея воинский чин? – поинтересовался Мелс.

– Прапорщик!

– А-а? – придвинул ближе ухо глухой Карим.

– Прапорщик, говорю!

– Вот это да! – восхищенно качая головой, Карим повернулся к сверстнику Метрею и робко спросил: – А это старше генерала или как? 

– Примерно такого же уровня – в общем, большой командир, то ли чуть старше, то ли чуть младше генерала, – со знанием дела заявил Касиман.

Байгоныс, который до этого не вмешивался в разговор, а молча слушал, ковыряя спичкой в зубах, вдруг улыбнулся и кашлянул. Сидящие, изумленно повернув шеи, приковали теперь свое внимание к Байгонысу.

– Все верно! – сказал Байекен, еще раз кашлянув. – И все-таки, как же Канатжан, что вырос у нас на глазах, ухитрился строителем стать, а?

– Точно, Байеке, он так и написал: «работаю строителем»!

– Странно все это. Парень ведь и топор-то в руках держать не умеет, лишь писать да чиркать научился. Как же он тогда строителем стал, а?

– Байеке, а почему это вас удивляет? – спросил Мелс.

– Как же мне не удивляться: если алматинцы поручили нашему Канатжану строительство своего жилья, домов, которые станут им семейным кровом, выходит, и положение у них не ахти какое. Неужто нельзя было найти человека, чьи руки действительно знают дело и правильно держат топор?

Дед Метрей после слов Байгоныса громко рассмеялся.

– Канатжан у нас способный, наверное, на ходу учится, – смущенно пояснил Кабекен, как бы оправдываясь за сына.

…Если не каждую неделю, то раз в месяц в аул обязательно приходит какое-нибудь очередное схожее послание. Чаще всего пишут находящиеся в армии сыновья Байгоныса и Касимана. Один служит в Германии, другой – на Камчатке. Вот как раскидало потомство семей, живущих в семи домах опустевшего аула! 

После ребят в армии дальше всех находятся дети деда Метрея. Сын живет в Мурманске, он еще ни разу не написал письма своему отцу. С тех пор как Салима стала почтальоном, от него лишь раз пришла короткая телеграмма. Ею он поздравил отца с семидесятилетием. Пожелал «дожить до ста».

– На кой хрен мне эти сто лет! Ведь даже семьдесят жить тошно! – всхлипывая, буркнул дед Метрей, когда читал эту телеграмму.

Одна из дочерей деда живет в городе Таганроге. Замужем. Три года назад вместе с супругом она приезжала навестить отца. Слава Богу, дед Метрей своей дочкой вполне доволен, радуется, что два-три раза в год она ему обязательно пишет.

Еще несколько отпрысков из этого аула обосновались в Алматы и Усть-Каменогорске. Остальная молодежь вместе со своими семьями пустила корни в райцентре и по области. Правда, Салима до сих пор не замечала, чтобы кто-нибудь из них хоть раз прислал весточку родителям. «Может быть, у них руки не доходят, дел невпроворот, все-таки многие стали людьми заметными – не рядовые посты занимают», – думает по этому поводу Салима. 

Как бы там ни складывалась ситуация, но она дала возможность поселиться в душе Салимы чувству гордости: ее одноаулчане живут повсюду, разъехались по далеким и неизведанным краям, словно разросшиеся вглубь и вширь корни плодоносного дерева.

*  *  *

Еще один дом на бывшей улице Алмалы, который никуда не «переехал», принадлежит аксакалу Кабдену. 

Пусть Кабекен уже довольно преклонных лет, но возраст совсем не сказался на его румяном красивом лице и крупной, широкоплечей ладной фигуре. В свое время он считался лучшим балуаном* этого аула и не раз брал призы на традиционных празднествах, устраиваемых после сбора осеннего урожая. 

Вместе с байбише Нуржамал они всю свою совместную жизнь пасли коров, круглый год проводили на отгоне и лишь с выходом на пенсию перекочевали с заимки в аул. Сейчас на руках у стариков воспитывается шестилетняя внучка по имени Асия – старшая из детей их младшего сына, живущего в Мукуре.

В ауле бродит множество вздорных историй об аксакале Кабдене. Похоже, поводом для них послужила его простодушная наивность. Кабекен по природе своей человек мягкий и кроткий, смирнее овцы. Спросите у него самого, и он с удовольствием расскажет, например, о том, как в далекой юности по пути на фронт отстал от поезда… 

Должно быть, после того как кончился прихваченный из дому насыбай, Кабекен, который на протяжении нескольких суток трясся в вагоне, до смерти изнемог от жажды по табаку. В один из дней поезд остановился в Кызылорде, рядом с бурлящим, шумным базаром. В надежде, что на таком большом базаре наверняка найдется насыбай, Кабекен отпросился у командира и потихоньку выскользнул из теплушки. 

Спустился, а неподалеку и в самом деле худой старичок с реденькой козлиной бородкой бойко торгует скрученным табачком. Кабекен, торопливо втянув носом две понюшки, спросил:

– А покрепче нет?

– Есть! Вот такой! – ответил старик и выставил в знак качества большой палец.

– Где?

– Пойдем со мной!

Торговец взял Кабдена за руку и куда-то за собой потянул. Кабекен оглянулся, убедился, что поезд все еще стоит на месте, и решил: «Была не была, все-таки возьму покрепче!» С тем и последовал за стариком. 

Дед привел его к низенькой землянке, находившейся за каким-то поворотом на другой стороне базара… Попробовал Кабден предложенный табачок, но насыбай оказался вовсе не таким уж превосходным – приблизительно такой же, как на базаре. Времени торговаться либо искать новый не было, поэтому Кабекен купил полный мешочек, зажал его под мышкой и стремглав бросился в сторону вокзала. Однако, как назло, не той дорогой, которой явился, а в спешке сбился, помчался в обратном направлении и окончательно заблудился. 

Не понимая, откуда пришел, где в данный момент находится и в какую сторону ему следует двигаться, бедолага полдня проплутал по городу. Наконец, по чьей-то подсказке, с трудом нашел верный путь, но, когда добрался до вокзала, поезда, конечно, и след простыл – он давным-давно укатил…

С этого момента на голову несчастного Кабекена свалились такие беды, что поверить и даже представить трудно... При себе у него ничего, кроме зажатого под мышкой мешочка с насыбаем, не было; все документы, удостоверяющие его личность, остались в коржуне*, а тот – в уехавшей теплушке. В общем, забрали Кабдена в комендатуру для выяснения. 

«Какой поезд?.. Какая часть?..» – откуда темному Кабекену все это знать; совсем он упал духом, так как ни разу не сумел дать вразумительный ответ на сыпавшиеся вопросы.

В конце концов, после многочисленных и долгих допросов, которые вели сменяющие друг друга следователи, Кабекена доставили в город. Там его признали «дезертиром» и сразу приговорили к расстрелу. К счастью, беднягу заметил и узнал один из офицеров, встречавших тот самый поезд, от которого отстал Кабекен. Он и подтвердил правдивость кабденовских слов и спас его от неминуемой смерти.

В результате всей этой эпопеи, вместо фронта, Кабден десять лет провел на тяжелой черной работе в лагерях Магадана, а после освобождения вернулся в аул.

О выходках Кабекена можно рассказывать без устали. Некоторые истории народ и вовсе выдумывает. Придет кому-нибудь в голову нечто забавное, смешное, так всё тут же с легкостью приписывается Кабекену, мол, он это вытворил. Например, прошлым летом на сенокосе тракторист по имени Байзак рассказал, как Кабекен пытался водрузить на небо луну. Народ аж давился, помирая со смеху. Правда, учитель Мелс тут же, на глазах у всех разоблачил брехуна и защитил честь Кабдена.

– Вранье! – уверенно сказал учитель. – Твоя история – это анекдот из жизни Кожанасыра**! Не веришь – почитай книгу под названием «Мертвый котел», она как раз у меня дома есть.

– Ну и пусть про Кожанасыра, – не стал настаивать тракторист Байзак.

– Зачем же ты тогда Кабекена приплел?

– Просто… чтобы народ повеселить…

– Так смешить людей не следует, – посоветовал учитель, стараясь придать вес каждому своему слову. – Нельзя говорить о том, чего на самом деле не было, да еще приплетать сюда Кабекена. Вам нужно помнить, что Кабекен – святой человек.

– Какой?

– Святой, говорит…

– Тьфу… вздор мелет учитель…

Но разве может один Мелс заткнуть рот каждому весельчаку в ауле? К тому же его все равно никто не боялся. Так что имя Кабекена по-прежнему склоняли в шутливых байках всяк кому не лень, приукрашивая, присаливая и добавляя в рассказ перцу. Одна из таких историй появилась только что ушедшей зимой.

По какой-то хозяйственной надобности Кабекен отправился в Мукур и заодно заглянул к родственникам. Обратно, конечно, припозднился и возвращался домой уже ввечеру.  Кто знает, чем он угостился за дастарханом, какой заразы выпил, но на полпути у него вдруг скрутило живот. Выхода нет – остановил коня и слез с саней. Сесть на дороге постеснялся, поэтому, увязая в глубоком снегу, забрался в гущу росших у обочины лиственниц. 

Справив нужду, довольный Кабекен, вычесывая пальцами застывшие в усах льдинки, вышел из лесу, глядь – ни коня, ни саней… Мало того, вместе с санями уехал и теплый меховой тулуп, и даже лисий треух, который он надел в дорогу.

– Эй, Кабеке, с чего это ты в глухом месте так основательно устраивался – даже шапку снял? – прямо спросил у Кабдена удивленный этим рассказом Байгоныс.

– Брешут они! Не снимал я треуха, только шубу снял! – ответил, оправдываясь, Кабекен.

– Бедняга, разве нельзя было в шубе присесть?.. Не помер ведь чуть-чуть! – жалостливо вставила байбише Нуржамал.

– Да подумал, вроде как неудобно, – сказал Кабекен, пусть и поздно, но признавая свою ошибку.

В тот раз Кабден действительно так сильно промерз на холоде, что был на волосок от смерти. Полпути – это примерно пятнадцать-двадцать километров от аула, а просто ли преодолеть их в легкой одежонке, если кругом трещит январская стужа?! 

Когда старик посреди ночи ввалился в дом, Нуржамал с воплями устремилась к кочерге.

– Да будь он неладен, думала, чудище какое-то! – призналась аулчанам жена Кабдена. – Сверху донизу покрыт белым инеем – только глаза блестят. Откуда мне было знать, что мой растяпа в такой-то мороз пешим останется!

– А куда подевался конь? Разве вы не почуяли неладное, когда он вернулся с пустыми санями? – обратился к Нуржамал учитель Мелс.

– А конь, проклятый, домой не пришел – свернул прямиком к скирде… ну, к той, что за аулом стоит…

По словам земляков, после этого происшествия Кабекен отныне никуда из аула зимой не выезжает.

Одна из реальных историй, случившихся с Кабекеном в действительности, – это его поездка к пастуху Мамбету. 

В ту пору сам Кабден был передовым чабаном, слава о котором гремела по всей округе. Однако в тот год все находящиеся на его попечении овцы принесли только ягнят и ни одной ярки, поэтому с началом осени он и отправился к знакомому пастуху Мамбету, надеясь договориться с ним об обмене. 

Как только приехал, не мешкая выложил дружескую просьбу: поменяй, мол, нескольких ягнят на молоденьких ярочек. Услышав такое, Мамбет не на шутку рассердился. Я тебе покажу, говорит, начальству доложу и к суду привлеку за твои, дескать, черные помыслы заняться очковтирательством! Словом, здорово перепугал Кабекена. Бедняга так растерялся, так расстроился, будто на него ушат воды вылили, даже про коня, на котором приехал, совершенно забыл и опять вернулся домой пешим.

Что бы люди ни болтали о Кабдене, всё на их совести, однако, что касается его страсти к литературе, этим он действительно отличается от любого из аулчан. 

Единственной книгой, которую влюбленно читал Кабекен, были «Богатырские сказания». Причем постигал он ее не сам, а каждый вечер, когда в доме зажигался свет, просил собственных детей почитать ему вслух.

С малых лет детишки Кабдена изо дня в день неутомимо читали отцу нараспев древние поэмы, одну за другой. Тая от наслаждения, Кабекен внимательно слушал, то и дело восхищенно цокая языком и восклицая «пах-пах!». Подросшие отпрыски, уже по горло сытые сказами о батырах, старались по вечерам улизнуть в кино или в клуб, а домашнее чтение переходило в обязанность к меньшим. 

Самая младшая из детей Кабдена – Кайша. Начиная с пятого класса, во время всех своих каникул она тоже читала отцу эту книгу. Сейчас Кайша учится уже в девятом. 

Давным-давно обложка «Богатырских сказаний» истрепалась как тряпка, а страницы пожелтели от времени. Сейчас же книга вообще пришла в ветхое состояние. Прежде на обложке красовался замечательный рисунок всадника в боевых доспехах и с беркутом в руке – очевидно, это был Камбар-батыр. Впоследствии изображение батыра стерлось, у беркута пропало одно крыло, а конь стал еле виден, причем с одним ухом. 

Пускай книга и обветшала, но для Кабекена все равно нет более достойной и прекрасной, чем эта. Пока Кайша не приедет на очередные каникулы, он хранит «Сказания» на дне сундука, бережно завернув в кусок белой ткани.

В прошлом году, когда люди поочередно стали перебираться в Мукур,  ему удалось заполучить в руки оставленную кем-то вместе с ненужным домашним хламом книгу «Рустем-дастан». Ее обложка была порядком изодрана, края обгрызли мыши, но Кабекен все равно обрадовался. 

До этого дня он считал себя непревзойденным знатоком всех батырских преданий. Обнаружив на чужом «пепелище» эту книгу, толщиной с черенок лопаты, Кабекен поразился:

– Вот это да! Она ведь тоже на батырский сказ похожа! 

Сердце, проклятое, так и ёкнуло в предвкушении…

Не напрасно Кабекен считал себя знатоком эпоса. Все пятеро его детей выросли, читая отцу «Богатырские сказания». Кроме того, когда в его дом приезжали погостить какие-нибудь другие дети, Кабекен и их заставлял читать свою книгу, удобно улегшись и опершись на локоть. У него она и была-то одной-единственной, так что за долгие годы он перелистал ее от начала до конца, наверное, не меньше ста раз. Но все равно никак не мог вдоволь насладиться и утолить свою неистощимую жажду. Бедняге хотелось слушать ее снова и снова – так тянет к вкусному, хорошо выдержанному, пьянящему кумысу, который пьешь, пьешь, пьешь, но с каждым новым глотком хочется пить еще больше. Даже когда Кабден уставал до изнеможения, выпасая овец в горах, то и там тосковал по оставленной дома книге. Она согревала его в студеные зимние вечера, теребя сердце теплой волной трогательных чувств.

И вот – надо же такому случиться! – именно Кабекену нежданно-негаданно достался «Рустем-дастан»… Естественно, он поспешил к учителю Мелсу.

– Родненький, что это за книга? – показал Кабекен учителю свою потрепанную находку.

– Это же «Рустем-дастан»! – воскликнул Мелс.

– А кто такой Рустем?

– Герой он, батыр…

– Ой, надо же! Оказывается, у нас и такой батыр был? – спросил Кабекен, не сумев скрыть сильного огорчения по поводу своей неосведомленности.

– Был, Кабеке, был!

– Глядя на то, какая она толстая, я и сам догадывался, что книга непростая. Надо же!

Жаждавший поскорее узнать содержание новой для себя книги, Кабекен в тот же день пригласил в гости Салиму, и два вечера подряд она по его просьбе читала. Потом начались каникулы у Кайши, дочка приехала домой и тоже на протяжении нескольких дней читала отцу. 

Вещь оказалась очень объемной, но Кабекен уже близок к ее завершению. Сейчас они вдвоем с внучкой Асией с нетерпением ждут приезда Кайши. По подсчетам Кабдена, оставшиеся страницы как раз можно будет прочесть за время весенних школьных каникул.

*  *  *

Четырехкомнатный красный дом Касимана с крышей из листовой жести находится на той стороне улицы, где живет и Кабден.

Раньше в доме Касимана была только одна входная дверь, выходящая на восток; сейчас входа два – еще один вырубили с западной стороны. 

Мы уже упоминали, что название улицы Алмалы напрямую связано с этим домом. Потому как одновременно он является и местожительством учителя Мелса, который долгие годы, когда еще работал в школе, снимал здесь комнату, а сейчас стал одним из полноправных хозяев. 

Когда он впервые приехал в аул после окончания училища и переступил порог этого дома, его нынешняя жена была еще ученицей пятого класса. К счастью, учитель Мелс не давал уроки Зайре. Иначе, ясное дело, пошла бы о нем гулять нехорошая молва, дескать, женился на своей ученице. 

Как раз в тот год, когда в ауле появился Мелс, Зайра уехала в Мукур и продолжила учебу в местном интернате. Насовсем она вернулась домой лишь после окончания десятилетки, там же, в Мукуре. Три года подряд пыталась поступить в институт, но не смогла, поэтому осталась в ауле и работала дояркой. 

Какой-то другой жизни, помимо привычных аульных будней, какого-либо иного пути перед собой ни Мелс, ни Зайра не видели, поэтому в конечном итоге соединились и создали собственный семейный очаг.

Не прошло и месяца после их свадьбы, как Касиман, отгородив молодых, разделил дом надвое. Общими усилиями вырубили дополнительный вход на противоположной стене, а над ним соорудили небольшой навес-козырек. Получилось, что молодые супруги зажили отдельным домом.

Большая, лучшая часть жизни Касекена прошла в леспромхозе. Выйдя пораньше на пенсию в связи с состоянием здоровья, он переехал и прочно осел в этом ауле.

– Мы, милый, привыкли кочевать словно цыгане. Стоит Дилекен лишь словом обмолвиться, как в тот же день отправляемся туда, куда она укажет! – порой бахвалится Касекен.

Дилекен – это матушка Дильбар, вторая половина Касекена, с которой он прожил сорок лет. Вырастили супруги сыновей и дочерей, благословили, одарив детей крыльями, и выпустили из гнезда в разные стороны. Так незаметно и старость подкралась, а у наследников, живущих в разных краях, теперь руки не доходят, чтобы хотя бы раз в несколько месяцев или, на худой конец, один раз в год погостить у родителей. Зимой берегут себя от трудной дороги, а летом у всех неотложных дел оказывается выше крыши. Вот так и летит время, пока обещания каждый раз откладываются на «завтра».

Касекен на войне не был. Очевидно, потому, что и фронту требовалась древесина: как ценного специалиста Касимана оставили по брони, назначив бригадиром лесорубов. А лесоповалом тогда, как и всем остальным в тылу, пришлось заняться женщинам, вот и в бригаде Касекена собралось одно бабье. Научив подопечных рубить лес, сам Касиман стал сплавщиком и перешел на самый опасный участок работы. 

Трудно даже представить, сколько миллионов кубометров леса он сплавил по вздымающей к небесам белую пену буйной Бухтарме, сопровождая плоты до самого Зыряновска! Когда вспоминает об этом сегодня, ушедшее кажется ему сном, даже самому с трудом в него верится.

Думаете, один Касекен не был на фронте? Помимо прочих, не нюхал пороху и живущий с ним по соседству Карим. Но мысль о том, что он не побывал на войне, нисколько не заботит Карекена. Если поинтересоваться у него, почему он не ходил на войну, старик Карим лишь тихонько ответит: «Не звали, потому и не пошел… продолжал пасти своих овец».

Ну а Касекен, в отличие от него, человек особый – остался по брони военкомата. Он боец трудового фронта, который, не щадя себя, трудился в тылу ради потребностей армии. 

Что касается самого Касекена, он уверен, что сплавлять лес по ревущей, неукротимой реке, вздымающей белые буруны, ничуть не легче, чем идти в атаку на врага. Тогда почему же подноготную пережитых им тыловых тягот не понимает его родич Байгоныс? Касекена это страшно огорчает.

В то время, когда в ауле еще действовала начальная школа, а учителем в ней был Мелс, ставший теперь его собственным зятем, ученики осуществили одно очень доброе начинание. На ворота домов, где жили участники войны, ребята прилепили ярко-красные звезды, а по субботам и воскресеньям стали вычищать помеченные дворы, рубить дрова и оказывать хозяевам другую посильную помощь. 

Но Касекена никто подобным вниманием не удостоил. Объяснив ситуацию Мелсу, он попросил его прицепить на свои ворота такую же звезду, но будущий зять проявил нерешительность и уклонился от просьбы.

– Все это верно, – сказал он. – Я вас хорошо понимаю. Но решить вопрос не могу, потому что у вас на руках нет специального военного билета. К тому же мне вмешиваться в это дело не к лицу, ведь я живу в вашем доме. Что обо мне люди подумают?

Поскольку учитель Мелс не проникся к нему сочувствием, Касекен наутро поспешил к плотнику Байгонысу. 

Байекен был лет на пять-десять старше, поэтому Касекен первым делом с почтением его поприветствовал, поинтересовался здоровьем, домочадцами, лишь потом перешел к делу, причем начал издалека, придавая каждому слову как можно больший вес:

– Байеке, мы тоже, подобно некоторым нашим землякам, проливали пот во имя Победы. Как говорится, и в снег и в дождь, и в стужу и в зной воевали в горах, сражаясь с лесом. Мало того, сплавляли бьющиеся друг о друга тяжеленные, толстые бревна вниз по реке, расчищали им путь по пояс в ледяной воде… Я не чета Кариму – я остался в тылу по особой правительственной брони. Так что считаю себя подлинным бойцом тылового фронта…

– Ну и считай себе! – внезапно перебил Касекена орудовавший топориком Байгоныс. – А я вот, например, так не считаю.

Для Касимана куда легче произнесенных слов было бы ощутить затылком обух байгонысовского топора. И хотя нёбо у него пересохло, а язык не слушался, Касекен твердо решил добиться вопиющей справедливости.

– А как же тогда считаете? – спросил он, пытаясь найти приемлемое для обеих сторон соглашение.

– Никак не считаю! – резанул в ответ Байгоныс.

– Не-ет, Байеке, – разволновался Касиман. – Такого быть не может. Необходимо занять какую-нибудь конкретную позицию – либо одну, либо другую. У вас же должно быть собственное мнение?

– Хорошо, так и быть, скажу, как я считаю, – согласился плотник, повернувшись всем телом к Касиману. – Оружие в руках ты даже не держал – это раз; пороху не нюхал – считай, это два; не кормил вшей, лежа в окопе, – это три; не познал, что такое смерть друзей, с которыми ты делил все фронтовые тяготы, – это четыре… а поскольку ты всего этого не изведал, значит, и в войне не участвовал – и это уже пять! Ну, достаточно тебе этих пяти фактов?

– Говорите, вшей не кормил… так вши и у нас были, – запинаясь, заверил Касиман. – Все равно это несправедливо!

Не найдя поддержки у аксакала, к которому относился с почтением, Касекен сам аккуратно вырезал звезду из тоненькой досточки, как можно тщательнее ее обстругал и обтесал. 

Как назло, ни у кого в этом ауле, кроме Байгоныса, не было красной краски, для того чтобы покрасить звездочку. Понимая безвыходность ситуации, Касекен, виновато свесив голову, вынужден был снова пойти к Байекену.

– Для чего это тебе понадобилась красная краска? – с подозрением спросил Байгоныс.

Касиман не привык врать людям, поэтому, немного помявшись, в конце концов выложил еле слышно правду.

Всего-то – но Байекен мигом встал на дыбы, словно дикий конь, которого пытаются взнуздать. Тут же принялся доказывать, что поступок Касимана – полнейший беспредел, что список участников войны строго выверен и находится в школе, а изменить его ни у кого, кроме министра обороны, нет никакого права. И строго-настрого предупредил: если Касиман, потеряв всякий стыд, все-таки пойдет на такое тяжкое преступление, он непременно его опозорит – напишет статью в газету или же, собрав всех ветеранов войны района, добьется, чтобы действия Касекена жестко рассмотрели на общем собрании, – словом, пойдет на все, сил не пожалеет, дабы добиться победы и торжества истины.

Услышав угрозы Байгоныса, бедняга Касиман даже забыл, зачем пришел, и не оглядываясь поспешил прочь, радуясь, что избежал подобных напастей.

Таким образом, голубой мечте Касекена не суждено было сбыться. Он так и не прицепил на видное место своих ворот звезду, сделанную с любовью собственными руками, в которую вложил все свое умение; более того, он не успел даже покрасить ее в алый цвет. А поскольку выношенная в сердце мечта растаяла как дым, ему ничего не оставалось, как тщательно завернуть звездочку в белоснежный лоскут и спрятать на самое дно сундука, решив, что она пригодится в качестве «завещания потомству».

Эта неприятная история черной тенью легла на душу Касекена, как будто изменила весь смысл его жизни… Выходит, те трудные и тяжкие годы, которые он провел между жизнью и смертью, работая в буран и стужу, по пояс в ледяной воде, не идут ни в какой расчет?! Слава и почет, окружающие других, значит, не для него?! Почему такое произошло? С кого он спросит? Кто ответит ему на этот вопрос?

Но беспросветная пелена страданий, измучивших душу несчастного Касимана, моментально рассеялась, когда его старший сын собрался уходить в армию.

Провожая наследника, Касекен закатил грандиозный той, не виданный в этом ауле ни раньше, ни позднее… 

Случилось все в теплую, благоприятную пору, когда дела в совхозе шли отлаженно, скот нагулял жирок и все предвещало хозяйству дальнейший подъем. Возможно, поэтому на проводы собрались все аулчане, от мала до велика. Видимо постеснявшись стать бельмом на глазу, явился на праздник, примкнув к своей байбише, и аксакал Байгоныс.

«Пусть видят, каков Касиман! – ликовал про себя Касекен. – Пускай народ знает, что и в нашем роду рождаются воины!»

Начавшийся в вечерних сумерках, шумный праздник продолжался до самого рассвета. Исключая детей, Касекен ни одного взрослого не отпустил, пока тот не спел и не сплясал, шутил, развлекал всех до самого утра. 

Когда забрезжил рассвет, к дому подкатили три добротные санные повозки, запряженные парой лошадей, и остановились у входа.

– Ну, вперед! Кто хочет проводить Муратжана, рассаживайтесь по саням! – кинул клич Касекен.

Разгоряченная молодежь мигом заполнила все повозки. Желающих проводить оказалось так много, что еле нашлось место для виновника торжества – уходящего в армию Мурата.

Что еще надо – веселая компания молодых парней и девушек, расположившаяся в трех санях, проводила сына Касимана до самого Мукура. Всю дорогу в приподнятом настроении распевали песни, шутили, смеялись, а потом все вместе посадили Мурата на автобус, курсирующий в райцентр.

Прощаясь с сыном перед автобусом, Касекен не выдержал и расплакался навзрыд. Не только под впечатлением отцовских чувств, но, вероятно, и под воздействием проклятой горькой. Вспомнил вдруг недавнюю обиду и, обняв сына, никак не мог подавить всхлипываний. 

Видя плачущего отца, пустил слезу и Мурат. 

Расчувствовавшиеся земляки, ставшие очевидцами этой трогательной сцены, тоже размякли и с волнением наблюдали за ними.

– Отец, прости меня, если я в чем-то провинился! – трясясь от рыданий, попросил сын.

– Простил, жеребенок мой, простил! – всхлипывая, ответил Касекен.

– Отец, ты меня ругал за то, что курю, я больше не буду курить, брошу, отец! – шмыгая носом, пообещал сын.

– Кури, жеребенок мой, отныне ты солдат, стал по-настоящему взрослым, теперь тебе все можно! – разрешил Касиман, целуя Мурата в лоб.

– Отец, если буду жив, постараюсь впредь никогда тебя не обижать! – поклялся сын.

– Ты и без того, жеребенок мой, одним махом поднял раскисший дух своего никчемного отца! – с нежностью сказал Касекен. – Да будь я проклят, если мой сын, ставший солдатом, не порадует моих друзей и не повергнет врагов!

– Прощай, любимый отец! – гордо подняв голову, молвил Мурат.

– Будь достойным солдатом, сынок! Пусть сгорит от зависти нутро моих недругов! – выпятив грудь, напутствовал Касекен.

– Прощай, мой бесценный отец! – выдавил сквозь рыдания сын.

– Не урони чести своего рода, дитя мое! – воодушевленно призвал сына Касиман.

– Прощай, дорогой отец!

– Прощай, гордость моя!

И тут девушки, провожавшие Мурата и ставшие живыми свидетелями его нежного прощания с отцом, наконец не выдержали и хором разрыдались, закрывая лица руками.

Вот так, обливаясь горючими слезами, как потерявшийся верблюжонок, взволнованный Мурат и уехал на автобусе в армию. А земляки, отчаянно махавшие вслед руками, оставались все дальше и дальше позади…

Увы, если бы рассказ на этом закончился, все было бы слава Богу, как говорится, и сваты бы молчали, и сватьи языками не чесали. Но куда от судьбы денешься: прошли два дня, а на третий тот самый Муратжан, которого с такой грандиозной помпой проводили в армию, вернулся домой. 

При виде сына отец чуть душу Аллаху не отдал.

– Ойбай-ау, что случилось, говори правду?! – всполошился Касекен.

– На весну оставили, – надув щеки, ответил сын.

– Боже мой, почему же ты в ноги военкому не упал?! Разве нельзя было вымолить и уехать?!

– Он приказал возвращаться домой, вот я и вернулся, – удивленно повел плечом отпрыск.

Кто знает, как воспринял свое возвращение сам Мурат, оказавшийся ненужным армии, но отец его, Касиман, не знал, в какую щель спрятаться от позора. Готов был лучше сразу сквозь землю провалиться. Целый месяц старался никуда не выходить и еще долго не смел людям в глаза смотреть.

Между тем в буднях возни по хозяйству прошла суровая зима. 

Наконец с наступлением долгожданной весны пришла новая повестка из военкомата. На этот раз Мурат скрытно от людей, точно хоронящаяся мышь, под покровом ночи молча и тихо отбыл-таки в армию.

*  *  *

Хотя Касиман и выделил половину дома молодым, вырубив отдельный вход с противоположной стороны, стол у них был по-прежнему общим. Сегодня уже не только Зайра, будучи дочерью, очень привязана к своим родителям; всей душой прикипел к Касиману с Дильбар-шешей и зять Мелс, словно стал им родным сыном. 

Касекен с уважением относится к обширным знаниям зятя, к его сразу бросающейся в глаза образованности. Он гордится тем, что Мелс на протяжении многих лет один обучал всех детишек этого аула, вспаивая их из благодатного источника знаний. 

Что касается зятя, тот почитает тестя за необыкновенную честность и мягкий, как шелк, характер, который не позволяет старику никого и никогда обижать.

В тот год, когда Мелс женился на Зайре, у него случилась стычка с одним красноносым джигитом по имени Толеужан. Сначала тот распустил язык и задел его колкой шуткой. Затем, видимо, понимая, что обычными фразами ему образованного учителя в словесной пикировке не одолеть, перешел на прямые оскорбления.

– Примак, пес приблудный! – ехидно бросил он, прищурив глаза. И, весьма довольный своей «находчивостью», противно хохотнул.

Мелс и без того комплексовал, опасаясь подобной грубости со стороны людей. Когда же он все-таки услышал это, весь его внутренний мир взбунтовался, будто он внезапно попал в капкан, но и только… Не зная, что ответить мерзко хихикающему красноносому, он потерял дар речи и застыл как истукан.

Байгоныс, краешком уха молча прислушивавшийся к происходившему между джигитами разговору, тут же вступился за учителя. Если бы Байекен не вмешался, то Мелс, бесспорно, в тот же день спешно выполнил бы одно свое тайное решение. 

Не сказать, что бы ему было плохо в доме Касимана, но и ничего хорошего в его положении «пришлого зятя» не было, поэтому внутренне Мелекен уже подготовился к такому шагу: подумывал переехать на улицу Заречную и зажить собственным домом, подальше от тестя, чтобы не быть в глазах людей «приблудным». Мелс даже готов был развестись с Зайрой ради спасения своего человеческого достоинства, если она вдруг не согласится переехать…. Возьмет чемодан и уйдет восвояси один.

К счастью, на этот раз стычка не привела к столь резкой ситуации, во всяком случае, разрешилась миром.

– Толеужан, голубчик! – обратился Байгоныс к красноносому джигиту. – Во-первых, ты изрядно под хмельком, не зря так раскраснелся и опух, потому и мелешь что попало. Я ведь все слышу. Постыдный выпад! Во-вторых, ты проявил неумение признавать проигрыш в словесном споре. А если подытожить твое поведение, это даже не неумение, а настоящая глупость. В-третьих, ты решил оскорбить единственного аульного учителя, который пользуется всеобщим уважением, назвал его «приблудным псом». Неслыханная грубость и позор!.. Человек разумный должен бы сказать спасибо этому джигиту. Он бросил родную землю, оставил близких, не может теперь даже позаботиться о собственном отце с матерью в далеком Талдыкоргане. Он пожертвовал многим, приехал сюда и учит наших детишек. Вы же, здесь выросшие, наоборот, пренебрегаете родным аулом, ищете счастья на стороне. После завершения учебы домой не возвращаетесь, предпочитаете остаться в городе…

Тут Байекен прочистил горло и обратил теперь взор на Мелса.

– Мелс, милый, несмотря на трудности жизни в глубинке, ты старался честно трудиться и стал нам всем близок, как родной сын. За это мы тебе по гроб благодарны! А «приблудный пес» – всего лишь пустая болтовня Толеужана. Ты, светик мой, вовсе не приблудный. Потому что еще до женитьбы на Зайре много лет снимал в доме Касимана комнату. Для Касимана с Дильбар ты стал все равно что сыном. Свое теперешнее положение ты, как все мы считаем, с лихвой заслужил собственным трудом. Мы никогда не принимали тебя за пришлого бродягу. Стоило тебе только указать, так ты мог бы выбрать себе в жены любую из наших дочерей. Взяв Зайру, ты стал зятем Касиману, и мы посчитали это справедливым. А если такие твои сверстники, как Толеужан, начнут поднимать неуместный смешок, ты их как следует ткни носом прямо в свою дверь, ведь шанырак-то* у тебя отдельный, со входом с наружной стороны. Может, тогда эти бестолковые поверят и в следующий раз будут осторожнее на язык.

– А… а… а я тут причем? – растерянно спросил Толеужан. – Я аул не бросал… Я, между прочим, здесь передовой механизатор.

–  К слову пришлось, Толеужан, – успокоил его Байгоныс. – Я не тебя конкретно имел в виду, а привел пример некоторых твоих сверстников.

Мелс почувствовал облегчение, словно с плеч его свалился тяжкий груз. Он испытал какое-то необычайное удовольствие от того, что человек, который в обычных ситуациях много не говорит, слывет замкнутым, совершенно неожиданно взахлеб принялся его защищать и захвалил до небес. Душа, будь она неладна, так и разволновалась.

Действительно, когда он молодым двадцатипятилетним парнем после окончания педучилища приехал в этот район по направлению, ему и в самом крепком сне не могло присниться, что он останется в этих краях навсегда. 

Поначалу в школе было два педагога. Не прошло и года, как прежний учитель внезапно скончался от болезни сердца, и Мелс остался в школе один как перст. Таким образом, пришлось ему одному вести уроки во всех четырех классах начальной школы… Четыре класса – это, конечно, одно название, а на самом деле в каждом было лишь по пять-шесть детей. По установившейся здесь издавна традиции, Мелс обучал их, объединив по два класса… До обеда давал уроки в первом и третьем, а после обеда – во втором и четвертом классах.

Первое время подумывал просто приноровиться к работе и попробовать навести определенный порядок, а потом собирался решить, что делать дальше. Приступив к работе однажды, он привязался и полностью ею увлекся. А поскольку увлекся, то бросить все напроизвол и уехать не смог. Кроме того, он был единственным аульным учителем. Так что незаметно один за другим пролетели годы. 

Большинство здешних жителей не одобряли того, что учитель все еще холост; наконец он женился, и все успокоились. Ну а участь женатого мужчины, ставшего чьим-то мужем, всюду ведь известно, какая…

К счастью, с началом летних каникул он ежегодно отправляется в Талдыкорган и, навестив живущих в Капале родных и близких, возвращается назад. В последние годы ездит туда со всем своим семейством. 

Одна любопытная деталь: стоит ему теперь приехать в родные края, как, не пройдет и недели, а он уже тоскует по своему аулу на Алтае.

– Я интеллигент от рождения, – скажет вам Мелс, если вы попросите его рассказать о себе. – Отец мой – учитель, мать – учительница, оба моих старших брата – педагоги, младшая сестра – врач, а младший братишка тоже стал учителем. Не только весь наш род, даже само мое имя чистой воды интеллигенция: «М» – это Маркс, «Э» – Энгельс, «Л» – значит Ленин, а «С» – Сталин. Если соединить все вместе, то получается «МЭЛС». Вообще-то, меня ошибочно называют Мелсом, и в паспорте неправильно написано. Мое имя нужно произносить через оборотное «э»!

– Верно, дорогой Мелс, – говорит в таких случаях учителю Байгоныс-аксакал. – Мы не сомневаемся в том, что ты человек образованный, благородных кровей. Жаль только, что не знал нашего Шакирипа… Вот кого можно назвать воистину образованным! Когда он с пылом выступал с трибуны, даже плачущий ребенок утихал. Если б ты хоть раз встретился с этим человеком, то многому бы у него научился… Ох и ученый, настоящий ученый был наш Шакирип! 

«Шакирипом» Байеке называл одного из бывших местных руководителей – Абдоллу Шакирова.

– А где он сейчас? – искренне заинтересовался как-то  Мелс.

– Долгие годы работал «сельсобетом» в Ореле и Мукуре. А когда вышел на пенсию, переехал в Катон.

– Правду говоришь, такого образованного человека, как Шакиров, я больше не встречал, – присоединился к мнению сверстника и дед Метрей.

Слова Байгоныса не были безосновательны. Одно время в этом районе не нашлось бы ни единой души, что не знала бы Абдоллу Шакирова. Работая председателем аулсовета в разных местах, он всюду завоевывал огромный авторитет, был везде уважаемым человеком. 

Говорят, при приближении Шакирова даже коровы переставали мычать, а овцы не блеяли. Не удивительно: из года в год председатель не только забирал у людей в доход хозяйства излишек личного скота, но и наизусть знал, сколько гусей и кур имеется в каждом дворе. 

Люди относились к нему с небывалым почтением, а за глаза так и прозвали – Сельсобетом.

– Было это в начале шестидесятых годов, – вспомнил одну оставшуюся в далеком прошлом историю плотник Байгоныс. – Зайдя к нам в дом, Шакирип подсчитал, сколько мне следует нынче сдать скота и взял с меня обещание выполнить свой долг. «Разрешите забить на мясо нашего единственного теленка», – пристал я к нему. Но Шакирип не согласился. «Вы только на собственную выгоду нацеливаетесь, а почему государственный план не выполняете?» – накинулся он, тряся перед моим носом газетой. Делать нечего, пришлось отдать ему теленка, хотя я специально откармливал его на убой. Уходя, он приказал напоследок: «Товарищ Байгоныс, похоже, нынче ваша пестрая корова принесет двойню. Не вздумайте скрывать это, зарегистрируйте обоих телят в сельсовете!» Аллах всемогущий, каким же прозорливым оказался наш Сельсобет – в тот год моя пестрая буренка и в самом деле отелилась двойней…

Вообще в здешних местах ходит множество историй об этом легендарном человеке. Спросите у любого старика, который видел Шакирова, так он обязательно с восхищением отзовется о нем как о «человеке, до смерти преданном работе». Со всеми, будь то молодой парень или человек в годах, Шакиров разговаривал подчеркнуто официально, непременно обращаясь «товарищ такой-то», «товарищ сякой-то».

Говорят, особенно впечатляющим было то, с каким воодушевлением Шакиров выступал на собраниях. Когда он выходил к трибуне, то в обязательном порядке требовал себе стакан с водой. Стоя на трибуне, прокашлявшись и глотнув воды, чтобы прочистить горло, он начинал свой доклад всегда одинаково:

– Дорогие граждане и гражданки!

Следующими его словами было обычно что-то наподобие:

– Согласно постановлению Совмина от такого-то года за таким-то номером…

Именно в этот момент Шакиров резко умолкал, не спеша снимал очки и пристально оглядывал сидящих в зале. Потом продолжал:

– Совмин, дорогие граждане и гражданки, – это не что иное, как Совет министров! – и после этих слов он опять делал глоток воды из стакана.

Похоже, образованность Сельсобета, который так запросто сыпал непонятными словами, особенно сильно поражала стариков и старух, отчего они дружно качали головами.

Если случается какая-то шалость, известное дело, это всегда исходит со стороны молодежи. Один несерьезный парень, которому поручили на очередном собрании приготовить воду для Сельсобета, налил взамен воды полный стакан водки и проворно поставил перед докладчиком. 

Взяв в руки поднесенную посудину, Шакиров, привычно собравшись глотнуть, замер… но лишь на мгновение. Затем с удовольствием лихо опрокинул в горло весь стакан. Следом, начав, как обычно, со слов «дорогие граждане и гражданки!», как ни в чем не бывало, продолжил свою речь.

Учитель Мелс за те почти четверть века, которые прошли с момента его приезда в Четвертый аул, слышал множество историй о Шакирове. Каждая из этих баек, полных блестящего юмора и рассказанных с искренней симпатией, пришлась по нраву и учителю. 

То ли вследствие почтения к прежнему председателю аульного совета, чье имя стало легендарным, то ли посчитал это удобнее, чем произносить длинное словосочетание полностью, только и Мелекен теперь в разговоре предпочитал, вместо «Совет министров», употреблять сокращенное «Совмин».

Когда закрылась школа, учитель Мелс остался совершенно без всякой работы. Подталкиваемый Зайрой, съездил вниз в Мукур, чтобы выпросить какую-нибудь подходящую должность. 

Директор совхоза Тусипбеков, хотя и принял учителя очень тепло, сослался на то, что «сейчас ничего подходящего нет», а потом развел руками, давая понять о безвыходности ситуации.

– Пожалуйста, можете перебраться сюда в Мукур, тогда я что-нибудь присмотрю, – предложил он, учитывая заслуженный, преданный труд учителя на протяжении долгих лет. – Иначе я не могу вам обещать, что найду в Четвертом ауле работу, соответствующую вашему опыту…  Кстати, в будущем мы собираемся пустить маралов на склоны Акшокы, а это – в вашей стороне, вот тогда, возможно, появится место сторожа. Как на это смотрите?

– Ни от какой работы не откажусь! – ответил учитель, воспрянув духом.

– В таком случае ждите этого места.

– Подожду!

С этим «подожду» прошло довольно много времени. Склоны Акшокы уже давно крест-накрест перегородили бревенчатые частоколы вольеров, которые подготовили для маралов. Однако вовнутрь никого так и не запустили. Какая тогда надобность в стороже, коли в загонах нет ни оленей, ни маралов?

– Сколько еще ты будешь болтаться как неприкаянный, словно тряпье на пепелище? – обижалась порою Зайра. – Подумал бы, пришел в себя… Чем так бессмысленно сидеть сиднем дома, давай лучше уедем куда глаза глядят!

– Куда глаза глядят, говоришь… Интересно… – отвечал Мелс, как обычно, задумавшись над словами жены. – К примеру, я всю жизнь мечтал хоть раз увидеть Землю Франса Иосифа. Если я туда уеду, ты последуешь за мной?

– Не отстану, даже если на край земли позовешь! – в искреннем порыве обещала Зайра и, лаская мужа, трепала ему волосы.

– Земля Франса Иосифа – это и вправду край мира…

– Да пусть хоть край…

– Даже не край, а еще дальше… Это остров на Крайнем Севере, где двенадцать месяцев в году стоит зима, а на протяжении шести месяцев царствует полярная ночь… Со всех сторон его окружает Ледовитый океан.

– Ну и ладно, – согласилась Зайра и с этим. – В любом случае, давай уедем туда, где для тебя найдется работа!

– Куда там! – засомневался тут уже сам Мелс. – Разве на том острове найдется для меня подходящее дело?!

Такие неосуществимые фантазии и пустопорожние разговоры возникают у них до сих пор. Зайра ежедневно поедом ест мужа, мол, давай переедем. А Мелс, кивая в сторону Мукура, каждый раз просит: «Давай еще чуть-чуть подождем, а вдруг появится обещанное начальством место сторожа?..»

Недавно учитель, который по-прежнему болтается без дела, вынес на обсуждение стариков, собравшихся по какому-то поводу, потрясающую идею.

– Нам дачи надо построить! – напрямую выложил он. – Чем мы хуже других, земляки? Сейчас власть намерена уничтожить разницу между городом и аулом. Поэтому нам правильнее не ждать указаний сверху, а взять инициативу в свои руки. В студенческую пору и мы какое-то время наслаждались городской жизнью. Скажу вам, сплошное блаженство там у них… В субботу всей семьей отправляются на дачу. Отдохнув, надышавшись чистым воздухом, в воскресенье к вечеру, свежие и бодрые, возвращаются в город. Вот это – настоящая жизнь! А если так, сородичи, чем мы хуже горожан? Неужели у нас нет права так же отдыхать? Или мы не сумеем дачи себе построить?

– «Даша», говорит… Он что, о бабе того тракториста из Мукура – Семёшки? – навострил ухо глухой Карим.

– Я говорю не о жене Семёна, а по поводу домика для отдыха, – пояснил учитель.

Кабден, позевывавший и скучавший, похоже, еле сидел на месте; поглаживая сморщенный лоб и сузив глаза, он с безразличным видом вставил свое мнение:

– Голубчик, разве чистый воздух к нам и так не поступает?

– Кабеке, видно, ты сегодня не выспался. Уж не шлялся ли где на стороне, забыв о сне? – поддел сверстника Касиман.

– Скажешь тоже! Когда это плешивому требовалась расческа?! – ответил беззлобно Кабден и снова зевнул. – Клопы в доме завелись – два дня, как покою нет, выспаться не дают.

– Ежели клопы тебе покою не дают, выходит, на «щекотанье» ты еще способен реагировать, а, шайтан?

– Сородичи, зачем же вы в такой важный разговор вплетаете несерьезную болтовню? – обиделся на старших учитель Мелс.

– Я вот про чистый воздух говорю, – снова вернулся к своей мысли Кабден. – Разве самый чистый воздух не у нас? Это ведь как-никак Алтай… Наш ненаглядный и благодатный Алтай, здесь и вода медовая, и воздух свежий, и зелень самая пышная!

– В чем-то вы правы, Кабеке. Невелика надобность ломать голову в поисках чистого воздуха. Поэтому нам просто следует построить уютное гнездышко, где мы могли бы отдохнуть, позагорать на солнышке, заняться спортом. То есть я имею в виду, что где-нибудь за аулом, подальше…

– «Уютное гнездышко» – дом, что ли?

– Комплекс… Там, кстати, можно будет выращивать фрукты, ягоды, развести сад.

– Значит, там и огород будет? – загорелся дед Метрей.

– Будет.

– И картошку можно выращивать?

– Еще какую!

– А на кого же мы бросим огород в ауле?

Учитель поначалу растерялся, но потом нашелся:

– Картошку можно посадить в ауле, а фрукты выращивать на даче.

– Значит, я останусь окучивать картошку дома, а Глаша будет жить на даче и выращивать фрукты?

– Ну и ну, Метрею только этого и нужно, прямо маслом по сердцу!

– А как же! – хитровато прищурив глаза, сказал довольный Метрей и, захватив всей пятерней, огладил окладистую бороду.

– Метрей пусть сам решает, а вот мне, дорогой Мелс, этот разговор что-то не по душе, – признался все это время безмолвно сидевший Байгоныс.

– Байеке, вы так говорите, потому что пока не совсем понимаете смысл того, что называют «дачей». А как только поймете, у меня нет сомнений, что вы решительно включитесь в дело.

– Суть-то я понял, а вот надобности дачи так и не уяснил.

– Надобности, говорите… Как же вы не можете понять ее надобности? – удивленно развел руками Мелс. – Мы здесь в качестве общественности обсуждаем самый удобный и наиболее короткий путь к тому, чтобы быстро уничтожить различие между городом и деревней. Ну а ликвидация разницы между городом и селом – это конструктивная политика, которую проводят партия и правительство. Неужели вы, Байеке, не понимаете и необходимость самой этой политики?

Байгоныс опешил. Воспользовавшись его замешательством, Касиман, как бы выражая крайнее сожаление, покачал головой:

– Вы что это, Байеке, совсем из ума выжили, выступаете против политики власти? Или тридцать седьмой забыли?

– Боже сохрани, как такое забыть… Я не против политики власти, только вот уразуметь до конца не могу.

– Не просто власти, разве Мелс не сказал, что это еще и политика партии?

– И не только, он еще сказал, что «конструктивная».

– А что это такое?

– Пес его знает…

Кабден, сидевший в дальнем углу и ковырявшийся в носу, прогудел:

– Я это дело тоже никак уразуметь не могу.

– Мелс, светик наш, ты и сам прекрасно знаешь, что мы не против такой политики, – сказал Байгоныс, обрадованный поддержкой Кабдена. – Сперва уж вы начните это доброе дело сами, вдвоем с Метреем, проложите нам путь. Наблюдая за вами, и мы бы следом зашевелились.

– Да ты, милок, и меня не загружай, лучше уж сам сначала построй себе дачу! – откликнулся и Метрей, подвинувшись ближе к Байгонысу.

Мелс исчерпал красноречие, затрудняясь найти поддержку у аксакалов своей «выдающейся» идее.

– Ладно, договорились, – сказал он, понимая, что иного выхода у него нет. – В таком случае я первым начну строить дачу и покажу вам пример. А вы приступите позже.

– Мелс, светоч наш, решишь позвать на асар* – мы всегда готовы помочь…

– Не-ет, у меня нет права даром использовать чью-то рабочую силу… сам построю.

–  Как душа твоя пожелает, голубчик, – с этими словами старики, удовлетворенные принятым решением, встали с мест, поскрипывая старыми костями, и разошлись по домам.

*  *  *

Раньше, когда еще аул назывался «Четвертой бригадой», здесь имелся один-единственный на всех телефон, установленный в конторе. Правда, общаться по этому черному телефонному аппарату, если человек не мог достаточно громко кричать, казалось, вообще-то, делом сомнительным. 

Связь была настолько отвратительна, что сквозь раздававшиеся в трубке шум, треск и сплошное шипение голоса разговаривающих то и дело прерывались и были едва слышны, словно из-под земли доносились. Человек на другом конце провода орал изо всех сил, на этой стороне отвечавший тоже надрывал связки, вкладывая в крик всю мощь своего голоса, словно пастух, собирающий в буранную ночь отбившийся скот. Но и в этом случае оба понимали друг друга лишь наполовину. 

Порой, когда и вовсе невозможно было ничего разобрать, начальство даже снаряжало всадника в Мукур за разъяснениями…

Больше всех говорил по телефону управляющий отделением Какантай. После того как он дважды в день связывался с Мукуром, голос у него становился сиплым, в груди все хрипело и свистело, а разговаривать Какантай мог уже только шепотом.

Как-то, слоняясь без дела, Кабден зашел в контору в отсутствие управляющего. Вошел, а на столе безудержно трезвонит черный аппарат. Кабекен некоторое время удивленно наблюдал, дескать, что это с ним. Но, поскольку телефон продолжал дребезжать, не спеша, с необычайной осторожностью снял трубку.

– Алёу! Четвертая бригада? – прокричал голос с той стороны.  

– Не Четвертая бригада, а я – Кабден, – тихонько ответил Кабекен.

– Алёу! Это Четвертая бригада? – усиливая крик, снова спросил голос с той стороны.  

– Я же сказал, нет, это не Четвертая бригада, это – Кабден! – уже немного громче сказал Кабекен.

– Алёу! Я говорю, это Четвертая бригада? – надрывая горло, снова прокричал человек с той стороны.

– Не Четвертая бригада, а Кабден! Это же я – Кабден! – крикнул во весь голос и Кабекен.

– Алёу! Ты что, воды в рот набрал или язык проглотил, почему молчишь? – опять ничего не услышав, изо всех сил проорал голос с той стороны. 

Тут в виски Кабекену ударила кровь. Он сорвал с себя борик, словно голова уже не умещалась в шапке, и с силой швырнул его на стол.

– Эй, да будь ты проклят, Оралгазы! – крикнул Кабден в телефонную трубку. – Ты ведь Оралгазы – старший сын Маута?

– Он самый, я это! – бойко отозвался с той стороны Оралгазы, обрадованный тем, что его наконец услышали.

– А если он самый… отца твоего растуды! – ругнулся Кабекен, помянув смачным словцом сверстника Маута, и сердито бросил телефонную трубку.

Когда закрыли бригаду, в придачу с остальным имуществом забрали и этот черный аппарат. И хотя сам Мелс очень редко разговаривал по телефону, утрата аулом телефонной связи отозвалась в его сердце неприятным холодком.

– Вот и еще одна ниточка, связывавшая нас с большой жизнью, оборвалась навеки, – явившись к Байгонысу, поделился он своей тоской.

– Вместе как-нибудь проживем, не расстраивайся так из-за мелочей, –стараясь утешить, сказал ему Байекен.

– Это вовсе не мелочь, это большая проблема! – возразил учитель.

– Хоть мелкая, хоть большая, разве ты в силах что-нибудь изменить?

– Вы правы. Однако сидеть и беспомощно наблюдать за всем этим тоже нельзя.

Работавший топориком Байгоныс с интересом повернул голову к Мелсу.

– Тогда как… Опять поедешь в район жаловаться?

– Толку от этого никакого, – ответил учитель. – Лучше уж… восполнить отсутствие телефона телевизором!

– Чем-чем?

– Телевизором!

– Как знаешь, милый…

– Вот и нашлось умное решение – замечательная идея!.. Так и сделаем, Байеке!

– Тебе виднее, светик мой!

Утвердившись в этом нежданно пришедшем в голову решении, учитель Мелс спустя три дня выпросил у Салимы Гнедого Захара и спустился в Мукур. Оттуда поехал прямиком в райцентр, а через пару дней, водрузив перед собой на коня большущую коробку, вернулся домой. В коробке оказался телевизор.

К вечеру в тесное, словно курятник, жилье учителя потянулось все население небольшого аула.

Притащились, подхватив друг дружку под руку, даже Сарсен с Алипой, хотя по большей части они избегали шумных сборищ и праздников.

– Ради телевизора я готов свет до самого утра подавать! – едва войдя в дом, проявил инициативу моторист Сарсен. 

Когда весь без исключения народ наконец собрался, Мелс торжественно включил телевизор, но тот ничего не показывал. Так как изображение не появилось, на помощь Мелсу, засучив рукава, пришел Сарсен, который кое-что понимал в технике. Один залез на крышу и принялся вертеть в разные стороны закрепленную на верху столба антенну. Другой усиленно крутил ручку телевизора дома. Однако «ящик» ни на что не реагировал – экран светился впустую, без картинки. 

Гости в томительном ожидании молча сидели перед телевизором, вокруг которого продолжали суетиться Мелс с Сарсеном.

– А может, он бракованный? – зароптали они уже перед рассветом, когда вместе с народившейся сияющей Венерой пропала всякая надежда.

– Не-ет, я его проверил в магазине! – оборвал их учитель.

– А вдруг ты повредил в нем что-то, когда в автобусе вез или когда на коне трясся?

– Не-ет, хотя везти его было неудобно, я все время в первую очередь о нем думал, так что доставил аккуратно – ни разу не уронил, ни разу ни обо что не стукнул. Аллах свидетель, я его точно не сломал!

– Чего же он тогда ерепенится, проклятый?

– Да  у нас здесь все, что ни возьми, капризничает!

– А я так мечтал посмотреть по-человечески какое-нибудь кино… Вот незадача!

– Мне этот телевизор даже приснился вчера… Будто сижу я перед ним и смотрю, а там поют песни Шамши Калдаякова… Красота!

– Не надеется только шайтан. Давай подождем, чем все закончится…

– В общем, так, – подытожил несостоявшийся праздник моторист Сарсен. – Если я хоть что-то понимаю, то вся загвоздка – в антенне. Ее надо установить как можно выше, на вершине во-он той скалы… Не волнуйтесь, кабель у меня есть, туда дотянется. Если завтра этот чертов телевизор не запоет, можете нос мне отрезать. Короче, завтра к вечеру встречаемся здесь, в этом доме. Договорились?

Куда народу деваться, как не согласиться; кивнув в ответ головами, разбрелись с тихим ворчанием по домам.

На следующий день на глазах у всего аула моторист установил антенну на вершине скалы. Оттуда она была подсоединена сарсеновским кабелем к телевизору Мелса. Но и это не дало никаких результатов – телевизор все равно не показывал. 

Несмотря на данное обещание, Сарсен по поводу своего носа совершенно не беспокоился.

– Без отражателя ничего не получится, – сразу нашел он оправдание. – Скорее всего, мощность того отражателя, который стоит в Мукуре, слабовата, нас не охватывает. И мы сегодня доказали это на деле.

– Нам специальный справочник нужен, – заявил Мелс. – Следует свериться по нему и заново соорудить антенну.

Подобный справочник учитель поручил раздобыть Салиме, она два дня пропадала в Мукуре, но так его и не нашла.

– Надо в райцентре поискать, – не теряя надежды, предложил Мелс.

– А может, нам лучше переехать туда вместе с телевизором? – услышав эти слова, робко спросила Зайра, вскинув на мужа умоляющие глаза.

– Не-ет, Зайражан, так нельзя… Завершить начатое дело – мой долг. Народ мне доверился, результата ждет! – ответил Мелс, проявив присущую ему порядочность.

На самом деле, особого результата, как он сказал, люди от учителя вовсе не ждали. Просто в их душах поселилась тоска по несбывшейся мечте услышать голос «невиданной птицы». А по прошествии недели и эта волнующая сердце грусть стала понемногу рассеиваться. 

Сарсен вскоре скрутил свой кабель обратно. И лишь сиротливо торчащая на вершине скалы длинная игла антенны время от времени напоминала о том, что в доме учителя есть телевизор. 

После этого в голову Мелса внезапно пришла потрясающая идея насчет дачи, так что «телевизионный вопрос» отодвинулся на второй план и потускнел.

Правду говорят, что мысль рождает мысль: однажды учитель Мелс, как обычно охваченный глубокими размышлениями, одной удачной догадкой решил сразу и проблему с телевизором, и дачный вопрос.

– Наш аул расположен в ложбине, – с каким-то особенным вдохновением объявил он. – Поэтому свои дачи мы должны строить на вершине горы. Только в этом случае телевизор будет без проблем ловить волны, а мы сможем каждый вечер наслаждаться передачами из Алматы.

При словах «на вершине горы» глухой Карим, прищурившись от яркого солнечного света, обвел взглядом снежную шапку Акшокы.

– А разве там не холодно? – спросил он, невольно вздрогнув и поежившись. – Может, нам и вовсе не стоит смотреть этот проклятый телевизор?

– Вы глубоко ошибаетесь! – громко прокричал учитель в ухо Карекену. – У каждого гражданина любого цивилизованного государства, в том числе и у вас, есть неотъемлемое право смотреть телевизор и получать оттуда информацию!

Услышав про «неотъемлемое право», Карим гордо выпятил грудь и с важным видом поспешил домой…

Теперь учитель Мелс четко знал план своих дальнейших действий. Прежде всего он приступил к сбору строительного материала.

Оказалось, в окрестностях пилорамы, занимающейся заготовкой древесины на берегу озера Кундызды, валяется предостаточно горбыля. Правда, большая его часть уже увязла наполовину в грязи и начала подгнивать. Мелс, отобрав и сложив с краю годные для строительства доски, оставил их просушиться на солнце.

Следующая стоявшая на очереди задача – выбрать подходящее место для строительства дачи. 

Как выяснилось, это дело совсем не из легких и запросто решаемых. В ближайшей округе приличной площадки на высоте, откуда хорошо просматривался бы аул Мукур, не нашлось. 

Мелс совершил разведывательную вылазку в горы, расположенные поодаль, – всюду гуляет сильный ветер, а холод такой, что до костей пронизывает. Защищенного от ветров местечка, где можно было бы позагорать, заняться спортивными играми, учитель на этих голых, безлесых заплешинах так и не нашел.

На другой день после похода по окрестностям простудившийся Мелс слег в постель с высокой температурой и сильным кашлем. Его то бил жестокий озноб, то бросало в жар, и на лбу градом выступал пот. 

Зайру болезнь мужа сильно встревожила. Она тут же хотела помчаться в Мукур за доктором, но мать ее остановила. Вызвали жену Байгоныса Гульжамал-шешей, которая обладала кой-какими знахарскими навыками, и целые сутки, с вечера одного дня до вечера другого, занимались лечением Мелса. Гулекен вскипятила какие-то травы, заставила его выпить настой, а на лоб положила смоченный в спирте платок. Салима принесла горсть таблеток.

То ли под воздействием лечения Гульжамал-шешей и лекарств Салимы, то ли благодаря курдючному жиру, который Зайра втирала ему в грудь и спину, то ли из-за наваристого горячего бульона тещи, согнавшего с него семь потов, но уже через четыре дня Мелс, покачиваясь от слабости, вышел во двор.

– Да будь прокляты и твоя дача, и телевизор, подумай лучше о своем здоровье! – обеспокоенно сказала мужу Зайра. – Кашель-то у тебя так и не прошел, ох, не нравится он мне. Может, покажешься все-таки доктору, а потом на курорт съездишь, подлечишься, а?

– Мы же с тобой оба без работы, откуда взять средства на курорт? – грустно спросил Мелс.

– Телевизор можно продать… Телку серую сдадим… Этих денег и на дорогу хватит…

– Все что угодно, только телевизор не трожь, Зайражан! – чуть не плача, взмолился муж. – Пусть он и не показывает, но разве может что-нибудь сравниться с телевизором!

Деньги в доме закончились, а так как нужны были средства на чай, продукты и разные хозяйственные мелочи вроде ниток, Зайра и вправду продала серую телку. 

Телевизор трогать не стала. Наоборот, достала со дна сундука кусок красного плюша, обшила края бахромой и накрыла этой красивой накидкой телевизор.

*  *  *

В конечном итоге учитель Мелс на курорт так и не поехал. А так как не сходил на осмотр к врачу и не подлечился в санатории, его пошатнувшееся здоровье не слишком радует – он продолжает сильно кашлять. 

Мелс и до болезни был худым, ничего лишнего, а теперь еще больше отощал. Глаза запали, нос заострился и торчит, лицо сморщилось, как у старухи. Кожа да кости! По его словам, за последние три года он потерял десять килограммов.

– Напраслину на себя возводит, – выразил недоверие словам учителя плотник Байгоныс. – Если бы Мелс похудел на десять килограмм, от него вообще ничего не осталось бы. По моим прикидкам, он сбросил примерно пять.

Какая, в принципе, разница, на сколько килограммов похудел учитель, однако то обстоятельство, что здоровье его ухудшалось, начало беспокоить не только Зайру, но и других аулчан.

– Вот построю дачу, подключу для вас телевизор, а потом и буду лежать месяцами да лечиться, – обещал им Мелс.

Все-таки учитель оказался человеком упорным, который твердо держит данное слово. Он нашел-таки подходящее место для дачного участка. Сейчас Мелс, взяв у Салимы в аренду Гнедого Захара, понемногу перетаскивает сложенный на берегу озера горбыль на вершину выбранной горы.

*  *  *

Среди оставшихся на месте прежнего аула семи домов наиболее добротным и сразу притягивающим взор является, несомненно, светлый и просторный особняк плотника Байгоныса.

Байекен – самый старший и умудренный житель этого аула, разменявший уже восьмой десяток. Вместе со своей байбише Гульжамал они вырастили шестерых детей, сыновьям помогли свить собственное гнездышко, дочерей выдали замуж, а сами, став стариками, пользуются большим уважением во всей округе.

И недаром, ведь Байгоныс – прекрасный мастер по части дерева. Давным-давно своим плотницким искусством он прославился не только в родных окрестностях, но даже в соседнем Нарынском районе. Если сказать, что каждые вторые сани, носящиеся по здешней округе, сделаны Байекеном, это не будет пустым бахвальством. 

Раньше золотые руки Байгоныса мастерили и сани, и хомуты с дугами, и седла, даже телеги с тарантасами. Но время телег и тарантасов кануло в прошлое, так что Байекен ограничился теперь лишь изготовлением саней и кошевок. 

А были времена, когда любой местный житель, заглянув в дом Байгоныса, мог, общелкав для верности пальцами, придирчиво выбрать и унести с собой ладное, великолепно сделанное седло: казахское или калмыцкое, массивное либо легкое – на любой вкус. Сегодня редко кто ищет седло ручной работы, обзаводятся больше магазинными, так называемыми «кавалерийскими», металлические детали которых сбивают коням спины до кровавых мозолей.

Байгоныс не из тех людей, кто навязывает свое умение. Если закажешь ему необходимую вещь, он ее сделает, не бросая слов на ветер. Не закажешь, так все равно сидит, сгорбившись над очередным изделием, и что-то старательно вырезает, шкурит, потому что искренне верит: если есть готовая вещь, то и хозяин ей рано или поздно найдется… 

Последние несколько лет никто не приобретал у него дуг, так что их накопилось с целую гору. Услышав об этом, директор соседнего совхоза «Жамбыл» тут же приехал и за день все до единой вывез. 

А нынче вот набралось с отдельную гору невостребованных саней. Пока не распустили бригаду, сани, что называется, увозили прямо из-под рук – тепленькими, а сейчас, похоже, начальству из Мукура даже заехать в их сторону недосуг. Недосуг так недосуг, все равно Байгоныс ни на один день не прекращает своего привычного плотницкого занятия.

– Бог ты мой, человек, выйдя на пенсию, обычно спокойно сидит дома, о здоровье своем заботится. Наш же старик всегда себе работу найдет, так и пыхтит с утра до ночи, словно дыру в земле латает! Нет управы на старого, нет управы! – искренне беспокоясь за мужа, ворчит байбише Гульжамал.

Байгоныс человек тихий и скромный, больше слушает, а говорит всегда мало. Наверное, поэтому учитель Мелс всеми своими витиеватыми, сложными размышлениями и озарившими голову идеями прежде всего делится с ним. Более того, глухой Карим и собственный свояк Байгоныса Кабден любое свое решение принимают лишь после того, как посоветуются сначала с Байгонысом. Иногда и Метрей, живущий на той стороне улицы, заложив руки за спину и волоча ноги, притаскивается к нему и весь долгий день возбужденно о чем-нибудь треплется.

Самого же Байгоныса куда больше пустопорожних разговоров и легковесных слов стариков волнует судьба берез и ивняка на берегу озера и речки. 

Изготовление саней, поделка дуг – вовсе не такое простое ремесло, как кажется людям. Прежде всего нужно подобрать подходящую древесину. В последние годы найти иву с гладким, круглым стволом или березу без множества сучков становится все труднее. Лавины, которые годами сходят зимой с гор, и бушующий весной ледоход уничтожили практически весь лес на берегу озера. А подлесок, разросшийся вдоль речки, в одну из суровых зим, когда не хватило заготовленного сена, совхоз сплошь повырубил и скормил скоту. Завершил эту «чистку» хлынувший весной сель: вырвал оставшиеся деревца с корнем, изодрал, изранил и раскидал так, что все это оказалось непригодным к делу. Так что сегодня Байекену даже некуда пойти за добротной древесиной, разве что поискать удачу на побережье далекой Бухтармы.

Дерево нужно срезать в определенное время, когда оно дойдет до необходимой кондиции, а иначе сомнительно приспособить его к своим нуждам… Весенняя древесина совершенно не годится. Дерево летнее, когда на нем обильно растет листва, тоже не подходит, потому как древесина с сочной сердцевиной плохо гнется. А согнешь – сразу ломается. Так что Байгоныс, засунув за пояс топор, уходит бродить по лесам в конце августа или в начале сентября, только в ту пору, когда листья желтеют, а сердцевина в древесных стволах становится суше.

Любое задание, которое получает Байгоныс, он всегда выполняет старательно. В кошевку, заказанную директором «Жамбыла», он тоже вложил всю душу, все свое искусство. Делал не торопясь, долго и тщательно, все лето только ею и занимался. А когда приладил и начистил до блеска металлические полозья, отделал спинку резным орнаментом, покрасил готовые сани в глубокий черный цвет и выкатил во двор, байбише аж прослезилась.

– Старик! – сказала она, промокая глаза уголком платка. – Мне даже не по себе стало от такой красоты… Насколько я знаю, это, наверное, вершина твоего мастерства… Ты меня пугаешь, старик! С чего это вдруг так расстарался?

– Прикуси язык, не каркай! – прикрикнул на нее Байгоныс, но совсем беззлобно. – Твой негодный старик не собирается пока помирать. Будут силы – еще лучше сделаю!

Первым посмотреть на новенькую кошевку пришел свояк Кабден.

– Байеке, скорее всего, ты уже никогда не сможешь сделать ничего лучше этого! – восхищенно заметил он, качая головой.

Байекена же слова свояка по-настоящему напугали.

– Эй, Кабден, ты, вообще-то, в своем уме?! Что попало мелешь, как будто тебя заразила дурной слюной болтливая толстая дочь Табанбая! – буркнул он сердито.

Потом явился учитель Мелс. Он трижды обошел кошевку вокруг. Прищурившись, внимательно осмотрел спереди, нагнулся и оглядел сзади. Потом отошел немного, лег ничком и принялся обозревать сбоку.

– Это же настоящее творение искусства! – наконец дал он окончательную оценку. – Подобную вещь нужно в Эрмитаж либо в Лувр сдать!

– Мелс, светик, ты уж прости, я ее для директора «Жамбыла» сделал, – смущенно признался Байекен.

– Не-ет, Байеке. Это же неповторимый шедевр! Именно таким должно быть то, что называют подлинным искусством!

– Но я ведь эту кошевку для директора «Жамбыла» сделал…

– Для кого, говорите?

– Для директора совхоза «Жамбыл»… То есть для Толкына, сына нашего бывшего одноаулчанина Мухтарбая.

– М-м-м… – и учитель больше не вымолвил ни слова.

– Поэтому ты уж извини меня, голубчик! Я ведь заранее пообещал ему… А иначе, разве я пожалел бы что-нибудь для тебя?!

После того как народ вдоволь налюбовался санями, Байгоныс загнал кошевку во двор, смазал маслом, а сверху тщательно укрыл холстиной. 

С тех пор прошло больше года. Директор «Жамбыла» до сих пор за нею не приехал. И Байекен с тревожным беспокойством ожидает его каждый день.

Из четырех военных лет Байгоныс три полных года провел на фронте. Если и есть в этом ауле человек, который не понаслышке знает, что такое настоящая война, то это именно Байгоныс. Свой фронтовой путь он начал в Сталинграде, а завершил в Праге. Поэтому терпеть не может разговоров земляков о войне, в которых больше лжи и недостает правды. Там, где присутствует Байгоныс, люди стараются не заводить подобных сомнительных рассказов.

Кстати, что касается войны: в свое время ученики аульной школы взяли на учет всех ветеранов войны, отметили ворота их домов красными звездами и время от времени приглашали к себе на различные встречи. Когда закрылась школа, это согревающее сердце доброе начинание учащихся осталось без хозяйского глаза. 

Звезды на воротах Кабдена с Метреем на концах обломались, краска на них потускнела. У Байекена душа болит из-за подобной безалаберности: ведь такие святые вещи следует ценить! Сам он обшил свою звезду листовой жестью, обязательно, если не раз в неделю, то каждый месяц точно, начищает ее и красит. Для этих целей дочь специально привезла ему из района чудную ярко-красную краску. 

Кроме всяких мелких поделок вроде «Доски почета» отделения и «Классного уголка» для школы, Байгоныс когда-то даже человеческую скульптуру из дерева вырезал.

Все сохранилось в памяти, как будто случилось вчера… 

Было это в начале далеких шестидесятых годов. Весь мир тогда взбудоражила новость: «Человек полетел в космос! Гагарин в космосе!». Поначалу Байгоныс этому не придал особого значения: «Ну полетел человек, так пусть себе и летает». Однако понемногу, поскольку люди вокруг снова и снова поминали парня по фамилии Гагарин, случившееся стало волновать и Байекена. Что говорить, если даже глухой Карим, который пас в горах овец, и тот как-то приплелся, волоча палку, к нему и принялся похваляться.

– Я Гагарина видел! – объявил он, а глаза его загорелись при этом словно две свечки. – Клянусь Аллахом, видел! Он пролетел прямо над Акшокы, а позади оставил длинный белый след.

– Говоришь, длинный белый след?

– Да, белый-белый след… Если б я не видел перед этим, как пролетел Гагарин, то наверняка принял бы этот извилистый след за дракона.

– Так это не Гагарин. Это «райактивный» самолет.

– Что это, говоришь?

– «Райактивный» самолет…

Карим спорить не стал, его настроение вмиг погасло, и, разочарованный, он, волоча свою палку, опять ушел в горы, к своим овцам.

Все эти разговоры, поднявшие столько шума в ауле, в конце концов взбудоражили и чувства Байгоныса. 

Если не запамятовал, то, кажется, первого мая, когда народ с веселым гамом праздновал День солидарности трудящихся, перебираясь от одного дастархана к другому, Байекен вырезал из газеты портрет Гагарина и, засунув за пояс топор и мотыгу, отправился в сторону гор. 

На гребне скалы, что у подножия Акшокы, с давних пор торчала засохшая сосна. Хотя молния разрезала ее пополам, нижняя часть ствола осталась нетронутой. Байгоныс сразу же приступил к делу, старательно обтесывая и обрубая дерево в соответствии со своей задумкой. 

Несколько дней трудился до изнеможения. Уходил чуть свет, возвращался, когда люди уже ложились спать. Но даже Гульжамал-шешей долгое время не подозревала, чем занимается ее муж. Секрет Байекена раскрылся лишь девятого мая…

Посыльный из конторы пришел пригласить Байгоныса на торжественное собрание в клубе, посвященное Дню Победы. А Байекен, как оказалось, еще перед рассветом ушел, прихватив с собой топорик с мотыгой да молоток с долотом. Куда ушел? В сторону Акшокы. 

Это была пора, когда в ауле всем заправлял и командовал управляющий отделением Какантай. «Пусть он хоть за тридевять земель, найдите его срочно!» – приказал он. 

Приказ строгий, нагоняй никому получать не хочется, вот посыльный и помчался в сторону Акшокы… Когда он, взмылив коня, добрался к подножию горы, обнаружил, что Байекен на вершине соседней скалы работает долотом над вырубленной из дерева человеческой фигурой. 

Посмотрел посыльный на изваяние с одной стороны, посмотрел с другой и вдруг восторженно воскликнул:

– Да это же наш Какантай-ага!

Парнишка тут же забыл, зачем приехал, и бросился с радостной вестью в аул, то и дело погоняя коня камчой.

Новость о том, что плотник Байгоныс устанавливает на вершине скалы поблизости от Акшокы памятник Какантаю, быстро распространилась по аулу. 

В тот день словно сам Бог привел на торжество в клуб и Сельсобета. Товарищ Шакиров, обычно взиравший на все происходящее вокруг спокойным, трезвым и критическим взглядом, тоже не смог остаться равнодушным при такой новости. Отложив начало собрания, он стал подниматься к Акшокы, а собравшийся в клубе народ, естественно, потянулся вереницей за ним.

Байекен к тому моменту как раз завершил работу и наводил последнюю красоту. 

Скульптура представляла собой фигуру недвижно стоящего человека, устремившего взгляд в бездонную синеву неба; на голове человека – шлем, а на шлеме надпись – «СССР». 

Увы, хотя и был Байгоныс мастеровитым плотником с золотыми руками, по части искусства ваяния, видимо, оказался слаб… Как ни старался он добиться сходства с Гагариным, черты первого космонавта отразить в своем творении так и не сумел.

– Точь-в-точь Какантай! – воскликнул кто-то снизу, и все успевшие собраться у скалы, включая пастуха Карима, воодушевленно зааплодировали.

– Действительно, похож! – признал и сам Какантай.

Шакиров же долго и придирчиво изучал творение Байекена: посмотрел снизу, оглядел с пригорка, взобрался на скалу и погладил рукой… 

А внизу тем временем скопилось уже довольно много народа, словно именно здесь должно было пройти торжественное собрание, посвященное Дню Победы. Затихнув, все с нетерпением ждали решающих слов своего вождя.

– Товарищ Байгоныс! – выждав паузу, зычно, чтобы слышали все, произнес стоящий на вершине скалы председатель. – Вы допустили грубую политическую ошибку! Кто вам позволил вот так, в образе героя-космонавта, изображать управляющего Какантая? Сельсовет Мукура такого указания не давал. Другими словами, вы приступили к сооружению памятника без всякого на то разрешения, по своему собственному усмотрению. А в результате доигрались до политической ошибки! Изобразив Какантая в образе летчика-космонавта, вы запятнали светлое имя майора Юрия Алексеевича Гагарина! Вы оскорбили святое звание «космонавта»! Потому как не смогли глубоко осмыслить его истинного значения. Признаете это?

Байгоныс, который ждал от начальника каких-то теплых слов и поздравлений по случаю Дня Победы, услышав такое обвинение, настолько опешил, что и вымолвить ничего не смог, стоял как истукан с кислой миной на лице.

– Вот, вам и сказать-то нечего! – сделал заключение Шакиров, подняв вверх указательный палец. – Значит, мы можем расценивать ваше молчание как чистосердечное признание своей вины.

– Уважаемые граждане и гражданки! – обратился Сельсобет в следующее мгновение уже к собравшемуся внизу народу. – Все вы теперь видите, что работа без вышестоящих указаний, легкомысленное своеволие всегда приводят к таким вот несуразным фактам и анархии. Крепко это запомните! Ну а случившееся с товарищем Байгонысом пусть послужит для вас большим уроком, и давайте впредь никогда не повторять подобных политических ошибок!

– Постараемся… – эхом прокатилось внизу.

– А что будем делать с этим памятником? – поинтересовался кто-то из толпы.

– По-моему, лучше всего сжечь, чтобы ненароком не попался на глаза большому начальству, – предложил Шакиров.

– Поджигать нельзя, мы же нечаянно можем лес подпалить! – возразил снизу егерь.

– В таком случае подгоните сюда трактор и снесите! – велел Сельсобет.

– Спасибо! – выдавил стоявший с краю от председателя, посеревший как холщовая тряпка Байгоныс, кусая от волнения губы.

– Спасибо не мне говорите, товарищ Байгоныс, – чуть мягче молвил ему Сельсобет. – Спасибо скажите посыльному, который вовремя заметил вашу ошибку!

На этом короткое собрание закончилось, и народ вслед за Шакировым гуськом потянулся назад в аул. 

Что касается Байгоныса, он никак не мог прийти в себя, целую неделю ходил сам не свой. В конце концов внутренне смирился и признал вину, мол, видно, я и вправду совершил ошибку.

Позже по приказу Шакирова скульптуру прицепили тросом к трактору, вырвали вместе с корнями и бросили у подножия скалы. Там она, говорят, и лежала, пока не выпал ноябрьский снег. А потом куда-то бесследно исчезла… Кто-то ее стащил, аккуратно отпилив точно по основанию, а корни бросив на месте.

Судя по словам знающих, сделал это сам Какантай. Поговаривают, он наказал своему ближайшему другу: «К любому живому рано или поздно приходит смерть, пусть эта скульптура станет тем памятным знаком, что поставят над моей могилой».

*  *  *

Ближайший сосед Байгоныса – моторист Сарсен; он живет напротив, на другой стороне улицы. Правда, здесь ее и улицей-то трудно назвать, ведь оба дома стоят в тупике, на самой окраине аула, а сразу за ними поднимаются горы. 

Раньше именно отсюда начиналась главная сельская улица – Центральная, а сейчас нет ни прежней улицы, ни живой души на ней… Одни выбоины да кочки, а вместо былых домов – заросшие бурьяном да покрытые мусором проплешины. 

Хотя сама улица неузнаваемо изменилась, добрые взаимоотношения двух соседних домов, слава Богу, изменений не претерпели.

Вообще-то, Сарсен родом из Мукура. Он приходится старшим сыном жирному Канапие, которого знают все в этой округе. Женившись на средней дочери Кабдена Алипе, он прожил в Мукуре еще около года, а может, и меньше, но потом вдруг вместе с женой перебрался в аул тестя.

– Откуда я мог знать, что Четвертая бригада станет неперспективной? – говорит теперь Сарсен, огорченно качая головой. – Трава здесь под боком, прекрасные пастбища по соседству, вот мы и переехали сюда – думали, заведем кучу скота, разбогатеем и будем как сыр в масле кататься… Эх, нельзя все-таки в этом обманчивом мире поддаваться агитации жены! Теперь я это крепко усвоил.

Еще в Мукуре у Сарсена с Алипой родился малыш, но вскоре ребенок заболел и умер. С тех пор, а живут они вместе уже больше двадцати лет, Алипа так больше и не беременела. Куда только ни обращалась, какому только врачу ни показывалась, толку все равно не было. Как-то даже в прошлые годы ездила пару раз в Алматы, лечилась там, но и из этого ничего не вышло.

– Бесплодная ты! – укорял жену Сарсен, когда бывал пьян.

Раньше Алипа молча сносила брошенное супругом в лицо обвинение в бесплодности, смягчая слезами саднящую в сердце боль. С годами смирилась со своей участью и стала каменной, а плакать взахлеб, как прежде, и вовсе перестала.

– Сам ты бесплодный! – перешла она в наступление на мужа. – Как ни искали, врачи ничего у меня не нашли. Это у тебя что-то не в порядке. Иди да проверься сам, ясно?

Вступать с ней в спор в такие моменты Сарсен не решался, совершенно терялся от ее натиска и порой даже начинал сомневаться. «А что если в ее словах есть доля истины?» – опасался он. Однако пойти на осмотр к доктору и пройти обследование стеснялся: ни один, так другой увидит, растрезвонят всем – позору потом не оберешься.

Как-то несколько лет назад он подсадил в свой трактор врача из санатория «Арасан» и подвез его до автобусной остановки. По дороге познакомились, разговорились о том о сем. Между прочим Сарсен спросил:

– Вам ведь многое известно… Скажите, а может мужчина оказаться бесплодным?

– Еще как может! – заверил врач. – Посиди-ка всю ночь на какой-нибудь ледяной поверхности – и бесплодие тебе обеспечено!

– Выходит, это от простуды бывает?...

– И оттого что холодом прохватит, и вследствие инфекции – короче, причин множество. А у некоторых детородная функция от рождения нарушена.

«Навряд ли такой человек будет болтать направо и налево», – подумал Сарсен и повел разговор в открытую:

– У нас уже много лет нет детей. Врачи ничего у жены не нашли. Значит, теперь мне нужно провериться?

– Конечно, обследоваться в такой ситуации совсем нелишне.

– А как же тогда мог появиться на свет наш первенец?

– Какой такой «первенец»?

– В тот год, когда мы поженились, у нас родился ребенок. Назвали сынишку Болатом. Правда, через три месяца мы его потеряли – малыш умер.

– Вот как… Слушай, а может, это вовсе и не твой сын? – Врач громко расхохотался, но тут же осекся и, похлопав Сарсена по спине, виновато сказал: – Прости, это шутка, братишка... Вполне допустимо, что подобный недуг привязывается к человеку по определенным причинам с течением времени. Скажи честно, ты налево частенько хаживал?

– Да вроде нет… языком больше трепал…

– В таком случае, видимо, что-то застудил… Впрочем, откуда мне точно знать: я не уролог, анализы твои тоже не видел… – добавил врач и недоуменно пожал плечами.

Хотя этот случайный разговор, а точнее, неожиданное предположение врача, Сарсен посчитал вначале несуразным и бредовым, потом все же крепко задумался.

В те годы спиртного в магазинах было хоть отбавляй. А Сарсен, надо сказать, как раз пристрастился к бутылке. И что странно, стоило ему выпить, как в ухе тут же начинал надоедливо жужжать недавний разговор с врачом.

Однажды, напившись в стельку, он приволокся посреди ночи домой почти невменяемым, настежь распахнул дверь и прямо с порога спросил у жены заплетающимся языком:

– Ты, Алипа, не морочь мне голову, а правду скажи: отцом Болата был я или кто-то другой?

Алипа не стала возмущаться, скандалить, просто схватила стоящую на печи сковородку и плашмя ударила ею мужа по лбу. Потом выкатила упавшего навзничь Сарсена за порог и с треском захлопнула дверь.

Наутро, проснувшись с гудящей головой, Сарсен обнаружил, что лежит, свернувшись калачиком, во дворе и крепко обнимает своего старого облезлого кобеля Жолдыаяка.

Когда спиртное из этих мест исчезло, Сарсен, слава Богу, завязал пить и перешел к праведному образу жизни. Хотя с пьянством и было покончено, ссоры и стычки, скандалы между супругами не затихли. Время от времени, то разгораясь, то угасая, они продолжаются и сейчас.

Как только закрылась бригада, Сарсену пришлось сдать свой синий трактор марки «Беларусь». Хотел было снова перебраться в Мукур, но Алипа уперлась.

– Хочешь – переезжай сам! – сразу завелась она. – Я не собираюсь быть бельмом на глазу у свекра со свекровью! Они и без того меня на весь Мукур ославили: бездетная, мол, бесплодная… Не сдвинусь с этого места! Да и здоровье уже не прежнее, а мне покой нужен.

– Как знаешь… Дело, конечно, твое, Алипа, – свесив голову, сказал Сарсен, – а меня не держи, я все равно отсюда уеду.

– Скатертью дорожка! Я тебя не держу! – указала жена на дверь.

Но впоследствии Сарсен махнул рукой на свои намерения и никуда не уехал. Когда аул пришел в движение – кто-то перебирался вниз, кто-то оставался, Сарсен устроился на освободившееся место моториста. 

Его новая должность только называлась громко, а зарплата оказалась пустяковой. Ну да ладно, зато нашлось все-таки дело для рук, и он, как прежде, был чем-то занят.

Что скрывать, в своих сомнениях Сарсен успокоился лишь наполовину. Если внешне все выглядит в порядке, в душе по-прежнему тлеет уголек недоверия. К чести Сарсена, хотя внутри и скребут кошки, стороннему глазу он старается этого не показывать. 

Не зря говорят, что парша начинает зудеть, когда ее почешешь. Раньше, едва его начинали грызть тревожные думы, он, плюнув на все, искал утешения в спиртном. Сегодня не то что водки – перебродившего молока в этом ауле не найдешь. Не сказать, чтобы Сарсен встретил исчезновение с прилавков горькой с радостью, но и горевать не стал, легко с этим делом покончил. Однако его прежние открытость и отзывчивость куда-то пропали, все свои тайны, переживания он носит теперь в себе, стал замкнутым и хмурым. А разные сборища и сходы жителей оставшихся в ауле семи домов Сарсен с Алипой посещают крайне редко.

«Боже правый! – пугается он порой собственных мыслей. – Мне ведь только сорок исполнилось, сил полно, так отчего же жизнь моя к закату клонится?»

Действительно, Сарсен ни разу в своей жизни не жаловался на здоровье, не беспокоил врачей. Понадобится, так у него и сейчас силищи на зависть – железо согнуть может. Что касается бездетности, до сих пор точно не известно, Алипа в этом виновата или он. По мнению самого Сарсена, в его будто вылитом из чугуна борцовском теле есть только два изъяна. Один из них – это шрам сбоку на шее величиной с наперсток, а второй – отсутствие переднего зуба, из-за чего в моменты злости он произносит слова с присвистом.

Разве пьяному море не по колено?! Несколько лет назад Сарсен как-то по заданию начальства, грохоча на своем синем тракторе, спустился в Мукур. Пропадал долго, в аул вернулся лишь через неделю. Как говорится, сошел в тот раз с тормозов и так нагулялся, будто на дне бутылки весь смысл его жизни… 

Ладно бы день пил, даже двухдневное пьянство можно простить, но разве проймешь чем-нибудь человека, если он ушел в недельный запой?! Короче, что там говорить, только когда закончились деньги и иссяк поток вожделенных возлияний, он наконец вспомнил, что приехал в Мукур неспроста, что начальство отправило его с ответственным поручением и что в ауле с нетерпением ждут его возвращения.

– Когда я сюда приехал? – спросил он у собутыльника.

Тот, загибая пальцы, подсчитал:

– Пять дней назад.

– Позорище! – схватился бедняга Сарсен за голову. – Что я теперь начальству скажу?

– Не паникуй! Иди к врачу и выпиши справку, – посоветовал собутыльник. 

– Какую справку?

– Что болел…

– Но я же не болел, а пьянствовал!

– Ну и что… Если хорошенько попросишь – выпишет, живой ведь человек, не каменный…

– Кто?

– Вот заладил, тугодум!.. Да врач, кто же еще!

– Какой врач?

– Например, зубной…

– Я не знаком ни с одним зубным врачом.

– В этом нет необходимости…

– А тогда как?

– Пойдешь да пожалуешься, мол, зуб ноет, нет мочи терпеть.

– А-а… А если зуб не болит?

– Тьфу!..  Да ты, оказывается, совсем бестолочь, ничего до тебя не доходит!.. Пускай не болит, а ты скажи, что болит. Наври!

– Стыдно же будет, если он поймет про вранье?

– Не поймет. Я же сказал, что врач такой же живой человек, как мы с тобой. Откуда ему, бедняге, знать, какой зуб и как у тебя болит? Чтобы запутать доктора, ты нарочно укажи ему на корень зуба – его ведь не видать.

– А если он вырвет зуб?

– Ну и пускай вырывает, зато у тебя в руках будет справка.

Не зря говорят, что стыд сильнее смерти; Сарсен долго раздумывал, но в конце концов подвязал платком щеку и через силу поплелся к доктору.

– У вас зубы прямо жемчужные! – восхитилась девушка-стоматолог. – С чего это они болят – на вид как будто совсем здоровые…

– Где корень, там болит, – со стоном сказал Сарсен. – Вот, в основании этого зуба.

Девушка осмотрела указанный зуб со всех сторон, но ничего не обнаружила.

– Может, болит совсем другой? – спросила она недоверчиво.

– Нет, именно этот…

– По виду совсем здоровый, не знаю, что и делать, – и, захватив зуб щипцами, она потянула его туда-сюда.

– Сестренка, не мучайте меня, лучше вырвете сразу! – взвыл Сарсен.

– Выхода нет, придется так и сделать.

Но легко ли выдрать совершенно здоровый и крепкий зуб – вот тут Сарсен по-настоящему чуть дух не испустил от боли. К тому же у девушки-врача не хватало силенок выдернуть его резко, одним движением; еле-еле, со скрежетом и хрустом, раскачивая злополучный зуб из стороны в сторону, обломив сначала кусочек, она все-таки сумела его удалить. 

На лбу Сарсена градом выступил холодный пот. Ох и пожалел он, что пришел сюда, а дружка, давшего такой нелепый совет, вообще обругал про себя трехэтажным матом.

Тем временем врачиха, с облегчением бросившая выдернутый зуб на лоток, вдруг снова подхватила его щипцами и, поворачивая, принялась пристально изучать. Потом с округлившимися глазами повернулась к Сарсену и воскликнула:

– Да зуб-то у вас абсолютно здоровый!

После мучительной процедуры Сарсен даже говорить не мог, поэтому лишь отрицательно покачал головой, мол, не может быть такого. Ополоснув рот, прижав к щеке обезболивающую таблетку, он встал с места, но сказать по-прежнему ничего не мог. Сообразив, взял лежащий на столе лист бумаги и черкнул на нем: «Выпишите, пожалуйста, справку».

Прочтя написанное, девушка поразилась еще больше, наконец не выдержала и звонко рассмеялась.

– Агай, это уникально! – залилась она, а Сарсен виновато улыбнулся. – Вообще-то, справку в связи с больным зубом мы никогда не выдавали. Но, раз уж ваша цель именно справка, так и быть, выпишу.

Вернулся Сарсен в аул, а управляющий отделением Какантай уже поджидает его, да с таким гневным нетерпением, что, если б под рукой было ружье, расстрелял бы точно. Только бедняга заявился в контору, как Какантай с презрительным видом выдал:

– Дорогуша, сдай трактор, собери чемодан и уматывай прочь отсюда! Туда, откуда явился!

– Агай, приболел я… Вот, у меня и справка есть!

Начальник повертел справку в руках, но, похоже, то ли не разобрал, то ли не стал вникать, во всяком случае, взял да и с треском припечатал ее на край стола.

– Что это за бумажка?! Тебя что, понос на неделю к нужнику приковал?! – заорал он.

– Агай, у меня три дня невыносимо болел зуб… Чуть с ума не сошел от боли!

– Не ври! – зло оборвал начальник. – Разве случается такое из-за больного зуба? Скажи лучше, в запое был!

– Не верите – сами взгляните… Мне его вырвали. 

– Говоришь, вырвали? Ну-ка, открой рот!

– А-а-а…

– М-м-м… Все равно поручу проверить, ясно тебе?

– Проверяйте, агай!

Управляющий сдержал свое слово: отправившись в Мукур по делам, специально завернул по дороге к стоматологу. Зайти-то зашел, а вот назад, говорят, прямо-таки выкатился, схватившись за живот и надрывая кишки от смеха.

Вернувшись в аул, тут же вызвал к себе Сарсена и вручил ему свернутый платочек.

– Возьми это себе! – сказал Какантай строго, но в глазах его прыгали смешинки. – Если и дальше будешь продолжать в таком же духе, вскоре совсем без зубов останешься!

Взяв сверток, Сарсен мигом скрылся с глаз долой. Когда развернул, в нем оказался тот самый вырванный передний зуб. Завернув его снова в платочек, он поспешил домой и сунул «подарок» Какантая на дно сундука. 

Зуб и ныне лежит завернутым в платочек в том же месте.

По поводу шрама на шее Сарсена тоже есть своя небольшая история, как и в случае с зубом. Но это происшествие произошло намного раньше: если правильно помнит, когда он учился в классе пятом.

В то лето им, ватаге аульных ребятишек, повстречался как-то по дороге на речку Калибек – мальчишка постарше, приехавший в аул на каникулы из города.

– Ну, кто из вас тут самый смелый? Кто сумеет перерычать этого щенка? – указал он на увязавшуюся за ним собачонку.

– Как это – перерычать?

– Нужно завести его, разозлить рычанием, как это делают обычно собаки.

Пацанята молчали, а один из них признался:

– Мы такой игры не знаем.

– А это вовсе не игра, а психологическая схватка на испытание смелости и храбрости джигита.

– Странно как-то!

– А что тут странного?... Ну, смельчаки, давайте в круг!

Никто из мальчишек не двинулся с места.

– Насколько я знаю, нет среди вас никого храбрее, чем Сарсен. Ну-ка, Сарсен, выходи на середину!

Лестное слово городского парнишки воодушевило Сарсена. Он резво выскочил вперед. Сел на коленки и стал медленно ползти на четвереньках к собачонке. Сначала грозно зарычал, потом звонко загавкал. Щенок же выразительно на него посмотрел, как бы говоря «что это с ним?», развернулся и пошел своей дорогой. Еще больше окрыленный тем, что одержал победу над «соперником», Сарсен, когда щенок повернулся к нему задом, молниеносно схватил его зубами за пушистый загривок, потряс в разные стороны и отбросил подальше.

Друзья, поддерживавшие смельчака громкими криками, дружно захлопали в ладоши. Под эти одобрительные аплодисменты Сарсен выплюнул изо рта прилипшую шерсть, отряхнул коленки и с гордым видом победителя встал. 

Не успел подняться, как щенок, не издав ни звука, пулей прыгнул вверх и вцепился ему в глотку. Благо, Бог уберег, острые как нож зубы собачонки впились не в горло, а чуть сбоку – под челюсть.

Вот так Сарсен с детских лет и носит на себе всю жизнь отметину, ставшую отличительным знаком его «храбрости».

*  *  *

Алипа младше Сарсена на три года. Окончив восьмилетку, дальше она учиться не стала, летом работала поваром на сенокосе, зимой грела воду на МТС. Там и познакомилась с Сарсеном.

– Вон тот молоденький тракторист, который приехал из Мукура, интересуется тобой, недавно спрашивал, как тебя зовут, – рассказала ей как-то ее русская подружка Агафья.

– Ну и пусть интересуется.

– Он же симпатичный… не задирай нос, дурочка, познакомься с ним лучше!

– Неудобно…

– Что неудобного-то?

– Да повода нет знакомиться…

– Позови его в клуб, пригласи домой…

– Иди ты! Стану я его в дом приглашать!

– А что такого? – Агафья на миг задумалась, а потом спросила: – Когда у тебя день рождения?

– Мой, что ли? В этом месяце будет… Ой, что я мелю… да он же завтра! – радостно вспомнила Алипа, будто пропажу нашла.

– Правду говоришь? – с хитроватым прищуром спросила Агафья. – Или нарочно решила передвинуть, к случаю?

– Честно-честно! – заверила Алипа. Тут же достала из шкафа паспорт, открыла нужную страницу и протянула подруге: – Вот, смотри, тут написано: «16 апреля 1949 года».

– Чудесно! – воскликнула Агафья с сияющими глазами. – Этот джигит, похоже, и есть твоя птица счастья. Иначе откуда быть такому удачному совпадению? Уверяю тебя! Не упусти его, приклей к своему подолу! Будете замечательной и счастливой парой!

Агитация сверстницы растопила сердце Алипы. Как тут вытерпеть, если тебя заверяют, что где-то «на МТС твое счастье ходит». В жизни не справлявшая дней рождения, она на этот раз решила устроить себе праздник, пригласила трех-четырех подруг, а заодно и того самого парня-тракториста. В качестве посредницы между ними выступила Агафья. 

Тракториста, как оказалось, звали Сарсеном. Крупного телосложения, с густыми черными волосами и большими круглыми глазами – в общем, очень привлекательный парень… Алипе он сразу понравился.

Молодежь, собравшаяся отмечать день рождения, шумно веселилась, когда в самый разгар вечеринки домой неожиданно нагрянула мать именинницы.

В то время родители Алипы пасли на отгоне коров, а в доме жили только дети: Алипа со старшей сестрой да двое братишек, которые еще учились в школе.

– Что за веселье? – сняв верхнюю одежду, поинтересовалась Нуржамал-шешей.

– Праздник у нас, тетушка, праздник!

Агафья, мигом подлетевшая к матери Алипы, помогла ей раздеться, взяла под руку и усадила во главе стола.

– Ну, тетушка, произнесите тост в честь своей дочери! – пристали молодые.

– Что за тост?

– Ну, пожелайте что-нибудь дочке в честь дня рождения!

– В честь дня рождения какой дочери?

– Да Алипашки… Сегодня ведь день рождения Алипаш, тетушка!

– Какой Алипаш?

– Мы же о вашей собственной дочери говорим – об Алипе!

– Боже сохрани, да что они тут болтают? – отмахнулась Нуржамал-шешей поочередно обеими руками. – Я никогда не рожала весной… Откуда вы это взяли?

Сидящие, переглянувшись, молчали. Алипе стало так неловко перед друзьями, что она, растерявшись лишь на секунду, ринулась потом к шкафу за спасительным паспортом.

– Тате, вот же, в паспорте написано: «16 апреля»! – воскликнула она, стараясь доказать, что в нынешнем застолье нет никакой ошибки.

– Это чей «пашмурт»? Твой?

– Да, мой…

– Э-э, да простит меня Бог, чего там только не напишут…

– Как это, «чего только не напишут»? – обиделась Алипа.

– А так… Я, вообще-то, весной детей не рожала.

– А вот и родила, тате! Весной ты меня родила!

– Сгинь! – прикрикнула мать. – Кому лучше знать, когда я родила, – тебе или мне? Когда ты появилась на свет, лето было на исходе, листва начинала желтеть… Я еще не смогла тогда из-за схваток отправиться на уборку сена вместе с другими женщинами… А через три дня дети в школу пошли. Я все помню! Что ты меня путаешь, заладила тут: «апрель» да «апрель»!

Молодежь дружно рассмеялась.

– Значит, это было 27 августа! – сделала вывод Агафья.

– Нет, не так… В августе ведь тридцать один день, так что ты, Алипа, родилась 28 августа.

– А почему в паспорте неправильно записано? – чуть не плача спросила Алипа.

– Да пес его знает… Метрику мы поздно оформили, наверняка отец и напутал…

Довольные гости смеялись до слез. Но Алипа восприняла этот смех по-своему: от стыда щеки ее заполыхали огнем.

– Я все равно его поменяю! – пообещала она и в отчаянии швырнула паспорт в сторону шкафа.

Чтобы восстановить свою честь, девушка проявила небывалую настойчивость. Тем же летом четыре раза ездила в райцентр, хлопоча по поводу нового документа. В конце концов своего добилась – обновила паспорт с выправленной в нем датой своего рождения…

Стоило только Сарсену заговорить, как сразу можно было понять, что он добродушный, сердечный парень. Каждый вечер молодежь собиралась в аульном клубе. Заводила всех развлечений – Сарсен: и на гармошке сыграет, и песню затянет, даже частушки может сложить и «Лезгинку» сплясать. Он и стихи понемногу писал. 

Как и предполагала Агафья, тем летом Алипа наконец поняла, что такое любовь и счастье. В душе она очень гордилась Сарсеном и с ревностью относилась к любому встречному взгляду.

Осенью жених ушел в армию. Алипа с прощальными напутствиями проводила его до самого Мукура. 

Сарсена сразу же отправили на берег Ледовитого океана. Два года он прослужил матросом в Североморске. Даже одно это слово – «моряк» – согревало сердце Алипы. «Мой любимый не как все, он не просто солдат, он – моряк!» – гордилась она.

Через полтора месяца пришло первое письмо Сарсена из армии. К письму он приложил и небольшое стихотворное признание:

«Моя белозубка, моя ты жемчужина!

Тобою пленен, очарован твой суженый.

Тоскую, родная, а сердце сгорает в огне,

Когда ты как солнышко в светлом являешься сне».

От счастья и распиравшей грудь радости Алипа тогда бросилась ничком в постель и до самого рассвета сладко проплакала, обнимая подушку.

Вообще-то, Сарсен в каждом своем письме присылал какое-нибудь четверостишие. Раньше Алипа знала их все назубок, а сейчас в памяти сохранилось только одно:

«Мой милый зайчонок, затерянный в белых снегах,

Как вечное счастье тебя даровал мне Аллах,

Ведь я – твой Козы, но прекраснее ты, чем Баян*:

От мудрых речей и от бездны в очах твоих пьян».

Эх, время-времечко, куда подевалось это чистое, как утренний воздух, чувство, куда пропала эта волшебная любовь, тоскует она теперь. Где они потеряли их? Ни сама Алипа, ни Сарсен не знают ответа на этот вопрос. Когда он вернулся из армии и они создали семью, ни за что бы не поверили, что с ними случится подобное. 

Все их беды начались, похоже, в тот день, когда умер сынишка. А может, эти муки ниспосланы им судьбой за то, что никак не могут родить детей? Кто знает... Во всяком случае, ей кажется, что самая чудная пора их совместной жизни осталась в далеком Мукуре. Алипа понимает, что с переездом обратно птица счастья все равно не поселится больше в ее груди, как и не вернутся назад былые безмятежные дни супружества. 

Так что же все-таки завело их отношения в такой тупик в пору самого расцвета, посредине короткой, как рукоять камчи, жизни? Сами они повинны в этом или кто-то другой? И на этот вопрос она не находит ответа.

Сегодня, хотя супруги еще живы и бодры телом, в их душах образовалась пустота, отчего они ощущают себя лишь копошащимися живыми тенями. Потому даже в гости ходят чрезвычайно редко. 

С наступлением сумерек Алипа уже не высовывается из дома, рано ложится в постель. Сарсен же, устроившись на завалинке и наигрывая на гармони, до полуночи тихо напевает заунывные песни. И они у него сегодня другие… Не заводные, не раздольные, которые пелись во весь голос, а протяжные и мелодичные, полные светлой щемящей печали, которая теребит струны сердца. Вот одна из них:

«Мой гордый Алтай, на что мне твоя высота?

Не манит меня оленей твоих красота.

Летит моя молодость сквозь печали и грусть,

Но кто же поймет этих слез в душе моей груз?..»

*  *  *

Когда аул назывался «Четвертой бригадой», а дела его быстро шли в гору, на каждой улице проживали, по крайней мере, по одной-две русских семьи. Их дети тоже учились в ауле, вплоть до четвертого класса по-казахски, а потом продолжали учебу дальше – кто в Мукуре, а кто в райцентре. Не только дети русских, но и сами родители прекрасно владели казахским языком. 

Когда же народ стал массово перебираться в Мукур, уехали одна за другой и эти немногочисленные семьи. В конечном итоге остался на старом месте один-единственный русский – старик Дмитрий, то есть «Метрей-ата», хотя и он много раз прилюдно обещал, что тоже переедет. Остался, естественно, вместе со своей женой – матушкой Пелагеей.

– Господи, какой родственник ждет тебя в Мукуре? – возмущалась она по поводу болтовни мужа о переезде.

Обычно и дед Метрей, и сама матушка Пелагея разговаривали, мешая русские и казахские слова. В особенности это касалось деда Метрея: беседуя с аульными стариками на чистом казахском, он вдруг неожиданно переходил на русский, приправляя речь для пущей остроты родными бранными словами. Слух аулчан давно уже привык к мешаному языку Метрея.

– Ты ведь, Метрей, по рождению русский, а по-русски, вообще-то, разговаривать умеешь? – с искренним интересом наивно спросил его как-то глухой Карим.

– По сравнению с тобой, язык у меня, конечно, ломаный, но, когда в городе бываю, мне его хватает, чтобы хлеб в магазине купить, – расхохотался в ответ Метрей.

Дед частенько вставлял в свою речь слово «значит». Однажды шли они по улице с учителем Мелсом и задушевно беседовали, как тот вдруг сказал:

– Хочу сделать вам одно замечание… Вы всегда говорите «значит», а это – русское слово, – и попросил: – пожалуйста, заменяйте его в дальнейшем казахским «демек».

Метрей наотрез отринул просьбу учителя:

– Какой еще «демек»? Откуда ты взял слово, которое здесь никто и никогда не употреблял? А слово «значит» у нас в ходу всегда было, даже раньше «Коммуны», когда этот аул назывался еще Айдарлы. Вот так-то, светик мой!

– Тем не менее, слово «значит» русское.

– Кто тебе сказал, что русское?.. Это слово общее, оно и для казахов, и для русских. Например, как… ну этот… «космонавт»… или как «бригада».

– Не-ет, дедушка, «значит» к таким словам не относится.

– Почему это не относится? – У старика, задетого за живое, мгновенно набухли и потемнели на висках вены. – Кто лучше знает, относится или не относится, – я, который всю жизнь прожил в этом ауле, или ты, пришлый, только вчера здесь появившийся?! Так-то, милок!

– Я сюда не вчера приехал. И не пришлый я… Уже шестнадцать лет здесь живу, дедушка! К тому же я изучал казахский язык в училище.

– А я учителем был там, где ты изучал казахский, понятно? Поэтому, дорогуша, не пререкайся зря со стариком!

– Ой, Метрей-ата, а вы, оказывается, довольно сложный человек… Не верите мне, так спросите у Карекена – вон он идет. Он все-таки казах по крови, вот пусть и рассудит нас, – предложил Мелс, исчерпав свои доводы.

Окликнув, они остановили спешащего куда-то по улице глухого Карима.

– Кареке, скажите-ка нам, кому принадлежит слово «значит» – русским или казахам? – разгоряченный спором, сразу перешел на крик учитель.

Растерявшийся Карим пожал плечами и развел руки.

– Не знаю… Аллах свидетель, у меня, например, такой псины не было! – отмахнулся он и не оглядываясь быстро  засеменил от спорщиков.

Метрей же гаркнул вслед удалявшемуся Кариму:

– Нет, это именно твоя собака, мы заставим тебя признать! – и пригрозил ему пальцем.

Тут оба дружно расхохотались, аж до колик в животе.

Одно из самых излюбленных постоянных занятий деда Метрея – рыбалка. Когда приближается лето и вода в реке становится прозрачной, его трудно удержать дома – весь день пропадает на берегу речки с удочкой.

Несколько лет тому назад группа озорных аульных подростков распугала на Талдыбулаке всю рыбу: то сети поставят, то речку перегородят запрудой, словом, творили что в голову взбредет. Тогда Метрей вообще перестал на рыбалку ходить, а по аулу тут же поползли слухи:

– Ойбай, на водопаде, что в верховьях Талдыбулака, медведь объявился. Не наш бурый, а белогрудый здоровяк с Алатау. Как он сюда попал, откуда пришел, одному Богу известно, но похоже, он на людей охотится. Рассказывают, что в горах этот медведь напал на одного геолога и унес в лес его жену. А сейчас, будто бы, выслеживает рыбаков по берегам речки. Недавно наш Метрей закинул удочки у самого водопада. Сидит на берегу и вдруг прямо спиной почувствовал, как кто-то крадется сзади, глядь – а это медведь. Побросал Метрей и удочки, и шест рыбацкий, ноги в руки – и бежать. Медведь следом гонится. Да лапы-то передние у него коротки – неудобно вниз бежать, вот и кувыркнулся, бедняга. А Метрей, который благодаря этому спасся от неминуемой смерти, домой приплелся весь изодранный в клочья, словно нищий в лохмотьях.

– Сохрани Аллах! – с ужасом хватаясь за вороты, восклицали аулчане, услышав эту страшную историю. – Не к добру медведь на людей набрасывается!

– Да он ведь не наш – чужак, вот и не признал Метрея.

– А что, интересно, случилось с той женщиной, на которую он напал, ну, с женой геолога? Она молодая или старая?

– Тоже мне, на кой черт медведю старуха?!

Короче, после того как аул охватили такие пугающие слухи, мальчишки моментально бросили шалить на речке. Правда, отдельных упрямцев матерям пришлось, надавав подзатыльников, попросту запереть дома. Зато совсем наоборот поступал теперь дед Метрей: украдкой, в предутренней темени, волоча свой длинный шест, он каждый день направлялся прямо в сторону водопада. «Медведь-людоед» ему нипочем. Понимаете, почему?..

В свое время дед был не дурак выпить. Но в то же время не считал, что проклятое пьянство делает ему честь. «Из дома достаток и благополучие уходят, на работе авторитет падает, да и рассудок теряешь», – говаривал Метрей, качая головой.

Тем не менее, не было в его долгой жизни случая, чтобы Пелагея бросила ему в лицо упрек, что творит такое. А нынче он и без всяких укоров пьянствовать прекратил, однако по гроб благодарен своей женушке за смирение. В те времена, когда Метрей, бывало, пошатываясь или вообще на четвереньках возвращался после гулянки домой, Пелагея молча его раздевала, смывала блевотину и всегда укладывала в чистую, белую постель. В том, что его старуха со всем мирилась, есть своя тайна.

На самом деле дед Метрей – второй муж матушки Пелагеи. Первого супруга она лишилась еще в молодости, когда ей не было и двадцати пяти. Если сказать правду, убила его собственными руками.

Несчастная головушка, откуда ж ей было знать, что случится такое, она ведь хотела только припугнуть его. Кто мог предположить, что ее намерение будет иметь столь трагические последствия?

Звали мужа Григорием, был он лет на десять старше Пелагеи. Кудрявый, носатый, крупный, широкоплечий – видный был мужик.

«А какие у бедняги были удивительные глаза – синие-пресиние! – вспоминала порой прежнего мужа матушка Пелагея. – И взгляд… такой пронзительный, что, казалось, насквозь прожжет любого, в кого вонзится. Но замучил он меня… пьяница был беспробудный. 

Пил безбожно, облик человеческий терял. До того допился, что домой не мог доковылять, где свалится – там и заснет. Словом, ушло счастье из дома – одни скандалы да ссоры. А в начале зимы внезапно сильно простудилась и скончалась наша маленькая Дуся. Все это, хоть и была молода, скопилось у меня в груди горьким комом, кровь в сердце стыла. 

Однажды Григорий посреди ночи приполз домой на четвереньках, – тянула нить своего рассказа матушка Пелагея. – Почти ничегошеньки не соображал. Шапку потерял, с ног до головы в снегу пополам с грязью, в волосах и на усах висят сосульки. От одного вида можно было насмерть перепугаться! 

Не стерпела я, стала ругаться и кричать, вопила, топала ногами, рыдала. Не осталось проклятий, которыми бы я в тот раз его не осыпала. Но муженек даже не вздрогнул ни разу. Ни мой крик, ни мои отчаянные слова до его слуха не долетали. И тогда, исчерпав все, что можно было, я решила пронять его испугом.

– На этом все кончено, Гриша! – крикнула ему. – Чем понапрасну тратить молодость на такого мерзавца, как ты, лучше зарублю тебя собственными руками!

С этими словами я схватила лежащий на печи черный пим и устремилась прямо к растянувшемуся на полу в центре комнаты мужу.

– Глаша, Глаша! – заорал со страху Григорий и закрыл голову руками. До этого он молчал, словно язык проглотил, а тут как взмолится: – Не убивай меня! Не буду я, Глаша, больше, брошу!

То, что к мужу, который минуту назад из упрямства не отвечал ни на одно мое слово, вдруг вернулся дар речи, меня взбесило, а его неописуемый страх только подстегнул.

– Кончено, Гриша, на, получи! – крикнула я и шваркнула его по груди черным пимом. 

Валенок и задел-то его несильно, но Гриша так ахнул, будто дух испустил. Передернул руками-ногами и затих.

– Эй, Гриша, ты чего, и вправду так испугался? – спросила я, нагнувшись к мужу.

Григорий не подал голоса, лежит не двигается, а свои синие глаза выпучил так, что они чуть из орбит не повылазили.

– Гриша, я тебя обманула, чтоб напугать. У меня в руках не топор был, а пим, – сказала я и сама уже не на шутку перепугалась

Григорий в ответ даже не моргнул. Тут я поняла, что случилось нечто страшное, и завопила во всю мочь. А потом в беспамятстве бросилась в соседний дом, где жили свекор со свекровью…

Несчастный Гриша! – горестно восклицала матушка Пелагея с увлажнившимися от слез глазами. – Он все принял за чистую правду, хотя я просто в сердцах припугнула его. Видно, черный пим и в самом деле показался ему топором, вот со страху сердце и разорвалось…

Сколь ни горюй, но не помирать же вслед за покойным. Через три года встретила я Дмитрия. Недолго думая, соединились, создали семью. Но не каждому на роток накинешь платок – несколько лет меня преследовала по пятам дурная слава черной вдовы, которая убила своего мужа… 

Господи, да пусть пьют сколько влезет! Разве нас от этого убудет?! Муж для жены – опора и утешение. Радуйтесь и благодарите судьбу за то, что они живы, пускай даже едва держатся на ногах», – завершала свои воспоминания матушка Пелагея, вздыхая.

Ее рассказ больше походил на проповедь, вынесенную из жизни, наставление, которое Пелагее хотелось дать в напутствие другим. Однако кто-то из аульных женщин полностью принимал слова матушки, а кто-то с ними категорически не соглашался.

Дед Метрей очень уважал свою Богом нареченную Пелагею. Хотя жена ни разу не упрекнула его за пьянство, выпивать он все-таки старался украдкой, так, чтобы она ничего не заметила. 

В результате этой привычки пить втайне он в позапрошлом году страшно опозорился перед людьми. Ему даже вспоминать об этом стыдно.

– Брехня, Метрей все это выдумал. И вообще, как раз в тот год мы видели одно грузинское кино, где все в точности так и было, – не поверили, услышав об этой истории, живущие внизу мукурцы.

«Я когда-то читал о похожем происшествии в одной книге», – выразил подозрения по поводу случая с тестем и его зять, приехавший с женой погостить из Таганрога.

Пускай, если народ не верит – еще лучше. Значит, честь деда Метрея не затронута.

Ну а если рассказать обо всем, не скрывая правды, эта история с дедом действительно произошла; более того, событие, которому они сами были свидетелями, жители здешних семи домов знают как свои пять пальцев. Какой эпизод происходил в «грузинском кино», о котором говорят мукурцы, им неизвестно, однако о позоре, пережитом беднягой Метреем, любой из них может живописно поведать в мельчайших подробностях.

Случилось все лет пять-шесть тому назад, в начальную пору нынешней «перестройки». Спиртное в ауле как раз исчезло, мужчины потихоньку приходили в себя, в семьи вернулось благополучие, а жизнь постепенно стала меняться к лучшему. 

Дед Метрей, поддерживая государственную антиалкогольную политику, тоже отвадился от дурманящего зелья и выдержал почти год. Да и выхода иного, кроме как терпеть, не оставалось, ведь водку-то днем с огнем тогда было не сыскать! Но потом надоела ему трезвая жизнь, и решил он развязать. 

Измученный бесполезными поисками горячительного, дед в конце концов надумал прибегнуть к домашним средствам… Соорудил по собственному разумению из хозяйственного хлама самогонный аппарат и, таясь от своей старухи, спрятался с ним в картофельном погребе, что в углу огорода. 

Начал гнать. Когда закапал долгожданный напиток и набралось с половину того, что он ожидал получить, Метрей решил устроить торжественное возлияние – не в погребе же пить. Поправил одежду, подхватил бутыль с самогоном и уединился в бане, чтобы не попасться никому на глаза.

В душе накопилась такая нестерпимая тоска, такая великая жажда, что первый стакан он хотел, зажмурив глаза, опрокинуть залпом. Только поднес ко рту – и замер в нерешительности. Посмотрел на самогон, повертел стакан туда-сюда и как-то засомневался.

– Первач-то я и раньше пробовал, но вот мой показался чересчур уж мутным, – рассказывал потом дед Метрей, покручивая ус. – Да и в душе я не был так уж уверен в своем никудышном самодельном аппарате…

Что же делать? У деда была невзрачная белая сука с длинными отвислыми ушами по кличке Манька. Вот он и придумал сначала напоить свою пронырливую псину и посмотреть, что с нею будет. Поймал беспокойно носящуюся по двору Маньку, схватил за холку и насилу, проливая и разбрызгивая самогон, влил ей в пасть целый стакан. Некоторое время наблюдал за ней. А Манька, как ни в чем не бывало, виляла, проклятая, хвостом, гоняла бабочек и резво носилась по улице.

Успокоившись, дед, наполнив с бульканьем стакан, опрокинул его вовнутрь и, хмелея, тоже вышел на улицу. 

Когда он, затянув песню, перешел через мост и стал обходить забор каримовского дома, заметил Маньку: бедняжка, задрав лапы кверху, лежала на спине и, по всей видимости, околела. Не веря собственным глазам, Метрей пихнул собаку ногой и перевернул. Никаких признаков жизни, глупая сучка, всегда увязывавшаяся за первым же встречным кобелем, уже окоченела…

Легко ли расставаться с жизнью, даже если ты старик? При виде этой страшной картины сердце деда едва из груди не выпрыгнуло. В ужасе он бросился в стоявший поблизости дом глухого Карима. 

– Я умираю, помоги! Ну же, скорее! – потянув за ногу, разбудил Метрей сверстника.

– Бисмилля, что случилось?

– Помоги мне, тащи скорее в медпункт… помираю я…

На шум прибежала Нарша и стала испуганно трясти беднягу:

– Метрей, что с тобой?

– Случайно яд выпил… умираю теперь, Нарша… доставьте меня скорее к врачу, – попросил дед, закатывая глаза.

В таких случаях каждая минута дорога. Карим с Наршой не стали раздумывать: подхватили деда под мышки и спешно поволокли в сторону медпункта.

Но когда медпункт в этом ауле бывал открытым?! Нарша со всех ног побежала к врачихе домой. Примчалась, а та, оказалось, еще утром уехала в райцентр за лекарствами. 

Услышав это, дед потерял последнюю надежду и смирился с предписанной судьбой.

– Тогда отнесите меня домой, хоть умру рядом со своей старухой! – тихо попросил он.

«Дед Метрей совсем плох, при смерти лежит», – эта весть мгновенно разлетелась по аулу. Матушка Пелагея, до которой тоже донеслась новость, всхлипывая и рыдая, вышла на улицу встречать своего старика. 

Дед не издавал ни звука, язык у него отнялся, глаза закатились, видимо, началась агония.

– Он яд нечаянно выпил! – сразу выпалила Нарша.

Пелагея пуще прежнего зашлась в крике. Услышав ее дикие вопли, побросали работу и поспешили в аул сельчане, убиравшие сено на вершине ближайшей горы.

Подняв деда на руки, его занесли в дом и уложили на кровать в гостиной. Расправив свою пышную бороду, скрестив на груди руки, Метрей, лежа в постели, приступил к прощанию с народом. Передняя комната была переполнена рыдавшими женщинами и всхлипывавшими детьми. Все это дед хорошо слышал. 

В самом конце он подозвал свою Пелагею и, прощаясь, перед лицом вечности исповедался ей.

– Глаша, если я обидел тебя, прости! – сказал дед Метрей, едва не плача.

– Прощаю, Митя, прощаю! – ответила матушка Пелагея, прикладывая к глазам платочек.

– Глаша, если я, бывало, бедокурил, ты и за это прости, – молвил дед, обессиленно закрыв глаза.

– И за это прощаю, – всхлипнула матушка.

– Глаша, я любил тебя больше жизни, лелеял, – признался Метрей.

– Знаю, Митя, я все знаю, – кивнула Пелагея.

– Глаша, я старался никогда тебе не изменять.

– И это знаю, Митя, я всегда верила в твою преданность.

– Не-ет, Глаша, я не такой уж верный, как ты считаешь…

– Ничего страшного, Митя, чего с мужиком не бывает…

– Глаша, я тебя только раз в жизни обманул. Прости за это!

– Прощаю, Митя, прощаю!

– Ты помнишь дочку хромого Матвея, что в городе живет?

– Не помню, Митя.

– Не-ет, ты все же попробуй вспомнить… Это случилось в шумное время, когда народ целину поднимал.

– Не помню, Митя, я не знала дочерей Матвея.

– А ту, что в городе живет, Глаша?

– Хорошо, допустим, знала…

– Если можешь, прости, Глаша. Как-то я надрался водки и переспал с ней в степи.

– ?!

– Почему ты молчишь, Глаша?

– ?!

– Не можешь простить, Глаша? Я тебе перед смертью всю правду говорю… чтобы на том свете облегчить свои прегрешения. Прости меня, Глаша, прости! Честно, после этого я даже не смотрел в сторону женщин.

– Что мне остается, Митя, так уж и быть, прощаю… И я ведь вышла за тебя не девушкой.

– Но то был законный муж… Ты ведь состояла в законном браке.

– Это правда. Но после смерти Гриши ко мне захаживал парень по имени Степан…

– ?!

– Ты знал Степана?

– Не знал, Глаша.

– Нет, ты должен был его знать, ведь я говорю о пасечнике из Ботапского ущелья, о Степане Колмогорове, помнишь его?

– Нет, Глаша. Я не знаю и знать не хочу никакого Колмогорова... Боже мой, задыхаюсь… Приподнимите меня!

Кто-то моментально подлетел и подложил под голову деда еще одну подушку. Но ему не стало лучше, не хватало воздуха.

– Наверно, отхожу… Вынесите меня наружу, хочу перед смертью в последний раз посмотреть на этот светлый мир! – запричитал дед.

Мужчины подняли Метрея вместе с кроватью, а поскольку она не пролезла в дверь, пинком вышибли окно и вытащили во двор через проем. 

Оказавшись на чистом воздухе, дед, как и хотел, бросил последний взгляд на этот светлый мир и, прощаясь с ним, стал обозревать окрестности… 

Глядь, а неподалеку, весело задрав хвост, носится Манька – та самая, что, по его мнению, околела. 

Радость деда Метрея была столь неописуемой, что он от всего сердца ругнулся по-русски:

– Вот с-с-сука! – пулей вскочил с кровати и стремглав бросился вслед за Манькой.

Таким образом, дед Метрей, оставшись жив-здоров, и сегодня вместе с матушкой Пелагеей проживает на той стороне речки, на улице, которой сам дал название Заречной. Они по-прежнему обитают в одном из семи домов, оставшихся на месте бывшего Четвертого аула.

*  *  *

Несколько лет назад учитель Мелс пригласил ветеранов войны и труда в школу на встречу с учащимися. Остановившись на жизненном пути каждого из приглашенных стариков – чьих-то дедушек и бабушек, Мелекен представил ученикам и глухого Карима:

– Это наш ветеран-аксакал, который непрерывно на протяжении сорока лет работал чабаном.

Видимо, трудную жизнь чабана, без передышки пасущего овец сорок лет, осознали и школьники, потому что сразу дружно зааплодировали. 

Карим, который еще никогда не удосуживался подобной чести и которого на протяжении всей его долгой жизни прозывали просто «глухим», сильно растрогался и по-настоящему возгордился. Видно, под впечатлением этих чувств он и решился поправить учителя, вскочил с места и выпалил:

– Мелс, светик, я овец пятьдесят два года пас!

Выступавший с речью Мелс, естественно, не мог с легкостью примириться с такой внушительной «поправкой».

– Не-ет, аксакал, вы пасли овец сор-р-рок лет! – возразил он.

– Милый, пятьдесят два года! – заупрямился и Карим.

– Не-ет, сорок лет, дорогие ученики!

– Говорю же, пятьдесят два…

– Хорошо, будь по-вашему.

После встречи он высказал Карекену обиду за то, что тот его перебил.

– Да я ведь только поправить хотел насчет «сорока лет», – признал вину Карекен и попросил прощение.

– Честно признаюсь, – сказал и учитель Мелс, поскольку обида сразу улетучилась, – сперва я даже не понял вашу поправку, из-за того что выступал в этот момент. Мне показалось, пятьдесят два меньше сорока.

– Пятьдесят два или сорок – не все ли равно? – вставил Байгоныс, не понимая сути их спора.

– Не все равно, Байеке, – не согласился с ним учитель. – Если взять с численной стороны, то пятьдесят два все-таки больше сорока на целых двенадцать лет. Ну а по произношению, что касается впечатления на аудиторию, то «сорок» звучит значительнее. Потому что «пятьдесят два» произносится лишь краешком губ, а «сорок» по звучанию более весомо, так как исходит из глубины и слышится более звучно и значимо.

После этого разговора версия учителя о «весомости числа сорок», по-видимому, крепко запала и в душу глухого Карима. Потому как сегодня, если кто-нибудь спросит его о том, сколько же лет он пас овец, Карекен, делая акцент на «р», непременно ответит:

– Сор-р-рок лет, милый!

Глухой Карим – еще один из обитателей сиротливо торчащих на месте прежнего аула семи домов. Его избушка притулилась в самом конце бывшей Центральной улицы, на обрывистом, подмываемом водой берегу речки Талдыбулак. Это невзрачная, приземистая лачуга с крохотными подслеповатыми оконцами, в которых местами треснуло стекло. Передней в доме нет, переступив порог, сразу попадаешь в жилые комнаты.

– Недотепа ты, Карим, ох и недотепа! – каждый раз, бросив взгляд на дом Карекена, говорит плотник Байгоныс. – Ты и барана наверняка завалить не сумеешь!

Пусть народ болтает себе, но им с байбише Наршой этих двух комнатушек вполне хватает. Детей у них нет, чтобы беспокоиться об оставляемом потомству наследстве, да и что делать старику со старухой в просторном, как ханский дворец, доме?!

– Вот не везет тебе с жильем! – проел ему плешь Метрей, когда нынешней весной прибыла вода, и берег начал обваливаться. – Банька твоя уже оседает набок, смотри, как бы в один прекрасный день не перевернулись вы вместе с домом вверх тормашками!

Слова Метрея про «невезение с жильем» небезосновательны.

Много лет назад Карим, выпасая яловых совхозных овец, жил в полном одиночестве на заимке в Ботапском ущелье. Богом проклятое место, где и зимой и летом воют свирепые ветра. 

Как будто мало ему одинокой суровой жизни в этих неприветливых местах, в один прекрасный весенний день неласковое ущелье, выказав свой жестокий и дикий нрав, вообще оставило Карекена бездомным!

Но начнем все по порядку…

Отец Карима всю жизнь пас овец. По словам покойного родителя, и его отец на протяжении всей своей жизни был пастухом. Похоже, этим же занимались весь свой век и отец его деда, и отец прадеда. А чем жили более дальние предки, ни сам Карим, ни другие не знают. Пусть он и не знает наверняка, но порой, погрузившись в безмолвные размышления, предполагает, что со дня сотворения мира их роду суждено, видимо, пасти овец.

Сам Карим в чабанах с десятилетнего возраста…

Когда от нежданной болезни внезапно скончался отец, Карим по его стопам нанялся в батраки к всесильному баю Утесину, который жил здесь, в Айдарлы. 

Позднее, вслед за приходом советской власти, Утесин спешно бежал за кордон. Байский скот был конфискован в пользу новой власти. Вместе со скотом отошел к Советам и Карим. Раньше был пастухом, и при новой власти им остался. Так, плетясь за овцами с зимовья на джайляу, а с джайляу опять на зимовье, он и провел свою жизнь. 

Время промелькнуло будто выстреленная пуля. Даже не заметил, как промчались беспокойные, полные смуты годы, а когда заметил, понял, что ничего не успел. Даже жениться и создать семью, будучи стеснительным, так и не рискнул. Незаметно волосы тронула проседь, а виски вообще засыпал белый снег.

Кто знает, возможно, после выхода на пенсию Карим так и ушел бы в мир иной одиноким, если б его заимку в горах не смыло водой…

Половину своей жизни Карекен провел в бесприютном Ботапском ущелье, но никогда не ощущал никакой особой опасности. И вот…

Сначала от вершины скалы отломился огромный кусок, который на протяжении тысячелетий оставался недвижным, и с грохотом упал вниз.

Карекен в этот момент пребывал в объятьях сладкого предутреннего сна. От страшного оглушающего звука, словно это разверзлась земля или треснула пополам гора, он в ужасе проснулся. Держась за подштанники, пулей выскочил из дому и обнаружил лежащий неподалеку в туче поднятой пыли гигантский камень величиной с дом.

Прибывший вскоре управляющий, увидев рухнувшую со скалы громадину, посоветовал Карекену: «Вы бы лучше куда-нибудь повыше перебрались». Поблагодарив за совет, Карим, тем не менее, остался на дне ущелья, решив про себя: «Бог сбережет!» 

Возможно, он бы и переехал, если бы дом «повыше», куда указало начальство, стоял готовый. Не только дома, вообще никакой помощи не оказали – как всегда, ограничились лживыми обещаниями да пустыми советами. Кто поверит, что начальство построит Кариму дом на возвышенности, если даже прохудившуюся кошару хотя бы раз в год подлатать не могут?!

Надеялся на Бога, но он так и не уберег жалкий домишко Карекена в Ботапском ущелье…

В тот год зима выдалась необычайно морозной, выпало много снега, а весна пришла раньше обычного. Скопившийся за зиму обильный снег быстро стал сплошь ноздреватым, и со склонов с шумом хлынула ручьями талая вода, соединяясь в тесных ущельях в бурные реки. Один из таких необузданных потоков с грохотом ворвался и в Ботапское ущелье. Все это Карим видел собственными глазами.

Выгнав скот пастись на полуоголившемся солнечном склоне, он в полудреме распластался на плоском валуне… Неожиданно из-под земли раздался устрашающий рев. Карим мгновенно вскочил на ноги, решив, что с горы свалился еще один кусок скалы. Приставив к глазам ладонь, посмотрел на покрытые льдом вершины Алтая. Но, сколько бы ни вглядывался, никакой опасности сверху не заметил. 

А рев тем временем все усиливался, закладывая уши. Более того, задрожала земля, и Карим подошвами ног ощутил грозную мощь стихии. 

В следующий момент он уже лицезрел черное чудовище хлынувшего по дну ущелья селя, который сметал и переворачивал все на своем пути. Словно это был грозно рычащий, роняющий изо рта пену, взметающий ввысь свой грязный язык гигантский дракон, беснующийся в клубке дикой схватки.

– Сель! – испуганно заорал Карим.

Он и произнести это не успел, как ненасытный черный зверь, мчащий по ущелью на своем длинном хвосте вперемешку с водой, грязью и снегом деревья и валуны, поглотил и овечью кошару, и его убогую избушку.

Это было пугающее зрелище, совсем не для слабонервных, от которого у Карима сердце ушло в пятки.

Когда вода наконец спала, он сбил в кучу овец и спустился вниз. От заимки, которая еще утром спокойно стояла на месте, и следа не осталось. Сель срезал ее как бритвой, слизал, словно ничего тут и вовсе не было.

Дурную весть не скроешь. До аула мгновенно долетел слух, что Карим остался без жилья.

То ли сжалилась и решила протянуть руку помощи в трудный момент, то ли уже давно симпатизировала Карекену, только тетушка Нарша на следующий же день, потуже обвязав поясницу платком, решительно направилась в сторону Ботапского ущелья. 

Когда добралась, увидела, что ущелье уже заполнили любопытные аулчане и начальники всех уровней.

– Эй, Какантай! – сердито окликнула управляющего отделением Нарша, едва подошла к толпе. – Ты из кожи вон лезешь ради благополучия скота. Почему же ни разу не вспомнил о положении пастуха? Сколько лет несчастный Карим ютился в прохудившемся домишке, честно пас твой скот, но разве ты считал его человеком?! Не считал! Это раз. А что бы ты делал, если б беднягу унесло вчерашним наводнением и он бы погиб? Да у тебя ни один волосок на голове не дрогнул бы, ясно?! Это два. Зря ты так, дорогой наш начальничек, пусть он и глухой, но мужики в наше время на дороге не валяются… Можешь сегодня же забрать свой скот под отчет обратно!

– Погоди, Наршеке, успокойся… – ничего не понимая, сказал Какантай.

– Не с чего мне успокаиваться! – задыхаясь от гнева, откликнулась Нарша. – Сегодня я забираю Карима к себе, понятно?

Люди, собравшиеся на крик Нарши, застыли, пораженные ее словами. Но тетушке не было никакого дела до них, в следующий миг она, махнув рукой, позвала одиноко стоявшего поблизости на валуне Карекена:

– Эй, Карим, иди сюда! Ты вовсе не такой горемыка, как считают некоторые. Какой еще мужик сумеет, как ты, сорок лет без потерь пасти совхозных овец? Ну-ка, скажи, кто?! Они презирают тебя за кротость, насмехаются над твоей глухотой. Пусть! Ты половинка, и я половинка. Давай оставшиеся годы проведем вместе, соединим свои жизни и станем друг другу опорой. Идем за мной!

Услышав слова Наршы, расчувствовавшийся Карим заплакал. Увидев плачущего Карекена, разревелась и Нарша. А собравшиеся, заметив, как льют слезы два старика, мигом согнали застрявшие в уголках губ улыбки.

Вот так Карекен в шестьдесят три года, в возрасте пророка, сдал государству подотчетный скот и сразу переехал в дом Нарши. Криком и угрозами она выхлопотала у начальства причитающуюся Кариму пенсию. 

С тех пор прошло уже больше десяти лет, и, как тетушка Нарша и говорила, служа друг другу опорой, живут теперь старики вместе в ветхом домике на краю обрывистого берега речки.

Хотя в любой работе руками Карим был неуклюж, что касается скота, тут он был непревзойденным пастухом и себя не щадил. 

Последние лет пятнадцать-двадцать начальство, проявив жалость в связи с его одиночеством, поручало ему пасти лишь яловый скот. Приняв по осени свыше ста голов нагулявших жирок ягнят и овечек, Карим уже через один-два месяца мог узнать любую свою овцу и успевал каждой дать прозвище…

Карекен всей душой любил подопечных, замечал их повадки, любовался норовом. Бывало, сидит и разговаривает сам с собой:

– Да я про ту пугливую Козочку говорю…

– А вчера Бурый Кабден копытце разбил…

– Ну поглядите-ка вы на Метрея – норовом вылитый дед!..

– Опять Серый Касиман шалит…

– Как Артист с камня-то скатился, похоже, сплясать вздумал…

Что любопытно, меняя отары, он не менял кличек, которые присваивал овцам. Распределяя понятные только ему самому прозвища, он учитывал норов и внешний вид животного, особенности копыт и рогов, масть и манеру блеять. Те же клички распространял и на новую отару.

Первое время по приезде в аул Карим, вся жизнь которого прошла в горах рядом с овцами, мучился, не в силах усидеть в четырех стенах. Не находя себе места в доме, он долгие дни проводил прохаживаясь по улице, а когда надоедала и она, взбирался на ближайший пригорок и наблюдал сверху за аулом. 

Однажды, когда он вот так сидел на взгорке, наслаждаясь солнечными лучами, к нему не спеша взобрался учитель Мелс.

– Кареке, ужас какой-то! – придвинув рот к уху Карима, прокричал он. – Я вчера услышал про вас такое, что человеку просто поверить невозможно. Очевидно, шутки у ваших ровесников чересчур крепкие!

– Этих остряков уже не исправить, любят почесать языками…

– Всю ночь о вас думал, покой потерял. Но все равно их словам не поверил. Потом решил собственными ушами услышать, правда это или ложь, поэтому специально пришел сюда к вам.

– Так что же тебя так взволновало?

– Ваши ровесники наговаривают на вас, будто бы вы такой, дескать, темный старик, что ни на шаг отсюда не удалялись, даже Мукура никогда в своей жизни не видели.

– Да пусть они сгинут, черти, врут безбожно…

– Вот как, я и сам предполагал, что это, скорее всего, шутка.

– Слава Богу, Мукур твой я не раз видел с вершины Акшокы, когда пас там овец. В низине раскинулся, а дома в нем один к другому прилеплены – тесновато…

Услышав ответ Карима, учитель Мелс и последующую ночь провел беспокойно, погрузившись в глубокие размышления.

Одинокая жизнь сделала Карима абсолютно неприхотливым. Он мог провести ночь на ногах, мог свернуться калачиком на голой земле, подложив под голову руку и расправив под собою подол чапана. 

Привыкший ко всему, он как-то, собрав скотину в кучу под скалистым обрывом, сам заночевал под мазаром стоящей у обочины дороги могилы.

Наутро, хорошенько выспавшись, вышел, потягиваясь, из мавзолея в одних белых подштанниках, и в этот момент Карекена заметил проезжавший мимо Кабден. Откуда ему было знать, что белеющий в предрассветных сумерках силуэт над могилой – это Карим; конечно же, он принял видение за явление аруаха*, испуганно прошептал «бисмилля!» и что было мочи помчался прочь.

– Кабден… Ай, Кабден! – окликнув Кабекена, неуклюже погнался за ним Карим. 

Увидев, как «аруах» с криком его нагоняет, Кабден, говорят, так струхнул, что чуть было не влетел вихрем в свой дом вместе с конем.

Естественно, это байка, скорее всего, немного приправленная «острым соусом», однако истинная правда в том, что на следующий день после происшествия Кабекен, собрав родню и соседей, зарезал барана и дал жертвенный обед.

– Аруах ведь меня по имени позвал… Ай, видать, долго не протяну! – грустно поделился с людьми Кабекен и еще долго ходил как в воду опущенный.

– Никакой это не аруах, а глухой Карим, оказывается. Народ над тобой смеется, – заявила ему байбише Нуржамал.

– Да пусть они сгинут вместе со своим Каримом!..  Я лучше знаю, кого видел! – не стал даже слушать ее Кабден.

Старик Карим, которому по-прежнему было тесно в ауле, в последние годы стал охотником и с удовольствием бродит по лесам. Чем сидеть без дела дома, куда более интересным и увлекательным занятием оказалась охота, она приносила покой и утешение его мятущейся душе. 

Как-то из района нагрянули три милиционера, которые за день изъяли и вывезли из аула все ружья. Еще во времена своего пастушества Карим обзавелся ружьем шестнадцатого калибра, его тоже конфисковали. Оставшись без ружья, охотник Карим теперь раскидывает силки и ставит капканы.

Прошлой зимой случилось странное – в расставленные у речки силки на зайца попалась норка. Карекен так обрадовался неожиданной добыче, что со всех ног помчался в аул и, едва влетев в дом, выпалил своей старухе, показывая тушку зверька:

– Выделаю хорошенько – и будет тебе воротник!

– Мне ли щеголять норковым воротником? – смутилась Нарша. – Лучше уж я сошью для тебя красивый треух!

– Пусть и плохая, но шапка у меня есть, Наршажан. Давай лучше тебе воротник сделаем!

– Куда мне ходить в таком воротнике?.. Правильнее все-таки пустить шкурку тебе на треух… Ты ведь как-никак мужчина, а люди сейчас обращают внимание, что на голове у мужчины.

– Нет, Наршажан, одной шкурки на треух не хватит, лучше воротник сделать!

– Не хватит, так добавим снизу крашеного сурка…

– Не надо мне треуха, Наршажан…

– Пошьем, Каримжан!

Препираясь, так и не придя к согласию, старик со старухой в итоге решили продать шкурку норки.

– Добавим денег и купим себе телевизор, как у учителя Мелса! – предложила Нарша.

– Откуда добавим? – удивился Карим.

– Козу продадим.

– Но ведь учительский телевизор не работает.

– Заработает… Он его заставит работать, а иначе бы не покупал.

Карим аккуратно снял с тушки норки шкурку, стараясь не замарать мех кровью, и тщательно ее выделал. Когда шкурка была готова, они опять чуть не сломали голову, размышляя о том, кому и каким образом ее продать. 

Как раз в это время в аул приехал по делам какой-то уполномоченный. Договорившись с заезжим джигитом, Карекен аккуратно завернул шкурку, сунул сверток парню под мышку и попросил:

– Отвези, пожалуйста, в город, продай, а деньги мне переводом вышли.

– Все сделаем, аксакал! – твердо пообещал уполномоченный.

– Расти по службе и дальше, светик мой, да сопутствует тебе удача! – с благодарностью пожелал Карим и дружески помахал вслед джигиту рукой. 

О той шкурке, отправленной еще в прошлом году, до сих пор нет никаких вестей. Карекен не теряет надежды и дважды в неделю караулит Салиму с почтой.

*  *  *

Оставшиеся на месте прежнего аула семь домов, восемь семей, которые проживают в них, тихо влачат сиротскую жизнь на отшибе от остального мира, каждая по-своему копошась в личном хозяйстве, решая собственные проблемы и занимаясь своими будничными делами.

А остальной мир как будто совершенно забыл и об этих семи домах, и о людях, которые в них живут. Лишь вьющаяся от аула к западу узкая разбитая проселочная дорога напоминает тоненькую нить, по-прежнему связывающую эти дома, этих людей с расположенным по соседству большим миром.

Среди жителей семи домов ныне осталось только два законных, штатных работника – Салима да Сарсен. 

Учитель Мелс на службу все еще не устроился, по-прежнему надеется, что нынешним летом в огороженные частоколом вольеры на Акшокы запустят маралов и оленей, а пока он неусыпно занят строительством дачи в горах. 

Из молодух в ауле остались лишь Зайра с Алипой – обе поглощены домашним хозяйством. 

Остальной народ – старики да старухи, все получают пенсию. В сравнении с Мелсом, их положение куда приличнее, ведь они, пусть и с опозданием, но получают с почтой пенсию, так что деньгами, пускай и небольшими, обеспечены, а потому и не мучаются в поисках работы, подобно учителю.

Недавно главы восьми семейств, устроив общий совет, договорились нынешней весной собрать весь немногочисленный личный скот аулчан вместе и отдать под присмотр двух людей: Кабден согласился пасти овец, а дед Метрей – коров. По договоренности, им ежемесячно будут платить определенную «ставку», в соответствии с количеством выпасаемого скота. Таким образом, еще два человека трудоустроены.

В последнее время Байгоныс стал придерживаться молитвенного распорядка, совершая положенный пятикратный намаз. Вместе с тем он не оставил своего плотницкого ремесла и по-прежнему занимается изготовлением саней, с раннего утра до позднего вечера постукивая молотком и орудуя долотом. В начале этого месяца он, как обычно, обновил, покрасив и начистив до блеска, алую звездочку, прикрепленную на его воротах. 

А директор совхоза «Жамбыл», видимо, закрутился с делами и уже совершенно неприлично запаздывает за своим заказом. Черная краска на ожидающей хозяина кошевке местами сморщилась и растрескалась, а кое-где стала даже блекнуть.

Глухой Карим, как всегда, бродит по лесам да по берегу речки, время от времени расставляя там свои силки и капканы. Его старания не проходят даром: этой зимой он поймал пару зайцев, пригласил обитателей семи домов аула в гости и напоил всех свежим бульоном из зайчатины. Правда, о прошлогодней шкурке норки все еще нет вестей, но Карекен верит, что безнадежным слывет лишь шайтан, а потому всегда с нетерпением ждет почту.

Четыре дня назад Сарсен, оседлав гнедую кобылицу Кабдена, отправился в Мукур, чтобы уладить вопрос с горючим. Вернулся только вчерашней ночью.

Восемь семей, на четыре дня оставшиеся без электрического освещения, вынуждены были в темное время суток сидеть при свечах. Керосиновые лампы сохранились лишь у плотника Байгоныса и деда Метрея.

– Совсем мы избаловались, попривыкли к электрическому свету, – заметив, как суетится народ в поисках свечей, буркнул Байгоныс и смачно сплюнул. – А ведь сколько дел могли переделать в прошлом при тусклом свете масляных фитилей!

За эти четыре дня в ауле успел даже произойти ряд перемен. 

Сначала вышел из берегов разделяющий аул Талдыбулак, и прибывшая вода унесла единственный мост, соединявший с улицей Заречной. Из-за этого дом деда Метрея, отколовшись от остального селения, оказался на отшибе. А на следующий день Гнедого Захара Салимы, пасшегося на взгорке у окраины аула, задрал волк. 

Люди особенно приуныли, услышав о последнем происшествии.

– Ой-ёй-ёй, что же теперь с ней будет? – переживали женщины за Салиму.

– И зачем она выпустила Захара на волю на ночь глядя, нет бы во дворе закрыть…

– Бедная, несчастная девчонка, ну надо же случиться такой беде!

– Вот что значит, когда в доме нет старших, иначе такого бы не произошло!

– Наверно, ее заставят возместить стоимость коня…

– А может, простят, учитывая молодость?

Мужчины тоже собрались вместе, в мастерской, где Байгоныс делал сани. И на их «повестке» – эта из ряда вон выходящая ситуация.

– Волки совсем обнаглели. Не к добру это! – заговорил первым Байгоныс.

Остальные, возбужденно шумя, тут же один за другим подхватили его слова:

– С чего это серый напал на скотину по соседству с аулом?

– Видать, почуял, что у нас ружей нет…

– Не поэтому… Просто заметного, горящего, как прежде, огнями аула уже нет – лишь несколько жалких домов торчат. Правильно говорит Байеке, нас уже и волки презирают…

– А по-моему, если б был свет, хищники не посмели бы сюда приблизиться.

– Точно, думаю, их вдобавок отпугивал громкий шум сарсеновского мотора.

– Свет волков пугает, а людям ума прибавляет.

– Да, лишь бы работал наш драгоценный мотор!

– Долгой жизни Сарсену!

На следующий день, когда подошло время укладываться в постель, Байгоныс, услышавший о том, что вернулся Сарсен, прямо среди ночи отправился в дом моториста. 

Сарсен, расседлав лошадь, умывшись и ополоснувшись по пояс, как раз сел за стол, чтобы выпить чаю.

– Голубчик, ну, как съездил? – спросил Байгоныс, причем не привычным издавна тоном, а с каким-то особым, умилительным вниманием к мотористу.

– Все в порядке, Байеке! – последовал ответ Сарсена. – Добрался нормально. А у вас тут, похоже, не все благополучно?.. Как же так, коня под седлом на растерзание волку отдали?

– Ничего не поделаешь, так вышло… Когда нет света, оказывается, и волки наглеют.

– Правильные слова, аксакал, – поддержал старика моторист с веселым видом. – Электричество – признак цивилизации… Когда у нас есть свет, радио и газеты с журналами, мы ничем не хуже других.

– Ты прав, Сарсен, светик ты наш...

– Однако… некоторые ведь этого не понимают… – нахмурился Сарсен, сбавив мажорный тон.

– Какой-то ты неуверенный… что случилось, впустую съездил? Неужели мы без горючего остались?

– Ситуация и того сложнее, Байеке.  Не только солярку не дают, так еще твердят, будто вообще закроют, а мотор увезут.

– Как это, закроют?

– Горючее, говорят, следует экономить. Начальство оправдывается, мол, у них нет возможности содержать отдельный мотор и ставку моториста ради семи домов.

– Что они нас, за собак считают?

– Хозяйство полностью переходит на хозрасчет. Вот и твердят, дескать, не хотим терпеть убытки, сажать вас на шею как обузу.

– Да, положение и в самом деле усложнилось, – огорченно заключил Байгоныс и встал с места. – В таком случае вызовем учителя и остальное обговорим завтра вместе.

Наутро Байгоныса разбудил чей-то крик. Вышел наружу, а на том берегу речки стоит Метрей, что-то кричит и машет рукой. На этой стороне – сгорбившийся Карим.

– Сарсен приехал, свет будет? – спрашивает Метрей.

– А-а? – не может расслышать Карим.

– Свет, говорю, будет?

– Я не слышу, Метрей, скажи погромче!

– Эй, Карим, Сарсен вернулся?

– А-а? Что ты говоришь?..

– Сарсен, говорю, приехал?

– Громче – ничего не слышно.

– Сарсен… Сарсен, говорю…

– Нет, я же Карим. Метрей, ты что, не узнаешь меня?

– Говорю, Сарсен приехал? Свет сегодня будет?

– Опять ничего не слышно, да говори же громче!

«Поздороваешься с глухим – сам не рад будешь! – подумал Байгоныс. – Похоже, Карим слышит все хуже, совсем бестолковым стал!»

Вконец устав надрывать голос, Метрей махнул рукой и, развернувшись, поплелся к себе. Карим, стоявший на этом берегу, видимо, смущенный тем обстоятельством, что так и не смог толком поговорить, сам принялся орать.

– Эй, Метрей! – остановил он криком сверстника на противоположной стороне. – Коня Салимы волк задрал!

Метрей растерянно остановился и приподнял удивленно плечи, да что ты, дескать, за ерунду мелешь…

– Я говорю, коня Салимы волк задрал.

– Когда?

– Ты же знаешь нашу почтальоншу, Салиму, вот ее коня волк и задрал.

– Когда?

– Да коня почтальонши! Ну, Гнедого Захара, которого ей власть выделила! Его и задрал…

– Когда-а-а?! – Метрей, видать, настолько рассвирепел от отчаяния быть понятым, что даже шапку сорвал с головы и швырнул оземь.

– Что это с ним? – поразился выходке Метрея стоявший на этом берегу Карим. – Как он мог забыть единственного коня Салимы?..

Метрей больше кричать не стал, поднял с земли шапку, отряхнул о колени и поволокся домой.

– Меня еще глухим называют! Метрей сам, похоже, глохнет! – буркнул Карим, обидевшись на сверстника с того берега…

Вчера Салима с опухшими от слез глазами, выпросив у Байгоныса лошадь, уехала в Мукур, сегодня к полудню вернулась, притащив с собой ветеринара. Тот оказался почти мальчишкой, только недавно окончившим институт. Составил акт на погибшее животное, заручился подписями Байгоныса и учителя Мелса да, выпив впопыхах чашку чая, уехал.

– Парень на вид очень добрый, наверно, не заставит Салиму платить! – сделала вывод матушка Дильбар.

– А если заставит, я помогу – вместе заплатим, ведь я тоже пользовался Гнедым Захаром, – с готовностью откликнулся учитель Мелс.

– Конечно, уж Салиму-то ты ни за что в обиду не дашь! – ехидно поддела мужа Зайра.

Хотя не договаривались заранее, но живущие на этой стороне речки аулчане в полном составе собрались в доме Сарсена. Пришла даже Салима, исхудавшая от переживаний по поводу погибшего коня. Всех волновал один-единственный вопрос: «Почему хотят забрать мотор?». Собрались вместе, поскольку искали ответ на этот тревожный вопрос и нуждались в поддержке друг друга. 

Прежде в такое раннее время могли по случаю встретиться вместе двое-трое мужчин или три-четыре женщины, а большие сходы обычно собирались всегда ближе к вечеру. Но сейчас ничье сердце, наверно, не справилось бы с таким длительным ожиданием, ведь нынешнее дело было безотлагательным и требовало срочных мер.

– Мотор собираются забрать, вы, наверное, все об этом слышали? – поинтересовался учитель Мелс.

– Мы-то слышали… А вот Метрей на том берегу до сих пор ни о чем не догадывается, – ответил Касиман.

– Не слышал, так еще узнает… Ну, что будем делать?

Собравшиеся хмуро молчали.

– Подумать надо, – заметил Сарсен.

– Так думайте… Заберут мотор – не будет тока, тогда и телевизор не будет показывать. И дача тогда ни к чему… В общем, у нас многое связано со светом. Имейте это в виду!

– Говорят, летом и радиоточки отключат.

– Сарсен, дорогой, где ты об этом слышал?

– В Мукуре на радиоузле у меня есть знакомый парень, он и сказал.

– Чуял я, что так и будет, – вздохнул Байгоныс.

– «Транспорта» теперь нет, а что если и Салиме угрожает сокращение?

– Может, выделят другого коня?

– Ай, что-то я сомневаюсь…

– Как же тогда? Не будет ведь Салима пешком за почтой ходить?

– Не будет пешком, тогда… известное дело… Под предлогом отсутствия транспорта сократят место почтальона.

– Ну и дела!..

Каждый толковал о своем, стоял неумолчный гул. Лишь один глухой Карим сидел закрыв рот на замок. Пристально вглядываясь в лица говорящих, он изредка кивал головой. Судя по всему, что-то слышал, а что-то – нет.

– Все это не что иное, как способ выкурить нас отсюда! – сердито бросила Гульжамал-шешей.

– А чего они хотят – выселить нас и на этом месте пшеницу посеять? – присоединилась к обсуждению и тетушка Нуржамал.

– Захотят – посеют…

– А нас не привлекут завтра по закону, если будем вот так упрямиться? – заколебался Касиман, повернувшись к зятю.

– Такого закона нет! – ответил учитель.

– Вот как… Тогда давайте посмотрим, что дальше будет…

– Чего смотреть-то? Как заберут свет вместе с выкопанным мотором, как почту закроют, как радио выключат – что смотреть-то?! Кому нужна такая глухонемая жизнь?!  Поэтому надо добиваться, чтобы мотор оставили.

– Да, Касеке, в этом и суть разговора. Мы для этого и собрались сегодня, – пояснил учитель тестю.

– Мы же не привязаны к этому месту, может, все-таки переедем? – робко предложила Зайра.

– Вообще-то, я не против такого предложения, – поддержал ее и Сарсен.

 Тут в разговор, откашлявшись, вклинился Байгоныс и, обратив взгляд к мотористу, спросил:

– Сарсен, дорогой, куда ты клонишь, куда делась твоя твердость?.. Скажи честно, уж не сам ли ты положил начало всем этим беспорядкам?

– Упаси Аллах, Байеке! – подскочил Сарсен как ошпаренный. – Вы же сами свидетели, что в Мукур я поехал за соляркой. Неужто я настолько подл, чтоб самому себе беду кликать?!.. Если уж у вас возникли такие подозрения, так и быть… беру свои последние слова обратно.

– Наш Сарсен не мог так поступить! – защищая мужа, прибежала из кухни Алипа.

Байгоныс поднял руку, давая всем знак успокоиться.

– В таком случае предлагаю подождать несколько дней и все хорошенько обдумать, – сказал он. – Вернетесь домой, посоветуетесь между собой, а завтра-послезавтра выскажете окончательное решение, идет? К тому времени и паводок спадет, так что мы и мнение Метрея узнаем.

– Он все-таки русский, наверно, неправильно без него решать такое сложное дело, – поддержал Касиман.

– Верно говорит… Когда очень нужно, даже на плешивой голове можно найти вошь. Чем больше человек будут держать совет, тем лучше.

– Иногда и наш Карим говорит верные слова, подсказывает правильное решение, – вспомнил Касиман. – Почему бы нам не выслушать и его?

– Тьфу ты! – недовольно буркнула Нуржамал, надув губы. – Что за привычка из клячи иноходца делать?!

Обиженный ворчаньем Нуржамал, Касиман сделал ей замечание:

– Говорят, человек предусмотрительный и старье бережет, а народ ценит людей умудренных. Не изолируйте понапрасну Карима!

– Вы только что и «старье», и «мудреца» в одном лице нашли…

Байгоныс расплылся в улыбке. Дильбар с Нуржамал рассмеялись.

В то мгновение, когда собравшиеся уперлись в очередной тупик, в голову учителя Мелса, как всегда неожиданно, пришла удачная идея.

– Уважаемые сородичи! – обрадованно начал он. Неторопливо снял очки и сразу выпалил: – Давайте не будем собираться послезавтра, как предложил Байекен, а встретимся на день позже в нашем доме, чтобы отведать наурыз-коже.

–  Надо же, оказывается, и Наурыз уже на носу! – воскликнула одна из женщин.

– Да мы же не привыкли в календарь заглядывать… Сегодня вообще какое число?

– Сегодня, родимые, восемнадцатое марта, – выразительно произнес Мелс. – То есть сегодня – день Парижской коммуны. Так что мы через три дня можем собраться у нас в день нашего великого традиционного весеннего праздника… Согласны?

– Согласны…

– Как не согласиться-то…

– Таким образом, двадцать первого марта в семь часов вечера вас будет ждать наурыз-коже, приготовленное Зайрой из двадцати одного вида продуктов.

– Он говорит, из двадцати одного вида?

– Так и сказал, из двадцати одного…

– Разве наурыз-коже готовят не из семи продуктов?

– Так это не коже – это бурда какая-то!

– Что бы ни было, увидим и попробуем, когда придем…

Собравшиеся остановились на этом решении. Отведав ароматного, крепкого чаю с молоком, предложенного Алипой, разошлись потихоньку по домам.

*  *  *

Три дня весной – это, оказывается, довольно приличный отрезок времени. За эти три дня спал паводок, и вода ушла под вскрывшийся лед. Солнечные склоны освободились от снега, земля начала подсыхать, а северные склоны местами запестрели проталинами. Принадлежащий аулчанам скот вышел пастись на волю, перейдя на свежий зеленый рацион.

Живущие на той стороне речки дед Метрей и матушка Пелагея смогли наконец ступить на этот берег, радуясь воссоединению с земляками.

Маленький аул, как и вся природа, проснувшись вместе с весной, засуетился, приноравливаясь к летнему ритму жизни. 

В прежние времена с приходом весны люди, окрыленные какими-то надеждами, с радостным нетерпением ожидали благоденствия, которое обычно сулит лето. В этом году подобных настроений и в помине не было… У жителей семи домов предстоящее лето, похоже, вызывало больше сомнений, чем надежд.

Трое суток подряд аул опять оставался без электрического света, вечеруя при сумеречном огне свеч и керосинок. 

Глухой Карим, до которого новости всегда доходили позже всех, еще не зная, отчего нет света, приплелся в один из дней к Сарсену, возившемуся в этот момент с ремонтом мотора.

– Милый, почему так долго света нет? – спросил он.

– Солярка кончилась, Кареке!

– А-а?

– Солярки, говорю, нет.

– Солярки?.. Это что, керосин, что ли?

– Один из его видов.

– А-а?

– Да, керосин.

– А почему его нет?

– Не выделили…

– А-а?

– Говорю, не дали нам его.

– А кто не дает?

– Начальство…

– Сарсен, светик мой, говори громче, а то дед твой день ото дня все хуже слышит.

– В общем, так, Кареке! – сказал, не выдержав, Сарсен, бросил свой гаечный ключ и встал с места. – Вон, видите? – закричал он, указывая на перепачканную черными подтеками тару в углу. – В этой бочке только наполовину солярки. Я нарочно берегу ее до Наурыза. После праздника – все,  капут, прощай, свет! Нет больше ничего!

Сарсен сделал губы трубочкой, подставил в виде рупора ладонь к уху старика и прокричал:

– Солярка – это керосин. Завтра – в Наурыз – свет будет! А теперь не мешайте, возвращайтесь домой!

– А-а, спасибо, милый! – ответил Карим, довольный словами «свет будет», и поволокся своей дорогой.

Хотя Сарсен дал обещание Кариму, на этот раз сдержать свое слово он не сумел.

Накануне праздника Наурыз, двадцать первого марта, впервые в этом году прогремел гром. Следом заморосил частый дождь. 

Когда пошел дождь, ближе к полудню, в аул, волоча за собой сани, въехал красный трактор. Оказалось, он прибыл из Мукура. На сани погрузили сарсеновский мотор и не задерживаясь тут же уехали обратно.

То, что по аулу с грохотом проехал какой-то трактор, слышали все, а вот о том, что на нем увезли мотор, мало кто знал… 

Дед Метрей, прячась от моросящего дождя, лежал, свернувшись, в теплой постели. Байгоныс привычно расположился в мастерской и работал, постукивая молотком. Кабден, зажав под мышкой «Рустем-дастан» и взяв за руку внучку Асию, направился к дому Салимы. Что касается Касимана, тот вообще не выходил из дому, помогая дочери и зятю. Учитель же Мелс был вовсю занят приготовлениями к предстоящему визиту гостей, приглашенных вечером на наурыз-коже.

Так что единственным человеком, который, увязая в грязи, поспешил за поднимавшимся в сторону прежней МТС трактором, был глухой Карим. Когда он подоспел наверх, то обнаружил там Сарсена и трех парней, которые выволокли из помещения бывшей станции двигатель и с грохотом опустили его в сани.

– Кареке, всё, баста! – упавшим голосом объявил Сарсен после того, как погрузка закончилась, и поднес к его лицу раскрытые ладони. – Четвертому аулу теперь конец! Здесь больше никогда не будет света.

Карим ничего не сказал, переспрашивать тоже не стал. Пока удалялся трактор, долго смотрел вслед, уныло сгорбившись в своем съехавшем набок дождевике.

Начавшийся грозой дождь зарядил не на шутку. Не утихал, не усиливался, а так и моросил, разрезая серую мглу, до самого вечера. 

Хотя народ и суетился по поводу встречи Наурыза, всеми овладело такое безрадостное настроение, что готовы были совсем упасть духом.

Аксакал Кабден даже не решился в тот день просить Салиму почитать ему «Рустем-дастан», ведь приехавший тракторист завез ей по пути бумагу, в которой предписывалось возместить стоимость погибшего коня.

Но к вечеру все восемь семей, проживающих в семи осиротевших домах, уже знали и о ситуации с мотором, и о беде Салимы. Начиная с этого дня, благополучие действительно ушло из этого крохотного аула.

Прежде всего, несколько человек не пришли в дом к учителю Мелсу, который заранее всех пригласил отведать наурыз-коже. У Салимы не было никакого настроения, сославшись на недомогание, она осталась дома и улеглась в постель. Сарсен, наигрывая на гармони и напевая грустные песни, тоже остался дома. Карим с Наршой, словно обидевшись на что-то, уже в сумерках легли спать.

 Собравшиеся же гости пребывали в тревожном состоянии, беспокойно суетились, будто всем чего-то не хватало, так что усидеть долго никто не смог.

– Давайте сообща напишем вверх жалобу! – предложил учитель Мелс.

Все закивали головами в знак согласия, однако никого его слова не воодушевили. Все было не как прежде, куда-то исчезли и беззлобные шутки, и задушевные беседы, поднимающие настроение. Все чувствовали неловкость от собственного бессилия и поселившейся в душе пустоты, так, с угрюмыми лицами, и разошлись тихо по домам.

На следующий день, держа в руке чемодан, повесив за спину гармонь, Сарсен пешком ушел в Мукур.

На третий день Салима, оседлав коня старика Кабдена, привезла последнюю почту и разнесла по домам. Заодно она, оказывается, договорилась с приехавшими в Мукур жителями Катонкарагая, что они приобретут ее единственную стельную корову и принадлежащих ей пять-шесть баранов.

Еще через три дня приехали покупатели, забрали у Салимы скот и погнали его в свои края.

В начале апреля Салима, заколотив в доме окна и двери, простилась с одноаулчанами и отправилась в путь. Куда, она и сама еще толком не знала… В сердце лишь тоска и сомнения, тем не менее, не теряя надежд на этот светлый мир, она рискнула и взяла курс в неизвестность.

Кабден с парой лошадей проводил ее до Мукура.

Накануне майских праздников в доме учителя Мелса разразился большой скандал. Его подняла Зайра. Она налетела на мужа, с гневом выговаривая: до каких пор он собирается жить на пенсию ее родителей, может, пока у самого не вырастет борода аксакала, и сколько еще будет шляться без работы. 

Касиман с Дильбар пытались их примирить, но толку не вышло. В день майского праздника Зайра спалила дачный домик, который муж строил на вершине горы. На следующее утро, когда люди еще крепко спали, она вместе с шестилетним сыном Ертаем пешком ушла в Мукур. Мелс их не провожал – застрял на пороге дома, роняя горькие слезы.

Через пять дней приехал из Мукура сын старика Кабдена и под предлогом, что в ауле совсем не осталось детей, увез росшую на руках у стариков маленькую Асию.

Вот так, пока изо дня в день настроение аулчан омрачалось чередой безрадостных событий, подкралась и солнечная летняя пора. Собиравшиеся отовсюду на каникулы к своим родителям, бабушкам и дедушкам дети понемногу всех развеселили. Следом наступило беспокойное время сенокоса. В пылу хозяйственных забот и на фоне радостного детского шума первые два месяца лета пролетели практически незаметно. 

Однако в начале августа на вершины гор опустилась серая пелена, погода с каждым днем стала ухудшаться. Начались одинаково беспросветные, серые дождливые дни. Навевающий тоску свинцовый туман, непролазная грязь, хмурое, бесцветное небо… Зябкие, промозглые дни не прекращались до самой осени.

Рано установившаяся холодная погода не позволила собравшимся на каникулы ребятишкам ни порезвиться вдоволь, ни наиграться всласть. А ближе к осени они, как перелетные птицы, разлетелись в разные стороны.

И вновь осиротевшие семь домов остались доживать свой тихий век в глухом уголке безбрежных гор.

1988 год 

Часть вторая

Если бы хозяйство не занималось понемногу разведением маралов и оленей, то Мукур мало чем отличался бы от других казахских аулов.

Здесь те же будничные для села каждодневные хлопоты, тот же тихий и размеренный распорядок жизни, которая просыпается еще до рассвета – с призывного крика петухов. Подобно другим жителям аулов, мукурцы живут общими для сельчан заботами: пасут скот, выращивают урожай, возятся в домашнем хозяйстве и растят детей.

Однако для Четвертого аула, расположенного выше, Мукур всегда казался, хотя и близким, но недосягаемым – красивым, уютным селением, жить в котором все равно что в раю.

В те годы, когда обитатели верхнего аула стали массово сниматься с насиженных мест в поисках лучшего пристанища, именно Мукур встретил первый поток переселенцев: кого-то приютил, кому-то оказал помощь в дальнейшем обустройстве.

С тех пор как земля родственного Мукура стала для них новым домом и благодатным приютом, утекло уже много времени. Так что теперь все до единого мукурцы, слава Богу, прекрасно понимают, что жизнь состоит из радостей и печалей, горя и счастья, добра и зла.

Как и все казахи, мукурцы необыкновенно гостеприимны, радушны и щедры. Они всегда готовы принять гостя с распростертыми объятьями, кем бы он ни был, насколько неожиданно и откуда бы ни приехал. Любого окружат вниманием и будут чествовать как Бога, а вот привычки оставаться в стороне, проявлять отчуждение, если в чей-то дом прибыли гости, ни у одного из мукурцев отродясь не было, и добавить к этому нечего.  

В начале нынешнего апреля в аул как снег на голову заявился один уважаемый человек… Не просто гость, а почетнее не бывает! Главный сват прежнего директора совхоза Мырзахмета. Мырзекен на протяжении многих лет неоднократно зазывал родича к себе и искренне переживал, что ему никак не удается осуществить задуманное. И вот этот самый сват, которого он уже не чаял увидеть в своем доме, в один прекрасный день словно с неба свалился. Приехал сам по себе, даже не предупредил заранее Мырзекена о своем прибытии.

– Что же вы так, куда*, почему телеграмму не отправили? Я бы вас обязательно с каким-нибудь транспортом в райцентре встретил, – сказал ему Мырзекен, совершенно смущенный тем обстоятельством, что сват, которого полагалось бы торжественно встретить, и без того уставший, измотанный долгой дорогой, добирался в Мукур на автобусе.

– Не стоит так беспокоиться из-за меня, дорогой. Просто решил вот взглянуть на места, где мой сват обитает, бросил свою старуху дома да и двинул сюда сам, – прогудел почтенный гость.

А приехал он издалека, да не просто издалека: если б, к примеру, из областного центра Усть-Каменогорска, аулчан бы это взволновало не настолько, но мырзекеновский сват прибыл аж с другого конца республики – из самой Кызылорды, о которой мукурцам доводилось лишь слышать, однако никто из них там никогда не бывал. А коли так, разве они пожалеют что-нибудь для такого, не иначе как Богом посланного гостя, разве не приложат все свое умение и максимум стараний, чтобы принять кызылординского свата как подобает, – словом, скатертью перед ним расстелились. Правда, приехал он ненадолго, собирался отправиться в обратный путь уже через пять дней, зато за эти пять дней мукурцы ухитрились пригласить его погостить в десяти домах.

Хвала Аллаху, здоровье у свата оказалось крепкое; он вообще был человеком недюжинной силы – с мощной, внушительной фигурой, бычьей шеей, говорят, в молодые годы занимался борьбой и выиграл немало схваток. Однако даже такой физически выносливый человек не смог выдержать обильного, хлебосольного потчевания и бесконечно щедрого гостеприимства мукурцев. 

Пить, бедняге, приходилось, естественно, много, и, хотя закуска была великолепной, пусть жирного бараньего курдюка, отменного казы и карты* сват наедался до отрыжки, все равно к моменту отъезда в голове его был полный туман, а язык не слушался… Мало того, под конец, не признав в Мырзахмете родного свата, он прилюдно стал приставать к сватье и чуть не спровоцировал скандал. 

Короче, по словам очевидцев, когда его в полубредовом состоянии провожали обратно, бедолага едва вскарабкался в машину – почти на четвереньках и что-то нечленораздельно рыча. Что делать, не зря говорят: стал сватом – умей терпеть…

Такой вот гостеприимный нрав у мукурцев. Не только сватам и родичам, любому случайному гостю мукурские хлебосолы всегда готовы оказать точно такой же теплый прием.

Очевидно, название аула напрямую связано с речкой Мукур, с грохотом несущейся по соседству. Судя по точности и образности сравнения, нетрудно понять, что острых на язык и метких на слово людей хватало, похоже, и в старину. 

Диву даешься, и как только наши прадеды сумели дать этой бурной горной речушке столь точное название – «Мукур», то есть «необузданная».** Необузданная она и есть необузданная… Скатывается, круто петляя, из пуповины горы, свирепо ревет и клокочет, будто кипящий самовар. И норовом своим ну ничем не отличается от упрямой безрогой телки, которая волчком будет вертеться, пену изо рта ронять, но так упрется, что ни за что с места ее не сдвинешь.

– Название нашей деревни вовсе не от реки происходит, наоборот, это речку назвали в честь нашего аула, – заявляет иногда со знанием дела Лексей.

– Ты бы не воображал из себя всезнайку, а сидел тихо. Что ты можешь об этом знать, полуказах-полукержак?! – даже не пытается скрыть в таких случаях возмущения хромой Нургали. – Наш аул назван Мукуром именно из-за реки. Усек?

Пусть и так, но, как бы там ни было, сегодня и речка, и сам аул носят одно и то же имя. Бог с ней, с рекой, а вот что касается непосредственно аула, среди мукурцев немало тех, кто его наименованием недоволен. Особенно в корне не согласна с названием «Мукур» молодежь, более продвинутая и всегда восприимчивая к новизне. Да и есть отчего…

– Вон мукурцы топают, вы только поглядите, как эти упрямые безрогие коровы тащатся, – дразнят мукурскую молодежь все кому не лень – от жителей райцентра до самого Ореля.

– Вы заблуждаетесь… Мы не из Мукура, мы – из совхоза «Раздольный», – возражают мукурские парни, а зачастую, чтобы защитить свою честь, пускают в ход и кулаки.

«Раздольный» – это совхоз, созданный в ауле в начале далеких шестидесятых годов; иными словами, так именуется хозяйство, сформированное на базе Мукура. Вот молодежь и ищет опору в этом красивом названии, чтобы заткнуть рты ехидным свестникам.

– Что за чудо! Ну, скажи, и какая только мудрая головушка придумала нам столь подходящее название? Наш аул и вправду самый что ни на есть раздольный! – восхищенно причмокивая губами, говорит о родном Мукуре жирный Канапия. – Вокруг нас сплошное раздолье: леса да рощи, горы и скалы, зеленым-зелено до самого горизонта. Как ни крути, а название аулу подобрано очень удачно – действительно «Раздольный»!

Не зря так восторгается жирный Канапия: в свое время имя совхоза «Раздольный» гремело на всю округу, а само хозяйство было чрезвычайно богатым и благополучным. Правда, и слава, и достаток, как оказалось, понятия преходящие и крайне зыбкие, если крепко не беречь их. Сейчас все это давным-давно забыто, как милостивая дань прошлому. 

Особенно заметно ухудшилось положение аула в последние годы, когда мукурцы решили взять на вооружение методы хозяйствования, провозглашенные проходящей в стране перестройкой… Совхоз полностью перешел на толком никем не усвоенный хозяйственный расчет и в результате едва не лишился всего поголовья скота, как будто по аулу прошелся свирепый джут*, обычно выпадающий на год Свиньи. Деньги на банковском счету были израсходованы до последнего рубля, и мукурцы на протяжении шести месяцев мытарствовали без средств к существованию, не имея за душой ни копейки, словно аул накрыло стихийное бедствие. 

Только сейчас Мукур с величайшим трудом стал высвобождаться из тисков жуткого кризиса и приходить в норму, будто переживший лютую зиму отощавший скот. Чтобы не помереть с голоду, мукурцы, уповая на Бога и призывая в помощь удачу, поделили меж собой совхозное добро, и теперь каждый заботится о хлебе насущном на свой страх и риск: либо в рамках «семейной аренды», либо развивая «частное хозяйство».

Как уже говорилось, несколько лет назад группа жителей верхнего Четвертого аула перебралась в Мукур вместе со своими домами. Переселенцев поначалу было сравнительно много, однако большинство из них, пожив тут и отметив, что Мукур утратил прежнее благополучие и вряд ли оправится от свалившихся на него невзгод, не стали задерживаться надолго и спустя некоторое время отправились на поиски лучшего места.

– Не зря говорят: завидев зайца, не надейся насытиться мясом… Дожили! Нас уже даже пропащий Четвертый аул презирает! – досадовали мукурцы, огорченные поступком переселенцев. 

Еще совсем недавно они тепло и радушно приютили горемык у себя, и тогда этот аул казался новоселам почти раем. Но нет в мире ничего постоянного… 

Несколько семей все же осели тут крепко. А когда это гуляка-ветер не разносил в народе молвы – вот и в Мукуре ходило множество всевозможных легенд о тех, кто перебрался сюда из верхнего аула. Одна из таких многочисленных баек сводилась к следующему.

Как-то Лексей, которого в Мукуре считают казахом лишь наполовину, пригласил к себе нового соседа, переехавшего из Четвертого аула, и накормил борщом – капустным супчиком, сваренным Ольгой не на мясном бульоне, а на воде. 

Наевшись постного борща, гость на прощание, поглаживая живот, говорят, пропел:

Эх, на что променяли мы тучный Айдар!

Знать бы раньше, какой поджидает удар:

Не видать нам пенящегося кумыса –

Что ж, придется потуже стянуть пояса,

Ведь трава, что едят здесь, не впрок телесам.

– Галимое вранье! Я никого из Четвертого аула в гости не звал! – полностью отрицает эту историю сам Лексей.

– Эй, Лексей, так это еще хуже! У казахов издревле бытует обычай «ерулик» – надо обязательно приглашать в гости вновь прибывших соседей, – говорит ему тогда хромой Нургали.

– Боже мой, никогда не угодишь этим казахам: зазовешь в гости – бед не оберешься, не пригласишь – опять виноват! – удивляется Лексей…

Если и есть у Мукура какая-то индивидуальность, действительно отличающая его от других селений, то это наверняка та черная скала, что возвышается над аулом с восточной стороны. Этот черный утес мукурцы именуют Тасшокы, то есть Каменным пиком. Одному Богу известно, сколько столетий торчит здесь он, подпирая собою небесный свод. По правде говоря, мукурцы ни разу в жизни не ломали над этим голову… 

Утес как утес, с виду, как и много лет назад, неизменный, единственная по соседству с аулом громадная гора, чья вершина копьем вонзается в синеву. Стоит себе и стоит, и никому до этой черной-пречерной скалы, в общем-то, нет дела. Ни зимой, ни летом Тасшокы не меняет своего мрачного облика, даже седой снег не задерживается на крутых каменистых склонах; наверное, поэтому в любую пору года он четко выделяется на фоне окрестного пейзажа и иногда напоминает собой воина-часового, охраняющего округу. 

Ну и ладно, напоминает и пусть себе напоминает… Однако не так давно, как раз на следующий день после отъезда кызылординского свата, из-за этой черной скалы разгорелся нешуточный скандал. И довольно долгое время судьба Тасшокы была под пристальным, неусыпным вниманием мукурцев.

В тот день директор совхоза Тусипбеков вернулся из райцентра с выговором, который ему влепили за застой в хозяйстве. Добравшись до Мукура, он вылез из машины и первым делом с нескрываемой ненавистью посмотрел на черный утес, будто перед ним стоял злейший враг. Потом, взмахнув сжатой в кулак рукой, сердито гаркнул:

– Все наши беды из-за этой сволочи! – Директор был разгневан не на шутку, аж слюной изо рта брызгал. – Сплошной вред от этой громадины: из-за нее нам не удается зажить припеваючи!.. Привезти, что ли, динамит да и взорвать, проклятую, к чертовой матери?!

Подобное настроение начальника, когда он в ярости брызжет слюной и распускает язык, не было для мукурцев редкостью. И все же выходка главы аула, который, едва выбравшись из машины, стал орать, враждебно взирая на затерявшуюся в небесах вершину Тасшокы, не могла остаться незамеченной топтавшимися у конторы четырьмя или пятью мужчинами.

– Взорвать, говорит?

– Кого это он хочет взорвать?

– Боже милостивый! Кто же так насолил начальнику?

– Басеке*, да вы сегодня мрачнее тучи! Поделитесь, что вас так рассердило? – спросил, приближаясь к директору, стоявший среди других механизатор Омаш. Таким образом он, видимо, пытался отвлечь внимание начальства и по-своему защитить неизвестного беднягу, вызвавшего гнев Тусипбекова.

– Сказал, взорву – значит, взорву! – упрямо буркнул директор.

– Кого же вы взорвать собираетесь, басеке? Очевидно, что-то серьезное случилось?

– Скалу грохну, будь она неладна!..

– Кого?! – удивился Омаш.

– Про Тасшокы говорю… Не быть мне Тусипханом, если я не взорву этот чертов утес!

В следующее мгновенье собравшиеся у конторы дружно устремили взоры в синеву и непонимающе застыли.

– Тусеке, объясните нам, чем же вас так разозлил Тасшокы? – заплетающимся от волнения языком спросил механизатор Омаш. – Если вы взорвете его, то попросту опрокинете, и проклятая скала раздавит аул… Она и так нависает над нами угрожающе...

– Раздавит – и поделом! – сердито ответил директор, явно не собираясь отступать от сказанного. –  Хозяйству только лучше будет…

– Какому хозяйству?

– Какому?! Какое тут еще может быть хозяйство? Конечно, совхозное…

– А что с ним не так, Тусеке?

– Он еще спрашивает! По району мы на самом последнем месте находимся, ясно тебе? А отчего, по-твоему, наш совхоз плетется в хвосте, как паршивая кляча? Знаешь?

– Откуда, басеке. Это вам полагается знать, а какой спрос с нас – с простых людей?..

– Точно… вот где проблема лежит!.. Вам не хочется напрягать голову мыслями о судьбе совхоза, думать о положении коллектива. Ведь вы у нас все теперь «демократы»!.. И что тогда, выходит, совхоз нужен одному начальству?!

– Вы правы, Тусеке. Только причем здесь Тасшокы, отчего это вы решили взорвать его?

– Решил, потому что есть на то причина. Разве заведомо пропащее дело пойдет когда-нибудь на поправку? Вот и с нашим хозяйством так. Если б не эта чертова скала, солнце в ауле поднималось бы на час раньше. И скот бы начинал пастись раньше, и мы бы выходили на работу на целый час раньше, успевали больше.

– Неужели это так?

– Именно…

– Странно все-таки…

– Да что тут странного? Разве не видишь? Со всех сторон нас обступил густой лес, кругом и так сплошные горы… А Тасшокы и вовсе нас от света белого закрыл: мешает солнцу пробиться и как следует прогреть аул.

– Надо же, ну и дела!

– Кому вообще пришло в голову основать аул у подножия такой высоченной горы? Из-за нее совхоз попусту теряет час утром и час вечером… Во всех наших проблемах виноват Тасшокы!

На этом разговор с директором перед совхозной конторой завершился. Но тотчас же его содержание словно ветром разнесло по аулу. Еще до восхода следующего дня весь Мукур был в курсе предстоящей судьбы Тасшокы. И моментально все сельчане стали с опаской бросать на торчащую в вышине скалу подозрительные взгляды. Кому-то не удалось вовремя заготовить сено, у кого-то отара не нагуляла жирок на пастбище, чья-то корова отбилась от стада – все беды теперь приписывались Тасшокы. Мало того, когда недавно в аул не поступила в привычное время водка, балбес Рахман целых полчаса при большом скоплении народа крыл перед магазином скалу трехэтажным матом.

Большинство мукурцев признали огромный вред, который наносит совхозному хозяйству Тасшокы. Однако словам начальника, что он возьмет да и «грохнет скалу динамитом» кто-то поверил, а кто-то нет, ведь такую здоровую, как Музтау, гору только на словах легко взорвать. Пусть директор в ауле и самый могущественный, но он ведь не былинный батыр Толагай, разве способен он на такое?

– Да он это просто, от злости брякнул, – убеждали те, кто не верил словам начальника. – Взорвать такую гору, как Тасшокы, только Богу по силам.

– Тьфу, да не будьте же безмозглыми слепцами! – в сердцах восклицали их оппоненты, абсолютно уверенные в том, что директор сдержит обещание, и, проявляя свою осведомленность, пугали земляков: – Если он привезет атомный динамит, не то что Тасшокы – половину Алтая запросто снесет!

Что бы ни говорили в спорах о будущем скалы, но вся эта пустопорожняя болтовня, все эти кривотолки продолжались недолго. Не прошло и месяца, как они сами собой утихли, лишь изредка вспыхивая, словно огненный хвост петляющей по холму красной лисицы, да и то только для того, чтобы местные краснобаи могли вдоволь почесать языками. 

А вот действительно тревожные, судьбоносные для Мукура дни были еще впереди…

*  *  *

По-видимому, прежде русских в Мукуре совсем не было. Однако раздумьями о том, хорошо это или плохо, мукурцы свои головы не загружали. Зато в соседних Аршаты и Ореле, а также в Катонкарагае, получившем недавно статус города, их проживало немало. Но мукурцев опять-таки совершенно не волновало, почему множество русских семей, осевших в здешних краях, до их аула так и не добрались. 

Правда, одно обстоятельство аулчан все же беспокоило: научиться русскому языку в Мукуре было негде. Поэтому несколько лет назад, чтобы не отставать от других, мукурцы преобразовали свою казахскую школу в русскую, хотя ни одного русского в ауле не было. Так что теперь Мукур, проигрывавший в этом смысле и остававшийся как бы на отшибе, полностью сравнялся с другими селениями, стал ничем не хуже остальных. Слава Богу, теперь и мукурские детишки ни в чем не уступают сверстникам из окрестных аулов, более того, когда они ловко, скороговоркой начинают тарахтеть по-русски, то не всякий русский способен дать им фору.

В силу редких встреч, многие мукурцы не очень-то различали русских по внешнему облику, поэтому, когда в аул переехал рябой Лексей, они, пораженные тем, что этот парень с корявым лицом говорит на чистейшем русском языке, поначалу посчитали его никем иным, как русским. 

В первые годы жизни в Мукуре и Лексей, и его жена Ольга родную речь знали с горем пополам. Но, попав в самую гущу казахской среды, постепенно освоились, натренировали язык и сейчас уже могут общаться по-казахски более или менее прилично.

Со временем выяснилось, что настоящее имя Лексея – то, которым его нарекли при рождении, на самом деле Алдаберген. Об этом мукурцам стало известно случайно, в ходе одного из собраний, посвященных трудовым достижениям совхоза. 

Всю свою жизнь Алдаберген провел не выезжая в одном месте – в селе Коробиха, где живут сплошь кержаки с пышными бородами, вот они и прозвали его для удобства сначала Алешей, а когда парнишка повзрослел, стали звать его Лексеем. 

У жены Лексея Ольги, как оказалось, тоже другое имя – в действительности ее зовут Орыншой.

– Эй, Лексей, да ты, поди, крещеный? – пораженный этим открытием, спросил Нургали. – У тебя такое чудное казахское имя, почему же ты его скрывал от нас?

– Слишком длинное… Язык сломаешь. А вот русское – в самый раз. Мне оно больше нравится, – не таясь ответил Лексей.

– Вот я и говорю, ты, видать, крещеный.

– Не крестился я, честно! Я же сиротой рос, всю жизнь среди кержаков провел. Что делать-то, если им так сподручнее было меня называть?

– Как это что? Разве в жилах твоих течет не казахская кровь?

– Какая там казахская... Из меня теперь ни казаха нормального, ни русского не получится. Я это и сам хорошо знаю.

– Коли не кровь позвала, зачем ты переехал тогда сюда, ведь здесь одни казахи живут?

– На старом месте у меня отношения с начальством не сложились, а здешний директор пригласил на работу… Вот и все!

В ту пору, когда Лексей перебрался в Мукур, совхоз возглавлял Мырзахмет. По-видимому, они с ним заранее, еще до переезда, обо всем договорились; во всяком случае, по прибытии для Лексея сразу нашлась работенка: выделили под присмотр стадо коров, и почти сразу он стал знатным аульным пастухом. 

Это сейчас Лексей выглядит немощным, высохшим стариком, а в то время он был еще во цвете лет, отличался шебутным, ветреным характером и непоседливостью кузнечика – минуты не мог устоять на месте.

– Спасу нет, сроду от моего Алеши богоугодного дела не дождешься! – и по сей день переживает за мужа Ольга.

Откуда кому знать, какие мечты одолевают пастуха, пока он в одиночестве бродит с совхозным скотом по окрестным лугам? Оказалось, Лексей в такие моменты обдумывал, чем же ему отблагодарить мукурцев, которые столь тепло его приняли. И вот, в один из дней он нашел-таки решение проблемы, долгое время не дававшей ему покоя…

Прежде всего Лексей подобрал в своем многочисленном стаде молодого задиристого бычка. Потом стал старательно, с любовью его откармливать, ухаживал за скотиной усердно и неутомимо, на протяжении всей зимы. Незаметно, за заботами подкрался первомайский праздник, и Лексею выпал удобный случай продемонстрировать наконец свое искусство.

В праздничный день все аулчане от мала до велика собрались с транспарантами на берегу речки Мукур и в приподнятом настроении, еще больше воодушевляясь от пламенных речей и призывных лозунгов, провели торжественный первомайский митинг. Завершился он большим праздничным представлением с концертом художественной самодеятельности и поединками балуанов. 

В самый разгар этого увлекательного зрелища среди веселящейся публики внезапно пронесся слух, будто Лексей собирается показать на ферме корриду.

– А что это такое? – раздался вопрос со стороны тех невежд, что и книг не читают, и кино редко смотрят.

– Коррида – это единоборство с быком, – с важным видом просветили их те, кто время от времени все-таки приобщается к книжному источнику знаний, а ежедневных сеансов кино вообще не пропускает.

Самые же умные, что слыли в ауле всезнайками, стали охотно делиться своими познаниями:

– Во время корриды человек состязается на арене с бодливым быком.

– Страх-то какой!

– В подобных схватках либо бык погибает, либо человек.

– Боже упаси!

– Вообще-то, чаще жертвой становится именно человек.

– Сохрани Аллах!

Естественно, неожиданное известие о невиданном и неслыханном зрелище породило настоящий переполох среди мукурцев. В следующее же мгновенье народ, плюнув на концерт и остальные развлечения, потянулся в сторону фермы. 

Уже издали аулчане заметили возбужденного Лексея, стоявшего перед воротами загона. Изображая ветер, он размахивал шестом, на верхушке которого болтался кусок ярко-красного плюша размером с небольшую скатерку. 

Начальство с ходу напустилось на него с сердитыми упреками по поводу того, что он расстроил весь праздник, но Лексей, торжествующе вскинув руку, возразил:

– Коррида – тоже праздник! В Испании, чтобы полюбоваться корридой, собираются тысячи людей. Даже сам король приходит. Еще и деньги за вход платят. Вот!

– Ты погляди на этого монархиста – так поет, будто не из Коробихи, а прямо из Испании к нам приехал!

– К чему такой шум, зачем нам коррида, лучше бы кокпар* устроил…

– Да что ты мелешь, откуда бедняге Лексею о твоем кокпаре знать?!

А директор, поняв, что пастух от своей безумной затеи не откажется, сказал:

– Воля твоя, Лексей. Только не вини потом нас, если что-нибудь приключится, не говори, что мы тебя не предупреждали. Наделаешь бед – не обессудь: заберу коров и отправлю обратно к свиньям. 

Махнув рукой, он развернулся и ушел.

– Если и в самом деле беда случится, разве Лексей сгодится на то, чтобы за свиньями присматривать, а?..

Шумно обсуждая возможные последствия предстоящей схватки, аулчане с нетерпением ожидали начала зрелища.

– Ой, чует мое сердце, что в первую очередь мой красный плюш пострадает, – разволновалась стоящая с краю Ольга. – Не дай Бог, бык его рогами подцепит – да от него же одни лохмотья останутся!

– Ну и ну, не зря говорят: корабельных дел мастер уменью сапожника дивится. Что за балаган вы устроили, неужто никогда разъяренного быка не видывали? – подоспела к собравшимся жена Нургали Бибиш, которая из любопытства примкнула к группе спешащих в сторону фермы товарок, бросив выбиваемую во дворе старенькую алашу**.

Когда Лексей убедился, что практически все аулчане в сборе, он затянул потуже пояс, стянул с курука* плюш и ловко перепрыгнул через ограду внутрь загона. Мигом развернул красное полотнище и, усиленно размахивая им, двинулся к быку, стоявшему на противоположном краю загона. 

Поначалу бык даже не шелохнулся, удивленно уставившись на плюш в руках Лексея, мол, что это ему надо, но затем, пригнув к земле рога и угрожающе ими покачивая, устремился прямо на Лексея. 

Зрители, столпившиеся снаружи загона и затаив дыхание наблюдавшие за происходящим, хором вскрикнули и невольно отпрянули.

Однако Лексей, проявив небывалое проворство, ловко увернулся, и стремительно несущийся на него бык проскочил мимо. Не сумев обуздать своего напора и вовремя остановиться, он с треском врезался в ограждение. 

Окружающие громко охнули и снова отпрянули. Но тут же, восхищенные смелостью и искусным мастерством Лексея, дружно захлопали.

– Вот молодец! – восхищенно воскликнул и кто-то из руководства.

– Да он настоящий герой!

– Глядя на его скособоченную фигуру, никогда бы не подумал, что из этого полуказаха выйдет какой-нибудь толк…

– И откуда только в нашем ауле взялся такой бодливый бык?

– Он же сам его приучил бодаться.

– Ну надо же, какой хитрец!

Пока народ обменивался репликами, чтобы воздать хвалы умению Лексея, бык, врезавшийся в забор, пришел в себя и вновь повернул к полю битвы. То бишь опять помчался на Лексея, а тот, ничего не подозревая, с довольным видом и улыбкой до ушей, воодушевленный похвалами, отвешивал поклоны собравшейся публике. Правда, тут же заметил надвигающуюся угрозу, моментально расправил плюшевое полотнище и резво отпрыгнул, опоздав на какое-то мгновение: бык слегка задел его, и Лексей, не удержавшись на ногах под мощным натиском скотины, кубарем отлетел в сторону. На этот раз вторично обманутый бык быстро развернулся и с ревом бросился на Лексея, еще не успевшего встать и беспомощно лежавшего на земле навзничь. 

Женщины, вскрикнув от ужаса, закрыли в страхе лица, а детвора испуганно заворковала, словно стайка шумливых горных индеек. 

Но станет ли человек так легко прощаться с жизнью – Лексей, понимая, что от животного ему уже не увернуться, все же вскочил, из последних сил драпанул в глубину двора и мертвой хваткой вцепился в угол ограды. 

Разъяренный бык с налившимися кровью красными глазами, которые напоминали две воспаленные, вспухшие оспины, с диким ревом настиг Лексея и боднул его. Правда, достать сжавшегося в углу человека ему не удалось и, как бы он ни бодался, зацепить противника рогами никак не получалось – бык лишь давил и месил Лексея мордой. 

Наконец один из стоявших снаружи мужчин пришел в себя и, отчаянно дубася быка соилом**, отогнал взбесившееся животное, насилу вызволив Лексея из западни.

Побледневшего как полотно, без кровинки в лице Лексея подняли с земли и, подхватив за руки, обвисшие словно плети, выволокли за ограду. Очутившись в безопасном месте, Лексей едва слышно, заплетающимся языком что-то промямлил.

– Эй, бабье, прекратите шуметь! Он хочет что-то сказать, – призвал женщин к тишине кто-то из джигитов и склонился ухом к губам пастуха.

– Что он говорит?

– «Прощай», – говорит.

– Ужас, а кому?

– «Прощай, Ольга», – говорит.

– А где Ольга?

– Вон там…

– Подведите ее скорее!

Сердце Ольги не вынесло страшной картины: у нее подкосились ноги, и она невольно присела там, где стояла, едва не теряя сознание. Две женщины, оказавшиеся рядом, подхватили бедняжку под руки и в полуобморочном состоянии подвели к мужу, который вытянулся на земле подобно срубленному тополю.

– Олечка, прощай! – одними губами прошептал Лексей.

Услышав эти слова, Ольга с воплем «родимый мой!» упала как подкошенная на тело мужа и крепко обняла его...

Вот так Лексей, решивший посостязаться с быком на глазах у публики, едва избежал смерти: сломал два ребра, ключицу и пару месяцев провалялся в больнице.

– А Лексей-то наш умом тронулся, – болтали потом те, кто встретил его в день выписки из больницы.

– Скажи лучше, что контуженый стал.

– Да, точно, совсем как старик Амир.

– Но Амир-то, бедняга, контуженым с войны вернулся, а этот шайтан…

– О чем только думал Лексей – надо же, повредить мозги в мирное время!..

Что бы ни судачили об этом событии, но печально известная «коррида», показанная в первомайский праздник, послужила Лексею полезным уроком на будущее. С того самого злополучного дня он перестал быть таким легкомысленным, как прежде, дурости в его поведении заметно поубавилось, а вот спокойствия и благоразумия прибавилось.

Что греха таить, и сам Лексей, и его жена Ольга были добры и радушны по отношению к своим соседям, да и ко всем остальным аулчанам тоже. Если, конечно, не брать во внимание фамильярности в общении и отдельных бестактных манер, сложившихся, видимо, в результате их длительного проживания среди грубоватых кержаков. Разум аулчан, воспитанных в духе казахских традиций учтивости, принять подобных привычек никак не мог. В остальном эта супружеская чета в Мукуре прижилась и не вызывала неприятия. Со дня своего появления в ауле они ни разу ни с кем не повздорили, а уж тем более, не поругались.

*  *  *

Несколько лет тому назад Лексей съездил к пасечнику Колмогорову и привез от него визгливого поросенка. Нургали тогда, обуреваемый сильными подозрениями, поинтересовался:

– Что это у тебя такое?

– Кабанчик, кабанчик это! – ответил Лексей, любовно поглаживая поросенка по загривку, и, как ни в чем не бывало, чмокнул его прямо в пятачок.

Нургали брезгливо отвернулся, потому что даже смотреть на такое безобразие без отвращения не мог.

– И что же ты с ним собираешься делать?

– Выращивать буду.

– У какого такого деда ты слышал, чтобы казахи когда-нибудь выращивали свиней?

– Но ведь это тоже скотина – на забой сгодится.

– Не гневи Аллаха, пусть сгинет мясо с такого забоя!

– Да ты лучше посмотри, какой он пухленький и хорошенький – просто загляденье!

– И видеть не хочу!

Лексей, не понимая, почему сосед ни с того ни с сего злится, спустил поросенка на землю и положил руку на его плечо. Нургали, как ошпаренный, тут же отпрыгнул в сторону, словно его ужалила змея.

– Когда мы жили в Коробихе, у нас целый двор свиней был, – не придав значения поведению соседа, признался Лексей. – В отличие от овец, ухаживать за хрюшками намного проще…

– Да ты тот еще фрукт, оказывается! Станешь свинью откармливать – никто больше порог твоего дома не переступит!

– Это почему же?

– Потому что свиньи поганые… И дом, в котором держат свиней, правоверные мусульмане считают оскверненным, а еду и посуду в нем – нечистой.

– Ерунда! Все это одни слова, полная чепуха!

И как бы Нургали ни старался наставить сверстника на путь шариата, довести до сознания Лексея его праведность так и не сумел. В тот раз они разошлись с твердым намерением никогда больше не знать друг дружку… но куда там, уже через три дня помирились и продолжали, как и раньше, тесно общаться.

А тот маленький визгливый поросенок сейчас неимоверно разжирел, стал здоровенной свиньей с трясущейся от каждого движения тушей. С утра до самого вечера она не вылезает из грязных луж и с наслаждением плещется в мутной жиже. 

После памятного разговора с Нургали никто уже не тычет в Лексея с укором за то, что ему взбрело в голову откормить поганую скотину. Наоборот, для аульной детворы эта единственная в Мукуре свинья стала развлечением: подгоняя хворостиной, они со смехом наблюдают за ее неуклюжей беготней и хрюканьем.

– Алеша у меня человек неплохой, душа у него добрая, – говорит о своем благоверном Ольга. – Правда, выпивает иногда, хотя пьянка ни ему самому, ни мне не нравится.

– Тебе, может, и не по нраву, а вот мне кутнуть по душе. Люблю я это дело, – возражает в таких случаях муж.

У Лексея действительно наблюдается некоторая тяга к горькой. О ней все мукурцы знают. Практически в любое время суток его можно встретить поддатым. Он всегда сильно краснеет от алкоголя, так что набравшегося Лексея взгляд выхватывает издалека, как лисицу, купающуюся в снегу. Однако аулчане не обращают внимания на его пагубное пристрастие, ведь выпив, он ведет себя смирно: в драку не лезет, в рукоприкладстве не замечен. 

Ближе к старости Лексей, оставив место пастуха, перешел на черную работу в ауле, купил в Мукуре дом и стал ближайшим соседом хромого Нургали. Хвала Всевышнему, они и по сей день между собой дружны, относятся друг другу с подобающим уважением.

В последние годы у Нургали начались проблемы с желудком, так что принимать раздражающие горячительные напитки он прекратил. Толку теперь от соседа никакого, поэтому Лексей повадился после работы наведываться к Мырзахмету. 

Мырзекен – его прежний начальник, преданный друг, когда-то пригласивший Лексея из Коробихи и устроивший на хорошую работу. Всю свою жизнь Мырзахмет, как говорится, провел на коне, занимал руководящие посты, а с выходом на пенсию почувствовал себя всеми забытым и ненужным, как будто остался один в опустевшей норе, поэтому он был совсем не против того, чтобы изредка поднять себе настроение за бутылкой. 

Вдвоем с Лексем они засиживались дотемна – вели задушевные беседы, вспоминали прошлое, обсуждали нынешнюю жизнь.

Однажды Нургали, удобряя землю навозом, возился в огороде, и вдруг его из-за забора окликнул Мырзекен:

– Нуреке, подойдите-ка сюда! Хочу рассказать кое-что забавное…

Приволакивая хромую ногу, Нургали подошел ближе.

– Ну, что случилось?

– Вчера ко мне Лексей заявился! – выпалил Мырзекен и, довольно улыбаясь, покачал головой.

– Хорошо, заявился, а дальше что?

– Ай, было дело… Лексей ведь несерьезный, сами знаете…

– А что произошло-то?

– Да дурень он, оказывается, легкомысленный!

– Ну что же все-таки случилось? – сгорая от нетерпения, снова спросил Нургали.

– Анекдот рассказал… Политический. Даже повторить его язык не поворачивается, – наконец ответил Мырзахмет и раскатисто рассмеялся.

– Времена теперь другие – бояться нечего, можете смело рассказывать.

– Так и быть, Нуреке, слушайте… Один колхозник стал делегатом съезда и побывал в Москве. Когда вернулся, односельчане, естественно, принялись расспрашивать его о впечатлениях. А он и говорит: «Не зря, слава Богу, съездил, у меня теперь на многое глаза раскрылись. Во-первых, “Маркс Энгельс”, которого так часто поминают, – это не один человек, а два разных. Во-вторых, “Слава КПСС”, оказывается, вовсе не имя. Ну а в-третьих… Мы всю свою жизнь в поте лица трудились, и “все для человека, все во благо человека”, так я этого человека там собственными глазами видел», – довольный Мырзахмет опять громко расхохотался и добавил: – Это не все, Нуреке, он еще один свежий анекдот рассказал…

– Ну, какой? Выкладывай!

– По пустынной степи рыскает собака. Носится с высунутым языком и думает: «Если не встретится хоть какой-нибудь кустик, я же сдохну, потому что мочевой пузырь у меня точно лопнет». Ха-ха-ха!..

– Верно подмечено, – кивнул Нургали.

– Да вы, я вижу, анекдота не поняли… суть-то до вас не дошла, – обиженно констатировал Мырзекен, явно огорчившись, что Нургали не рассмеялся вместе с ним. 

Махнув в досаде рукой, он ушел своей дорогой.

Нургали и в самом деле не сообразил, чему так веселится Мырзахмет. А то, что почтенный, седовласый человек заливается хохотом от привычного словоблудия Лексея, которое от того исходит каждый божий день, ему показалось даже неприличным. 

Самому Нурекену подобные шуточки Лексея уже намозолили уши, он давно на них не реагирует, и самое большее, что позволяет себе, – лишь хмыкнуть или слегка скривить в улыбке губы.

Кстати, о Мырзахмете. Как-то Лексей и Мырзекена выставил на всеобщее посмешище. Это случилось в ту пору, когда Мырзахмет был уже председателем совхозного рабочего комитета, то есть «рабочкомом», а Лексей как раз перебрался с фермы в аул. 

Переехав, он первым делом решил построить рядом с домом приличный туалет – «культурный», как называл его сам Лексей, да такой, каких в Мукуре еще не было. Сначала приступил к рытью выгребной ямы. Причем поставил перед собой цель выкопать ее так глубоко, чтобы равных в ауле не нашлось. Надумал превзойти всех и, видимо, настолько увлекся идеей, что углубился сверх меры, и в один прекрасный день обнаружил, что стенки ямы обильно сочатся. 

Все его неустанные труды пошли насмарку, выгребная котловина постепенно заполнилась водой, а мечта Лексея возвести «культурную» уборную сама собой растаяла. Зато Ольга нашла этой яме вполне практичное применение: сливала туда грязную воду после стирки и мытья полов да жидкие помои.

Как-то Мырзахмет, задержавшись допоздна в конторе, возвращался в кромешной темноте домой и по дороге нечаянно провалился в злополучную яму. Стал кричать, звать на помощь, но никто, естественно, не услышал. Делать нечего, пришлось бедняге, дрожа от холода, стоять по горло в мутной жиже до самого утра. 

На заре Ольга привычно подхватила таз с грязной водой, подошла к яме… глядь, а над поверхностью торчит человеческая голова. Она так перепугалась, что со страху опрокинула таз прямо на эту голову и изо всех сил бросилась обратно в дом, заплетаясь ногами в подоле.

– Язви его душу, вранье это! – скажет вам Мырзекен, если вы спросите у него об этом событии сегодня. – Брехня, которую присобачил Лексей.

– Выходит, то, что вы угодили в яму, неправда?

– Ну, как сказать… Вообще-то, я туда и в самом деле упал. И воды в яме действительно было мне по горло, а вот остальное – полная брехня… Жизнь-то любому дорога – когда я провалился, то такой крик поднял, что всех перебудил…

– И кто же вас из ямы вызволил?

– Ольга и помогла.

– А где был Лексей?

– Откуда мне знать, где он по ночам шатается?!

На следующий день после происшествия по аулу поползли шепотки, один подозрительнее другого…

– Вот дела, с чего это вдруг Мырзекен из конторы посреди ночи возвращался?

– Да брось ты об этом! Лучше о другом покумекай: почему он домой не по улице пошел, а дворами, что ему в чужом огороде нужно было?

– И правда, ведь дом-то Мырзекена совсем в другой стороне…

Ну и пусть, чего бы люди ни болтали за его спиной, Мырзекен и виду не подавал. Для человека на руководящей должности стать посмешищем в глазах подчиненных, в один день лишившись накопленного годами авторитета, смерти равносильно. Поэтому на следующий день он, переодевшись во все чистое, гордо выпятив грудь, как ни в чем не бывало, явился в контору. О приключившейся с ним ночью истории и слова не обронил. 

А время было такое, когда начальство беспрекословно слушались, подчинялись любым приказам и относились к нему с нескрываемым почтением. Поэтому, так как сам Мырзекен ходил с высоко поднятой грудью, то и остальным пришлось сделать соответствующий вид, и шальные улыбки на губах моментально исчезли.

После этого случая между Мырзекеном и Лексеем в течение нескольких лет были натянутые отношения. Но в жизни все преходяще, сегодня эта история и все с ней связанное остались в далеком прошлом. 

Ныне Мырзекен на заслуженном отдыхе. У Лексея же пенсионный возраст пока не подошел, поэтому он по-прежнему трудится в совхозе чернорабочим: копает силос, роет землю, занимается поливом посевов. Словом, как только потребуются где лишние руки, начальство не раздумывая посылает туда исполнительного Лексея. Что касается Ольги, она знатная передовая доярка на молочной ферме. 

А размолвка между Лексеем и Мырзекеном давно забыта. Сегодня они нормально общаются, как обычные люди.

*  *  *

Раньше аул Мукур, или, как он зовется по-новому, совхоз «Раздольный», считался одним из наиболее передовых и стабильных в районе. Но в последние годы уже ни одно хозяйство не может похвастать прежними достижениями. Так что теперь и Мукур, подобно соседям, насилу держится в середнячках: возможно, какие-то хозяйства и опережает по показателям, зато за другими плетется в хвосте.

Поскольку это большой и достаточно благополучный аул, здесь есть практически все, что только душа пожелает, а среди его обитателей можно встретить людей с самыми разными дарованиями. Не зря говорят, что народ – кузница талантов, по этой части и Мукур далеко не беден. Живут тут и виртуозные музыканты, и певцы с прекрасными голосами, и незаменимые организаторы праздников с блестящими способностями тамады, и завидные остряки, которым народ буквально в рот заглядывает в ожидании очередной шутки… Словом, людей одаренных в Мукуре хватает, и каждый, как повелось еще исстари, окружен всеобщим вниманием и почитанием. 

Особой любовью пользовалось в ауле певческое искусство Даметкен – жены Жангали.

– Пай-пай, ох и Дамешжан! Ох и талантище! Да как же тебя угораздило выскочить замуж за тихоню Жангали? – не скрывая удивления, спрашивал ее Мырзахмет еще в пору своего директорства.

– Тебе с твоим даром нужно бы в столице жить. Ты, Дамеш, особенный человек, тебя Аллах своей благодатью осенил! – говорила ей и сношеница Бибиш.

– Да она же настоящая артистка, точь-в-точь как те, что по радио поют! – с восторгом восклицал даже Канапия, который вообще никогда никого не хвалил и ничем с роду не восхищался.

– Брось, радио мы тоже слушаем. Тамошние певички даже в подметки нашей Дамеш не годятся! – обычно встревал в таких случаях Нургали, спеша поделиться собственным мнением о родной невестке.

Не зря так возносили жену Жангали – Даметкен и в самом деле дивно пела, в свое время ей равных в округе не было.

Судя по разговорам односельчан, Жангали и Даметкен соединили свои судьбы потому, что до смерти любили друг друга.

– В юности он частенько отлучался в сторону Ореля. Оказывается, ухаживал за нашей Дамеш – моей будущей снохой, – рассказывал о братишке Нургали.

– Спору нет, Даметкен действительно была чудесной певуньей. Но ведь и нашего Жангали Всевышний не обделил талантом, – напоминал ему Мырзахмет.

– Это правда, только распорядился он им не по уму. Народ считает странным старика Амира, а, вообще-то, настоящим чудиком был мой братишка, – отвечал на это Нургали. – Когда Дамеш согласилась выйти за него замуж, а мы уже собрались ее сосватать и привезти честь по чести к себе, Жангали вдруг взял да и выкрал девушку. Такую грандиозную свару между аулами затеял!.. А случилась она, между прочим, раньше, чем поссорились на почве сватовства Бектемир с Нурпеисом. Можно считать, это первый нелепый поступок моего братишки. Но этим Жангали не ограничился. Как только он отделился и зажил собственным домом, так сразу решил, что на их семью хватит и таланта Дамеш, поэтому свое искусство тут же забросил, хотя его, как говорится, Бог поцеловал. Это уже второй странный поступок. А потом он и вовсе учудил: ушел с приличной работы тракториста, стал пастухом и переехал на дальнюю заимку – видите ли, голосу Дамеш тесновато в ауле, ему простор нужен! И это третья глупость Жангали. Как после таких выкрутасов не считать моего брата чудаком?!

В словах Нургали есть резон. Вначале он даже пребывал в подозрениях: уж не заболел ли случаем братишка? Потом стал коситься на Дамеш: может, это она голову Жангали морочит? Однако, какие бы сомнения ни обуревали Нургали, ничего ненормального либо предосудительного ни со стороны брата, ни со стороны невестки он не обнаружил. А раз не заметил, то вынужден был смириться с тем, что предписала судьба. 

В конце концов, поразмыслив, Нургали пришел к заключению, что Жангали с Даметкен, очевидно, необычные люди: они действительно испытывают друг к другу пылкую страсть, подобно влюбленным, которых народ воспел в поэтических сказаниях, а потому и поступки их не каждому дано понять. 

Решил так Нургали и с тех самых пор вообще перестал вмешиваться в жизнь братишки и снохи, надоедать им, как прежде, нравоучениями. Другими словами, предоставил им во всем выбор на собственное усмотрение и отпустил из-под своего отеческого крыла на все четыре стороны. К тому же Нургали понимал, что на самом деле ума и мудрости у молодых, если не больше, то, во всяком случае, не меньше, чем у него самого. Сказать по правде, душой он давно признал, что братишка с невесткой намного счастливее его и живут в любви и завидном согласии, а это судьба дарует далеко не каждому.

Да разве закроешь на замок досужие рты?.. То ли в насмешку, то ли искренне, но аульные старики прозвали Жангали с Даметкен «Козы и красоткой Баян». А молодежь и вовсе посмеивалась: «Ромео и Джульетта!»

Ну и пускай, только любовь между ними и вправду была настолько редкой и особенной, что о такой никто в округе и не помнил.

Жизнь есть жизнь, никто не знает, как она повернет завтра. Оказалось, и такому свалившемуся на голову безмерному счастью, и такой бесконечно огромной радости приходит конец. А пора угасания есть даже у ставшего легендой природного таланта, даже у подлинного искусства. 

Такие нежданные перемены произошли в их счастливом доме всего лишь за год. В течение одного года крепкий и благополучный семейный шанырак* пошатнулся и рухнул.

*  *  *

Четверть века Жангали с Даметкен провели вместе, душа в душу, являя собой образец супружеской четы и для близких, и для друзей, и для врагов. Дали жизнь сыну и двум дочерям, вырастили их ничем не хуже других. Пока учились, дети оставались в ауле, на попечении своего дядюшки Нургали, поскольку отец с матерью работали у черта на куличках и жили на заимке. 

Первенец Нуржан окончил десятилетку с золотой медалью и поступил в алматинский вуз. Однако после двух лет учебы его неожиданно призвали в армию. 

Это был период самого разгара Афганской войны. Шесть месяцев Нуржан провел «в учебке», а затем его сразу же направили прямиком в кровавую афганскую мясорубку. Прошло совсем немного времени, и Жангали с Даметкен оповестили о его гибели…

Тело сына привезли в Мукур в цинковом гробу. Сопровождавшие печальный груз военные категорически запретили его вскрывать. Так, в закрытом гробу, Нуржана и похоронили. 

Убитым горем родителям не удалось увидеть в последний раз лицо любимого сына и хотя бы в этом найти утешение, поэтому никакие слезы не приносили облегчения. 

Сердце у Даметкен и без того было слабым, а после смерти сына она вообще сдала и так и не смогла прийти в себя. Прежний радостный смех, мелодичные переливы красивых песен упорхнули из-под их шанырака подобно пугливым соловьям.

«Может, это был вовсе и не наш сынок! А мой Нуржан, наверно, все еще жив и по-прежнему служит в армии, – шепотом обнадеживала себя Даметкен и вздыхала: – Ни о чем бы я больше не мечтала, только еще хоть разок взглянуть бы на Нуржана!»

«Он был единственным нашим сыном, которого я вымолила у Бога. Моего жеребеночка за праздничным столом благословили по традиции старики, прочили ему светлый путь. Чем же я провинилась перед Всевышним?!» – горько плакала Даметкен, и подол, которым она утирала глаза, становился мокрым от слез.

Безрадостной пеленой дни проходили за днями. Подоспела зима со своими суровыми буднями. 

С наступлением холодов начальство направило к Жангали в помощники Нурлана – среднего сына Нургали. Молодой племянник еле выдержал в пастухах два первых зимних месяца, а в начале февраля махнул на все рукой и уехал в аул.

– Не обижайтесь, ага, не мое это дело – чабанить. Чем зимой и летом таскаться за овцами, я лучше на механизатора выучусь, – честно сказал он.

– Боже мой, ты бы хоть немного потерпел, пока окот не пройдет. Я же без помощника как без рук, – всполошился Жангали.

– Не мучайте меня, агатай! – наотрез отказался Нурлан. – Поеду и выложу начальству всю правду, попрошу, чтобы вместо меня кого-нибудь прислали. 

Разве удержишь силой мальчишку, который твердо решил уехать? Жангали не стал больше уговаривать Нурлана, лишь молвил обреченно: 

– Воля твоя, светик мой…

В тот день, когда уехал племянник, все было как будто в норме и не предвещало беды. Трагедия произошла на следующий день…

Каждое утро Жангали еще затемно отгонял скот на пастбище, а когда возвращался домой, Дамеш уже успевала разжечь огонь в печи, вскипятить чайник и накрыть утренний дастархан. Но в тот день дверь их невзрачной землянки даже не открывалась, и из трубы не вился привычный сизый дымок. 

Жангали, как обычно, хлопотал спозаранок в кошаре, а когда вывел овец в открытый загон, предположил: «Похоже, Дамеш опять приболела, видно, лежит в постели и не может подняться».

Управившись со скотом, он спокойно вернулся, а когда вошел в дом, обнаружил, что Дамеш лежит на полу, упав навзничь у печки.

Жангали пулей бросился к жене и поднял на руки. Но какой в этом толк – его любимая Дамеш уже остыла, душа давным-давно покинула ее…

Никого, кто мог бы разделить с ним горечь утраты, рядом не было; от невыносимой муки он даже заплакать не смог и впал в бредовое смятение, точно волк, которому скормили отраву.

Выбежав из дома, бросился в сторону загона, потом долго, задыхаясь от горя, бродил по просторной долине. Вернувшись, взобрался на крышу и обозрел окрестности, пристально вглядываясь в горизонт, – не видно ли там приближающегося путника. Но ничего, кроме белоснежной пустоши, по которой вихрился буран, Жангали не увидел.

Потеряв всякую надежду, потащился обратно в дом. Аккуратно завернул тело Дамеш в белую ткань, положил его с правой стороны и разжег в печи огонь.

Завывавшая снаружи метель ближе к полудню стихла. Обычно, если выпадал ясный день, он выгонял овец в долину и выпасал на подножном корму до самого вечера. Но сейчас Жангали охватила такая несусветная печаль, что он накрепко забыл обо всем на свете. Голова гудела и ничего не соображала, накатило полное беспамятство, словно он белены объелся. 

В таком состоянии Жангали и провел весь день рядом с телом Дамеш.

Лишь поздним вечером, когда полностью стемнело, кое-как пришел в себя и встал с места. Пошатываясь, пошел и включил свет. Затем, вспомнив о том, что скот остался в открытом загоне, поплелся наружу. Еле двигаясь, загнал овец в теплую кошару и вернулся в дом.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Опять поднялся буран, который улегся с трудом лишь к рассвету. Отвлекаясь время от времени на вой ветра и треск горящих в печи поленьев, Жангали с надеждой прислушивался к звукам снаружи. Наверно, раз сто выходил во двор, снова и снова всматриваясь в дорогу, ведь человек, которого ему, скорее всего, уже отправили в помощь, вот-вот должен был появиться. 

Начальство, поди, не безумное – не могли в такую стужу оставить чабана одного в безлюдной степи наедине с овцематками. В первой декаде марта должен начаться окот… Да какой там в первой декаде – по всем признакам, самый ранний приплод появится уже через недельку.

Жангали грешным делом подумал, уж не попал ли в беду посланный помощник: может, его волки загнали, может, с дороги сбился – в такой-то буран... 

Когда поднялось солнце, он все же выпустил скотину в открытый загон. То ли глаза заволокло туманом, то ли помешал поднимавшийся от кизяка пар –только вернувшись опять в кошару, он заметил окоченевших в последах новорожденных ягнят, белеющих на земле в трех-четырех местах.

По его расчетам, котиться овцам было как будто бы рановато – выходит, выкидыши… Он сразу вспомнил, что вчера на весь день оставил овец на холоде, во власти бурана, даже сена не подкинул, и лишь к ночи загнал под крышу.

Собрав погибших ягнят вместе с последами, Жангали отнес все в дальний угол кошары, куда не ступает нога человека, и там закопал. Нелегко это далось – расчистив снег, долбить промерзшую землю, обливаясь от усилий потом. Устал до изнеможения. Покончив с ягнятами, он с ноющим сердцем и туманом в глазах снова поволокся в дом. 

Со вчерашнего дня во рту не было ни крошки. Вспомнив об этом, разжег огонь, поставил на печь чайник. Разве дано ему теперь насладиться ароматным, терпким чаем, который Дамеш ежедневно заваривала для него, вскипятив самовар?! 

В случившееся не хотелось верить, будто все это происходит не наяву, а во сне. Казалось, стоит только измученной голове хоть мгновение отдохнуть и встряхнуться от тяжелых мыслей, как угнетающий, давящий его мглистый мираж тут же рассеется и отступит. 

А следом и Дамеш пробудится ото сна, привычно закопошится в дневных заботах, как будто собираясь разжечь самовар и накрыть аппетитный дастархан. Собирая на стол, как обычно, поделится с мужем своими тревогами: «Как там дети в ауле, все ли с жеребятами в порядке?.. Как Риза учится, что-то давно от нее нет писем…» А потом Дамеш не спеша поднимется с места, подойдет к висящей в углу фотографии Нуржана в военной форме, погладит ее ласково ладонью и зашепчет о чем-то сама с собой…

Эх, жизнь, жизнь, неужели все это навеки будет теперь лишь неосуществимой мечтой?!

Но лежащая с правой стороны Дамеш, закутанная в белую ткань, которая в его надеждах, казалось, вот-вот проснется, уже никогда не пошевелится. А у порога комнаты безмолвно торчит желтый самовар, словно тоскуя в ожидании хозяйки…

Пытаясь стряхнуть и рассеять воцарившееся в сознании оцепенение, Жангали сжал руками виски. Но это не помогло. В голове будто бегали взад-вперед бесчисленные полчища муравьев, и ему уже не снять серую пелену с этого вмиг поблекшего мира…

После полудня Жангали разбросал скоту в загоне силос, запряг в сани коня, выехал на дорогу и довольно далеко с ветерком промчался. Думал, может, хотя бы рыскающие по степи волки ему повстречаются. Но попусту бороздил он безжизненную белую долину, ничего живого на этой снежной пустоши взгляд так и не приметил. Усталый, вернулся домой.

Если бы из совхоза и в самом деле отправили помощника, то он непременно должен был приехать уже сегодня. А может, начальству просто не удается подыскать посреди зимы подходящего человека, может, никак кого-то уговорить не получается? Но такое и представить нельзя, ведь в зимние месяцы в ауле каждый второй без работы. Если найти к человеку подход и поручить новое дело, желающий обязательно найдется.

Помощник, конечно, само собой, однако подошло время и начальству заехать на зимовку да разузнать о положении дел. Ладно Жангали, так ведь они даже общественным скотом не поинтересуются! Что за люди, отчего руководство позволяет себе такую небрежность?! Он так глубоко вздохнул, что в груди все заклокотало и захрипело… 

Напоил лошадь. К вечеру раскидал скоту сена. Сегодня он не стал, как вчера, надолго оставлять овец на морозе, а пораньше загнал в кошару.

Ночью, сидя возле ярко пылающей печки, слегка вздремнул. Тем не менее, раз пять-шесть, одевшись, взяв в руки лампу, отправлялся в кошару и обходил дремлющий скот. Под утро две овцы окотились: одна – ягненком, другая – двойней. Очистив новорожденных от последа, подув им в носы, чтобы задышали сами, отнес ягнят вместе с матками в теплый сарай и там запер.

В конце концов Жангали твердо решил, что, если и сегодня никто не приедет,  он бросит все и сам помчится в аул, правда, совести на такой шаг не хватило. Если начавшийся котиться государственный скот останется совсем без присмотра, то погибнет на таком морозе, как будто скошенный джутом. Его личное горе – это беда одного человека, а если падет общественный скот, то пострадает весь совхоз, все его жители. Эта мысль охладила пыл и помогла ему обуздать поднимавшийся гнев.

Человек, выехавший из аула ранним утром, доберется сюда лишь поздним вечером. А если его задержат какие-то дела и он отправится в дорогу после полудня, то должен приехать посреди ночи. Раз так, почему же посланный из аула помощник до сих пор не появился на заимке? Что стряслось, о чем они вообще там думают?!

С восходом солнца, еще раз обойдя кошару и проверив скотину, Жангали вошел в дом. И тут же в ноздри ударил распространившийся по комнате посторонний запах. Он сразу понял, что это. Целый день и всю ночь он беспрерывно топил печь, видимо, тело покойной не выдержало такого тепла в доме.

Эх, бедняжка Дамеш! Ты была почитаемой детьми матерью, любимой супругой, за что же теперь страдает твоя золотая головушка? Разве могла ты представить, что придется столько дней лежать неупокоенной в пустом доме в ожидании родичей, которые даже не знают о твоем безвременном уходе? Искусница Даметкен, ты восхищала аулчан своими дивными песнями, пользовалась всеобщей любовью! И вот теперь никому не нужна… а твое бездыханное тело из-за тепла в доме стало уже попахивать…

Разве мог предвидеть Жангали, что его несравненной Дамеш уготована подобная судьба? И с чего это он с такой горячностью рвался когда-то в пастухи? Остался бы в ауле, скольких трудностей суровой чабанской жизни мог бы избежать, да и любимая жена не подверглась бы нынешнему оскорблению. Сам виноват – приходится теперь мыкаться в одиночестве, и некому даже поведать о своем неизбывном горе.

Эх, бедная Даметкен, за четверть века, проведенные вместе с ним, она ни разу даже не посмотрела на него с укором. Был трактористом – завидная для многих работа, так нет же, все бросил и стал пастухом. Мало того, презрел зимовки в окрестностях аула, потому как душа рвалась на волю и тосковала по щедрой красоте первозданной природы. Вот и выбрал Жангали далекую Акалаху, а это, как-никак, целый день пути от усадьбы. Но и на этот раз Дамеш не насупила брови, не стала корить мужа, что поселились в глухомани. Растила детей, старательно их воспитывала, дом содержала в идеальном порядке и чистоте, а мужа, день-деньской пропадающего со скотом на пастбище, всегда встречала щедро накрытым белым дастарханом, горячим вниманием и учтивым почитанием.

Иногда в теплые, солнечные летние вечера или серым прохладным предрассветным утром его драгоценная Дамеш затягивала какую-нибудь чудную песню. А в следующее мгновенье тихонько начатая ею мелодия, переливаясь все громче, взмывала в синеву неба, звенела и парила над неприступной высотой Алтайских гор. Когда Дамеш пела, все вокруг замирало: казалось, даже ветер переставал дуть, стихал шум водопада, умолкали трели птиц. А просторное ущелье Акалаха, словно завороженное ее песней, как-то по-особенному преображалось и расцветало.

Разумом Жангали никак не хотел принять того, что эти дни канули в безвозвратную вечность. Разве может сердце смириться со свершившимся?! В глазах туман… Непроглядная свинцовая мгла, сквозь которую ничего нельзя разглядеть...

Боже мой, что же он теперь будет делать, куда пойдет, кому пожалуется на свое горе?!.

…Ясно, что так долго хранить в теплом доме тело нельзя. Может, правильнее дождаться людей из аула, не разжигая печи? Тогда где же самому устроиться, где разместить гостей, если вдруг кто-то приедет?

Сбив в кучу скот, Жангали загнал овец в кошару и вернулся домой. Да простит его аруах Дамеш! Он выбрал место при входе в дом. Затем завернул тело покойной жены в войлочный ковер, вынес и положил на скамью на веранде.

– Вот так, Дамеш, ты уж не обижайся на меня, – чуть не плача, выдавил он из себя. – У меня нет выхода, иначе я не смогу сохранить твое тело до того, как приедут люди и твои родичи…

Войдя в дом, он ополоснул руки, сел к столу и с шумом выпил несколько кесешек чая. Однако усидеть в тепле не смог, обеспокоенный тем, что оставил Дамеш одну. Снова вышел наружу.

Уже сгустилась непроглядная темень. У порога тихо лежит Актос. Бедняга будто чувствует, что случилась какая-то трагедия, невосполнимая утрата: молчит, не поскуливает привычно, клянча поесть. Заметив хозяина, даже не подошел к нему. 

Жангали вернулся в дом и вынес собаке ведерко с объедками со стола. Затем прошел на веранду, зажег лучину.

– Лежишь, Дамеш? Ну лежи… – зашептал он. – Отдохни сегодня здесь. Наверное, завтра кто-нибудь да приедет. Давай подождем еще денек… Еще немного, Дамеш!

Однако, как бы томительно Жангали ни ждал появления сородичей, назавтра никто из аула опять не приехал.

Бледный и злой, он подавил в себе усилием воли все чувства и стал безучастным, как камень. Овцы котились и днем и ночью, нередко принося двойной приплод, так что вскоре число народившихся ягнят достигло почти двух десятков. Всех их вместе с матками он удобно, по отдельности устроил в теплых сараях. 

Одна из окотившихся до срока овец, отказавшись от новорожденного, уморила ягненка голодом. В подобных случаях необходимо все время держать малыша на глазах у матки и то и дело прикладывать его к соскам. Но разве сейчас он в состоянии заниматься этим, когда сам находится в безвыходном положении?!

Ночью, включив освещение, Жангали довольно долго просидел на холодной веранде, охраняя тело Дамеш. Шепотом жаловался жене о своей тоске и горе. Вспоминал навсегда ушедшие счастливые дни их сладкой как мед совместной жизни. Даже хихикал, когда на память приходили какие-то давние забавные истории. Но тут же себя одергивал: «Боже милостивый, чему я смеюсь – видно, уже с ума схожу».

«А может, Дамеш вовсе и не умерла? Вдруг все это только сон?»

Ночью окотились еще две овцы, обе принесли по двойне.

Следующий день прошел в беспокойных хлопотах. Правда, в полузабытье Жангали даже не понимал, что делает, чем занят. Во всяком случае, весь день провел на ногах, курсируя между домом и кошарой: задавал скоту корм, ухаживал за ягнятами, топил печь… 

Ни минуты отдыха, мелькнула даже мысль пойти во двор да накинуть петлю на шею, чем терпеть такие муки. Разве его жизнь дороже жизни Дамеш?.. Но что тогда будет с детьми? На кого он их оставит? А если погибнет оставшийся бесхозным общественный скот, разве не будут потом поминать его недобрым словом? Такая молва похуже смерти, это ведь клеймо на костях…

С наступлением сумерек вошел, пошатываясь, в дом, и тут его взор упал на темные силуэты возле печи – то ли люди, то ли чурки. Чтобы разобрать получше, Жангали вытер рукавом припорошенные инеем глаза. Наконец узнал Нурлана, который встал с места и пошел ему навстречу.

– Агатай, начальство не выделило помощника, поэтому меня вместе с отцом отправили к вам обратно, – грустно объявил племянник.

– Как вы тут, братишка, живы-здоровы?

Он узнал голос – второй человек, сидевший, грея руки, возле печи, оказался его единственным родным старшим братом.

– Что-то Дамеш не видать, где-то во дворе, что ли, возится? – спросил Нургали.

Жангали не произнес ни звука. Совершенно обессиленный, он как подкошенный упал на колени прямо на пороге. А потом, сморщив лицо и скривив рот, горько расплакался, так, что плечи затряслись от рыданий.

В первый раз с момента кончины жены он, оказавшись рядом с людьми, смог наконец дать волю душившим его слезам.

*  *  *

С северной стороны аула Мукур тихонько, словно роняя слезы, бьет одинокий ключ.

Этот источник мукурцы называют сегодня Жалбызды булак – Мятным ключом. А некоторые зовут «родником Жангали». На самом же деле древнее название источника – Аулиебулак, то есть Святой родник. В старину его считали священным не только жители находящегося по соседству Мукура, но и народ, обосновавшийся внизу – в Аршаты и Ореле. Люди приходили сюда, чтобы совершить священный обряд и провести ночевку. 

Прежде у истока родника росла пышная, раскидистая тысячелетняя лиственница. Паломники, приходящие к источнику, похоже, считали священной и лиственницу, поэтому, оказывая ей почтение, подвязывали к свисающим ветвям ленточки белой материи. 

От того лиственного дерева ныне и пня не осталось: молодежь с пламенем в сердцах, которая в тридцатые годы вела в здешних краях непримиримую борьбу с пережитками прошлого, срубила ее и распилила на дрова. 

Мукурцы давным-давно забыли о том, что когда-то ключ считался священным и что у его истока росла мята. А поскольку они об этом забыли, то никто уже не ухаживал за родником, его окрестности поросли камышом, а влажные берега оболотились. 

Расчистил глазок и возвратил к жизни забытый людьми источник как раз Жангали… 

Когда Дамеш ушла из жизни, он сразу сдал в совхоз подотчетных овец, бросил заимку в Акалахе и переехал в Мукур. Купил в ауле дом, поднял двух дочерей, занимаясь черновой совхозной работой, а когда подоспело время, вышел на пенсию. Сейчас он живет у своей старшей дочери Ризы.

Тихоня Жангали оказался необычайно преданным в любви: не раз Нургали подсылал к братишке земляков, чтобы тот породнился с кем-нибудь, однако все его уговоры оказались напрасными.

Когда Жангали еще работал, то к Мятному роднику приходил лишь изредка, если бывал свободен. Выйдя на заслуженный отдых, он наконец-то стал полностью предоставлен сам себе и теперь практически весь день копошится у родника. Сосна, которую он много лет назад посадил у самого истока, ныне превратилась в стройное дерево с пушистой кроной.

Если кому потребуется Жангали, его всегда можно найти рядом с тем местом, откуда бьет Мятный ключ.

*  *  *

Попробуйте спросить у аулчан, кто сегодня самый видный и почитаемый старец в Мукуре, – практически все назовут муллу Бектемира. И на то есть причины. 

Бектемир – самый старший среди аульных стариков, аксакал, чей возраст перевалил уже за семьдесят. К тому же, по сравнению с другими пожилыми мукурцами, Бекен в полной мере обладает и умом, и мудростью, и нажитым опытом, и достаточной хитростью. Правда, он, подобно тому же Амиру, книг не читает, газет и журналов не листает и не ходит ежедневно в кино, примкнув к молодым завсегдатаям клуба. Сила Бекена – в его жизненном опыте, в уроках и выводах, извлеченных им из собственного долгого пути. Поэтому мукурцы с почтением зовут Бектемира не иначе, как «аксакал» или «молдеке»*, в то время как Амира, нахватавшегося поверхностных знаний из книг и кинофильмов, окрестили за глаза «тронутым».

Бектемир получил звание муллы совсем недавно. А вообще-то, прежде ему и в самом крепком сне не могло присниться, что когда-нибудь он возьмет в руки четки и встанет на путь веры… 

Когда мулла Ашамай, слывший бдительным хранителем древних традиций и воплощением самой старины, достигнув столетнего рубежа, ушел в мир иной, Мукур осиротел, оставшись без священнослужителя. 

Жизнь есть жизнь, смерть не обходит стороной и Мукур. Когда такое случалось, аулчане в поисках муллы мчались в Аршаты или Берель. Знавший об этом, Бектемир в один прекрасный день не выдержал. Ему была знакома старинная грамота, поэтому он отправился в далекий Нарын и не торопясь стал брать уроки у крупного знатока ислама Сайфи-хазрета. 

Слава Аллаху, теперь, в сравнении с полуграмотными мусульманскими служками Аршаты и Береля, которые даже суры и заповеди Корана толком не знают, у Бекена, умеющего читать старую арабскую графику, на этот счет совесть перед Всевышним чиста.

Как судачат люди, Бектемир, похоже, напрочь лишился сейчас прежнего веселого нрава, склонности к шуткам и розыгрышам. 

Кто не соблазнялся в молодые годы озорством, кого не тянула на шалости эта задорная пора? Бекен тоже в свое время был самым что ни на есть сумасбродным проказником.

– Это ведь Бектемир раньше времени свел в могилу беднягу Нурпеиса, – сказал как-то Мырзахмет и, вспомнив былые дни, громко расхохотался.

– Как это «свел в могилу»? – сразу насторожился библиотекарь Даулетхан, что всегда держал ухо востро.

– Нурпеис ведь скончался, даже до пенсии не дожив… Об этом я и говорю.

– А причем здесь Бектемир?

– Еще как причем, светик мой.

– Как же так… Выходит, если кто-то кого-то убил, вам это – повод для веселья?

Конечно, чтобы такие молодые аулчане, как Даулетхан, которым ни черта о жизни стариков не известно, что-то поняли, нужен долгий рассказ. Но было бы непорядочно вот так резко заявлять, что Бектемир «убил» Нурпеиса. Это равносильно клевете на благочестивого мукурского муллу, степенно перебирающего четки и потупившего в смирении взор, как и подобает посланнику Аллаха. 

Тем не менее, слова бывшего директора Мырзахмета небезосновательны. В том, что покойный Нурпеис покинул бренный мир до поры, вволю испив телесных страданий и став колченогим калекой с покривившейся шеей и свистящей грудью, и в самом деле есть прямой вклад Бектемира.

О прежних проделках двух друзей, которые по жизни шли неразлучно, будто ягнята, сосущие одну матку, мукурцы и сегодня с удовольствием вспоминают, да так, словно сказку сказывают.

– В груди-то у Нурпеиса свищет аккурат с тех пор, как он решил прокатиться верхом на олене, – обязательно затронет, например, старую историю Нургали.

Хотя в Шубарагаше, Береле да Ореле оленей и маралов выращивали уже давно, во владениях Мукура этих животных раньше не разводили, а завезли позднее.

В один из теплых, погожих летних дней два друга, помня об этом факте, взяли аркан, недоуздок и отправились в расположенный в низовьях Шубарагаш, где оленей и маралов была тьма-тьмущая. 

А задумали они вот что: в своей жизни Бектемир с Нурпеисом вкусили много чего хорошего и плохого, но вот прокатиться верхом на живом олене так и не попробовали. Понаслышке им было известно, что на далеком Крайнем Севере оленей вроде бы не только используют в качестве верхового транспорта, но и в сани запрягают. 

А чем хуже шубарагашские олени с их величественными рогами? Джигиты не раз укрощали строптивых стригунков, которые даже к гриве своей не дают прикоснуться, а олени, поди, не страшнее, чем непокорные жеребцы. Коли так, решили твердо друзья, почему бы самим не испытать, на что эти животные способны.

Быстро спустившись вниз с внешней от Шубарагаша стороны, они вошли в расположенный в густом сосняке обширный вольер. Один загонял животных криком, другой подкарауливал спереди – с великими трудами и горем пополам им в конце концов удалось поймать одного оленя. Привязав его к дереву, надели на голову недоуздок.

Когда все было готово, Бектемир попросил:

– Можно я на него сяду? Нуреке, разреши мне первым попробовать, а? Пускай потом помянут добрым словом мое имя, мол, это Бектемир первым оседлал оленя и прокатился на нем верхом, как на коне!

Нурпеис, нахмурившись, молчал, словно язык проглотил. Поскольку ответа не последовало, Бектемир пуще прежнего пустился его уговаривать:

– Вы же знаете из книг, Нуреке, что на Крайнем Севере на оленях верхом ездят? В недалеком будущем мы тоже, как там, приспособим их в качестве верхового транспорта. Вы уж не обижайтесь, давайте я первым сяду на оленя… Пусть мой поступок станет примером для потомков, пускай мое имя овеет неугасимая слава!

Что тут сказать – потупив взор, Нурпеис едва слышно что-то пробормотал.

И вдруг Бекен совершенно неожиданно отказался от первоначального намерения.

– Не-ет, Нуреке! – сказал он. – Мы с детства приучены чтить старших, а вы старше меня аж на целый год, поэтому право за вами. Пожалуйста, можете сами первым оседлать оленя!

Нурпеис выпучил с нескрываемым удивлением глаза на Бектемира: мол, ты это в самом деле?

– Мне, видимо, негоже и стыдно вставать вам поперек дороги, Нуреке. Пусть это ваше имя восславляют потомки. Ну, давайте, садитесь!

Воодушевленный словами Бектемира, Нурпеис, давно привыкший покорно выполнять все, что скажет ему друг, при команде «садитесь!» тут же взлетел на оленя. 

Глаза дикого животного, привязанного арканом за голову к дереву, моментально налились кровью, взбухли и стали метать бешеные искры. Как только Нурекен вспрыгнул на него, Бектемир отвязал веревку и освободил животное. 

Почуяв свободу, олень стрелой умчался вниз. А вместе с ним и до смерти перепуганный Нурпеис, который мертвой хваткой вцепился в рога и подпрыгивал на спине животного как подлетающая ворона.

– Эй, Нуреке, передай привет тем местам, куда доскачешь! – маша вслед рукой, весело крикнул ему вдогонку Бектемир.

Не спеша собрав аркан, Бекен, так же не торопясь, стал спускаться следом. Идет и вдруг видит, что на поперечном суку гигантской столетней сосны болтается Нурекен. Висит ни живой ни мертвый: сказать ничего не может, лишь ресницами слегка подрагивает.

Разве мог несчастный справиться с необузданной силой дикого оленя – так, со всего маху, и врезался в торчащий на пути сук, а ударившись, похоже, повредил грудную клетку. Трое суток потом провалялся дома в полуживом состоянии, не в силах вымолвить даже слова. 

С того самого злополучного дня, когда Нурекен взгромоздился на лесного дикаря и шваркнулся на скаку о торчащий сук, его грудь и стала издавать свистящие звуки.

Ну а охромел Нурпеис позднее, в начале семидесятых годов, сломав совершенно здоровую до этого случая ногу.

Однажды бархатной ранней осенью, когда созрели кедровые орехи, Бекена с Нурекеном охватил азарт собирательства. Снарядив пару коней и навьючив на них коржуны, два друга двинули в горы. 

Соорудили в приглянувшемся месте шалаш, устроились и два дня к ряду усердно, до седьмого пота трясли кедровые деревья. На третий день Бектемир мечтательно произнес:

– Нуреке, все вроде бы замечательно, однако самые крупные, самые богатые орехами шишки остаются на верхушках кедров. Если мы и дальше будем продолжать в таком же духе и не попробуем из-за боязни высоты забраться наверх, так и не соберем самых ценных шишек. Увы, я не так легок на подъем, как вы, а иначе не упустил бы шанса – белкой бы на самую верхотуру вскарабкался. Да разве даст мне такую сноровку это кругленькое пузо?!

– Ай, Беке, чего зря мучиться да лезть на верхушку дерева, разве нам не хватит с лихвой того богатства, что под ногами рассыпано? – удивился Нурпеис, не понимая мечтаний друга.

– А наверху самые вкусные, самые сладкие, Нуреке, – пробубнил Бектемир точно павлин. – Жаль, не сумею сам залезть, а если б мог, неужто позарился бы на то, что валяется вокруг?! Это ведь так… мусор. Эх, не судьба, видно!

– Тогда, может, я попробую залезть? – предложил добряк Нурпеис, всегда старавшийся угодить другу.

– Что ж, удачи вам, Нуреке! – тут же напутствовал спутника теплым словом Бектемир.

Нурпеис вцепился в ближайший кедр, щедро увешанный шишками, и не хуже белки стал проворно карабкаться вверх. Лезет, лезет и думает про себя: какое же все-таки высокое дерево, кончится оно когда-нибудь или нет.

– Ну, как, добрался я до верхушки? – вконец запыхавшись, крикнул он с высоты.

– Нет, поднимитесь еще выше, – руководящим тоном ответил оставшийся на земле Бектемир.

– А сейчас?

– Еще немного…

– Ну а теперь?

– Еще…

– Да оно же сломается…

– Ничего не случится, не бойтесь. Ну, смелее, поднимитесь еще чуть-чуть!

– Ойбай, Беке, лечу-у-у!

– Куда, Нуреке? Куда летите?..

– ?!

– Если в аул, то черта с два раньше меня доберешься – скорее, в дерьмо угодишь! – и Бектемир, вскочив на коня, помчался не разбирая дороги в Мукур.

– Эй, Нургызаин, Нурекен уже пришел? – издали прокричал он, доскакав до дома Нурпеиса.

– Как, пришел? Вы же вместе в горы ушли? – ничего не понимая, вытаращилась на него жена Нурекена.

– Я же ему говорил! – торжествующе воскликнул Бекен. – Я же говорил, что ему все равно меня не обогнать, вот мои слова и сбылись.

– Вы что, соревнование затеяли? А куда подевали свои коржуны?

– И коржуны, и палатка – все в горах осталось… да брось ты про них… Я же о Нурекене речь веду. А Нурекен взобрался на верхушку самого высокого кедра, расправил крылья и похвастался, что улетает. Вот тогда я ему и сказал: лети-лети, все равно раньше меня до аула не доберешься! А сам, чтобы не ударить в грязь лицом, поскакал во весь опор сюда.

– Что несет этот сумасшедший?

– Боже мой, шутит он или правду говорит?

– У него, кажется, ум совсем помутился…

Собравшийся на шум народ пребывал в растерянности: принимать слова Бектемира на веру или считать это розыгрышем? Два-три джигита все же сели на коней и поскакали в горы. 

Прибыли на место и обнаружили у подножия кедра лежащего навзничь Нурпеиса. Лицо и рот в крови, одежда изорвана в клочья, говорить не может. Соорудили носилки, положили на них полуживого Нурекена и привезли домой.

– Нужно знать меру, разве можно так играть с человеком? – прослышав о случившемся, корили Бектемира люди. – Что б ты делал, если бы Нурпеис умер?

– Человек вряд ли разобьется насмерть, когда падает с дерева с такими густыми ветвями, – с невозмутимым лицом ответствовал Бекен.

– Нет худа без добра, но все-таки, что бы вы стали делать, если бы он погиб?

– Если б погиб… что ж, выкопал бы глубокую могилу да похоронил… А Нургызаин, по обычаю аменгерства*, самолично взял в жены, – не моргнув глазом, ответил Бекен.

Не бить же его за это, не колошматить, что народ вообще может поделать с таким солидным человеком, которому уже стукнуло пятьдесят?.. Дело известное: горбатого даже могила не исправит. Так что ничего, кроме как посплетничать за спиной да пристыдить укорами, продемонстрировав явное осуждение, аулчане, увы, были не в силах.

Конечно, эта история не добавила чести авторитету Бекена. Ведь упавший с дерева Нурпеис сломал ногу, вывихнул ключицу, скривил шею и стал инвалидом. После этого семьи друзей несколько лет находились в размолвке.

*  *  *

Время летело. Сломанная нога Нурпеиса срослась, хотя и осталась хромой, покривившаяся шея как будто немного выпрямилась. Вслед за телесными ранами затянулись и душевные – понемногу обида стала забываться. В конце концов Мырзахмет, бывший тогда начальником, снова помирил рассорившихся друзей, выделил каждому под присмотр по косяку лошадей и поручил пасти их за горой Аргыт. 

Лексей, который в то лето пас молодых бычков, осенью сдал их на мясо и теперь болтался без дела, поэтому Мырзекен присоединил его к закадычной парочке, и все трое по его воле стали теперь табунщиками.

– У подножия с той стороны Аргыта тепло, там и перезимуете, а лошади пускай пасутся на тебеневке! – наказал директор.

Кто посмеет перечить начальнику? Наутро отправились втроем в дорогу, полтора дня гнали лошадей и наконец прибыли в оговоренное место.

В сравнении с Мукуром, где всегда бывает Богом проклятая лютая зима, климат в этих местах, действительно, значительно теплее. Временами сходят лавины, очищая склоны горы от снега, так что они чернеют длинными языками оголившейся земли. Знающему толк животноводу пастбищ здесь предостаточно: пусти скот на тебеневку туда, где снег слизала лавина, и можешь без особых хлопот перезимовать – в общем, благодатный уголок.

Подняли в защищенном от ветра месте походную юрту, тщательно укрыли ее в несколько слоев войлоком. По соседству устроили загон для отдыха лошадей. В тот же день выбрали кобылу пожирнее, зарезали и аккуратно разделали. Рядом с юртой поставили палатку, приспособив ее под хранилище мяса и продуктовый склад.

И потянулась уединенная жизнь трех новоявленных табунщиков, больше напоминавшая праздную ярмарку. Присматривать за лошадьми выезжали по очереди, по очереди готовили еду, более того, даже поохотиться на зверье и птиц уходили по очереди. 

В отличие от своих приятелей, Бектемир в этих вылазках был намного удачливее: то кеклика подстрелит, то вернется с притороченным к седлу зайцем-русаком. Нурпеис же с Лексеем обычно бродили впустую весь день, да так и возвращались без добычи, поскольку оба оказались совершенно далеки от охотничьих навыков.

Ярмарка тоже не может длиться бесконечно. В один из дней весь ее жар утих, краски потускнели и потеряли привлекательность. А через месяц такая отшельническая жизнь начала утомлять троицу.

Однажды Бектемир, позавтракав, ушел, согласно очередности, присматривать за лошадьми. Нурекен же должен был шататься по окрестным лесам, высматривая в прицел зверье. Однако, понимая, что никакого результата от его усилий все равно не будет, он решил сделать себе послабление и остался в юрте вместе с отдыхающим напарником. 

Лексей, строгавший к обеду мясо, глянув на лежащего на боку посреди юрты Нурпеиса, который от скуки ковырялся в зубах, вдруг сказал:

– Послушай, Нуреке, до каких пор ты будешь безропотно мириться с выходками Бектемира? Он уже давно пользуется твоей наивностью, каждый раз стремится обвести тебя вокруг пальца, как маленького мальчишку… В конце концов, ты ведь из-за него калекой стал!

– В этом ты, конечно, прав, – признал Нурекен. – Однако… пусть Бекен иногда и проказничает, но ведь не со зла же – он добродушный человек…

– Бог ты мой, ты и ногу сломал, и шею скривил, а все равно друга оправдать стараешься… Какие тут проказы, Нуреке? Раскрой глаза! Не будешь защищаться – тебе и ворона их выклюет.

– Да что там, казахи ведь всегда были жестоки в шутках над ровесниками.

– В таком случае и ты проучи его. Как смотришь, если мы с тобой ответим ему той же монетой?

А дальше, договорившись тайком, Лексей с Нурекеном решили одним разом ответить Бектемиру за все скопившиеся на протяжении долгих лет обиды Нурпеиса.

Когда припозднившийся Бектемир вернулся с пастбища и вошел в юрту, своих напарников он обнаружил обессиленно валявшимися на полу.

– Эй, что это с вами? – удивленно спросил Бекен.

Лексей скосил глаза, что-то прошамкал, жуя язык, но ничего вразумительного сказать не смог. На помощь пришел Нурпеис:

– Лексей тут бражки наколдовал… вот мы и напились, захмелели совсем.

– А что за бражка? Мне-то попробовать оставили? – с искренним любопытством поинтересовался  Бекен.

– Да вон, в кастрюле… там твоя доля, – ответил Нурпеис.

Продрогший на холоде Бекен без лишних слов залпом опорожнил содержимое кастрюли.

– Горькая какая-то… Что это вообще за бражка такая? – сморщившись, выразил он отвращение.

От друзей ответа не последовало – будто ничего не слыша, они мирно похрапывали. А что одному сидеть-то – умяв приготовленный Лексеем ужин, Бекен бросил на постель одеяло с подушкой и тоже плюхнулся спать.

День в горах выдался хлопотным, так что, едва голова Бекена коснулась подушки, как он тут же провалился в сон и захрапел. 

Нурпеис, поджидавший этого момента, тихонько встал с места и, как его подучил Лексей, крепко привязал арканом входную дверь к решетке юрты. Затем беззвучно вернулся на место и преспокойненько улегся.

Ближе к середине ночи Бекен застонал. Потом, продолжая пребывать в спящем состоянии, начал ворочаться. Немного спустя, окончательно потеряв покой, проснулся. Еще некоторое время лежал в постели, схватившись за живот, то и дело постанывая и переворачиваясь с боку на бок. Поскольку боль не утихла, неслышно встал с места, накинул на плечи тулуп и направился к выходу. 

Нащупал в темноте дверь, несколько минут возился, пытаясь ее открыть. Это ему не удалось, поэтому, гремя посудой, стал искать спички. Но разве найти их в темноте, если Лексей еще днем все коробки хорошенько припрятал? После безрезультатных поисков Бекен снова устремился к двери. Долго мучился, стараясь развязать узел аркана. Бесполезно. 

А Лексей с Нурпеисом тем временем не подавали ни звука, лежали, накрывшись с головой одеялами и зажав ладонями рты, чтобы не рассмеяться. Навострив уши, они отслеживали каждый шаг Бекена. 

В конечном итоге ураганная сила, скрутившая живот Бектемира, взяла свое: так и не сумев открыть дверь, совершенно измученный, видимо уже не в силах терпеть, он тихо вскрикнул:

– Ох… отца твоего растуды! – и присел прямо на пороге.

Лежавшие в центре юрты друзья, услышав это, довольные собственной проделкой, лишь молча давились от смеха.

Настало утро. Лексей с Нурекеном поднялись с мест, изображая полное неведение. Бектемир тоже не подавал виду, будто ничего такого ночью не случилось.

– Спущусь-ка я вниз, прикуплю чаю, хлебушка да каких-нибудь продуктов, – объявил Бекен. – Пасите пока коней напару. А когда вернусь, и вы в долину спуститесь, сходите в баньку, попаритесь.

Таким образом, Нурпеис по очереди отправился на пастбище, Лексей опять остался кашеварить, а Бектемир, оседлав коня и навьючив коржун, поехал в аул.

Быстрым ходом добрался до Мукура, когда уже сгустились сумерки. 

Едва спустившись с ближайшей от аула возвышенности, Бекен, задумавший отомстить, сразу пустился в душераздирающий плач, то и дело вопя: «О, бедный мой брат!» Своими громкими рыданиями он еще издали всполошил аульных собак и поднял на ноги весь Мукур. 

Продолжая горько стенать, Бектемир проехал через селение и остановил коня, лишь упершись в дом Нурпеиса. Навстречу, рвя на себе волосы и горько плача, выскочила Нургызаин. 

Понятно, что через несколько минут в доме Нурекена собралась добрая половина Мукура. Люди обеспокоенно шумели.

«О мой друг, ты покинул нас в расцвете лет, о бедный Нуреке, ты ушел так неожиданно!» – горестно вздыхая, причитал Бекен, то и дело харкал и смачно сплевывал, словно вместе с желчной слюной пытался выплеснуть из груди всю свою печаль и тоску.

Еще не понимая толком, что же произошло, мукурцы уяснили одно: Нурпеис внезапно скончался. Все ошарашенно молчали, скорбно нахмурив брови.

Когда народ немного пришел в себя, Бекен, выжимая из глаз слезу, приступил к длинному рассказу о том, как погиб его несчастный друг, с которым они росли подобно неразлучным игривым жеребятам и всю сознательную жизнь провели вместе.

Похоже, представления окружающих, считавших необщительного Нурекена наивным тихоней, были ошибочными. То, что у реального Нурпеиса внутри есть геройский стержень и подлинно богатырский дух, выявила лишь уединенная жизнь на горном пастбище. Оказалось, Нурекен – разудалый джигит, у которого много неизведанных граней и нераскрытых талантов. Он замечательный повар, потрясающий кулинар, в искусстве приготовления вкусной еды ему нет равных, потому что от нее просто язык во рту тает. 

Мало того, Нурекен еще и завидный охотник: даже резвую косулю способен подстрелить точно в глаз! Каждый второй день он приносил свежую оленину, так что мясом друзья всегда были сыты по горло. Более того, в течение одного только месяца его охотничьи трофеи пополнили шесть соболей. Да простит Всевышний неверный язык Бекена: если добавить того, которого он взял в день своей смерти, то соболей будет семь! 

Вот эта безоглядная страсть к охоте в конце концов и погубила Нурпеиса… Накануне, выслеживая на северном склоне зверя, он неожиданно провалился в медвежью берлогу. Разве был в силах бедняга противостоять до срока проснувшемуся, разъяренному медведю? Зверь на него набросился, подмял под себя и разодрал на части. 

Лексей с Бектемиром, которые вскоре бросились на поиски пропавшего Нурекена, вышли по следам на место трагедии, убили медведя, собрали разбросанные останки погибшего друга в мешок и принесли в юрту.

Голова, одна рука и хромая нога Нурекена оказались оторваны от тела. Они аккуратно сложили все вместе, завернули в войлок и приготовили для спуска в долину. Лексей, весь в слезах, остался охранять лошадей и юрту, а Бектемир тут же помчался вниз, чтобы не медля сообщить аулчанам печальную весть.

Вот и все, что произошло.

Разве обретут покой люди, услышав о такой трагедии, – всю ночь никто в Мукуре не сомкнул глаз. Спозаранку четыре джигита приготовили носилки, чтобы привезти останки Нурпеиса, снарядили коней и уехали к Аргыту.

Утром оповестили о несчастье всех живущих вдали от аула родственников: кого-то по телефону, кому-то отослали телеграмму, а к тем, что обосновались поблизости, отправили верховых гонцов.

На предстоящие поминки зарезали подходящую животину – мухортую кобылу Нурпеиса. Весь день Бектемир лично руководил приготовлениями к поминальной трапезе, зорко наблюдая за действиями женщин, поучая их и щедро раздавая советы. 

На следующий день с утра он явился к Мырзахмету и попросил:

– Разреши на несколько дней отлучиться в райцентр – надо бы сердце проверить, иначе загнусь… Должно быть, после всего этого ужаса мое бедное сердечко не вынесло переживаний – что-то расшалилось больно…

– О, какие могут быть просьбы, Беке! Конечно, поезжайте… Ваше состояние можно понять: разве легко пережить подобное, когда с твоим другом случилась такая страшная беда, – посочувствовал, проявив полное понимание, Мырзекен и без лишних слов отпустил Бектемира.

Получив добро от начальства, Бекен тут же взял ноги в руки и благополучно скрылся, решив на всякий случай отсидеться подальше.

Назавтра, с трудом пробиваясь сквозь толщу обильно выпавшего снега, вернулась в аул четверка джигитов, ускакавших к Аргыту.

– Что случилось? Где останки? Куда подевали носилки?

– Нурпеис не только не погиб – с ним вообще ничего необычного не произошло, здоров и невредим… Вдвоем с Лексеем пасут в горах лошадей да поджидают Бектемира, – объявили возвратившиеся гонцы, хватаясь за животы от безудержного смеха.

Услышав это, директор Мырзахмет едва не лопнул от гнева. У Нургызаин же буквально подкосились ноги: с посторонней помощью она еле добралась до постели и рухнула как подрубленная.

Что же теперь делать, ведь кобыла зарезана, бараны освежеваны, над горящими очагами кипят котлы, издалека и из соседних аулов прибыли близкие и дальние родичи?

– Чем пережить такой срам, уж лучше бы Нурекен и в самом деле умер! – в сердцах воскликнула Нургызаин, хватаясь за горящее от стыда лицо.

Такой нелепой и ужасной ситуации народ ни в прошлом, ни впоследствии не знавал. Однако призывать к ответу Бектемира, отправив за ним в райцентр гонца, аулчане не стали. Собравшись в доме Нурпеиса, мукурцы вместе с его родственниками сквозь смех и слезы съели приготовленное мясо, угостились поминальной едой да разошлись по домам.

– Неловко все вышло, зачем ты так жестоко поступил с Нурпеисом? – спросили позже Бекена сверстники.

Узнав, что тот решил проучить друга, выставившего его на посмешище, они обратились за подробностями уже к Нурпеису:

– Ай, Нуреке, чем вы так досадили Бекену, как опозорили-то? 

– Да обманули мы его – напоили помоями от вымоченной шкуры, а ему сказали, будто это бражка… – тихонько признался Нурпеис.

– В таком случае вы полностью оба квиты! – объявили ровесники, призывая друзей к благоразумию, и заставили их в знак примирения пожать друг другу руки...

Прошло уже несколько лет, как скончался Нурпеис. Слава Богу, Бектемир все еще жив-здоров и стал ныне одним из самых знатных и уважаемых стариков Мукура. Это мудрый аксакал, пользующийся среди аулчан непререкаемым авторитетом.

*  *  *

Когда над страной сгустились тучи и на западе занялся пожар войны, большинство мукурских мужчин тоже призвали на фронт.

Вернулись с кровавой бойни лишь шестеро. А сейчас в живых из них остались только престарелые, едва держащиеся на ногах Амир, Метрей да Бектемир с Нургали. 

Сутяжника Орынбая признали тогда негодным к воинской службе по состоянию здоровья. Мырзахмет, выбившись в активисты, уже в те времена был на высоте, поэтому военкомат в целях укрепления тыла оставил его по специальной брони. Долговязый Лексей рос в глуши, к тому же в годы войны он был слишком молод, не достиг еще совершеннолетия. А вот каким образом избежали военного призыва жирный Канапия и глухой Карим, мукурцы и сами не знают. Однако, хотя сам Канапия пороху даже не нюхал, он как раз один из тех, кто любит потрепаться о фронтовиках и поделиться при случае собственным мнением.

– Насчет тронутого Амира спору нет, – говорит, к примеру, он. – Амир на самой передовой воевал, вернулся с фронта контуженым… А вот по поводу Нургали и Бектемира у меня большие сомнения…

– Почему это? – спрашивают его в таких случаях охочие до жареных новостей молодые парни вроде любопытного балбеса Рахмана.

– По сравнению с другими, Бектемир головастый и хитрый. Судя по всему, он очень дорожил своей жизнью, а потому служил, видимо, при штабе. Разве вы когда-нибудь слышали от Бекена, что его задела на войне пуля или он получил бы другое ранение?

– Не-ет.

– То-то и оно… Война тянулась целых четыре года. Кто же поверит, что за эти четыре года ни одна пуля не коснулась хотя бы кончика его пальца, ведь сыпались-то они градом, а?

– Верно говорите…

– То есть отсюда мы можем сделать предположение, что наш Бекен отсиживался где-нибудь в теплом местечке, например, в штабе рядом с командованием.

– А как насчет Нургали-аты?

– Нурекен с Бектемиром, как и я, не учились, так что грамоты не знают, поэтому и военная наука им незнакома. Они даже не представляют, с какой стороны ружья стрелять. Думаю, Нурекен служил при полевой кухне – печь разжигал, дрова таскал, золу выгребал…

– Да у него же вместо одной ноги… протез?

– Ну и что… Вы думаете, ногу он на войне потерял?!

– Конечно!

Канапия громко, отрывисто хохочет и, довольный, ласково поглаживает свой торчащий живот.

– Если б Нургали своей никудышной ноги лишился на фронте, разве мы не почитали бы его как хана, не возносили до небес?.. Да он, недотепа, потерял ее в самое что ни на есть мирное время.

– А как?

– Руду на Кокколе копал… так увлекся, что не заметил, как его накрыла лавина. Отморозил тогда ногу, и началась гангрена. Вот врачи ее и отрезали.

Таким, примерно, образом болтливый и несдержанный на язык Канапия «пропагандировал» среди молодежи ратный труд живущих в ауле ветеранов войны. Но, если речь заходила о контуженом Амире, все тело которого покрывали рубцы от осколков, а лицо было корявым от шрамов, тут уж даже словоохотливый Канапия умолкал.

Все мукурцы зовут старика Амира в лицо Аужекеном, что можно понять как уважительную форму от его имени или как почтительное «святейшество» от слова «аулие», то есть «святой», а вот за спиной старика прозвали «тронутым». 

Что касается старухи Разии, благоверная всегда кличет Амира «контуженым». Видимо, этим Ракен стремится унизить своего престарелого муженька: мол, что с тебя взять, ты, бедолага, контуженый, разум у тебя пошатнулся, а рассудок помутился. 

Поскольку Разия Богом нареченная половинка Амира, она знает, что говорит. Он и в самом деле вернулся с Великой Отечественной войны увечным: косоглазым, с расшатанными мозгами и совсем без волос.

Амира отправили на западный фронт суровой зимой сорок третьего года, а домой он вернулся летом сорок шестого с востока, завершив службу после победы над германцами войной с японцами. Ушел мечтательным юношей с пламенеющим сердцем, которому было всего девятнадцать лет, а вернулся стареющим зрелым мужчиной с побитым осколками лицом и изборожденным морщинами лбом. 

С тех самых пор никто не видел, чтобы Аужекен, подобно другим людям, радостно смеялся либо пытался облегчить душу, поделившись с кем-нибудь сокровенными переживаниями.

– Аужекен и раньше, даже когда только женился на Разие, был молчуном, всегда сидел так, будто кость проглотил. Бывало, соберется народ на той, песни поют, пляшут, а Аужекен все молчит и, пока праздник не закончится, с места не двинется, – рассказывал Бектемир, вспоминая редкие радости послевоенной поры.

Хотя Амир и молчун, зато всегда успевает справиться с кучей дел. Кстати, совсем уж молчуном считать его было бы неправильно, да и не такой чересчур он скрытный. 

Где бы Аужекен ни находился, он всегда вполголоса разговаривает сам с собой и с давних пор погружен в бездонные размышления. 

Прошло больше сорока лет, как закончилась война. С тех самых пор и до сегодняшнего дня Аужекена беспокоит неразрешимый вопрос. Видно, и вправду его проклятые мозги сильно расшатало, потому как он стал путаться в имени и фамилии своего фронтового командира. А в понимании Амира это – самое что ни на есть предательство, поэтому простить себе подобную непорядочность он никак не может. И все сорок лет, размышляя об этом, страдает… 

Ай, а джигит-то был с огоньком – по-настоящему горячий! Когда его призвали, он в Алматы учился. А потом младшим лейтенантом стал. На гармони играл с бесподобной виртуозностью – никакой глаз за пальцами не уследит, а если песню затянет, то так звонко, так голосисто, что всем на зависть, и рассказчик был великолепный. Одаренность этого совсем еще молоденького парнишки-командира просто поражала и могла утолить самые азартные ожидания. Но что поделаешь, джигит подорвался на мине и погиб. Ничего от него не осталось. 

Да будь проклята та страшная война! Если б не она, из парня вышел бы выдающийся человек, потрясающий мастер искусства! А он, бедняга, ушел на пике молодости, еще не распустившимся бутоном, срезанным в пору расцвета. Нерастраченная, клокочущая в теле сила, бушующий талант – все-все кануло вместе с ним в безвозвратную вечность. 

«Как, оказывается, несправедлива судьба! – огорчался порою Аужекен. – Если б была в жизни справедливость, то на войне погиб бы я, а он остался в живых, ведь такой светлый и благородный человек принес бы народу намного больше пользы, чем я, и гораздо больше радости». 

Человек, которому суждено было умереть, погиб, и Аужекен, конечно, понимал, что, как бы ни переживал, но воскресить его он все равно не сможет. Да и слова о том, что вместо этого парня следовало погибнуть ему, больше бравада. Просто по всем законам морали людей, безвременно сложивших голову и пожертвовавших жизнью во имя счастья других, необходимо благоговейно беречь в памяти. А что касается Аужекена, он память о том джигите хранит так скверно, что даже его имя и фамилию вечно путает. 

Погибший был офицером, командиром их взвода, а он – рядовым воином. Понятно, что между ними не могло завязаться тесных отношений и близкой дружбы. Да и словесное общение в большинстве своем сводилось к обмену официальными репликами: «Товарищ командир!» – «Товарищ рядовой такой-то!» – вот и весь разговор. 

Армия есть армия, начальства у бедолаги-солдата полно, командиров хватает. Тем не менее, этот джигит занимал в сердце Аужекена особенное место. И надо же, к стыду своему, он не может вспомнить, как же его звали: то ли Муслим Игиликов, то ли Игилик Муслимов. Сорок лет не может вспомнить, все мается, несчастный, голову ломает. А парень-то чудо какой, весь как песня!

– Разия, – обращается он порой к своей байбише едва слышным голосом, – вспомнил я, кажется, звали его Муслимом Игиликовым. Точно… Широкой души был человек, покойный!

– Разия, – говорит он на следующий день, вновь еле ворочая языком, – похоже, я вчера ошибся. Если не изменяет память, он, наоборот, был Игиликом Муслимовым. Как же я мог перепутать имя такого благородного человека?!

Прежде подобные излияния старика вызывали в Разие-апай неудержимый гнев, который она на нем же и срывала. Но со временем слух к ним привык. Теперь она вообще старику не отвечает, будто и не человек он… Игилик Муслимов или Муслим Игиликов – какое до этого дело Разие? Сидит себе да, понюхивая время от времени насыбай, занимается своим делом: то шерсть теребит, то пряжу веретеном крутит, то на кухне возится.

Беспокойные мысли, издавна тревожившие душу Амира, в конце концов подвигли, вероятно, Аужекена на решительные действия. В один прекрасный день он, вооружившись топориком и заткнув за пояс мотыгу, отправился на окраину аула.

*  *  *

По соседству с Мукуром на вершине небольшого холма Амир давно уже присмотрел оголившийся ствол старого засохшего кедра. Придя на место, он обтесал его, обработал и приступил к задуманному… 

Кто знает, сколько дней Аужекен в поте лица трудился, но в канун октябрьского праздника благополучно все завершил, и на верху ближнего от аула холма появился заметный издали памятник солдату – в каске и с автоматом в руках.

«Уж не спятил ли совсем старик Амир, что он там копошится да крошит высохший ствол?» – сочувственно вопрошали поначалу аулчане, однако, когда они увидели готовый памятник во всей его красе, дружно поснимали с голов шапки и отвесили Аужекену низкий поклон.

А потом старик Амир прибил к подножию деревянного изваяния плоскую поперечную дощечку и красной краской вывел на ней призывную надпись: «Никогда не забуду вас!».

Аужекен так старался, что, пожалуй, даже лишне говорить о том мастерстве, с каким он вырубил из старого кедра человеческую фигуру. А сколько труда в нее вложил! Если он сумел так искусно справиться с деревом, то, само собой, и табличка с надписью вышла прочной и красивой. Разве стал бы он щадить руки, коли они к работе привычны и дело свое знают? 

Под крупно написанными словами «Никогда не забуду вас!» Аужекен старательно, мелкими, как коралловые бусинки, буквами вывел имена трех однополчан: «Махарадзе, Игилик Муслим, Сегизбай Айдарбеков».

В тот день, когда памятник был закончен, библиотекарь Даулетхан на глазах у собравшегося возле магазина народа выразил Аужекену огромную признательность: 

– В Мукуре не было монумента, посвященного погибшим героям Великой Отечественной войны. Тысячу раз вам спасибо, Амир-аксакал, за то, что вы подарили нам такой памятник. Сегодня же пойду к начальству и предложу, чтобы его официально открыли в праздничный день, седьмого ноября. А пока закройте скульптуру белой тканью. Будете показывать каждому встречному – непременно кто-нибудь сглазит.

– Наверно, это правильно… Только вот откуда мне взять белую материю? – честно спросил у видного представителя местной культуры Аужекен.

– Можете и простыней закрыть.

– Да меня за простыню старуха из дому вытолкает!

– Ладно, по этой части поможем… Если не считать того, что памятник сделан из дерева, изъянов в нем нет. Вот только зря вы посвящение написали от своего имени: «Не забуду»… Нельзя быть таким эгоистом. Нужно было написать от всех: «Не забудем». Хорошо бы внести такую поправку…

– Вот и мы говорим… На фронте ведь не только твои родичи погибли! – послышались из толпы крики женщин. – Мы тоже горя хлебнули… Если решил писать, то надо от имени всех!

– А это вовсе не родственники Аужекена, – вступился кто-то за старика Амира и принялся втолковывать суть надписи политически неподкованным женщинам: – Это друзья Аужекена, павшие на войне. Видите, один из них, по всей видимости, грузин…

– Да-а, старик, видно, совсем умом тронулся… Почему он не вписал имя своего старшего брата, который не вернулся с войны?

– Черт его знает… Наверно, забыл.

– Как о брате-то можно забыть?

Пытаясь избежать назревавшего над головой скандала, Аужекен поспешил кивнуть, дав таким образом обещание переделать посвящение, как просили люди.

– Неплохо бы покрыть сверху лаком, чтобы защитить от жара солнца, от дождя и снега, – добавил он в качестве пожелания. – Даулет, миленький, ты не поможешь? Выпросишь лак у завхоза? Он ведь тебя послушает…

– Запросто, аксакал! – с готовностью ответил Даулетхан.

Назавтра поутру Аужекен взял краску, зажал под мышкой рубанок и направился к памятнику, чтобы переделать надпись. 

Пришел, а к выведенным им именам трех однополчан чья-то рука уже успела приписать другие: «Шагатаев Турганбек, Шагатаева Менсулу». Когда Аужекен прочел это, настолько растерялся, что рубанок выскользнул из-под мышки, а сам он плюхнулся прямо на траву.

– Бог ты мой, но ведь Менсулу не на войне умерла! Они что, издеваются?! 

Он пришел на холм, гонимый вдохновением, хотел доброе дело сделать, но теперь от его намерения и следа не осталось. Голову словно обручем сковало, руки невольно опустились, а в горле комом застрял один-единственный вопрос: «Кто же это написал?» 

Если предположить, что сын Менсулу с невесткой, так Айбар, почитай уж два года, как перевелся на работу в Катон и переехал в райцентр. В их мукурском доме теперь квартируют две молоденькие училки. Откуда им знать об истории Турганбека и Менсулу? Они же приезжие…

Кто бы это ни сделал, но приписал имена аккуратными буковками, вложив в них большое мастерство, значит, отнесся ко всему с особым вниманием.

Эх, ну кто же это все-таки?..

Ладно Турганбек, здесь спорить не станешь – этот парень действительно погиб на войне. А с чего к нему присовокупили Менсулу? Она ведь не в войну умерла, а гораздо позднее – в конце шестидесятых, разве не так? Зачем же они тогда…

О том, как ушла бедняжка Менсулу, знает, конечно, не только Аужекен, а все, кто живет в окрестностях Мукура. Вспоминать об этом событии даже сегодня тяжело для сердца.

Да минует тебя подобная трагедия, и пускай не познают такого твои потомки!

Ай, не зря Менсулу носила свое имя – она и была самой что ни на есть «менсулу», то есть «безупречной красавицей»! Шея лебединая, брови серпом, а взор огромных, как у верблюжонка, глаз сразу воспламенял в душе горящий уголек чувства. В точку ее назвали – Менсулу обладала изумительной, подлинной красотой, без единого изъяна.

Красотка одна, а джигитов вокруг не счесть; каждый мечтал, чтобы прекрасная девушка досталась ему. Однако, когда подошел срок заводить собственную семью, Менсулу сама выбрала себе жениха, чтобы избежать слишком горячих и надоедливых притязаний молодых аулчан. 

А какого джигита отхватила! И лицом красив, и ростом вышел, и умен был, и на слово красноречив – в общем, Аллах всемилостивый с лихвой наградил Турганбека самыми чудесными качествами.

– О изменчивый мир, как много времени утекло с тех пор!..

Аужекен, сидевший у подножия своего деревянного памятника, тяжко вздохнул и погрузился в водоворот размышлений.

…Хотя и предпочитал он тихую жизнь, в то же время был страстным кинолюбителем. Стоит лишь спуститься сумеркам, как Аужекен, прихрамывая, уже тащится в сторону клуба. Если не считать тех случаев, когда он был приглашен в гости, куда стыдно не явиться, или принимал участие в поминальной трапезе, откуда нельзя уйти, пока не прочтут Коран, Аужекен не пропустил ни одного из фильмов, показанных в Мукуре. Он никогда даже не интересуется, какое кино будут крутить, – молча приходит и устраивается в одном из уголков зала. 

Парень киномеханик, что живет в соседнем ауле, давно признал в старике заядлого киномана.

– Что-то Амир-аты не видать, давайте подождем немного! – говорит он, когда старик запаздывает, и задерживает начало киносеанса.

За кино в каждый свой приход Аужекен не платит – в день получения пенсии он сразу сдает четыре рубля, и этих денег с избытком хватает на целый месяц. А насчитал такую сумму все тот же киномеханик:

– Один сеанс стоит 20 копеек, если вы будете приходить 20 раз в месяц, то в общем выйдет четыре рубля. А оставшиеся 10 дней месяца я в расчет не беру, делаю скидку, учитывая, что вы являетесь самым активным зрителем. Кроме того, по разным причинам вы можете и пропустить сеанс.

То, что он вычел плату за 10 дней, это, конечно, хорошо, правда, иногда даже Аужекену надоедает, когда парень один и тот же фильм крутит по два-три раза. «Бог ты мой, я же видел его вчера!» – удивляется в таких случаях Амир. Но про себя, а на людях привычно молчит и без каких-либо роптаний смотрит то же кино по новой, не шелохнувшись и до самого конца.

В сравнении с другими стариками, что, изнывая от безделья, торчат целыми днями дома, любовь к кино не дает Аужекену скучать и даже немного раздвинула горизонты его познаний. Он ведь далеко не из болтунов, вот народ и думает, будто старик Амир ни черта не знает. Аужекен же, как всегда, помалкивает. На самом деле люди ошибаются, причем непоправимо… Если сказать всю правду без утайки, то идею сооружения памятника героям войны на вершине холма Аужекен почерпнул именно из кино.

Судьба Турганбека и Менсулу тоже напомнила ему множество виденных им кинолент. Он не раз с замиранием сердца смотрел фильмы, где в центре событий были молодые влюбленные, увлеченные пламенной страстью и до смерти преданные друг другу, словно пара прекрасных лебедей. Такая верная и такая сильная любовь, которая может послужить примером для всех, такая несравненная чистота чувств, подобная свежему утреннему воздуху, встречаются, наверное, лишь в кино, думал тогда Аужекен и даже не догадывался, что все это присутствует в его собственном окружении. И почему только люди не ценят золото, что имеют в руках, а мечутся поисками лучшего вдали? Разве любовь Турганбека и Менсулу не достойна кино и дастанов?

Турганбека призвали на фронт осенью сорок второго. В то время он еще не женился, если не считать того, что уже сблизился с Менсулу и был связан с ней словом. Когда она услышала о том, что такого-то числа Турганбек уезжает на фронт, твердо решила выйти за любимого замуж.

– Что с тобой будет, если я погибну? Пусть лучше закончится война, вернусь благополучно с фронта, тогда и создадим семью, – пробовал отговорить ее Турганбек.

Но Менсулу не согласилась с этим. И указала на причину: дескать, если воюющего на фронте человека ждет дома любящая супруга, то небесные силы будут хранить его от смерти. 

Хотя сваты с обеих сторон также были не склонны мириться с ее решением, Менсулу всех уломала. В итоге сыграли скороспелую свадьбу и узаконили отношения молодых. А через три дня Турганбек, попрощавшись со всеми, ушел воевать.

Бедная Менсулу дни и ночи проводила в мольбах к Создателю, кланялась Аллаху, жарко просила, чтобы ее Турганбек остался живым. Однако даже этому единственному желанию несчастной не суждено было сбыться… Небесные силы, которым она доверила любимого супруга, не сберегли Турганбека. Он уже никогда не возвратится оттуда, куда ушел, не вернется в родной, всей душою любимый аул на Алтае, к своей несравненной красавице Менсулу.

А спустя какое-то время в жизнь с плачем явился единственный наследник Турганбека – сын Айбар.

Стремительно летели годы. Менсулу не теряла надежды, продолжала ждать мужа и с заботливой нежностью растила сына. 

Похоронки на Турганбека не было, пришло лишь извещение о том, что он «пропал без вести», поэтому и аулчане не расставались с мыслью, что «потерявшийся человек обязательно найдется». Только когда после окончания войны прошло четыре или пять лет, родные и близкие Турганбека перестали надеяться на его возвращение.

Но этого не скажешь о Менсулу, которая долгие годы жила в беспокойном ожидании, надеясь на скорую встречу с мужем: мол, ежели не сегодня, то завтра он непременно приедет или же послезавтра вернется.

Когда всем стало понятно, что Турганбека уже не дождаться, Менсулу начали одолевать предложениями о сватовстве. При виде красавицы мужчины, похоже, теряют всякий стыд: не осталось в Мукуре мужика, который не зарился бы на Менсулу, не имел на нее видов. Мало тех, что живут в родном Мукуре, так посвататься к ней мчались, загоняя коней, даже из дальних краев. Однако всем Менсулу отвечала решительным отказом и смекалистыми уловками выпроваживала прочь.

Проходила жизнь, а вместе с нею ушли из этого мира ее отец с матерью и свекор со свекровью. Но Менсулу все продолжала лелеять в душе надежду на возвращение любимого Турганбека. 

Когда их единственный сын, ее свет и радость, стал взрослым джигитом, она продала весь свой немногочисленный скот и отправила Айбара в Алматы. Видимо, упорством своим тот пошел в отца, вот и поступил первым в истории аула Мукур на учебу в столичный университет. 

Проучившись пять лет, вернулся с дипломом домой. Счастью Менсулу, встречавшей Айбара, не было предела. Той же осенью она справила сыну грандиозную свадьбу и обзавелась снохой.

– Исполнилась мечта Турганбека, – радовались люди, испытывая искреннюю благодарность к Менсулу. 

Только разве кому-нибудь удавалось противостоять судьбе – зимой того же года аулчане нежданно-негаданно потеряли любимую всеми Менсулу…

Обустроив сына с невесткой, передав в их руки хозяйство и направив семейную жизнь молодых в должное русло, она однажды на рассвете отправилась на речку и бросилась в прорубь… Ее тело, попавшее под лед, унес строптивый Мукур.

–  Вот ужас-то! Мы ее следы на берегу видели: она ведь даже не оглянулась ни разу, не посмотрела назад… Какая решимость! Шла твердо, прямо и без всяких колебаний шагнула прямиком в прорубь. А на ее краю нарочно оставила свой платок, – рассказывала с переполненными от слез глазами Бибиш-апай.

Перед смертью Менсулу оставила сыну с невесткой листок с письмом и сберегательную книжку. На книжке была небольшая сумма, которую она по крохам собирала долгие годы для Айбара и будущей снохи. А на листке бумаге Менсулу написала им прощальное завещание: 

«Не корите мать за это решение, постарайтесь меня понять и простить, жеребята мои! Я так мечтала о том дне, когда мой Айбар создаст семью и сможет сам распоряжаться собственной жизнью! Наконец дождалась, и за это я благодарна вам. А теперь, дети мои, не держите меня. Всю свою жизнь я провела в ожидании моего любимого Турганбека, вашего отца, до смерти по нему соскучилась. Я ведь живой человек, из плоти и крови, совершенно от этого ожидания истомилась и обессилела. Больше терпеть не могу – силы мои исчерпаны. А без Турганбека жизнь для меня не имеет смысла. Ваш отец так и не вернулся. Поэтому я твердо решила, что пойду к нему сама. До свиданья, мои жеребята, прощайте, не корите и не кляните свою мать!»

Такая вот трагическая судьба выпала Турганбеку и Менсулу, чьи имена одной прекрасной ночью были аккуратно приписаны на табличку памятника…

Дальнейшая история деревянного монумента вообще превратилась в некую забаву: каждый день на дощечке постамента прибавлялось все больше и больше фамилий – кто-то писал украдкой, кто-то открыто, кто-то старательно, а кто-то вкривь и вкось. В результате табличка оказалась полностью испещрена надписями. Тогда Аужекен прикрепил к подножию памятника еще одну, но и на ней в определенный день не осталось просвета.

Седьмого ноября аульные активисты во главе с совхозным парторгом, которые одобрили идею Даулетхана, собрали на вершине холма народ и провели торжественное открытие памятника. 

Парторг выступил с длинным докладом, посвященным Октябрьской революции, недавней страшной войне и павшим на ней славным героям; он также остановился на интернациональном, духовно-патриотическом и воспитательном значении открываемого монумента. 

Выступление парторга собравшиеся на митинг люди выслушали с огромным вниманием и сопроводили бурными аплодисментами. А затем силами школьной художественной самодеятельности был дан небольшой концерт в честь ветеранов войны и труда.

– Этот памятник – временный! – объявил после концерта парторг в своем заключительном, закрывающем митинг слове. – В будущем мы на этом же месте установим погибшим на войне монумент из гранита и бетона.  Вот так, товарищи!

Поставят потом гранитный памятник или не поставят, это начальники, конечно, посовещаются и сами решат. Однако явное бахвальство в поведении парторга, как будто это он установил деревянное изваяние, задело Аужекена. Обидно было и то, что он даже слова благодарности в свой адрес не услышал, ведь парторг мог хотя бы упомянуть прилюдно имя человека, своими руками соорудившего памятник.

«Ай, да ладно, – тут же утешил себя старик Амир. – Я же не для того его делал, чтобы спасибо услышать».

Даулетхан так и не раздобыл ему лак. Скряга завхоз, которого ничем не проймешь, в ответ на все просьбы только хлопал глазенками и разводил руками, мол, нет. Да пропади он пропадом, для такого святого дела, как памятник, хоть из-под земли, но можно было найти!

Разве оголенная древесина выдержит капризы вечно меняющейся погодной стихии – дождь, снег, суровая зима и жаркое лето сделали свое дело: постепенно тут и там появились трещины, которые, рассыхаясь, стали расползаться, на глазах разрушая памятник. В прошлом году из рук солдата кто-то выломал и утащил автомат. Очевидно, проделки детворы.

Сегодня потрескавшийся и обезоруженный деревянный воин все еще стоит на вершине холма.

Обещание, данное когда-то парторгом, оказалось вилами на воде писаным. Кто знает, возможно, парторг его и выполнил бы, установил, как обещал, гранитный монумент на месте деревянного, но он вскоре пошел на повышение и переехал в райцентр.

Близкие знакомые считают Аужекена, по сравнению с остальными его сверстниками, большим грамотеем. Он и сейчас регулярно ходит в библиотеку, выписывает и просматривает у Даулетхана книги. Если прибавить к ним ежедневные походы в кино, то с точки зрения широты миропонимания и всесторонней осведомленности тягаться со стариком Амиром ровесникам не под силу.

Разия-апай родила мужу пять девочек подряд. Но ни одной живой душе Аужекен не дал понять, обрадовался он или огорчился появлению пятерых дочерей. А на шильдехане* по случаю рождения младшей Канипы он огласил такое, что гости ушам своим не поверили.

– Сородичи! – начал обычно молчаливый Аужекен, а потом ударился в непривычное красноречие, продемонстрировав при этом забавный склад мышления: – Не помню уже, о каком там конкретно говорилось народе, только прочел я как-то книгу под названием «Гелимадоэ». У героя книжки тоже было пять дочерей. Так вот, «Гелимадоэ» – это, оказывается, слово, составленное из имен этих пяти девушек: Гелена, Лида, Мария, Дора, Эмма… Прочел я об этом и задумался: как бы объединить таким же образом пятерых моих милых дочурок. Долго размышлял, прикидывал и так, и эдак, но имена моих девочек в одно название, как в книжке, не вмещаются. Ну а раз не вмещаются, я решил соединить их в два слова. Первых трех дочек отныне я буду звать Сакасали, а двум младшим дал общее имя Жакан. «Сакасали» – это сборное от Сабиры, Кабиры и Салимы, а «Жакан» объединяет Жанипу с Канипой. Вот об этом я и хотел вам сказать, уважаемые…

Первое мгновение собравшиеся, изумленно раскрыв рты, молча глазели на Аужекена, не понимая, шутит он или говорит правду. А потом молодежь, схватившись за животы, покатилась со смеху. 

Аужекену, однако, не было до них никакого дела: что хотел, то и сказал, мысль свою до присутствующих довел, поэтому он пребывал в полном удовлетворении. 

Но его байбише Разия с таким вольнодумством категорически не согласилась и тут же выступила против мужа.

– Не знаю я никаких Сакасей-Бакасей! Сиди мне тихо да не извращай имена детей, освященные молитвой! – оскорбленно заявила она.

Возможно, слова жены остановили бы Аужекена, и, кто знает, он, по-видимому, отказался бы от своего намерения. Но на шильдехане присутствовала уйма несерьезных молодых людей, которые внимательно прислушивались к звучавшим речам. Они ведь не глухие – слова Аужекена не пролетели мимо их ушей. Молодежь, похоже, и разнесла поразительную новость, а та словно ветром распространилась не только в ауле, но и по всему району. Долгое время потом дочерей Аужекена дразнили, клича не иначе, как «Сакасали-Бакасали» да «Жакан-Макан»…

Всевышний услышал в конце концов просьбы Аужекена, и его шестым ребенком стал мальчик. Он назвал сынишку Маканом. Соседи да знакомые сразу сообразили, что это имя Аужекен, очевидно, дал сыну в созвучие с придуманным им сборным прозвищем младших дочерей – Жакан.

Макан давно вырос, окончил школу, стал крепким мужчиной и главой семьи, а проживает по-прежнему вместе с родителями. 

Когда библиотекарь Даулетхан увидел в паспорте Макана его настоящее имя – «Махарадзе», чуть не упал где стоял, давясь от смеха.

– Агай, чему вы удивляетесь? – призвал библиотекаря к благоразумию Макан. – Махарадзе был фронтовым другом моего отца, он погиб в бою. В честь него отец меня и назвал.

– Странно как-то… В голове не укладывается, – признался библиотекарь, утирая повлажневшие глаза. – Это ведь не имя вовсе, а грузинская фамилия!

– Ну и что… В прошлом году поехал я в Семипалатинск, чтобы сдать шерсть, а у Георгиевки меня остановил гаишник. Собрался было продырявить  мне талон за нарушение правил, но, как только увидел мое имя в правах, с изумлением остановился. Я ему и говорю, так, мол, и так, не удивляйтесь, имя мне отец в честь друга-грузина дал. Оказалось, черноусый гаишник тоже был грузином, вот и прилип ко мне, стал в гости зазывать. Я отказываюсь, дескать, не могу, тороплюсь очень, а он ни в какую: все равно, говорит, не отпущу тебя просто так, а будешь сопротивляться, машину твою на штрафную стоянку поставлю. Ох и тяжелый народ эти грузины! Все-таки заволок меня домой и ночь напролет потчевал как самого дорогого гостя. Вино рекой лилось, какими только блюдами не угощал, а у грузинской кухни неповторимый вкус! И пел для меня, и отплясывал, лишь на следующий день к полудню согласился проводить. В общем, открытый и щедрый оказался мужик! А на память накинул на мои плечи бурку. Так что мое благословенное грузинское имя один раз в жизни мне даже пользу принесло.

– А тебе не приходило в голову изменить его? – поинтересовался Даулетхан.

– Зачем? Имя ничего не значит – главное, чтобы с остальным у человека все было в порядке, – ответил Макан-Махарадзе.

– Остальное – это что?

– Я о душе говорю.

– Значит, твой маленький сынишка Сейсен пишется как «Сейсен Махарадзевич Амиров», да?

– Именно так я его и записал. Вот вы на собраниях дерете впустую горло, пропагандируя интернационализм, а почему бы просто не взять пример с меня? Я же его живое воплощение!..

Такова, вкратце, история жизни старика Амира, прозванного мукурцами «тронутым». 

В сегодняшней жизни Аужекена не произошло каких-то особых перемен. Уже четвертый или пятый год он сторожит по ночам школу, а днем занимается разной мелочью по хозяйству. 

В последнее время у него, как и у Карима, стал портиться слух. Аужекен и прежде-то не сильно реагировал на происходящее вокруг, а теперь вообще не обращает на это внимания, хоть из пушки рядом с ним стреляй.

Правда, иногда обычно молчаливый и замкнутый Аужекен, предпочитающий быть сам по себе, выдает что-нибудь любопытное. Недавно он снова поразил оригинальностью своих рассуждений.

– Я горячо люблю всех своих односельчан, – заявил он байбише Разие.

– Тьфу, с чего это вдруг ты так расчувствовался? – презрительно скривив губы, спросила жена.

– А к чему вообще распри да ругань в нашей короткой, как рукоять камчи, жизни? Можно ведь идти по ней в мире и согласии.

– Ты, старик, видать, совсем блаженным стал, – с подозрением восприняла слова благоверного Разия.

– А люблю я их потому, что все мы в этой жизни современники: вместе живем, вместе постигаем вкус добра и зла, вместе переживаем радости и печали, – забормотал Аужекен, словно разговаривая сам с собой. – А потом все вместе и умрем – кто-то чуть раньше, кто-то чуть позже, но почти в одно и то же время мы окажемся под черной землей…

– Боже упаси!

– Не поминай Бога всуе… Я правду говорю. Потому как через сотню лет ни одного из ныне копошащихся на Земле не останется – все умрут.

– Типун тебе на язык, что мелет этот контуженый?!

– Да, байбише, это действительно так. Никто не может прожить тысячу лет. Так что через столетие все, начиная с новорожденного младенца, только что пришедшего с плачем в этот мир, исчезнут с лица Земли. Вот поэтому я и считаю всех – от согбенного старика до ползающего ребенка – своими современниками. Живем мы почти одинаково, судьбы у нас схожие, вода, которую пьем, воздух, которым дышим, общие. Почему же я не должен их любить?

– Сохрани Аллах!

– Ты, старая, не пугайся этих слов. Ничего страшного в них нет… Их не я сказал, а француз по имени Экзюпери. Это он в свое время высказал такую истину.

– Боже, спаси несчастного!

Несмотря на последние слова старика, его рассуждения, похоже, действительно по-настоящему перепугали Разию-апай. Она заподозрила, что у него началось весеннее обострение помутнения сознания, поэтому в тот же день пригласила в дом муллу Бектемира и попросила его заняться изгнанием хвори.

*  *  *

Пять пальцев на руке и те неодинаковые, так что люди в ауле разные, а в семье, как говорится, не без урода… Наряду с добропорядочными сельчанами живет в Мукуре человек, чье имя давно стало притчей во языцех.

– Один из тех, кто «прославил» совхоз «Раздольный» в верхах, – это наш Орекен, Орынбай Байгереев, – говорит бывший директор Мырзахмет.

– Ой сатана-а! Да у Орекена сердце, поди, железное, раз он с армией сцепился! – много лет удивляется Лексей. 

– Просто Орекен на войне не побывал, поэтому и не знает толком, что такое армия, ни в танках, ни в пушках ни разбирается, – с готовностью дает грамотное объяснение поступку Орекена старик Амир. – А иначе стал бы человек в трезвом уме ссориться с армией?

Амир был прав: когда враг вероломно нарушил границу и сплошь все сверстники Орынбая ушли на фронт, он преспокойно остался в ауле. От войны Орекен не бежал, не дрожал за собственную шкуру, а был законно освобожден от воинской службы по разрешению военного комиссариата, получив белый билет «инвалида по зрению». Инвалидность же ему присудили из-за бельма на правом глазу. Еще в детстве он неожиданно напоролся им с разбегу на кончик прута, когда проявил в игре излишнюю прыть… 

Правда, досады по поводу того, что его не забрали на войну, Орекен не испытывал: получив в военкомате от ворот поворот, молча закинул за плечо свой вещевой мешок и с гордым видом вернулся в аул.

Конечно, воевать на кровавом фронте – миссия особая, тем не менее, жизнь тех, кто, подобно Орынбаю, остался в родных местах, в тылу, тоже оказалось несладкой. Не было работы, какой бы он ни занимался в те трудные годы, профессии, в которой бы себя ни попробовал. Чабанил, древесину пилил, лошадей пас, что-то охранял, мало того, одно время даже возвысился и стал бригадиром над бабами. 

Когда завершилась война, Орекен, как впоследствии и Мырзахмет, перевелся на службу в лесничество, а оттуда вышел на пенсию. 

Вот и вся нехитрая жизнь Орынбая, который среди своих земляков выделялся тем, что вечно поднимал в народе шумиху, словно крикливый петух горного улара, за что и получил прозвище «сутяжника».

А с армией Орынбай сцепился намного позднее войны, в те времена, когда районное начальство проводило агитационную кампанию по поводу «массового возделывания кукурузы»… 

Казахи издревле привыкли жить в согласии с соседями, считая божьим долгом мир и взаимопомощь в общении с теми, кто живет рядом. С соседним Китаем тоже старались жить в дружбе и согласии, но однажды отношения между странами резко испортились, и неизвестно, чьей вины было в том больше; во всяком случае, внезапно Катонкарагайский район наводнили военные в зеленых фуражках. 

В начале марта группа военных, среди которых можно было заметить и  обычных офицеров, и большого командира в папахе, нежданно-негаданно появилась и в Мукуре. 

За аулом, по ту сторону ручья тянулся длинный необжитый пригорный луг Куренбель, где сельчане выпасали свой скот. Военные сгрудились на этом лугу, долго держали совет, указывая руками то влево, то вправо, а после совещания рассыпались в разные стороны и принялись вбивать колья, делая какие-то отметины. 

Со своего двора Орынбай неотрывно следил за каждым движением этой словно с небес явившейся группы военных в пестром, желто-зеленом камуфляже. К тому же он был лесничим и находился, как говорится, при службе, поэтому решил разузнать, с чего это чужаки топчутся на Куренбеле. Напялил егерскую фуражку, заложил руки за спину и не спеша зашагал в их сторону. 

Вояки, передернув плечами и задрав к небу носы, встретили Орекена с нескрываемым презрением и явно враждебно, словно не человек, а медведь к ним пожаловал.

– Откуда здесь посторонний? – дрогнув усом, спросил по-русски командир в папахе и сделал подбородком кивок подчиненным.

– Ты что тут делаешь? – тут же надвинулся на Орынбая один из них.

Да неужто это не его родной Куренбель, куда он поднимается каждый день и где пасет скотину, – Орекен и бровью не повел. Наоборот, его только подстегнуло, что без всякой на то причины на него, пожилого человека, посмели орать.

– Это вы что тут делаете? – задал он ответный вопрос.

– Мы военные.

– Ну и что с того?

Из плотно сбившейся группы отделился молоденький офицер и, собираясь потихоньку выпроводить Орынбая, взял его под руку. Орекен стряхнул руку офицера и не спеша подошел к остальным.

– Я – Орынбай Байгереев, лесничий, которому поручено присматривать за этой местностью! – объявил он.

– Мы и так видим, что вы лесничий, – сказал один из военных.

– А что тебе, вообще-то, нужно? – спросил второй.

Командир в папахе всем своим видом показывал, что чрезвычайно раздосадован внезапным появлением жалкого егеря с бегающими глазками, точно он помешал какому-то важному, богоугодному делу.

– Это наша земля! – зло стиснув зубы, выдавил Орынбай. – Это наш Куренбель! Здесь мы скот выпасаем и землянику собираем. Что вы с ним намереваетесь делать?

Кто-то из офицеров громко расхохотался в ответ на слова Орынбая. Однако командиру в папахе было совсем не смешно: гневно выпучив глаза, он что-то буркнул с презрением и отвернулся.

– Ты, кстати, знаешь, с кем разговариваешь?! – по-казахски спросил, наклонившись к Орынбаю, один из военных. – Это полковник, большой человек. Будешь много болтать – он тебя засадит куда следует!

– Ну и пусть… Вы меня этим не испугаете! Я не позволю вашим сапогам топтать Куренбель!

– Нам в этом месте надо заставу построить, – пояснил ему офицер-казах. – Земли ведь здесь полно… Ты бы лучше не дурил!

– Земли вовсе и не полно… Все вокруг поросло лесом да тайгой, кругом одни горы и скалы, а поля заняты под посевы. Только на Куренбеле у нас остался удобный и открытый участок земли. А вы его захватить хотите!

– Мы здесь заставу построим, – повторил свои слова офицер-казах.

– А разрешение на это получили?

– Нам разрешения не нужно, мы выполняем приказ, поступивший сверху! Мы люди военные, наше дело – подчиняться, – ответил он.

Видимо, непонятная задушевная беседа, разгоревшаяся между его офицером и лесничим, задела русского командира в папахе; со свирепым видом он, будто задиристый петух дрофы, подошел к ним и хрипло гаркнул:

– Уйдите прочь! Чтоб духу вашего здесь не было! Вы поняли?!

А голос-то какой суровый – хорохорившийся Орынбай, как всегда, моментально струхнул.

Делать нечего, глянув разок вытаращенными от испуга глазами на взбеленившегося командира, он покорно развернулся и ушел восвояси.

К себе приплелся в унылом настроении, с вяло поникшей головой, точно мышь, угодившая в воду. Но усидеть долго в доме не смог – пошел искать Сельсобета, авторитет и слава которого были в ту пору необычайно высоки, а слово непререкаемо. 

Встретил его в начале улицы, когда Шакиров галопом возвращался с фермы, куда, обеспокоенный начавшимся отелом, умчался еще с утра.

– Абеке! У нас Куренбель отбирают! – тут же выпалил Орекен начальнику.

– Куренбель, говорите?

– Да, Куренбель.

– Кто отбирает?

– Военные…

– Тьфу! – в сердцах сплюнул Шакиров и пришпорил коня. – Зачем вы говорите мне об этом, товарищ Орынбай?

– Подождите, Абеке… Я же вот что хотел узнать… скажите, а они взяли у сельсовета разрешение?

– Странный вы человек, товарищ Орынбай. Когда это армия просила разрешение у сельсовета?!

Не на шутку рассерженный, Шакиров тут же тронул коня рысцой, однако, отъехав немного, придержал поводья и, повернув голову в сторону Орынбая, крикнул:

– Они сказали, что собираются построить там заставу. Очевидно, это землемерная комиссия… Когда вы их видели?

– Только что… Отмеряют что-то и ставят на Куренбеле знаки, – громко ответил Орекен, воодушевляясь надеждой.

– Мы планировали вспахать там и засеять Куренбель кукурузой… Да-а, плохи дела… это усложняет кукурузный вопрос.

– Не отдавайте им землю, Абеке! – отчаянно воскликнул Орынбай.

– Как же армии не отдашь-то…

– О Всевышний, оказывается, вы тоже побаиваетесь военных?

– Эх, светик мой, вот доживешь до моих лет, тогда и военных бояться, и политику чтить, и партию уважать будешь!

– Не согласен с вами…

– Говорят, перед смертью ворона не страшится и с беркутом поиграть. Не связывайтесь с военными, не то нас обоих сошлют к черту на кулички, ясно?

«Смотри-ка, будто их слова подхватил!» – обиженно подумал Орекен. 

По мрачному виду умолкшего Орынбая Шакиров заподозрил неладное и повернул коня обратно.

– Что вы задумали? – строго спросил он, приблизившись.

– Сам знаю! – буркнул упрямо Орынбай.

– Будьте осторожны, товарищ! – и Сельсобет пригрозил камчой. – Решили с огнем поиграть… не обожгитесь понапрасну, а то сгорите, как глупенький мотылек!

– Я же сказал: сам знаю!

– Ладно… поступайте как хотите. Кстати, разрешение они могли и в райкоме взять…

– Взяли так взяли… Только у нас они его не спросили. А мы такое разрешение не дадим! Понятно вам?

– Кто это, интересно, вы?

– Мы, мукурцы… Жители этого аула.

Не находя подходящих слов, Шакиров трясущейся рукой приподнял рукоятью камчи борик со лба. Потоптавшись верхом поодаль, подъехал к Орынбаю и, задыхаясь от злости, крикнул:

– С как-к… С как-к-ких это пор вопросы здесь решают мукурцы?!

– Абеке, – смягчил голос Орекен, – в другие дела мы же не вмешиваемся, но судьба дорогого нам Куренбеля – это ведь особый вопрос... Почему они не построят свою заставу на другой стороне вон того хребта? Если мы не хозяева этой небольшой территории вокруг нашего аула, какого черта вообще мыкаем здесь свою дерьмовую жизнь?! С какой стати зовемся мужиками, неужто только оттого, что штаны напялили?! Ежели каждый встречный будет нас притеснять и оттяпывать по куску нашей земли, что от нее останется?! А без нее и нам крышка…

– Эй, т-товарищ… т-товарищ… следите за своим языком! Что за чушь вы несете, это вы Советскую Армию называете «каждым встречным»?! Позор! – с округлившимися от возмущения глазами заорал приподнявшийся в седле Шакиров.

– Не кричите так, Абеке! – призвал Сельсобета к выдержке Орынбай. – Я прекрасно понимаю, о чем говорю… И ничего такого не сказал против властей и политики партии, ясно?

– Нет, вы как раз и выступаете против политики партии…

– Да бросьте…

– Хватит болтать, товарищ Байгереев! В общем, так… Я ничего не слышал, и никакого разговора между нами не было, понятно?

Дальше Шакиров не нашелся что сказать и вновь пригрозил своей куцей камчой. Потом повернул коня, прошипел сквозь зубы:

– Знать вас больше не знаю, товарищ-щ-щ! – и, не разбирая дороги, расплескивая уличную грязь, умчался прочь.

«Да провались ты со своими угрозами! А я еще верил этому козлу!» – в сердцах ругнул про себя Сельсобета Орынбай.

Он понял, что Шакиров просто сбежал, испугавшись дальнейших слов егеря, чуждых его понятиям. А Орынбай намеревался было объединиться с общественностью и сообща попросить помощи вверху; теперь же он почувствовал, что этому, скорее всего, не бывать… Если здешнее начальство, призванное защищать местное население и принадлежащую ему землю, расписывается в своем бессилии, какой помощи он может ждать от простых людей? 

Осознав, что поддержки ожидать неоткуда, Орекен в срочном порядке сам настрочил жалобу на двух страницах, где с горечью сообщал, что военные захватили Куренбель и таким образом сократили площадь аульных пастбищ, что это огромная ошибка, а армия проявила по отношению к местному населению настоящий беспредел, не считаясь с ним и посягая на его законные права. 

Написанное он заставил тщательно перевести на русский аульного учителя. Затем переписал жалобу уже на русском языке в трех экземплярах и отправил: два в Москву – на имя первого секретаря ЦК КПСС и на имя министра обороны СССР, а третий – в Алматы, в штаб пограничных войск.

«Голому дождь не страшен! Прошлое у меня чистое, намерения светлые, поста не имею – обычный голодранец. Что сделают вояки ничтожному сельскому обывателю?» – решил он.

Не прошло и полмесяца, как Орынбая затаскали по каким-то инстанциям. Сначала вызвали в райцентр. Только он оттуда благополучно вернулся, как на следующий вечер в аул прибыли неизвестные, посадили его в свою машину и увезли в область. 

В областном центре Орекен застрял надолго. Уехал второпях, неожиданно для себя, а притащился домой лишь через полмесяца – поникший, исхудавший, ослабевший, словно жалкий воробышек. Земляки не стали донимать его расспросами, а сам он даже рта не раскрыл, молча напялил на голову фуражку и приступил к работе.

Когда Орынбай вернулся, окрестности Куренбеля уже успели обнести колючей проволокой, а на вершине перевала поставили три новеньких барака. На выпас аульного скота рядом с Куренбелем, то есть на другом берегу ручья, наложили строжайший запрет. 

Школьный учитель русского языка по неизвестной причине уволился с работы и переехал в другое место. Сельсобета Шакирова, как оказалось, тоже вызывали в район, но он благополучно отделался, видимо, клятвенно заверив, что никого не видел  и ни о чем не знал.

Таким вот образом Орынбай ощутил на себе могущество армии, хотя сам никогда в ней не служил. Похоже, здорово он в тот раз перепугался – стоит ему теперь лишь взглянуть на Куренбель, как взор его начинает скользить и тут же переключается на противоположную сторону. 

Продолжая работать лесничим, Орекен ежедневно обходит свой участок, так что избороздил его вдоль и поперек, однако после той истории ни разу даже не перешагнул ручей и не ступил на другой берег. Словом, он навечно распростился с Куренбелем, выбросив из памяти вместе с ним все приключившиеся с ним беды и напасти.

Когда с годами неприятные впечатления от этого события поутихли и стали забываться, ровесники попытались выведать у Орынбая подробности случившегося.

– И не спрашивайте, не стану ничего говорить! – резко свернул разговор на больную тему Орекен. – Хотя бы раз заикнетесь еще – конец нашим добрым отношениям!

– Да, видать, не зря говорят, что палка и медведя к намазу приучит… Не станем донимать Орекена, раз уж он сам так хочет! – решили сверстники.

Тем не менее, уговорившись не приставать с расспросами, они этого не сделали… 

А прозвище «сутяжника», которым поначалу приятели окрестили Орынбая в шутку, позднее прилипло к нему как сажа. До сих пор эта несправедливая кличка напрочь приклеена к его настоящему имени.

– Ореке, вы победили! – лет пять тому назад радостно пожал ему руку Даулетхан, а случилось это опять же в весеннюю пору. – Застава переезжает!

– Куда? – не поверил своим ушам Орынбай.

Хотя с того дня прошло уже четверть века, он явно воодушевился, очевидно надеясь, что заставу убирают в результате написанной им когда-то жалобы.

– Пес его знает, куда… Разве нам скажут?.. По всей видимости, численность застав сокращают, ведь отношения-то с соседями наладились…

Теперь, когда Орекен узнал, что его жалоба не при чем, а на дело повлияла совсем другая ситуация, настроение его сникло.

А через пару дней после этого разговора застава действительно исчезла. С ревом и гулом, оглашая невообразимым шумом окрестности, приехали около двадцати машин. Солдатики разобрали бараки, сложили все вместе с колючим ограждением в большие ящики, погрузили на машины и увезли. Как прибыли вереницей, так вереницей и умчались. 

После отъезда пограничников Куренбель напоминал собой плешивую голову старика Амира без тюбетейки… Какой-то неприглядный и потрепанный. Крест-накрест перечеркнут асфальтированными дорожками, вместо зеленой травы – огромный бетонный плац, тут и там зияют ямы. С наступлением лета он густо зарос коноплей да крапивой, кураем и репейником.

Благодатный, щедрый, первозданный Куренбель, который завораживал глаз разноцветьем и обилием сочных трав, где когда-то колыхались пышные луга, стал неприютным, запаршивевшим хребтом с проплешинами непривычной пустоши.

Орекен сначала думал, что просторный пригорный луг еще вернет свой прежний облик – зря надеялся. Пролетели годы, но ничего похожего на излечение Куренбеля не происходит. Сейчас туда даже пронырливые свиньи Лексея не суются, не говоря уж об остальном аульном скоте.

*  *  *

Кто только не руководил аулом, с тех пор как он зовется Мукуром… Одни приходили, другие уходили, и до сих пор кто-то пыхтит и трудится в кресле директора. Но совсем немногие из этих важных начальников оставили в Мукуре особенную память, свой, так сказать, неизгладимый след. Являлись из небытия и так же бесследно потом исчезали, словно их песок поглотил. А пропадали так потому, что все были людьми пришлыми, чужаками, назначенными сверху. 

Интересно, что каждый вновь утвержденный руководитель обычно приезжал в аул с одной машиной домашнего скарба, а порой лишь с одним-единственным чемоданом личных вещей. Однако, просидев четыре, пять или шесть лет в кресле директора Мукура, возвращался он в те места, откуда приехал, с надменным видом, погрузив нажитое добро на несколько машин. След его еще не успевал простыть, как в аул, трясясь на полупустом грузовике, уже поспешал очередной начальник. Так повторялось и продолжается постоянно, на протяжении долгих лет, как будто установилась крепкая и замечательная традиция.

Спору нет, руководство оно на то и руководство, что ему все дозволено, вот начальники вовсю и пользуются своим положением. Мукурцам это без слов понятно, поэтому и помалкивают. 

Нынешний директор совхоза «Раздольный» Тусипбеков четыре года назад тоже приехал сюда издалека – из Тарбагатая. Ну и ладно, кого бы ни прислали, кого бы ни усадили в кресло начальника, мукурцам все равно, лишь бы только назначенный человек более-менее народ устраивал. А непритязательные мукурцы никогда не предъявляют к жизни и к людям особо высоких требований, ко всему относятся беззаботно, благодарят Всевышнего за то, что имеют. И если даже прибывал не совсем подходящий руководитель, мукурцы ни разу не поднимали шума, не пробовали громко возмутиться –продолжали вести привычную будничную жизнь, ни на йоту не изменяя своим размеренным, тихим движениям и неприметным поступкам.

По старинному казахскому обычаю, всех своих начальников мукурцы именуют не иначе, как «торе», то есть «благородие». И таким вот «благородием», единственным руководителем Мукура, выделившимся из среды самих мукурцев, стал Мырзахмет. 

Да-а, в свое время он был истинным господином, даже свою собаку приучил лаять на других аульных псов свысока. Видимо, по этой причине во всей здешней округе не найдется человека, который не знал бы Мырзекена. 

С первого же дня работы на посту директора Мырзахмет, к примеру, сразу раскрыл мукурцам глаза на свою будущую политику, поскольку приступил к обязанностям ни свет ни заря, и отныне каждое утро начиналось для него еще до петухов. Словом, пусть он и вышел в начальники из самого Мукура, но расслабляться, ссылаясь на родство и близкие отношения, никому не позволит, и это тут же уяснили его земляки.

Мукурец Мырзахмет сначала возглавлял в Мукуре колхоз. Позднее, когда колхоз преобразовали в совхоз «Раздольный», он долгое время был председателем рабочего комитета, то есть «рабочкомом». Более того, еще через несколько лет стал даже председателем аульного совета, причем пост этот принял из рук самого прославленного Шакирова.

– Говорят, бесплоден в делах своих учитель, у которого нет учеников. Наш Мырзахмет сумел вырасти в достойного преемника Абдоллы Шакирова, – одобрительно заявляли, услышав о его новой должности, земляки, хорошо знавшие обоих.

Что ж, возможно, похвала сородичей и верна; во всяком случае, на каком бы посту ни работал Мырзекен, он ни разу не запятнал своей гражданской совести… Трудился всегда с честью, с подлинной преданностью народу. 

Когда же впоследствии появилось множество получивших прекрасное образование молодых интеллигентных людей, Мырзахмету, с его тремя классами старинной грамоты, пришлось оставить место «рабочкома». Он перевелся в лесничество, а через пять-шесть лет вышел оттуда благополучно на заслуженный отдых.

Любопытной была сама методика работы Мырзекена в его бытность руководителем. Он никогда не поднимал неистового крика, не крыл кого-нибудь при случае матом и вообще не дергал людям нервы, как нынешние начальники. Обманом и лестью, дружески похлопывая тебя по спине, он тепло-тепло о чем-то просил и одаривал при этом неизменной улыбкой,  а в итоге ты и сам не замечал, как бегом несся выполнять порученное. 

Ну а когда к нему приходили с какими-то проблемами, он пересыпал свою речь такими лестными отзывами и приятными словами в твой адрес, что домой ты уходил довольный, искренне благодарный начальнику, хотя вопрос твой так и не нашел разрешения. 

Даже учитель Акдаулет, который в жизни своей не улыбался, при виде Мырзекена начинал скалить зубы. А уж если человек способен заставить улыбнуться и Акдаулета, значит, он действительно обладает какими-то волшебными чарами…

В пору детства с учителем Акдаулетом случилась забавная история… 

Едва наступает настоящее лето, как все аулчане от мала до велика отправляются на традиционный сенокос в горы. Всем известно, что один летний день способен прокормить в течение целого месяца зимы, так что мукурцы все лето напролет трудились, конечно, в поте лица, не имея ни малейшей возможности отдохнуть и отвлечься.

Обычно в тот день, когда объявляли о предстоящем выходе на сенокос, на скотный двор пригоняли и запирали косяк лошадей, которых будут использовать в горах под седло либо в качестве тягловой силы. 

В ночь перед отъездом любой из аульных мальчишек не мог заснуть, тревожно мечтая и думая о том, какой же конь достанется ему завтра. А ранним утром, еще затемно, непоседливые пацаны, похватав свои котомки с вещами, спешили к загону. Тем, кто удосужился прибежать пораньше, само собой, доставались лучшие лошади, опоздавшим – похуже, ну а соням и лентяям – настоящие тихоходы. Из-за коней детвора ссорилась до хрипоты в горле, порой в ход и кулаки пускались. 

Как ни старались взрослые урезонить мальчишек, все это повторялось ежегодно.

Накануне очередной сенокосной кампании юный Акдаулет тоже размечтался о коне в тот момент, когда прогуливался по берегу ручья. 

Неожиданно кто-то шепотом позвал его:

– Эй, сынок, подойди-ка сюда!

Оглянувшись, Акдаулет увидел прислонившегося к углу изгороди Мырзекена. Прикрыв рот рукой, тот знаком подзывал его к себе. 

Если уж сам начальник скрытно, в сумерках зовет к себе, будто хочет сказать что-то по секрету, разве останется малец равнодушным? Акдаулет в мгновение ока очутился возле Мырзекена.

– Ты ведь Акдаулет? – спросил Мырзахмет, бдительно оглядываясь по сторонам, словно опасался, что кто-нибудь услышит их тайный разговор.

– Да, ага, я Акдаулет!

– Милый мой, айналайн Акдаулет, я тебя по-особенному люблю. Поэтому и хочу кое-что сказать. Только смотри, не проговорись никому, чтобы рот на замке был! – предупредил Мырзекен, ласково погладив мальчишку по чубчику.

– Ага, клянусь Аллахом, никому не скажу! – клятвенно пообещал Акдаулет.

– Честно не скажешь?

– Не скажу, ага!

– Ну, тогда слушай… Завтра поутру отправляйся на скотный двор и лови для себя гнедого, что с белой отметиной на передней ноге. Понял? Еще раз предупреждаю, никому об этом не говори! Я этого коня давно для тебя присмотрел и специально за ним ухаживал.

– Ой, спасибо, ага! – воскликнул Акдаулет, не помня себя от радости. – Это тот самый гнедой, на котором в прошлом году ездил дядюшка Орынбай?

– Да, светик мой, именно он. Но никому из посторонних не дай понять, что я из любви этого гнедого именно тебе выделил, уяснил? – снова строго-настрого наказал Мырзекен.

Куда деться, как не уяснить?.. Еще до рассвета, закинув за плечо уздечку, Акдаулет, естественно, птицей помчался на скотный двор. Прибежал, а там уже полным-полно таких же, как он, пацанов. Однако шума и крика, повторявшихся из года в год, и в помине нет – никто из мальчишек и слова не молвит, будто все разом набрали в рот воды. Лишь бросают друг на друга подозрительные взгляды, но каждый беззвучно выбрал и оседлал для себя определенную лошадь, причем ни из-за одной споров не возникло. 

Счастью же Акдаулета не было границ, ведь он еще пацан, но уже удостоился такого горячего внимания со стороны главного начальника Мукура. Крадучись, он взнуздал указанного Мырзекеном гнедого с отметиной и с гордым видом выехал со двора.

Беспредельная радость не может слишком долго покоиться внутри. В особенности вряд ли она спокойно уляжется в груди взволнованного, ветреного подростка. Через некоторое время Акдаулет рассказал по секрету друзьям, что гнедого с отметиной выбрал для него сам директор, что Мырзекен очень его любит и ради него даже специально ухаживал за конем.

Стоило только Акдаулету поделиться своей тайной, как начался невообразимый галдеж, потому как все мальчишки одновременно поспешили похвастаться собственным аналогичным секретом.

А произошло вот что. За день до выезда на сенокос Мырзекен обошел всех до единого аульных мальцов и каждому нашептал «по секрету» на ухо про свою привязанность и специально выхоженного коня. Поэтому наутро, когда ребята пришли на скотный двор, ссор из-за лошадей не возникло. Мырзекен знал норов каждого коня, вот и распределил их в соответствии с возможностями ребенка и ориентируясь на ту работу, которую мальчишке предстоит выполнять.

Но всем, как говорится, по нраву не придешься. Понятное дело, что, став начальником и руководя людьми, невозможно найти дорожку к сердцу каждого. Бесспорно, встречались люди, хулившие Мырзекена, злословившие за его спиной. Тем не менее, не только друзья, даже враги признавали его искреннее добродушие и принципиальную честность. 

В народе ходит много других всевозможных разговоров о Мырзахмете. Одну, например, байку любит рассказывать хромой Нургали.

«Отправился я по какому-то делу в Орель, возвращаюсь оттуда посреди ночи домой и вижу, что в конторе у начальника свет горит, – вспоминает он. – Было уже за полночь, вот и думаю: неужели собрание какое? Слез с коня и подкрался к окну. Смотрю, а по комнате, размахивая руками и как будто с кем-то ругаясь, вышагивает туда-сюда наш Мырзекен. 

– Я в корне против вашего указания, товарищ первый секретарь! – кричит он. – Нельзя так односторонне решать вопрос! 

При этих словах у меня душа ушла в пятки. Думаю, видать, наш начальник совсем спятил, коли вызвал к себе в кабинет первого и отчитывает, да еще и покрикивает на него. Решил, что первый наверняка сидит с хмурым видом в одном из углов, поэтому вытянул шею, чтобы увидеть его, а в кабинете ни одной живой души, кроме Мырзахмета, нет. Мырзекен же, то и дело взмахивая рукой, разговаривает, как оказалось, со сломанным стулом, стоящим в центре комнаты. 

У меня волосы на голове дыбом встали. Думаю, разве просто необразованному человеку быть начальником? Сразу пришла нехорошая мысль: бедняга так перенапрягся, стараясь как можно лучше управлять народом, что голова не выдержала – куда ж ему, несчастному, деться, как в помешательство не впасть? Будь что будет, решил протянуть руку помощи больному человеку и проводить до дому, с тем и ворвался в контору. 

Мырзекен вытаращил на меня глаза, словно медведя увидел. А меня от его выпученного взгляда охватили еще большие опасения, тихонько подошел и схватил его за рукав. Говорят, от тронувшегося умом человека всего можно ожидать; я слышал, будто бы такого даже судить не станут, если он ненароком тебя изувечит. Вот и проявил на всякий случай осторожность – потянул легонько за рукав и ласково сказал: 

– Мырзеке, потерпите немного… давайте пойдем домой… 

А он заупрямился: 

– Не могу, я еще не закончил! 

Тогда я потащил его уже сильнее и снова говорю ему ласково: 

– Ничего страшного, Мырзеке, пойдемте домой! 

– Оу, Нуреке, – говорит тут Мырзахмет, – ты чего ко мне пристал, с какой стати такая забота? Когда надо, тогда и пойду домой! Завтра на бюро райкома мне предстоит выступить, вот я и готовлюсь. Какое тебе дело до меня? 

Только теперь я сообразил, что происходит…»

Не скрывая симпатии к прежнему директору, Нургали в завершение своего рассказа добавляет: «В тот раз наш Мырзекен смело выступил на бюро и смело, не взирая на лица, доказал первому свою правоту. Если хочешь показать, каким должен быть настоящий руководитель, надо рассказывать именно о таких случаях!»

Своей стойкой принципиальностью Мырзекен не поступался и позднее, будучи «рабочкомом» и трудясь в лесничестве. 

Когда его избрали председателем сельского совета, руководил совхозом смуглый округлившийся толстяк по имени Сайранхан. Директор есть директор, вот и стал он по малейшему поводу вызывать к себе Мырзекена. 

В конце концов, совершенно издерганный бесконечными походами в директорский кабинет, новый председатель сельсовета поставил вопрос ребром.

– Дорогой Сайранхан, – сказал он директору на глазах у аулчан. – Ты директор совхоза. То есть руководитель здешнего хозяйства. Так?

– Так, Мырзеке, так, – согласился директор.

– Ну а я избранный народом председатель сельского совета депутатов. То есть я здесь представляю советскую власть. Верно? – спросил Мырзекен, наседая еще больше. 

– Верно, Мырзеке, верно, – ответил директор, кивая головой.

– А если верно, почему ты без конца беспокоишь советскую власть, почему вынуждаешь бегать в свой кабинет? Если у тебя к советской власти есть дело, тогда ты сам приходи в сельсовет. Давай впредь так и договоримся! – заявил Мырзекен.

В то время еще не наступила нынешняя эпоха демократии и гласности, а стояла пора жесткого правления, когда при словах о приближении представителя советской власти все невольно затихали. Так что после подобных речей Мырзекена, напомнивших директору, с кем он имеет дело, ему ничего не оставалось, как примириться со сказанным. С той поры, если Сайранхану требовался по какому-то вопросу Мырзекен, он сам покорно спешил в сторону аульного совета.

За эту свою принципиальность упрямый Мырзахмет здорово поплатился, когда работал в лесничестве…

Для человека сведущего понятно, что работа егеря вовсе не такое уж легкое и простое занятие. Аул есть аул – кому-то дрова нужны, кому-то сено, кто-то хочет дом обновить, а кто-то баню построить. И во всех этих случаях люди идут с протянутой рукой к лесничему, надеясь получить разрешение на вырубку леса, выкос травы в заповедной зоне либо с просьбой выделить древесину. 

Если егерь будет идти навстречу всем своим соседям и сородичам, которых больше, чем травы в степи, и возьмет в привычку беспечно раздавать лесные богатства, то завтра на Алтае даже захудалого кустика не останется. Помня об этом, Мырзекен, пока работал лесничим, был неприступнее скалы и тверже камня.

– Милые мои, – объявил он в свой первый же рабочий день, – если вам нужны жерди и бревна, идите в леспромхоз, а на мои леса даже не претендуйте!

Когда у него клянчили дрова, он не пытался лукавить, как это делали прежние лесничие, а резал напрямую:

– Хотите дрова – купите сначала билет, а потом в законном порядке нарубите их на выделенной вам делянке! – и он указывал на рощицу, специально отведенную для этих целей.

Естественно, кто-то с такими принципами Мырзекена мирился, а кто-то – категорически их не принимал. Первые платили деньги и получали для себя участок на законных основаниях, а вторые крали где придется. Но шила в мешке не утаишь: разве позволит Мырзекен, весьма внимательный к своим обязанностям, тащить «где придется»? Зачастую воришки попадали под его бдительное око и вынужденно платили денежный штраф, намного превышающий законную стоимость похищенного. Таким образом, у поссорившихся с егерем пройдох имелся к нему собственный счет, и они, естественно, таили месть.

…Как-то троица браконьеров тайком, под прикрытием ненастного дождливого дня рубила лес в ложбине между гор. Прямо на месте преступления и застал их Мырзахмет. Однако разбойники в плащах и надвинутых на лица капюшонах напали на неожиданно появившегося лесничего, туго завязали ему глаза, засунули в рот кляп, а обе ладони втиснули в расщелину свежего пня, предварительно расширив ее вбитым клином. При этом они и словом меж собой не обмолвились, не торопясь погрузили срубленные деревья на телегу и были таковы.

Свежий, только что срубленный сосновый пень, из которого браконьеры перед уходом выбили клинышек, так сильно стиснул Мырзекену руки, что у него от боли глаза на лоб полезли. Позвать на помощь он не мог, так как рот был забит тряпкой, посмотреть и прикинуть, как лучше освободиться, – тоже, потому что глаза ему завязали. Так и простоял всю ночь до рассвета под моросящим дождем в полусогнутом положении. 

Наутро егеря обнаружил Лексей, выгнавший корову попастись в горах.

– Сначала я заметил коня Мырзекена, – рассказывал потом Лексей. – Под седлом, беззаботно пасется в ущелье. Спустился я тогда в лог, чтобы поболтать с другом, поднять себе веселым разговором настроение, и тут увидел Мырзекена – он стоял ко мне спиной, согнувшись над пнем. Сперва я подумал, что он нужду справляет, поэтому приближаться не стал, топтался поодаль – не станешь же торопить с этим делом уважаемого человека, который еще недавно тебе начальником был… Стою, жду… а он все никак не закончит. Тогда я кашлянул и окликнул его по имени. Слышу, а в ответ слабый стон. Мырзекен передернул плечами и мотнул головой. Я тут же спрыгнул с лошади и поспешил к нему. Гляжу, бедняга Мырзекен торчит как столб, а руки в пень уперты, говорить не может,  поскольку во рту кляп, глаза завязаны, весь промок до нитки... Кинулся, естественно, на помощь, даже вспотел от напряжения, пока освободил ему пальцы: пришлось потрудиться, заново вбить клинышек и раздвинуть расщелину...

Сам Мырзекен о случившемся предпочитает не откровенничать, видимо потому, что его так унизили в тот раз. По словам же Лексея, среди негодяев, расправившихся с лесничим, был, кажется, и жирный Канапия.

– Боже правый, почему этих подонков не осудили? – услышав рассказ Лексея, возмущенно спросил старик Амир.

– Фактов ведь нет, фактов, – ответил Лексей. – Какие доказательства может предъявить человек, если ему завязали глаза и заткнули рот?

Как бы там ни было, но преступление, совершенное в горах, так и осталось нераскрытым.

*  *  *

Жизнь, как говорится, учит. После того случая Мырзекен стал осторожен как сорока. Оставил неуемную храбрость, а когда замечал браконьеров, следил за ними издали и к ответу призывал очень аккуратно. Благодаря этому, до самого выхода на пенсию ему больше ни разу не довелось испытать насилия и оскорблений со стороны вероломных воришек.

– В работе лесничего не избежать происшествий, – говорят сегодня земляки, вспоминая прошлое Мырзахмета. – Такой уж порядок, дни и ночи напролет приходится без передышки объезжать верхом на коне безлюдные горы и скалы. Разве застрахован человек от внезапных событий, если находится в такой глухомани, а тем более, в густом лесу?..

Площадь участка, закрепленного за Мырзекеном, доходила до двадцати тысяч гектаров. За долгие годы егерской работы Мырзекен вдоль и поперек исходил этот громадный район. Прекрасно изучил каждый хребет, каждый лесок, каждое ущелье вверенной ему территории. Да разве под силу порой человеку побороть в себе любопытство?.. 

Как-то, объезжая в очередной раз окрестные леса, он неожиданно попал во власть бесовской мысли: «А что, интересно, находится за этой горой? Может, поехать да посмотреть?» В то же мгновение он повернул коня и направил его в сторону противоположного склона высокой горы, где никогда в жизни не был. 

В незнакомой местности полным-полно неизвестных ям, бугров да оврагов, пусть все это и осложняет путь, но тем он и интересен, и каждый встречный куст кажется в диковинку. 

Пробираясь по склону и любуясь красотами невиданной земли, Мырзекен наткнулся на вырубленную из сосны низенькую избушку. И тут его снова охватил зуд любопытства… Что это за домишко в девственном лесу, где нога человека не ступала? Может, кто-то припрятал в нем свое богатство? С этой мыслью он слез с коня и, нагнувшись, заглянул внутрь избушки. Глядь, а в глубине краснеет приличный кусок свежего мяса. Откуда и зачем оно здесь, подумал Мырзекен, и на карачках протиснулся в домик. 

Только залез, как тут же за ним упало с грохотом тяжеленное сосновое бревно и напрочь закрыло вход, через который он влез. Еще не понимая, что же с ним на самом деле произошло, Мырзекен долго возился, пытаясь на ощупь отыскать дверь, поскольку в тесноте избушки воцарилась непроглядная темень. Но ее не оказалось. Только теперь к Мырзахмету вернулся разум, и он сообразил, что попал в ловушку из толстенной древесины.

Четыре стены, пол и крыша «домика» были сложены из прочно подогнанных сосновых бревен. «Дверь», куда он влез почти ползком, на деле оказалась отверстием; по-видимому, протискиваясь, Мырзекен нечаянно задел доску, на которой лежало мясо, и механизм сработал, заблокировав выход. 

И тут вконец отрезвевший Мырзахмет догадался: никакое это ни хранилище клада, а западня, устроенная специально для поимки медведя. Принялся пинать во все четыре стены, пробовал оттолкнуть грудью бревно, закрывшее выход, однако «избушка» даже не дрогнула. Разве под силу человеку расшатать крепкую западню, которую построили в расчете на медведя? Орал, звал на помощь, только кто его услышит в безлюдных горах? В конце концов, окончательно выбившись из сил, смирился и стал молча ждать.

В ту пору семья Мырзекена проживала в ближнем от аула лесу в доме егеря, на крыше которого красовалась цифра «5». Когда наутро мырзахметовская жена Злиха, подоив корову, возвращалась из хлева с полным ведром молока, она увидела взнузданного и оседланного коня Мырзекена, в одиночестве пасшегося на лужке поодаль от дома. Перепугавшись, бедняжка выронила из рук ведро, то опрокинулось, и только что надоенное молоко вытекло наземь.

– Ойбай, убили!  – в ужасе закричала Злиха. – Нашего Мырзаша жулики убили… Напали, как в прошлый раз, и погубили в горах! Эй, сородичи, где вы, берите в руки оружие, найдите и накажите злодеев!..

Когда звучит клич выступить против врага, разве не откликнутся те, кому дорога честь? Немного спустя большинство мужчин аула, вооружившись дубинами и призвав в помощь духов предков, со всех сторон кинулись вскачь в горы.

– Отомстите за моего Мырзаша! Отомстите!.. – горько вопила им вслед Злиха.

Аулчане искали лесничего день, искали ночь. Но Мырзекен бесследно пропал, словно сквозь землю провалился. Об исчезновении человека сообщили в райцентр, и к поискам присоединилась милиция. Тем не менее,  отыскать пропавшего не удавалось. Поэтому Злиха, потеряв последнюю надежду, оповестила всех без исключения друзей, родичей и сватов, живущих вблизи и вдали, а сама стала готовиться к поминкам по Мырзекену. 

У собиравшихся на тризну сердце сжималось от жалости, едва только Злиха, горько рыдая, принималась оплакивать мужа: «О мой любимый супруг, ты ушел в расцвете лет! О мой бедный муж, даже тело твое не нашли!..» 

К чести охотников, они вскоре пришли проверить медвежью ловушку, обнаружили полуживого-полумертвого лесничего, погрузили его на носилки и на четвертые сутки после исчезновения доставили домой.

– Мы сначала решили, что медведя поймали, но, когда приоткрыли ловушку, увидели, что внутри в обнимку с куском протухшего мяса сидит незнакомец с запавшими глазами, – до сих пор посмеиваются над Мырзекеном длиннобородые охотники из Катона…

На теле Мырзекена никогда не было лишнего жирка, человек он сухощавый, аскетичного сложения. Во всем его внешнем облике, в манере одеваться и походке, в том, как он ведет себя в тех или иных жизненных ситуациях, ощущается  какое-то аристократическое достоинство.

– Мырзеке, вы, наверно, потомок благородного рода, видать, из торе? – поинтересовался как-то Канапия.

Мырзекен, плохо разбирающийся в родовых хитросплетениях, равнодушно ответил:

– Возможно...

Однако Нургали, приняв его слова за утвердительный ответ, тут же возразил:

– Не-ет, Мырзеке, вы происходите из рода Каргалдак. В нашем районе из каргалдаков много начальников вышло. Я слышал даже, что один каргалдак по имени Байназар вообще стал крупным руководителем в самом Алматы.

Как говорится, сивый конь к старости лишь светлеет. Выйдя на пенсию, Мырзекен приобрел себе редкую для аула голубую «олимпийку» с белыми полосками, как бы демонстрируя свою «голубую кровь». Благодаря этой обновке, он и спортом занялся. Такая красивая, модная и абсолютно невесомая вещь аульной молодежи даже во сне не снилась. Поговаривали, будто за свою «олимпийку» Мырзекен переплатил втридорога, поручив кому-то купить ее на барахолке в Усть-Каменогорске.

Облачившись в спортивный костюм, Мырзекен теперь каждое утро с самого ранья бегает трусцой вокруг аула. Побегав с полчасика, идет на берег Мукура и приступает к утренней зарядке: размахивает руками то вправо, то влево, как в тот раз, когда отчитывал в своем кабинете «первого секретаря», наклоняется, приседает, делает круговые движения корпусом. 

Ежедневные занятия бегом и гимнастикой, верно, пошли Мырзекену на пользу: хотя ему скоро семьдесят, по сравнению со своими сверстниками, он крепок и бодр, подтянут, без грамма лишнего веса и стремителен, как хорошо натренированный конь.

Однако… по словам его байбише Злихи, распахнутая одежда всегда притягивает ветер: похоже, все беды и несчастья так и вились вокруг Мырзекена. В первый же год, как купил эту «олимпийку», Мырзахмет был порядочно ею «наказан».

Он всегда неравнодушно относился к спорту и активному отдыху. Поэтому, когда у соседского пацана появился велосипед, Мырзекен как-то выпросил его, чтобы прокатиться с ветерком. Мчаться на велике по улицам Мукура наподобие озорного мальчишки пожилому человеку показалось неудобным. Вот он и выехал за аул, взяв направление в сторону просторной долины. 

Ехал, всматриваясь в горизонт и с наслаждением подставив грудь встречному ветру, как вдруг одна штанина «олимпийки» зацепилась за велосипедную цепь. Мырзекен даже прикинуть не успел, каким образом ее высвободить: велосипед моментально повело юзом, и он вместе с ним слетел боком с обрыва, тянувшегося по краю дороги. 

Зажеванная цепью штанина осталась под велосипедом. Он попробовал до нее дотянуться, но рука не достала. А если дернуть, есть риск, что драгоценная «олимпийка» порвется. Мырзекен уже пенсионер, находится на заслуженном отдыхе, да Злиха ведь костьми ляжет, а такой красивый и удобный костюм ни за что ему больше не купит! 

Надеясь, что кто-нибудь пройдет мимо и освободит его, Мырзахмет пролежал недвижно в овраге, изнывая от припекающего солнца, всю первую половину дня. 

Обнаружили его дети, которые возвращались домой после купания в речке. Вообще-то на деле, ребятня, скорее всего, проскользнула бы мимо, так и не увидев лежавшего в котловине Мырзекена, но сопровождавшие их собаки, привлекая внимание, подняли истошный лай.

– Наш Мырзаш упал с обрыва и чудом избежал смерти, – сообщила Злиха, в тот же вечер собрав земляков и соседей на жертвенную трапезу, которую устроила в благодарность за благополучное спасение мужа.

– И куда же он угодил? – удивился Нургали.

– Ну, в яму эту… куда скот погибший сбрасывают.

– Боже правый, да там же такая вонь! Нормальные люди, вроде, обходят это место стороной, так что же там Мырзекен делал?

– А разве Мырзашу не все равно?.. Он ведь запахов не чует после гайморита.

– Ну надо же! Для него как будто всегда наготове все ямы да колодцы! – искренне посочувствовал сверстнику Нургали. – Да-а, похоже, не зря говорят в народе: старый волк становится посмешищем для собак… Каким большим человеком был когда-то наш Мырзекен!.. А теперь такая напасть на его голову…

Зная о приключениях Мырзахмета, нынешний директор совхоза Тусипбеков часто сомневается: «И как только этот недотепа ухитрялся руководить народом?» 

Ну и ладно, пускай себе сомневается! А он действительно руководил, причем Мырзекен – единственный на сегодняшний день директор совхоза, который родился в самом Мукуре. И это – истинная правда.

*  *  *

Мукурцы никогда не отставали от собратьев по крови и не падали в грязь лицом, когда дело касалось обычаев и традиций сватовства. Они прекрасно знали и изведали на своем веку такие известные еще с древних времен виды договора сватов, бытовавшие среди казахов, как «бель куда», «бесик куда» и «аяк куда».* 

Одним из тех, кто испытал на себе раннее сватовство, был мулла Бектемир. Говорят, постаревший шайтан становится суфием. Вот и Бекен, слывший когда-то бедокуром и не раз становившийся героем отчаянных переделок, стал сегодня степенным и, как ни в чем не бывало, перебирает четки. 

Зато мукурцы после той неприятной истории, в которую некогда из-за желания породниться угодили Бектемир с хромым Нурпеисом, похоже, напрочь выбросили из головы древние обряды, связанные со сватовскими походами к родителям невесты и договорами о родстве. Отныне поиск будущей жены и выбор суженого аулчане полностью доверили самой молодежи.

А произошло все в бурную пору озорной молодости Бекена, когда он еще не ступил на праведный путь веры. Рядом с ним всегда неотрывно находился его спутник, самый близкий и задушевный друг Нурпеис. 

В то время и Нурекен был еще свеж и полон буйных сил, потому как его попытка оседлать оленя и падение с высокого кедра, когда он сломал ногу и стал хромым калекой, были пока впереди. 

Два друга шли по жизни неразлучной парочкой, словно гуси из одного выводка. И в точности так, как это происходит в легендарных древних сказаниях, жены верных друзей одновременно понесли и в один и тот же месяц должны были родить.

– Давай станем сватами, если твоя жена родит дочь, а моя подарит мне сына, – предложил Бектемир.

– А как поступим, коли случится наоборот: твоя жена родит дочь, а моя – сына? – робко спросил кроткий Нурпеис.

– Такого и быть не может! – сразу, точно бойцовый петух, встал на дыбы Бекен. – С нашей стороны никогда не допускалось брака! Ты сам этому свидетель!

– Но ведь и я изо всех сил стараюсь, почему это у меня непременно должна родиться дочка? – загрустил Нурекен.

– Пусть вам и обидно будет, но все же скажу: на ваш счет я сомневаюсь, – ответил Бектемир, продолжая хоронить надежды друга.

– А что будем делать, если родятся оба сына или же обе дочки?            

Вот так, подкалывая и задевая друг друга, приятели все девять месяцев провели в пустопорожней болтовне и бесплодных спорах. 

Когда подошел положенный срок, обе женщины благополучно разрешились от бремени. Жена Нурпеиса – сыном, а супруга Бектемира родила дочь. Бекен, гордо петушившийся весь период, пока жена вынашивала ребенка, сразу присмирел и был вынужден согласиться с условиями породнения, предложенными Нурпеисом. 

Промчались годы. Дочь Бектемира достигла совершеннолетия, сын Нурекена стал взрослым джигитом. Два друга, чтобы окончательно решить вопрос сватовства, позвали молодых и объявили им о давней договоренности. 

Но разве согласятся на такое принудительное решение молодые и образованные, современные интеллигентные люди: дочь сказала, что замуж за отпрыска Нурпеиса не пойдет, а сын Нурекена, в свою очередь, отказался брать ее в жены. 

Рассерженный Бекен прикрикнул на дочь: «Пойдешь как миленькая!» Нурекен заявил строго сыну: «Возьмешь, никуда не денешься!» 

Пока длился спор, а стороны никак не приходили к общему соглашению, девушка неожиданно бесследно исчезла. Печальная весть о том, что у Бектемира пропала дочь, подняла на ноги весь Мукур. К операции по ее поиску подключились аулсовет и участковая милиция. 

Изучив причинно-следственные связи события, милиция пришла к выводу, что источником беды стали два несостоявшихся свата – Бектемир и Нурпеис. В то время была еще далека пора благодатной вседозволенности, которая ныне стала нормой; власть держала народ в ежовых рукавицах и по малейшему поводу не то что волосинки с головы – сами головы с плеч слетали… 

В тот же день двух друзей как «пропагандистов вредных традиций реакционного феодализма, враждебно настроенных по отношению к социалистической Родине» арестовали и отправили на рыдване в райцентр.

На протяжении пяти дней по аулу ползли нелепые слухи, вроде того, что «бедная девушка от горя утопилась в высокогорном озере Шанген, а несчастный парень отрекся от отца и сбежал в поисках счастья в город». 

От Бектемира и Нурпеиса, решивших возродить древний обычай отцов и увезенных за это под конвоем в райцентр, не было никаких вестей. Бог с ней, с девушкой, – жива, так обязательно найдется. Куда больше мукурцев волновала судьба земляков, нежданно-негаданно попавших под арест. Когда две женушки поднимали безрадостный плач, всхлипывая о том, что их благоверных наверняка ждет тюрьма либо ссылка в Сибирь или на Колыму, то подолы платьев, которыми бедняжки утирали глаза, тяжелели от слез.

Потерявшаяся девушка вскоре обнаружилась: оказалось, она уехала в Орель к деду по матери и скрывалась в его доме. На пятый день к вечеру дочь Бектемира, как ни в чем не бывало, благополучно вернулась в Мукур. 

Хотя девушка и нашлась, была жива и невредима, арестованных выпустили на свободу вовсе не с такой уж легкостью. Кроме пяти дней, пока продолжались поиски девушки, друзей допрашивали и призывали к ответу еще на протяжении пяти суток. Вот так два «свата», отсидев в холодной каменной камере десять дней, еле вернулись домой с видом побитых воробьев: понурые, исхудавшие, с тусклыми, запавшими глазами.

Эти события стали для всех хорошим уроком, и традиции сватовского сговора на мукурской земле после случившегося были вырублены на корню. Совершенно перестали проводиться и другие старинные свадебные обряды и ритуалы. Отныне все мукурцы отдавали предпочтение шумным «комсомольским свадьбам», ставшим светлым олицетворением нового времени.

*  *  *

Едва аулчане гордо расправили плечи, посчитав, что полностью истребили пережитки прошлого, как им снова пришлось пережить позор…. На этот раз в Мукуре умыкнули девушку. Точнее, чуть было не украли.

Вообще-то, по разумению мукурцев, похищение девушки – это вовсе не способ, который может осчастливить парня. По их мнению, умыкание невесты происходит в двух случаях: когда джигит излишне робок или по глупости родителей. 

В ситуации первой парень просто не способен покорить понравившуюся ему девушку, а потому решается украсть ее и бежать. Либо он кроток по природе и не смеет даже приблизиться к ней, либо все его чары и признания в любви бестолковы, поскольку он и двух слов связать не в состоянии. Что это, как не робость? 

Ну а вторая ситуация абсолютно иная… Парень и девушка любят друг друга, хотят пожениться, однако родители девушки против их намерения. Что в такой ситуации прикажете делать молодым, действительно влюбленным друг в друга? Естественно, одна убегает из дому, а второй завершает дело ее похищением.

История «умыкания невесты», случившаяся в Мукуре, соответствует первому из описанных типов.

На этот раз виновником разгоревшегося скандала стал смуглый невзрачный парень по имени Казтай. Настоящий тихоня, один из тех робких джигитов, кому ни за что не найти подход к гордым девчонкам. Когда он разговаривал, то его речь напоминала скорее бурчание надувшего щеки обиженного человека. Друзьям приходилось зачастую переспрашивать, чтобы понять суть его слов.

Родители Казтая рано умерли, так что с детских лет он рос на руках у своей бабушки – старухи Катипы. Вследствие этого Казтай был, ко всему прочему, слегка избалован, потому что бабушка, жалея внука, старалась, должно быть, от многого его освободить. 

Как-то старуха Катипа, ставшая уже немощной, принялась наставлять Казтая да учить уму-разуму. «Я состарилась, пора бы тебе и жениться. Приведи мне невестку и освободи от забот по дому, тяжеловато уже с ними справляться, и внуками хочется насладиться... Тебе ведь тридцать, сколько еще ты намерен ходить в холостяках?!» – разворчалась бабушка, да так разошлась, что под конец выставила единственного внука из дому. 

А нрав у старухи Катипы крутой, на попятную не пойдет. «Ежели не приведешь кого-нибудь за руку, домой можешь не возвращаться!» – предупредила она, хлопнула дверью и заперлась изнутри.

Куда деваться Казтаю, коль выпало такое? Весь как в воду опущенный, пошел искать поддержки у друзей и давай им жаловаться: так, мол, и так, бабушка поедом ест, требует, чтобы невестку привел, дела, дескать, совсем плохи. Взять-то он жену и взял бы, только где найти такую девушку, которая согласится выйти за него замуж? 

Друзья крепко задумались, стали перебирать разнообразные варианты. Вопрос нетрудно было бы решить, если б тихоня Казтай встречался хоть с одной из многочисленных девушек аула, на худой конец, обменялся бы с какой-нибудь из них парочкой слов. Но такой «готовой» кандидатуры не оказалось. 

Если же предоставить выбор самому Казкену, то он наверняка оплошает, поскольку в девушках совершенно не разбирается. Приведи ему любую, и он не оттолкнет, лишь бы платье на ней было. 

После долгих раздумий друзья решили, что девушки из самого Мукура вряд ли пойдут за Казкена.

Нынешний сорвиголова Рахман в ту пору еще учился в десятом классе. Хотя и был школьником, но уже тогда в молодежной среде слыл авторитетом и выбился в лидеры.

– Надо кого-нибудь украсть, – твердо заявил он. – Если мы не похитим для него девушку, ни одна из них в здравом уме, за исключением полной дурочки, к Казтаю и близко не подойдет.

– Как бы на беду не нарваться, можно ведь и под дело уголовное загреметь, как тогда Бектемир с Нурпеисом…

– Черт с ним, загремим так загремим!.. Зато у Казтая жена появится.

«Если умыкнем невесту из своего аула, есть риск попасть под горячую руку обесчещенных родителей и близких, да и вообще всех знакомых», – подумали парни. Поэтому единогласно решили похитить чужачку – девушку по имени Атиркуль, которая приехала в Мукур погостить из райцентра. Эту идею на всеобщее обсуждение выдвинул все тот же Рахман.

– Она уже третий день гостюет в доме моей двоюродной сестры – училась с ней в техникуме. Все еще незамужняя, так что Казтаю как раз подходит. Лучшей кандидатуры вы даже с собаками не найдете! – бросил толковое предложение на суд заговорщиков Рахман.

Коли начался, как говорится, бой – затишья не жди: джигиты признали неопровержимые доводы Рахмана, поэтому сразу же отобрали троих парней, которым предстояло выкрасть девушку. А остальные потянулись в сторону дома Казтая, чтобы порадовать новостью Катипу-ажей*, выпросить у нее суюнши**, оповестить соседей, родню, близких и заняться свадебными приготовлениями.

Предводителем троицы, отправившейся на похищение, стал опять же Рахман. Вторым был худенький, низкорослый светловолосый парнишка по имени Ахан, который в прошлом году окончил школу, в институт поступить не сумел и работал теперь в ауле счетоводом. А третьим Рахман выбрал в помощники Жанузака, сутулого паренька, обладавшего решительной хваткой: ни за что не отступит, куда бы его ни послали. 

Хотя Жанузак был довольно неуклюж для такой сомнительной вылазки, где требовались бдительность и осторожность, однако, как говорят, нет худа без добра: если вдруг невзначай поднимется шум и придется спасать свои шкуры, он как подлинный храбрец грудью встанет на защиту друзей. С таким дальновидным расчетом Рахман и взял с собой Жанузака. 

Выпросили у кого-то на время «Жигули» и отправились на дело. 

Сначала Рахман решил разведать ситуацию, поэтому как бы случайно заглянул в дом сестры и зятя. Зять, доставлявший трактором древесину с гор, домой еще не вернулся, так что девушки были одни. Он угостился у сестры чаем и в непринужденной беседе забросал девушек вопросами, стараясь вникнуть в ситуацию.

– Сам Бог сулит нам удачу, я все у них выведал! – выйдя к поджидавшим снаружи друзьям, объявил Рахман. – На той стороне дороги, как вы знаете, живет старик Амир… Так вот, они учились вместе с его младшей дочерью Канипой. Сейчас собираются к ней в гости. Давайте поставим машину у них на пути, на обочине главной дороге, то есть будем поджидать их неподалеку от Кособы*. Они все равно будут пересекать трассу. Если повезет, там прямо и схватим девчонку, даже рыпнуться не дадим – свяжем покрепче да в машину затолкаем.

Согласовав план действий, ребята поставили «Жигули» с краю главной дороги и стали поджидать подружек. Рахман – за рулем, двое других – снаружи. Намеревались напасть внезапно, запихнуть Атиркуль в машину, схватив за руки да за ноги, и тут же, не оглядываясь, сорваться с места. Пусть попробуют потом найти – и собаки не помогут! План казался неплохим, воодушевленные им, джигиты ради осуществления задуманного были готовы на любой подвиг.

Через некоторое время свет в доме сестры Рахмана погас, а вскоре в ночной темноте показались и два силуэта, о чем-то переговаривающиеся вполголоса.

– Та, что впереди, с ребенком на руках, – это моя сестра, ее не трогайте! – строго предупредил напарников Рахман. – Хватайте ту, которая идет сзади!

Дай только молодым парням проявить силу – мигом налетели на отставшую девушку, зажали ей рот, вывернули руки и принялись заталкивать в машину. Только кто ж так просто сдастся, когда покушаются на его жизнь? В подобных случаях даже хрупкая девушка становится необычайно сильной… Крепко упершись ногами, она никак не поддавалась джигитам, всеми силами сопротивлялась, чтобы ее не засунули в машину. 

Сидевший за рулем Рахман схватил непокорную девчонку с другой стороны и тоже пытался втащить ее внутрь. Когда он боролся с ней, платье на бедняжке задралось, а надетое под ним тонкое нижнее белье, не выдержав натяжения, с треском порвалось.

– Негодяи! – громко расплакалась девушка, стыдясь того, что открылся весь срам.

– Боже, да это же моя сестра! – воскликнул пораженный Рахман, узнав ее по голосу.

Мигом притихшие, парни незаметно отошли в сторонку. Сестра Рахмана в изодранной сверху донизу одежде стала на чем свет стоит крыть братишку, пообещав назавтра рассказать обо всем его матери и довести до сведения отца.

Куда деваться бедному Рахману – пришлось терпеть.

– А где Атиркуль?

– Атирку-уль!

Атиркуль же, шедшая с ребенком подруги на руках и ставшая очевидицей страшной картины, должно быть, сбежала не чуя под собой ног – и следа ее поблизости не наблюдалось. 

Рахман насилу вымолил у сестры прощение, пообещав откупиться дорогими подарками. А затем незадачливая троица понуро поплелась в дом Казтая, где уже собрался народ и все волнительно переглядывались в ожидании невесты.

*  *  *

Что ни говори, а свадьба – это все-таки по-настоящему счастливое и запоминающееся событие, даже глаза обычно пришибленного Казтая сияли и улыбались.

Мясо сварено, дастархан накрыт, гости в сборе – что же теперь делать?.. 

Когда Катипа-ажей увидела сникшие лица трех джигитов, уезжавших за невестой, она все поняла и горько разрыдалась, надрывая души собравшимся: «Для сыновей других жены наготове, а моему Казтаю и здесь не везет – сиротинушка бедный… Как же я, несчастная, в глаза людям буду теперь смотреть?!» 

Старуха рыдала так горестно, что троице ничего не оставалось, как, стиснув зубы, вновь спешно сесть в «Жигули» и отправиться обратно.

Стали держать совет.

– Они, наверно, так перепугались, что сегодня вряд ли станут возвращаться домой, скорее всего, заночуют у Канипы, – предположил Ахан.

– Надежды на Атиркуль можно оставить, надо какую-нибудь другую девчонку подкараулить, – прогудел Жанузак.

«Не надеется только шайтан», – подумал неунывающий Рахман, который всегда, несмотря ни на что, с оптимизмом взирал на будущее.

– Спокойно, друзья! – призвал он спутников к выдержке. – Мой жизненный опыт подсказывает: в гостях люди много пьют чай. В особенности, когда девушки гостюют у подружки: за чаем они, прежде всего, наслаждаются возможностью посплетничать, так что поглощают его литрами.

– Ну и что?

– Как что? Любой нормальный человек, надувшись чаю, рано или поздно захочет по нужде. Поэтому хотя бы раз они должны выскочить во двор – не будут же вечно торчать в доме. Наша задача – караулить снаружи и напасть, когда они выйдут из дому.

– Это же подло! Может, дадим им немного времени завершить свое дело, раз уж они по нужде выйдут? И после успеем схватить…

– Вовсе это и не подлость. Мудрецы говорят: «Пожалевший врага поплатится». А я сейчас эту поговорку немного переиначил бы: «Пожалевший девушку останется без жены».

Порешив на этом, троица похитителей стала сторожить дом старика Амира. 

Кто знает, сколько самоваров чая опорожнили находившиеся в доме гостьи и хозяева; во всяком случае, вынудили джигитов истомиться в ожидании. 

Наконец, распахнув ногой дверь веранды, из дома, тихонько переговариваясь и звонко смеясь, вышли две девушки.

– Ту-у… какая темень непроглядная … подожди-ка, я свет зажгу, – сказала одна из них и, вернувшись на веранду, включила освещение.

Теперь и перед домом, и во дворе было светло как днем. Вышедшие наружу оказались Канипой и Атиркуль. Слава Богу, сестра Рахмана осталась в доме. 

Будто не хватило многочасовой болтовни за чаем, девушки, остановившись в центре двора, завели долгую беседу.

– Да когда же они закончат?! – нетерпеливо шепнул друзьям Рахман. – Подошли бы поближе...

Девушки, похоже, и не собирались двигаться с места. И Рахмана осенила новая идея:

– Эй, Ахан, кажется, Канипа тебе родственницей приходится со стороны матери? Значит, ты для них свой… Пойди-ка и поговори с ними, постарайся каким-нибудь образом подтолкнуть Атиркуль к нам. 

– Да их же двое – на обеих у меня сил не хватит, – нерешительно замялся Ахан.

– А ты не силой – ты схитри и обманом выведи их сюда, где потемнее… Остальное мы сами сделаем.

Понурив голову, нехотя ступая, Ахан направился в сторону девушек.

– Эй, Ахан, откуда ты? – спросила Канипа, с подозрением оглядывая шатающегося посреди ночи братишку.

– К тетушке пришел, по делу… – ответил Ахан, стараясь развеять  ее опасения.

– Она в доме, чего ждешь – заходи…

– А вы что тут стоите?

– Какая тебе разница?.. Разговариваем.

– Можно мне послушать?

– Зачем тебе девичьи сплетни?

– Интересно...

– Старшая я тебе сестра или не старшая? Слушай что говорят, ступай в дом!

– Не сейчас… Побуду немного с вами.

Некоторое время Ахан продолжал препираться с сестрой. Наконец Канипа, у которой полностью рассеялись все сомнения, сдалась и попросила:

– Постереги тогда Атиркуль, а я удалюсь ненадолго. 

– Ладно… Можешь идти!

Пугливо петляя, Канипа скрылась в темном углу двора. У Ахана душа в пятки ушла: а вдруг сидящие в засаде друзья примут его сестру за Атиркуль и повторят недавнюю ошибку?..

– Вас зовут Атиркуль, вы в наш аул в гости приехали? – вежливо поинтересовался Ахан у стоящей рядом девушки.

– Да, меня зовут Атиркуль…

– А мое имя – Ахан.

Он смущенно протянул Атиркуль руку в знак знакомства, но, сжав ее ладонь, не отпустил.

– На свету тьма-тьмущая этих чертовых мотыльков, как бы они не поели ваше платье… Давайте отойдем в сторонку! – предложил он.

– Какие такие чертовы мотыльки? – удивленно спросила Атиркуль.

– Да моль…

– Разве она может съесть одежду прямо на человеке?

Не зная, верить его словам или нет, Атиркуль все же отошла немного туда, куда тянул ее парень.

– Еще как съедят! – разошелся Ахан. – Как-то одна девушка, похожая на вас, ждала своего парня и довольно долго простояла на свету. Джигита все не было, зато моль так и кружилась вокруг нее, а через некоторое время крепдешиновое платье исчезло – его мотыльки слопали. Пришлось бедняжке в тот день возвращаться домой в исподнем…

– Перестаньте! – звонко рассмеялась Атиркуль. – Вы, оказывается, настоящий фантазер!

– Правду говорю, ей-богу, правду! – прижав левую руку к груди, поклялся Ахан и опять потянул девушку за руку. – Так что давайте отойдем подальше от света.

– Никуда я отсюда не пойду.

– Почему?

– Там темно… боюсь я…

– Не бойтесь, я же с вами!

– Не-ет, дальше не пойду. У меня пропало доверие к парням из этого аула. Шагу отсюда не ступлю!

«Фу ты, зря только время потратил на пустые разговоры!» – огорчился Ахан. В этот момент из глубины двора послышался скрип открывшейся дверцы уборной. Сообразив, что дальше тянуть нельзя, иначе он останется ни с чем и все труды пойдут насмарку, когда вернется Канипа, Ахан прыгнул как кошка, стиснул девушку со спины в объятьях и закричал:

– Жануза-ак!.. Жануза-ак!..

Но разве совладать ему с отнюдь не слабой девицей, у которой руки-ноги напоминают молоты? Естественно, она стала дергаться и брыкаться, пытаясь вырваться из рук щуплого, невысокого джигита, который, тем не менее, клещом прилип к ее спине.

– Жануза-ак!.. Жануза-ак!.. – отчаянным голосом звал на помощь друга Ахан.

На крик выскочили находившиеся в доме женщины, с воплями подоспела и Канипа. Двор наполнился шумом и суматохой.

Наблюдавшие за происходящим со стороны, притаившись в засаде, ахановские друзья моментально почуяли нешуточную угрозу и поэтому быстренько смылись. 

Через несколько минут их, запыхавшись, нагнал Ахан – ворот порван, лицо исцарапано.

– Предатели! – зло сказал он, сплевывая кровавую слюну. – Бросили одного на растерзание бабам!

И опять как в воду опущенные незадачливые похитители вернулись в дом Казтая. С округлившимися от удивления глазами они обнаружили, что собравшиеся на той гости все еще ждут их. А троица снова приехала ни с чем. 

Старуха же Катипа, увидев понурых джигитов, напоминавших шкодливых мышей, угодивших в ведро с молоком, всплеснула руками и разрыдалась вновь. Проклиная судьбу, она горько, с плачем взывала к Всевышнему: «О лицемерный Боже, отчего ты не забрал меня?! Зачем подверг такому позору?!»

– Хватит, аже, не горюйте! – принялся успокаивать ее Рахман. – Какая из девушек, которые собрались вон там, в гостиной, вам больше нравится? Только покажите – мы обязательно сделаем ее сегодня вашей невесткой, иначе не быть нам джигитами!

Поскольку затеплилась искорка надежды, Катипа-ажей утерла слезы, с благодарностью глянула на Рахмана и сказала:

– Миленькие мои, хорошая девушка может и в кособокой лачуге жить. Я буду рада любой, что станет супругой моему мальчику, хозяйкой и опорой этому шаныраку. Спросите у Казтая, пусть сам выберет.

– Апа, откуда мне знать… – попытался увильнуть Казтай.

–  Как это, откуда?

– Мне, вообще-то, все равно… Лишь бы женщиной была.

– Эй, бестолковый, мужчина ты или нет? Мы тебя по-человечески спрашиваем, какая из девушек тебе нравится? Покажи!

– Все нравятся… Они все хорошие! Выберете для меня сами, – едва ли не взмолился Казтай.

– Тогда как… Ты, выходит, сразу всех хочешь заполучить в жены?! – усмехнулся один из парней.

Шутки шутками, но уже в следующее мгновение устроившиеся в передней джигиты принялись выбирать, кого сосватать Казтаю, подвергая сидящих в гостиной девиц поочередной оценке. «Совещание» по вопросу кандидатуры, годной в невестки бабушке Катипе, затянулось.

– Что думаете насчет Ляззат?

– Не неси чепухи… У нее ведь парень есть!

– А кто?

– Оралгазы… Они уже неделю вдвоем встречаются.

– А если Мариям, что сидит с этого краю?

– Она не годится. Эту девчонку давно окручивает Шаймардан.

– По-моему, Багдат может стать верным выбором.

– Багдат?.. Боже сохрани!.. Да она со своим характером житья бабушке не даст, и Казтая вечно прутом погонять будет! Совсем бесстыжая, стерва она…

– Тогда, наверно, нужно попробовать уговорить Куляй?

– Если только ослепнуть или забыть, что у нее ноги колесом… Поди, слишком долго сидела на шее у своей бабки...

– А как Камиля?

– Она же косит на один глаз…

– Эй, да что с вами?!. Неужели в этом ауле не осталось ни одной девчонки без дефекта?!

– Сами же поделили меж собой всех приличных девушек, а теперь спрашиваете… Что прикажете делать?

– Не все ведь пришли сегодня…

– Значит, здесь только сплошь хромые да толстые, кривые да косые?

– Не-ет… Вообще-то, Камиля, пожалуй, девчонка ничего. Если б не легкая косоглазость, все остальное при ней...

– Все равно она не подходит… Для бабушки нужна невестка с отличным зрением, чтобы могла, например, помочь вдеть нитку в иголку. А у твоей Камили очки в пять пальцев толщиной.

– Так кто же еще у нас свободный остался, без парня?

Упершись в тупик, джигиты снова надолго задумались.

– Кстати, взгляните-ка на Нурлытай, вон она, возле шифоньера сидит, – сказал Рахман, как бы указывая на последнюю возможность выйти из затруднительной ситуации.

– Э-э-э, думаешь, мы и сами ее не видим?

– Только здоровая больно, сама как шифоньер.

– И скорее всего – неряха, домашней работы, наверно, сторонится… Как бы она не стала бабушке обузой – какой толк от ленивой снохи, если она валяется в постели до обеда…

Эта самая Нурлытай с внушительной фигурой шифоньера наиболее подходила Казтаю, однако даже такое удачное предложение «совещанием» было отвергнуто.

– В таком случае никого лучше, чем Майкен, из оставшихся я не нахожу, – цепляясь за последнюю надежду, сказал Рахман.

– Я слышал, у нее в соседнем ауле есть ухажер.

– Абжан, что ли?.. Так он больше года, как в армию ушел.

– Бедняжка, скучает, поди…

– Тьфу ты, да у меня глаза из орбит вылезут, коль в наше время я встречу девушку, которая дожидается парня из армии!.. Лучше скажи, что ей просто не подвернулся случай сойтись с другим, или джигит подходящий не встретился.

– В таком случае воспользуемся этим и сведем ее с Казтаем… Казтай, как тебе, нравится Майкен?

– Еще как нравится! – засиял обрадованный Казкен, будто разом семь зайцев поймал.

– Раз нравится, тогда сегодня же мы тебя на ней и женим! – объявил облегченно Рахман.

На этом «совещание» по выбору кандидатуры на место будущей жены Казтая завершилось. «Постановление» держалось в строжайшей тайне. А  вскоре всех гостей, собравшихся в доме и во дворе, пригласили к праздничному дастархану.

На роль тамады Рахман выбрал Ахана, посчитав, что, в сравнении с другими ребятами, он имеет некоторую склонность к красноречию. Похоже, именно это стало огромной ошибкой. 

Ахан решил продемонстрировать девушкам свои ораторские способности и начал длинную, цветистую речь. 

Согласно секретному «постановлению», первый тост, чтобы внести окончательную ясность в суть проводимого застолья, он обязан был поднять за будущую невестку этого дома – как говорится, лучше поздно, чем никогда. Затем две будущие родственницы должны были накрыть голову Майкен платком и взять ее под руки, а четыре джигита, оградив от возможных скандальных выходок со стороны гостей, препроводить девушку за занавес и усадить на заранее подготовленное место счастливой новобрачной. 

Однако пустая, многословная трескотня Ахана в пух и прах развеяла замечательный план, продуманный с такой точностью. Хорошо, если бы во время своих словесных излияний Ахан смотрел в другую сторону, так нет же, как назло, он то и дело поглядывал на Майкен, словно других девушек в комнате вообще не было, и тем самым выдал так строго оберегаемую заговорщиками тайну. 

Одна невестка не лучше другой, пел тамада, но та, что перешагнет правой ногой порог этого дома, непременно поймает удачу и в обязательном порядке станет счастливой. Когда же Ахан вперился взглядом в Майкен, обратившись к собравшимся с вопросом, где же, дескать, та девушка, которой выпало такое несказанное счастье, обеспокоенная Майкен, естественно, сразу осознала смысл происходящего. Не только она, все другие девчонки, пришедшие вместе с ней на той, сообразили, в чем дело, и теперь сидели наготове. 

Как только сзади подошли женщины, чтобы накрыть голову Майкен платком, девушки дружно повскакивали с мест и подняли шумное «восстание». Они совсем не походили на учтивых скромниц прошлого с шелковыми характерами, что безропотно покорялись любому решению мужчин. Бойкие на язык, современные, почти феминистки, без пяти минут с высшим образованием, которое приобретали заочно, они знали, как постоять за свои права. Налегая на крик, эти сплошь «косые, кривые и стервозные», по мнению заговорщиков, девицы, включая «шифоньер», так заклеймили и пристыдили джигитов, что мало не показалось. А потом, не оборачиваясь, так же дружно покинули несостоявшийся той.

К опешившим и мрачно молчавшим парням, у которых словно кость в горле застряла, дар речи вернулся не сразу, а когда вернулся, они принялись искать крайнего. Взаимные обвинения переросли в конце концов в драку: кому-то подбили глаз, у кого-то вспухла щека, чья-то одежда оказалась порванной в потасовке – в общем, изрядно потрепанные, разбежались по домам.

Так закончилась первая и последняя в истории аула Мукур эпопея с похищением девушки.

Ну а что касается Казтая, он призвал в помощь удачу и той же осенью наконец-то привел бабушке невестку. А женился он на Нурлытай – той самой, которую Ахан обозвал «шифоньером», а Рахман отмел как «лентяйку». Люди порой, не ведая, понапрасну клевещут: милашка Нурлытай стала замечательной снохой старушке Катипе, а Казтаю – любимой супругой. Похоже, особенно доволен ею именно Казтай: стоит ему только произнести имя Нурлытай, как рот его тут же растягивается в улыбке до самых ушей.

Не зря казахи испокон веку говорят, что вслед за множеством страданий приходит пора блаженства. Вот и Казтай, росший сиротой, женился и зажил по-человечески. Таким образом, еще один дом в Мукуре наполнился радостью и счастьем.

Что ни говори, но и под счастливым шаныраком иногда имеется своя проблема. Ее как внутреннюю семейную тайну сторонний глаз, как правило, не замечает. В семье Казтая и Нурлытай тоже назрел сложный и неразрешимый вопрос. А связан он был с их первенцем Дарханом.

Дархан сейчас учится в четвертом классе. И мать его, и отец – слегка располневшие, но типичные степняки: круглолицые, смуглые, с черными как смоль волосами. Словом, чернее не бывает. Даже бабушку Катипу аульные старики называют не по имени, а «черной старухой». Судя по их словам, отец Казтая вообще был черным как уголь, с густо нависшими бровями и корявым, будто побитым оспой, лицом.

Хотя собственные родители и вся родня с обеих сторон были смуглыми брюнетами, Дархан родился белолицым и светловолосым, можно сказать, белобрысым, так что сами русские рядом с ним казались темными… Зато три дочери, появившиеся на свет вслед за сыном, в отличие от Дархана, были точными копиями отца с матерью – такими же смуглыми и черноволосыми.

Эта странная ситуация и не давала покоя Казтаю с Нурлытай.

*  *  *

Кто знает, как относятся к библиотекарю Даулетхану, громогласно объявившему о своем намерении написать энциклопедию Мукура, остальные жители аула, но вот у стариков он пользуется заметным авторитетом. Правда, неумелый язык старших никак не приспособится правильно произносить слово «энциклопедия», которое употребляет Даулетхан, однако его смысл они приблизительно представляют и решили, что это нечто вроде шежире – родовой хроники.

– Такому джигиту все под силу. Он необыкновенно образованный… Подобных грамотеев я даже среди кержаков не встречал, когда жил в Коробихе, – говорит о Даулетхане Лексей.

Столь высокая оценка, данная Лексеем заведующему аульной библиотекой, вовсе небезосновательна.

Образованный-то он образованный, но при этом, как другие, институтов не кончал и диплома о высшем образовании не имеет. По словам самого Даулетхана, по соседству с далеким прекрасным Алматы расположен не менее красивый город Каскелен. Там он и окончил замечательный техникум, который готовит специалистов по культуре и литературе. 

Сейчас в Мукуре, будто овец в отаре, не счесть молодых и зрелых специалистов, имеющих вузовское образование, однако, по мнению аксакалов, ни один из них даже близко не может сравниться с Даулетханом. Потому как никто из них не читает столько газет, журналов и всевозможных книг, как это делает Даулетхан. Возможно, такое желание у людей и есть, только, как говорится, недосуг. А библиотекарь щелкает как семечки все, что попадает под руку, ведь этому как нельзя лучше способствует его работа. 

Ко всему прочему, Даулетхан известный общественник, на протяжении многих лет безотказно выполняет обязанности «пропагандиста». Так кого же, как не Даулетхана, учитывая все эти обстоятельства, следует считать наиболее образованным? Не директора же совхоза, который зимой и летом занят только хозяйственными делами, не зоотехника же, вечно пропадающего на скотном дворе?!

Вообще-то, Даулетхан родом не из Мукура, а, похоже, из Аршаты, что расположен в низине. Окончив, как полагается, замечательный, по его словам, техникум в Каскелене, он прибыл по распределению в свой район, но нужной работы в родном Аршаты не оказалось, поэтому и направили молодого специалиста сюда, в Мукур.

С тех пор прошло уже десять лет. Даулетхану скоро тридцать, но он пока не женился, все еще ходит бобылем, не собираясь поступаться свободой и опускать раньше времени флаг моло