РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ КАЗАХСКОЙ ГЛУБИНКИ./ ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                                                                                                              ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

 

Жители Мукура, которые всегда тесно и оживленно между собой общались, так как издавна жили бок о бок, до сей поры никогда не ощущали по отношению друг к другу враждебности.

 

Конечно, и Мукур не испытывал недостатка в отдельных скандальных потасовках между аульными забияками и хулиганами, что заканчивались порой разбитыми носами да подбитыми глазами; бывали иногда и ссоры, склоки между сородичами, вызванные ревнивым соперничеством. Люди есть люди, они всегда разные, как пять пальцев на руке, и подобные недостойные явления встречаются, наверное, в любом селе. Но сор из избы никогда не выносился. И пусть подобные стычки и выяснения отношений происходили не часто, а лишь от случая к случаю, за пределы одной какой-то улицы, на худой конец, за границы аула они ни разу не выходили.

 

Таким образом, до сегодняшнего дня все стычки аул-чан, которые сами мукурцы громогласно объявляли «скандалами», на деле оказывались лишь эгоистическим проявлением излишней вольности односельчан по отношению друг к другу...

 

Как говорится, прелесть настоящего жаркого поймешь лишь тогда, когда сам зарежешь скотину, так что и обитателей Мукура подлинный скандал, как оказалось, ждал впереди.

 

...В один из погожих июньских дней на страницах районной газеты была напечатана статья, непосредственно касающаяся мукурцев.

 

На самом деле, была опубликована даже не одна, а две статьи рядом. В верхней части красовалась рубрика, объединяющая оба материала: «Два взгляда на один вопрос». Основой каждого стало предложение по поводу присвоения имени мукурской школе.

 

Первую статью написал библиотекарь Даулетхан. Даулетхан высказал мнение, что школе следует дать имя всеми почитаемого аксакала Каратана Карамендина, который в двадцатые-тридцатые годы сплотил аул Мукур в коллектив и на его основе создал образцовый колхоз, а сам позднее погиб на войне.

 

Второй материал написал аульный учитель Оралбек. Он тоже углубился в историю аула, вспомнив первые годы советской власти. И вынес на суд читателей предложение: мол, было бы верным присвоить учебному заведению имя уважаемого педагога Ералы Сагынаева — основателя мукурской школы, который на протяжении долгих лет учительствовал в ней, воспитал сотни учеников и ушел из жизни в пятидесятые годы.

 

Поначалу мукурцы ограничились лишь общим заключением, что «молодежь уместно подняла вопрос». Затем, некоторое время поразмыслив по поводу того, кто же из двух авторов прав, они остановились на решении «рассмотреть вопрос на общем собрании совхоза».

 

Ни о чем не подозревая, общественность стала спокойно готовиться к обсуждению. И в пору этой подготовки в спор двух сторон вмешался вечный смутьян Канапия и все, конечно, испортил. Красивая дискуссия, цивилизованно начатая на страницах районной газеты, в итоге осложнилась.

 

— В подтексте этой статьи я ясно чувствую политический мотив, — заявил как-то Канапия, сидя в гостях у Мыр-захмета. — Ав подоплеке лежит родовое соперничество...

 

Вместе с ним за столом находились мулла Бектемир, хромой Нургали с Лексеем и, естественно, хозяин дома Мырзекен. Все они пораженно уставились на Канапию.

 

— Правду говорю, именно родовое соперничество! — заверил Канапия, подкрепляя ранее сказанное. — А теперь я докажу вам это... Возьмем, к примеру, Ерекена, то есть Ералы — сына Сагыная. Вы ведь помните его?

 

— Конечно, помним.

 

— А если помните, скажите мне, из какого рода происходил Ерекен? Забыли? Он был камаем!

 

— И что с того, я вот тоже из камаев, — признался Нургали, не понимая, куда гнет Канапия.

 

— Терпение, Нуреке, терпение... Если это так, то кто же тогда учитель Оралбек, написавший о нем статью?.. Он тоже камай! И не просто камай — Оралбек приходится Ералы внучатым родичем! Уяснили суть?

 

— Э-э, какая разница, родич так родич... 

 

— Не-ет, ни черта вы не поняли! А кто такой Даулетхан, который написал вторую статью? Не кто иной, как наш же каргалдак, только из Аршаты. Ну а кем же был тогда Каратан Карамендин? Если забыли, напомню: он — каргалдак! Выходит, камай написал в газету в поддержку камая, а каргалдак — в поддержку своего же каргал-дака. Другими словами, каждый гнет свою линию... Что это, как не соперничество родов? Теперь, надеюсь, до вас дошла суть проблемы?

 

Аргументы Канапии поразили гостей, беспечно отдыхавших в доме Мырзекена, словно удар молнии. Они пребывали в полном замешательстве, не находя, какой веский и обоснованный ответ дать на разоблачения Канапии, поэтому лишь смущенно переглядывались, выпучив друг на друга удивленные глаза. Им и в самом кошмарном сне не могло привидеться, что подобная родовая распря могла зародиться в их крошечном ауле. Неужто крепкая, казавшаяся незыблемой сплоченность их земляков готова развалиться, и неслыханный раздор опозорит их седые бороды?!

 

Первым нарушил воцарившуюся за столом мертвую тишину хозяин дома Мырзахмет.

 

— Не может быть! — твердо сказал он свойственным только ему разумным и потому убедительным приятным голосом. — Быть такого не может, товарищи!

 

— Почему это не может? — тут же возразил Канапия. — Мырзеке, на каком основании вы утверждаете, что такого не может быть? Если у вас есть доказательства обратного, тогда, пожалуйста, выкладывайте! А мы вас послушаем.

 

— Доказательств нет... Просто мне не хочется верить в это.

 

— Эх, Мырзеке, а кому, думаете, хочется мириться с таким позором? К примеру, вам, Нуреке, хочется во все это верить?

 

Нургали беззвучно покачал головой, как бы говоря: «Нет, не хочется».

 

— Ну вот, видите, и Нурекену не хочется верить. Ну а вы, молдеке, — повернулся он к Бектемиру, — верите в это?

 

— Откуда мне знать... — забормотал Бектемир. — То ли время такое, то ли народ измельчал... К чему они вообще из мухи слона раздувают?..

 

— Вот, и молдеке сомневается... Только выхода у вас нет, придется со мной согласиться, потому что перед вами неоспоримый факт. Ну а факты отрицать нельзя. Так что, дорогие мои земляки, вы должны признать, что такое постыдное явление, как родовое соперничество, имеет место быть в нашем ауле! Иного пути у вас нет!

 

Исчерпав слова для сколь-нибудь убедительных доводов, сидящие снова погрузились на некоторое время в тишину. Речи Канапии, похоже, омрачили всем настроение. А поскольку молчание затянулось, эта пасмурная атмосфера только сгущалась.

 

Среди гостей были представители обоих родов. Нургали — камай, Бектемир с хозяином дома Мырзахметом — каргалдаки, причем все считались уважаемыми в ауле стариками. Только Лексей с Канапией происходили не из местных родов...

 

Вообще-то, Канапию можно не брать в расчет. Если копнуть поглубже, то он и к казахам имеет весьма сомнительное отношение. Поговаривают, его прадед из калмыков. А то, что мать Канапии была татаркой, хорошо известно всем сидящим.

 

Ну а что касается бедняги Лексея, он вообще манкурт — даже не знает, в каких краях его корни...

 

Как бы там ни было, молодежь, написав в газету, совершила необдуманный поступок и что-то действительно напортачила. Из-за этого между сородичами назревает раскол. Что же теперь делать?..

 

— Не зря говорят, что грязные ноги лишь наследят в доме, а вот поганые рты способны запятнать народ, — нарушила молчание жена Нургали Бибиш, сильно обеспокоенная затеянным Канапией разговором. — Ты, Канапия, не извращай благие намерения Оралбека и Даулетхана, не затевай в народе смуту. Будь осторожен в словах, не мути попусту воду!

 

Речи Бибиш уязвили Канапию так, словно он на горящий уголек наступил.

 

— А ты, Бибиш, не упражняйся тут в красноречии, не пытайся меня укусить, — сказал он, сердито сверкнув глазами. — Пусть я стар, но язык и у меня есть... Чего ты мне вообще рот затыкаешь? У меня ведь тоже есть право открыто высказать собственное мнение. В чем моя вина — в том, что соображаю быстрее, чем вы, и раньше вас уяснил истинный смысл происшедшего?

 

Бибиш промолчала. Отвернулась, как бы выразив презрение к Канапие.

 

— При чем тут камаи, при чем тут каргалдаки? Ты, Канапия, не наводи тень на плетень! — вступился за супругу Нургали. — Разве мы не перемешались все давно, не стали родней да сватами?

 

— Ай, Нуреке, ну что за детский лепет... — скривился Канапия, будто досадуя на непонятливость сверстника. — Кто родня-то, кто сваты? Когда конкретного дела касается, все встают на сторону своих родичей... Вот, например, ты, Нуреке, небось у тебя сейчас все нутро кипит за камаев? Ты ведь за Ералы Сагынаева болеешь? Ну, признайся честно, разве это не так?

 

— Прекрати, не неси чушь!

 

— А ты не обижайся, Нуреке, я ведь это так, для примера сказал. А вот Мырзекен с молдекеном наверняка про себя поддерживают своего каргалдака. Палец-то всегда не наружу, а внутрь сгибается. Что поделаешь, если Бог нас такими сотворил...

 

— Да пошел ты со своими примерами!.. — фыркнул, ругнувшись на Канапию, Нургали.

 

— Перестаньте! — по-хозяйски призвал гостей к выдержке Мырзекен. — Слова вставить не даете, только и знаете, что свое мнение навязывать... Как будто нам не о чем больше поговорить... Как нынче с сеном-то? Беке, вы не прикидывали, хороший травостой в горах?

 

Бектемир даже не пошевелился, чтобы ответить, и тут снова шумно встрял Канапия:

 

— Мырзеке, трава-то поднимется, куда ей деться. Сколько живу в Мукуре, не припомню такого, чтобы трава не взошла... А вот наш спор чреват неприятными последствиями, есть опасность, что школа вообще без имени останется!

 

— Ну и пусть... С какой стати это тебя так беспокоит?

 

— Не-ет, земляки, раз уж в этой школе учатся наши дети и внуки, желательно, чтобы у нее было достойное имя... Например...

 

— Ну вот, опять он со своими примерами...

 

— Нуреке, не перебивайте меня! В следующем примере я не собираюсь вас касаться... Итак... а на чем я остановился?

 

— На примере...

 

— Да, к примеру... Фу ты, какой же пример я хотел привести?..

 

— А пес тебя знает, что еще ты собирался с грязью смешать...

 

— Встреваете вот так и человека с мысли сбиваете... Э-э, возьмем для примера совхоз. Наш аул именуется Мукуром, а вот совхоз назвали «Раздольным». Так удачно! Ведь если бы совхозу присвоили имя аула, это было бы абсолютно ни к селу ни к городу... А вот название «Раздольный» очень точно подходит... Настолько ярко весь его облик отражает!

 

— Тогда чье же имя нам следует присвоить школе? Разве нельзя этот вопрос решить без скандала, в мирном порядке?

 

— Оба названных человека действительно имеют заслуги перед народом, поэтому достойны почета и славы. И Ерекен, который вышел из камаев, и каргалдак Карекен... Любое из двух этих имен может с честью носить наша школа.

 

— Погоди, но ведь ей наверняка не дадут одновременно два имени?

 

— Естественно, присвоят только одно. Спросите, какое? Чтобы определиться с этим, нужно провести между двумя родами справедливое соревнование... да-да... честное, справедливое соревнование. А потом поставить вопрос на голосование — кто победит, тот и получит в итоге такое право.

 

— Значит, ты предлагаешь что-то наподобие выборов?

 

— Наше дело гораздо сложнее выборов... Для того чтобы одержать в нем победу, надо получить большинство голосов. А чтобы заполучить это большинство, необходимо провести среди общественности предварительную агитационно-пропагандистскую работу. А кто, как не вы — старейшины, аксакалы двух этих родов, способны толково провести подобную агитацию и указать молодежи верное направление?!

 

— С каких это пор ты, Канапия, возомнил себя вождем и получил право поучать сородичей? — покраснев, возмутился культурно Мырзекен.

 

— Я не стремлюсь в вожди. Я правду говорю! Ту правду, которую вы не осмеливаетесь честно сказать в глаза друг другу. Я не камай и не каргалдак, я человек сторонний, так что мне все равно. Хоть перебейте друг друга, у меня даже волосок на голове не дрогнет. Но правда есть правда, и ее надо принимать, какой бы горькой она ни была.

 

— Что ты там несешь насчет агитации и пропаганды? — спросил Нургали.

 

— А как еще сказать?.. Строить из себя дурачка да лавировать вокруг да около? Агитация она и есть агитация, а пропаганда — это пропаганда! Сейчас ведь не прежние времена, к которым вы привыкли. Все изменилось, пришли молодые, расцветает новое поколение. Старый аул с примитивным казахским бытом остался в далеком прошлом. Сейчас люди всего добиваются в борьбе, вырывают победу в схватке. Кто-то не зря сказал: «Жизнь — это борьба», теперь это тоже реальная истина. Вот так, сородичи!

 

— Ну и нагнал ты туч!..

 

— А что делать?.. Как ни крути, как ни возмущайся, а правда, к сожалению, за мной... Вы же сами мне язык развязали, так что незачем шуметь, кричать, а пора эту правду признать!

 

Нургали сидел с опущенной головой, поскольку ему неловко было смотреть в глаза сверстникам-каргалда-кам. Мулла Бектемир, перебирая тихонько бороду, тоже безмолвствовал.

 

Лексея, незаметно увлекшегося спиртным и уже достаточно захмелевшего, разговор за столом особо не тронул, а от изрядной порции выпитого его теперь клонило в сон. То и дело отяжелевшая голова Лексея падала на грудь, и он начинал похрапывать, но тут же испуганно просыпался и, резко выпрямившись, вздергивал голову.

 

Мырзахмет пребывал в явном смущении, он чувствовал себя виноватым в том, что нелицеприятный разговор случился в его доме. Время от времени Мырзекен растерянно восклицал: «Ну надо же!» — как будто сожалел о том, что и сам является каргалдаком.

 

— На сегодня достаточно. Если вы не против, давайте разойдемся, — изрек наконец Бектемир, оглаживая лицо.

 

Когда гости зашевелились, вставая с мест, Бибиш с горечью сказала:

 

— Будешь болтать о людях — самому аукнется, назовешь кого-то «слепцом» — сам без глаз останешься. Видно, так сейчас и случилось! — и, тяжко вздохнув, она утерла глаза.

 

Ее слова были адресованы не всем присутствующим, а сказаны, похоже, по отношению к Канапие. Но тот и глазом не моргнул, наоборот, одеваясь, не преминул еще раз ущипнуть сверстников.

 

— Интересно, будем мы после этого собираться вот так вместе или не будем, а? Может, стоит по-человечески попрощаться в последний раз? — сказал он то ли в шутку, то ли в издевку и, довольный собственным остроумием, громко расхохотался.

 

— Типун тебе на язык! — сердито буркнула Бибиш.

 

— Не думай, что нет врага — он под ближайшим яром, не думай, что нет волка — он под твоей шапкой, вот так-то! — добавил Канапия, не переставая смеяться.

 

Прощаясь с гостями, Мырзахмет, суетливо зачесывая пятерней побитые сединой волосы к затылку, неожиданно брякнул:

 

— Я вовсе не каргалдак, товарищи! Я просто казах, я — коммунист!

 

Гости, повернувшись к Мырзекену, на мгновение ошарашенно застыли, словно перед ними был какой-то незнакомый чужак. А затем, всё в том же взъерошенно-растерянном состоянии, хмуро потянулись к выходу.

 

* * *

 

Не зря говорят, что у дурной вести сто пар ног и тысяча голосов.

 

На следующий день «аргументы» Канапии разлетелись по аулу Мукур, будто искры пожара в ветреный день. Камаи, говорят, тут же сказали: пусть каргалдаков мало, пусть они и виду не подают, но нутро у них, оказывается, подлое. Каргалдаки же, как гласит та же молва, моментально отреагировали: камаи хотят задавить нас численностью, но мы не потерпим подобного шовинизма.

 

Обе стороны искренне удивлялись: и как только они на протяжении стольких лет жили бок о бок в одном ауле, пасли сообща скот и были во всем так неосмотрительно солидарны?! Обе стороны горько сожалели, что не сумели вовремя распознать врага, способного в любой момент подставить подножку, что были слепцами, не заметившими недруга под самым носом. Обе стороны злились и кусали в досаде губы, что сватались и роднились друг с другом, мешали кровь в родстве с подлым противником.

 

Как говорится, упрямство строптивца заведет и покорного: мукурский скандал докатился даже до Аршаты с Берелем. Стало известно, что тамошние камаи с каргалдаками тоже рассорились по родовому признаку и теперь объединились в две противоборствующие группировки. Да ладно они, поразительно то, что родовое противостояние охватило даже верхнюю Четвертую бригаду, расположенную черт знает где, хотя, к своему несчастью, она перестала считаться населенным пунктом, потому что была закрыта, утратила голос и официально, можно сказать, вообще исчезла с лица земли. Говорят, дядюшка Касиман из Четвертого аула оказался камаем, и теперь он, подзуживаемый оскорбленной честью, особенно яро бросается защищать достоинство собственного рода.

 

Словом, нежданно-негаданно все население Мукура и ближайших окрестностей попутал бес, устоявшееся благополучие мукурцев рассыпалось, а мир в их общем доме грозил вот-вот рухнуть.

 

То ли не сошлись характерами, то ли поводом послужила охватившая аул родовая смута, но именно в этот момент поженившиеся в прошлом году молодые супруги Аманжол и Баршагуль внезапно расстались.

 

Их развод стал все равно что маслом, выплеснутым в огонь, который и без того готов был разгореться ярким пламенем. Дело в том, что Аманжол был каргалдаком, а Баршагуль, с плачем вернувшаяся в родительский дом с маленьким ребенком на руках, оказалась камайкой.

 

После этого злосчастного события мукурцы почуяли явную угрозу надвигающейся гражданской войны.

 

Как говорится, чёс запаршивевшего сайгака успокоит лишь ружье, — через несколько дней аул вновь потрясло неожиданное происшествие.

 

В самом Мукуре не было своего участкового милиционера. Такой страж порядка, под присмотром которого числилось два-три аула, проживал в соседнем Аршаты. Время от времени милиционер наезжал в Мукур и в обязательном порядке обходил аул, зорко и тщательно осматривая каждый угол.

 

В свой последний приезд участковый поймал Казтая, который тащился по улице заплетающимися ногами.

 

— Ты пьян, — сказал он, — а это означает, что в твоем доме наверняка есть самогон, — и, подгоняя Казтая тычками, поволок его домой.

 

А происходило все это в ту пору, когда на изготовление самогона и домашней бражки был наложен строжайший запрет, так что милиционер учинил полноправный обыск и перевернул дом Казтая вверх дном, но так ничего и не нашел.

 

Когда участковый вытирал руки, уже собираясь не солоно хлебавши уйти восвояси, Казтай налетел на него с грубым криком:

 

— Ты устроил обыск в моем доме, потому что в тебе говорит твоя каргалдакская пристрастность! Тебе захотелось опозорить меня — камая, уронить мою честь! Но твои подлые намерения оказались напрасными — ты ничего не нашел! Если уж ты такой могущественный, пойди да обыщи дом своего каргалдакского дядюшки Амира, вот тогда посмотрим, чего ты действительно стоишь!

 

Аулчане перед этим видели, как каргалдак-участко-вый, живущий в соседнем ауле, погонял толчками камая Казтая. Поэтому, пока длился обыск, на улице собралась группа любопытных зевак, ожидающая, чем же все закончится. Воодушевленный их поддержкой, Казтай свои последние слова прокричал громогласно на всю улицу.

 

Милиционер замялся, не зная, что предпринять, хотя на нем была форма и поначалу, решив проявить собственную власть, он держался самодовольно, будто ему даже Бог не указ. Надо сказать, этот молоденький парень ничего не знал о распре, охватившей Мукур. Учился он по-русски, вырос практически обрусевшим, поэтому даже о том, что сам является каргалдаком, впервые услышал из уст Казтая. Но больше всего участкового привела в замешательство собравшаяся на улице толпа.

 

— Надо будет — и пойду! — сказал он, повернувшись к Казтаю. Глотка у бедняги пересохла, отчего в горле першило, поэтому голос вышел еле слышным.

 

— Не пойдешь!

 

— Почему это не пойду?

 

— Потому что он каргалдак — твой старший родич. По этой причине ты его и не станешь трогать.

 

— Меня не волнуют все эти каргалдаки-паргалдаки! Я никому поблажек не делаю. Вот пойду прямо сейчас и проверю!

 

Участковый напялил фуражку, натянул козырек на лоб и уверенно зашагал к дому старика Амира. Часть толпы, заинтересованная происходящим, последовала за ним.

 

Но разве станет слушать угрозы молодого джигита «просвещенный» старик Амир, ведь не зря же он так много читает и частенько ходит в кино, — мигом охладил пыл стража порядка и вытолкнул из дому со словами: «Принеси сначала санкцию прокурора, а потом и будешь обыскивать».

 

Увидев, как милиционер вылетел во двор, так и не сумев попасть в дом старика Амира, Казтай, с явным удовольствием привлекая внимание собравшихся, опять поднял крик:

 

— Ну, что я говорил! «Проверю, обыщу!» — передразнил он участкового. — И что, провел обыск? Черта с два! Амир ведь каргалдак, его родич, вот он его и не трогает. Все видели?

 

— Видели, Казтай, видели! — засвидетельствовали из толпы его слова.

 

— Аллах всемогущий, не думал, что каргалдаки способны на такую провокацию! — потерянно сказал он, поскольку других слов не нашел.

 

— Эй, Казтай, а разве твоя женушка не из каргалда-ков? — спросил кто-то из собравшихся зевак.

 

Казтай настолько смутился от этого напоминания, что его смуглое лицо мгновенно залила краска, и оно стало багрово-коричневым.

 

— Брошу! — сказал он, задохнувшись. — Отца ее растуды!.. Брошу такую жену! Чем баба, мне гораздо дороже моя собственная честь!

 

— Да, не зря говорят: не верь коню под собой и бабе в своих объятьях. Вот так-то, дорогуша Казтай, — громко расхохотался джигит, задавший каверзный вопрос, и, как бы поддерживая решение Казтая, одобрительно похлопал его по спине.

 

Что бы там ни было, но собравшимся на шум мукур-цам ничего не оставалось, как признать огромный моральный урон, который нанес Казтаю участковый милиционер, учинивший произвол и с подлыми намерениями обыскавший его дом. Ведь все происшедшее от начала и до конца они видели собственными глазами. А посему в последующие дни каждый из них повсюду рассказывал о происшедшем событии как его непосредственный свидетель.

 

* * *

 

В тот день, когда Казтай разоблачил участкового милиционера в его каргалдакской пристрастности, хромой Нургали по привычке встал еще засветло.

 

Дождался, пока жена подоит корову, потом погнал ее на окраину аула, чтобы присоединить к общему стаду, и по дороге встретил Канапию.

 

Обычно Канапия в такую рань дрыхнет и валяется в постели, пока не поднимется солнце, но сегодня и он ни свет ни заря на ногах — тоже гонит свою корову. В сравнении со своим жирным мужем, худенькая старуха Дурия куда проворнее. Увидев, как неуклюже, тряся телесами, поспешает за буренкой Канапия, Нургали смачно сплюнул и вытер губы платком.

 

— Старуха в Катон к дочке уехала... видишь, чем мне теперь приходится заниматься, — объяснил свое необычайно раннее пробуждение Канапия, как бы оправдываясь за то, что сам вынужден гнать скотину.

 

— Чем валяться и киснуть дома, лучше вот так йзбод-риться немного на свежем воздухе! — высказал свое мнение Нургали.

 

— Без старухи, оказывается, трудно. Еле уговорил соседскую девчонку корову подоить.

 

Передав буренок пастуху, который должен был отогнать стадо на пастбище, сверстники присели на травку за аулом и, понюхивая насыбай, завели нехитрую беседу о том о сем.

 

Спустя немного времени прорезались первые лучи проснувшегося солнца, и вскоре оно прицепилось к восточному склону Тасшокы.

 

Прищурившись, Канапия бросил взгляд в сторону черной скалы.

 

— Ай, Нургали, а ты, вообще-то, помнишь, что этот утес был раньше двуглавым? — спросил он.

 

— Как это, двуглавым?

 

Поначалу Нурекен не понял слов ровесника. Однако Канапия своего вопроса повторять не стал, не обратив внимания на то, что собеседник его не понял. Увлекшись собственными мыслями, он, видимо, разворошил что-то в памяти и заговорил сам с собой:

 

— Да-да... теперь я точно вспомнил: две было вершины. Будто пара волчьих клыков... А теперь, посмотри-ка, только одна осталась! И с каких, интересно, пор она одна? Может, директор Тусипбеков все-таки сдержал свое обещание да взорвал динамитом одну вершину, а вторая чудом уцелела?..

 

Нургали тоже, вздернув свою седую бороденку, задрал подбородок и всмотрелся в скалу.

 

— Что ты, старик, тут путаешь? — сказал он, словно бы оскорбившись, потому что ничего, кроме торчащего копьем одинокого пика, так и не заметил. — Когда это ты видел, чтобы вершина этой горы была двугрудой?

 

— Видел, она и была двугрудой.

 

— Не ври, побойся Бога!

 

— А чего мне бояться?.. Я все помню — вершин было две.

 

— Ай, да разве тебя переспоришь! — махнул рукой Нургали.

 

— Ну вот, вечно вы человеку не верите, — завелся Канапия. — Пора детства сохранилась в моей памяти так, будто это было вчера. И тогда у этого утеса было две вершины.

 

— Я ведь тоже был когда-то ребенком. Отчего же я этого не видел?

 

— Ты, Нуреке, видать, просто не замечал. Ну, вспомни, ведь их было две?

 

— А я и вспомнил — одна!

 

— А я говорю, две!

 

— Нет, одна...

 

Когда старики, внезапно сцепившись, затеяли между собой спор, к ним, ведя в поводу мухортую кобылу, подошел Лексей. Оба тут же обратились к нему с просьбой рассудить их.

 

— Эй, Лексей, ты помнишь свое детство? Сколько вершин было раньше у Тасшокы? — с ходу налетел Канапия.

 

— Их ведь не две было, а одна? — спросил в свою очередь Нургали.

 

— А разве не две, ну, Лексей, напряги-ка память?

 

— Одна! — упрямо буркнул Нурекен.

 

— Нет, две, говорю же тебе, две!

 

— Эй, да прекратите наконец спорить! — прикрикнул на сверстников ничего не понимающий Лексей. — Что с вами случилось, уж не горячка ли прихватила?

 

— Боже упаси... Какая там горячка, откуда ей быть, если гребень плешивому уже давно не нужен?.. Просто поспорили мы с Нурекеном насчет Тасшокы. Раньше у него было две вершины, а я вот никак не могу заставить нашего спорщика Нургали признать это, — пожаловался Канапия, давая понять, что ровесник измучил его своим упрямством.

 

— Спорщиком меня называет... Ты сам настоящий спорщик! — проворчал сердито Нурекен.

 

— Что бы ты ни болтал, а вершин все равно было две.

 

— А я говорю, одна!

 

Лексей, прищурившись, окинул взором скалу. Долго вглядывался, как будто впервые ее видел. Затем, повернувшись к двум старикам, застывшим в немом ожидании его судейского решения, коротко пояснил:

 

— Я ведь не здесь, а в глубинке, среди кержаков рос... Откуда мне знать, что было с этой скалой раньше? — и он, пришпорив коня, поспешил прочь, а спустя минуту углубился в березовую рощу и скрылся из глаз.

 

Не услышав от Лексея слов, которые положили бы конец спору, два старика, потерявшие надежду его разрешить, сплюнули в досаде наземь и повставали с мест. Даже не стряхнув налипшие сзади на штаны травинки да колючки, не сказав друг другу больше ни слова, они сразу разошлись в две противоположные стороны, а затем вразвалочку побрели назад в аул, причем двумя разными тропами.

 

«И чего я так разнервничался, зачем глотку драл из-за того, что яйца выеденного не стоит? — отойдя немного, стал переживать Нургали. — Как говорится, болтуна одолеет лишь пустомеля, а пустомелю — безбожник. Спутался, дурень, с Канапией себе же на беду! Да пусть у Тасшокы не две, а целых три вершины было, какое мне до этого дело? Тьфу, всё козни шайтановы!»

 

Не родился еще в Мукуре человек, который обрел бы авторитет в споре со смутьяном и болтуном Канапией. Об этом хорошо знал и Нургали. Однако разве вытерпит душа, если кто-то, выпучив глаза, бессовестно врет и несет несусветную чушь? А вообще-то, за острой вершиной Тасшокы не числится ведь его кровный долг, чтобы так надрываться в споре...

 

«И почему у этого Канапии нос все время красный? — снова задумался Нурекен. — Понятно, Лексей... у него тоже нос всегда красный... так он ведь любитель горькой.. А что случилось с носом Канапии? Вероятно, распух и покраснел оттого, что он слишком долго спит. Тьфу!»

 

На подходе к аулу он заметил барахтающегося в ручье библиотекаря Даулетхана и повернул в его сторону.

 

Нургали не раз слышал о том, что этот джигит с давних пор собирает родословную летопись аула. Но верны ли эти слухи, и если верны, то что это за летопись, он Даулетхана еще ни разу не спрашивал, даже встретившись с ним лицом к лицу. На этот раз решил все-таки удовлетворить свое любопытство.

 

С мыслью вытянуть парня на разговор и разузнать, что за невидаль он собирает, Нурекен встал на берегу и в ожидании наблюдал, пока библиотекарь, охая и ахая, купался в холодной воде ручья.

 

— Ассалау, агатай! — завидев старика, поздоровался Даулетхан, проглотив концовку традиционного приветствия.

 

— Уагалейкумсалем! — поздоровался и Нургали.

 

— Хотите мне что-то сказать? — выйдя из воды и вытирая тело полотенцем, поинтересовался библиотекарь, приближаясь к Нурекену.

 

— Светик мой, говорят, ты собираешь какую-то нужную вещь?

 

— О какой же вещи вы говорите?

 

— Про родословную я...

 

— А-а, я действительно ее собираю. Только это не «родословная», как все ее называют, а энциклопедия.

 

— Что ты сказал?

 

— Энциклопедия, говорю... А полное название — «Энциклопедия аула Мукур». По моим сегодняшним прикидкам, все вместе должно уложиться в три тома.

 

— А-а, вот оно как...

 

— Да, агай!

 

Не зная, что еще спросить, Нургали замялся. Мысленно предположил, что этот джигит, который целыми днями просиживает в библиотеке и наверняка проглотил гору книг, скорее всего, хорошо осведомлен во многих вопросах. Он сразу вспомнил свой недавний неприятный спор с пустомелей Канапией и с надеждой спросил:

 

— Милый, раз уж ты пишешь книгу, то и об этом, наверное, знаешь... Скажи, а сколько вершин было раньше у Тасшокы?

 

Даулетхан, растиравший полотенцем спину, прямо остолбенел от столь неожиданного вопроса, недвижно застыл на несколько мгновений и в конце концов переспросил:

 

— Какая, говорите, вершина?

 

— Тасшокы... Я про вон тот островерхий утес говорю. Раньше их две было или одна?

 

Даулетхан, глянув в сторону Тасшокы, спросил, как будто сам ничего не увидел:

 

— А сколько вершин сейчас?

 

— Как, сколько... Одна!

 

Повесив полотенце на шею, парень подошел к ближайшему бугорку и присел. Нургали, прихрамывая, направился к нему и устроился рядышком.

 

— Агатай, — начал библиотекарь с таким видом, будто приступает к важному разговору, — я писатель и пишу энциклопедию только о жителях аула Мукур, то есть я исследователь, которого интересуют люди. Ясно вам? Ну а две или три вершины было на какой-то из скал Алтая, никакого отношения к моей энциклопедии не имеет.

 

— Даулет, милый, я догадывался, что это вряд ли потребуется для твоей родословной. Только вот поспорили мы с Канапией. Он талдычит «две», а я говорю, вершина одна была. Вот и понадеялся, что ты подтвердишь мои слова и пристыдишь Канапию за вранье.

 

— Ладно, агай, раз вы так посчитали, ради вас я готов любого убедить! — с твердой уверенностью пообещал Даулетхан.

 

— Пусть множатся твои успехи, светик мой! — поблагодарил Нургали библиотекаря и, подтянув протез, собрался было встать, однако Даулетхан легонько взял его за руку и сказал с улыбкой:

 

— Ваш вопрос, агатай, открыл для меня еще одну грань вашего характера... Оказывается, вы по-настоящему любите природу!

 

Не зная, что на это сказать, Нургали смущенно замялся. Что же касается библиотекаря, тот вдруг стал изливать поток таких красивых и возвышенных слов, которые Нурекен сроду, с тех пор как помнит себя, не слыхивал:

 

— Вас восхищают не только пышные сенокосные луга, этот девственный лес и сверкающие гладью озера; как оказалось, вы еще способны получать восторженное впечатление от неприглядного облика сиротливо торчащей скалы и в этой голой черной громадине черпать духовное вдохновение! Похоже, даже в черном камне вы видите Божье творение и ищете поэзию. Такого качества у других наших земляков и в помине нет... Жаль, Нуреке, что вы не стали членом общества защиты природы, а то бы таких успехов на этом поприще добились... Искренне жаль... Я бы тогда включил вас в «Энциклопедию аула Мукур», которую собираю, как незаурядную личность, то есть в качестве одного из выдающихся представителей аула. Тем не менее, я о вас все равно напишу... да-да, дам отдельную биографическую колонку под названием «Нургали Тлеубаев», где будут такие строки: «Преданный друг природы. Человек с чуткой душой, под чьим неусыпным вниманием находятся все природные богатства аула, вплоть до камней и скал».

 

— Даулет, голубчик, а может, не стоит этого писать... именно вот так, а? Неудобно как-то, — сказал, окончательно смутившись, Нурекен.

 

— Не-ет, так и напишу! — возразил библиотекарь, настаивая на своем. — Я считаю, это замечательная идея!

 

— Стыдно же! Как я после этого людям на глаза покажусь?..

 

— А что тут стыдного? Ничего стыдного нет... Ни одна яркая новость, ни одно заметное явление в этом ауле не должны остаться без пристального внимания. Мой же долг — все это абсолютно правдиво отразить в своей энциклопедии. Только в этом случае моя цель создания истории аула Мукур будет достигнута, а книга действительно обретет истинно художественный уровень.

 

— А что еще там про меня есть? — робко спросил Нургали и виновато посмотрел на Даулетхана, точно совершил воровство.

 

— Все есть, — не моргнув глазом, ответил библиотекарь. — Все есть, Нуреке. Вся ваша биография, весь ваш жизненный путь описан... И не только ваш, там собраны биографии всех жителей этого аула. Отражены характеры и нравы аулчан, их профессии и происхождение, трудовой и жизненный путь, рассказывается об их семьях и детях, дана прочая интересная информация — все это собрано и в систематическом виде зафиксировано. Без этого фактического материала энциклопедия теряет цену и свое значение... К сожалению, я пока не успеваю отразить в ней все, о чем сказал. Нет такой возможности — душа, как говорится, соловьем поет, а вот времени, проклятого, не хватает.

 

— А почему ты не прочтешь людям, ну... то, что уже написал?

 

— Нет, сейчас читать ее нельзя.

 

— Отчего же?

 

— Энциклопедия — это вещь священная. Она создается не для нас с вами, это — носитель памяти, который пишется ради будущих поколений. И поэтому все три тома должны увидеть свет только тогда, когда мы с вами благополучно умрем.

 

— Надо же... Выходит, книга в обязательном порядке должна дожидаться нашей смерти?

 

— Непременно, Нуреке... Так всегда происходит с бесценной вещью, с духовным наследием, которое обретает статус завета отцов грядущим поколениям.

 

— И все же, Даулет, дорогой, как бы не закралось в твою родословную что-нибудь неприличное и постыдное о нас, стариках...

 

— А я, Нуреке, излагаю только безоговорочную правду... Это главный принцип мировых энциклопедистов.

 

«Такого умника, пожалуй, ни за что не уговоришь — знай себе тарахтит, а толком ничего не скажет, ну вылитый хитрец Тазшабала*», — подумал Нургали, тяжко вздохнул и, скособочившись, встал с места. Попрощавшись с библиотекарем, пошел своей дорогой, понурив голову точно обиженный ребенок.

 

— Агай, вы не обижайтесь, — крикнул ему вдогонку Даулетхан. — У меня нет права на ложь, я пишу одну только правду, без всяких прикрас.

 

«Правду», говорит, а правда — это, очевидно, события, пережитые в том числе и им самим, предположил он. А какие такие события произошли с Нургали на глазах у Даулетхана, чтобы он мог стыдиться за них?

 

Как бы Нурекен ни размышлял по этому поводу, но никаких позорных поступков, которые могли бы запятнать память о нем в глазах будущих потомков, он вспомнить так и не сумел.

 

* * *

 

К стыду Нургали, такой неприличный поступок, случай, о котором даже вспоминать неудобно и который вполне может лечь на память о нем пятном позора, в жизни Нурекена, оказывается, все-таки был.

 

Это происшествие, случившееся давным-давно, он совершенно неожиданно воскресил в памяти в тот же день, вечером, когда улеглась дневная суета, и семья устроилась за дастарханом поужинать...

 

Стоило только Нургали вспомнить о своем легкомысленном бесстыдстве, как руки затряслись, будто пораженные током, и он пролил чай из протянутой Бибиш фарфоровой пиалы на стоящую в центре сковороду с картошкой.

 

Сгрудившиеся за столом внучата, которые только что дрались за хрустящие ломтики жареной картошки, прилипшие ко дну сковороды, разочарованно посмотрели на деда и нехотя встали из-за стола, заявив, что не станут есть картошку, залитую чаем. А самая младшая из них — Манар, зажмурив глазки и скривив обиженно ротик, расплакалась навзрыд, из-за того что вкусная картошка «испортилась».

 

— Эй, Нуреке, да что это с тобой? — выразила досаду и Бибиш.

 

Всякая охота пить чай у Нурекена напрочь исчезла. Настроение моментально упало, а душу охватило смятение.    

 

Не напрасно он с некоторым подозрением отнесся к тому, как этот джигит-библиотекарь с бегающими, точно у зайца, глазками морочил ему мозги, стараясь умаслить лестью и вскружить голову, сердце-то, будь оно неладно, все равно беспокоилось, словно предчувствовало что-то.

 

Ну и ну, и как только этот умник докопался до поросшего быльем случая, который даже из его собственной головы вылетел в незапамятные времена? Не иначе как люди «добрые» постарались — донесли все-таки! Стыд-то какой, не зря говорят: на воре шапка горит!

 

Выйдя за калитку, Нургали вольготно расположился на скамейке, стоявшей за плетнем и удобно вытянул ногу с протезом.

 

Уже стемнело, но балбес Рахман все еще не подключил свет. Видимо, никак не может добраться до мотора, шатается, как обычно, где-нибудь на другом конце аула.

 

— Ассалау, коке!

 

Когда прямо перед ним внезапно, точно из-под земли, выросла чья-то громадная фигура и прокричала ему в самое ухо это приветствие, Нурекен от неожиданности вздрогнул.

 

— Как вы, отец, поживаете? Как здоровье, все ли благополучно? Как семья, дети, внуки да правнуки? Что, наслаждаетесь теперь отдыхом да тратите заслуженную пенсию? А какие вести от вашего курносого... ну, того, что моряком служит?..

 

Он пристально вгляделся в лицо стоявшего перед ним парня, пытаясь понять, что за беспардонный болтун закидал его вопросами, — оказалось, балбес Рахман собственной персоной. Вот легок на помине, только о нем подумал, а он тут как тут, шайтан!

 

— Что, отец... не признали? Я же Рахман, — представился балбес, согнувшись к старику коромыслом.

 

— Узнаю... — успокоил его Нургали. — Но никогда не думал, что ты, балбес, так много болтаешь. Я даже ответить на твое приветствие не успел, а ты уже меня своими вопросами с головой засыпал!

 

Рахман удивленно уставился на Нурекена, постоял немного в изогнутом положении, потом передернул плечами и буркнул:

 

— Не поймешь этих стариков: поздороваешься — плохо, не поздороваешься — опять не угодишь! — Выпрямившись, он тут же развернулся и, разбрызгивая ботинками грязную воду из луж, скрылся за углом изгороди.

 

«Наверно, пошел запустить мотор да зажечь наконец-то свет, — предположил Нургали. — Только вот почему молодежь вечно глотает концовку приветствия? Тот, с бегающими заячьими глазками, тоже лишь “ассалау” сказал, а куда они оба “магалейкум” дели?»

 

Прозвище «балбес» присвоил Рахману именно Нургали. А вслед за ним и все аулчане, и старшие, и младшие, стали звать Рахмана «балбесом». Если не считать того, что он отпустил длинные, распущенные космы по подобию юных аульных хохотушек, Рахман, вообще-то, парень неплохой, симпатичный и стройный джигит, крепкий, как ветвистое дерево.

 

— Ата, его прозвище не «балбес», а «борзый», — когда-то давно поправил отца тот самый курносый сынок, что служит теперь в армии.

 

— Прекрати, что еще за «борзый» такой? Разве это не порода собаки? — удивился Нурекен.

 

— Не знаю, ата, во всяком случае, все друзья зовут его «борзым».

 

— Заслужил, видать...

 

Этот самый балбес Рахман — всемогущий моторист Мукура, то бишь «бог» электрического света. Всем известно, что в теперешнее время без электрического тока большинство дел просто невозможно осуществить. Поэтому специальность моториста в любом из аулов здешней округи весьма престижна.

 

В этом смысле и Рахман в Мукуре человек очень уважаемый и авторитетный. Будет он подавать освещение до двенадцати ночи или до самого утра, а может, и вовсе не станет его подключать, сославшись на «простуду», — это полностью зависит от «царского» настроения «его величества».

 

В особенности авторитет моториста возвышается до небес, так что кажется, будто даже его плевок засохнет прежде, чем долетит до земли, в те немногочисленные дни, когда в ауле происходят разного рода празднества и торжества. В таких случаях хозяева тоя заранее предупреждают Рахмана о предстоящем празднике, три дня к ряду умасливают и в знак уважения вдоволь потчуют и поят его. Если Рахман удовлетворен оказанной честью, то в день тоя его мотор тарахтит всю ночь, расцвечивая торжество ослепительными огнями, а бывает и такое, что ток подается даже средь бела дня.

 

...Спустя немного времени со стороны МТС послышался рев рахмановского мотора, а следом мгновенно ожил и ярко засиял светящимися окнами аул.

 

Вместе с загоревшимся электрическим освещением Нурекена внезапно озарила подходящая идея. Он с опаской огляделся по сторонам, словно испугался, что кто-то может догадаться, какие нехорошие мысли вертятся в его голове. На улице было безлюдно и тихо, если не считать того, что на другом ее конце, у дома Мырзахме-та, заливалась лаем собака, а со стороны клуба доносились веселые и шумные голоса молодежи, распевавшей песни под аккомпанемент гармошки.

 

«Кого же мне уговорить на столь сомнительное дело?.. Кто для этого сгодится?» — опять задумался Нургали, ломая голову в поисках подходящей кандидатуры. Мысленно перебрав несколько молодых парней, которые, на его взгляд, согласились бы выполнить поручение, он в конце концов остановился на мотористе. Более ловкого, более шустрого и осторожного, чем Рахман, кому вполне по силам справиться с его щекотливым заданием, среди других парней Нурекен так и не нашел.

 

Как говорится, на ласковый зов даже коварная змея откликнется и из норы выползет — пускай Рахман и дурень, но, если расположить его к себе, дать что потребует, то, возможно, и его зацепит сказанное. Только вот не обидел ли он парня недавней строгостью? Рахман ведь с характером, такой упрямый, упертый, ну точь-в-точь как строптивый вол, которого еще никогда не запрягали... Но и к нему ключик можно подобрать — куда он денется!

 

Да простит его Всевышний, «дело», что замыслил втайне Нурекен, было по сути обыкновенной кражей. Воровство — оно, конечно, и есть воровство, но даже мимолетной мысли о том, что при этом придется разбить кому-то голову или украсить «фонарем» глаз, у Нургали, конечно, не было. Да и от подлых намерений украсть чей-то скот либо обчистить чужой дом он тоже был далек. Просто хотел стащить тайком энциклопедию, которую пишет библиотекарь, чтобы та бесследно исчезла...

 

А разве представляет собой какую-то ценность рукописная книга? Хотя кража книги, в сущности, тоже является воровством, на уголовное преступление она вряд ли тянет. В доме Нургали книг тоже полно — вон они, повсюду валяются. Даже если кто-то перетаскает их все до одной, ясное дело, благополучию его семьи это не нанесет большого урона.

 

Неожиданно пришедшее и такое логичное решение волновавшей Нурекена проблемы способствовало тому, что тучи, сгустившиеся в его душе, понемногу рассеялись.

 

...Что поделаешь, всему виной его прежнее легкомыслие. Ветреность и необузданная энергия молодости и толкнули Нургали слепо в огонь, заставили пойти на необдуманный риск, совершить глупость, угрожающую теперь его репутации.

 

Когда он ныне вспоминает ту злополучную историю, до сих пор испытывает ужасный стыд и невольно съеживается, как жалкий воробышек, замерзший в студеный зимний день. Поэтому Нурекен и постарался выбросить этот неловкий случай из своей памяти.

 

Забыть-то действительно забыл, а толку мало. И какой только шустряк наплел о нем Даулетхану?..

 

Казалось бы, старая история давным-давно канула в Лету, даже его собственная память ее стерла, но, стоило только мальчишке-библиотекарю рассказать о том, что он пишет правдивую историю жизни каждого жителя аула Мукур, как настроение у Нурекена мигом сникло, видать, и в самом деле шапка на воре горит. Бдительная душа как будто сразу заподозрила неладное... А когда за столом в голову внезапно пришел тот случай, у него так затряслась рука, что не смог удержать протянутую Бибиш пиалу и пролил чай в сковороду.

 

Да черт с ним, с чаем, плевать на сковороду с поджаристой картошкой, главное, о чем он подумал в тот момент, — как сохранить свой нажитый годами авторитет...

 

Давным-давно, в начале пятидесятых годов, в местечке под названием Кокколь открылся рудник. Нургали вместе с другими мужчинами отправился туда на заработки и лет пять-шесть добывал руду.

 

Рудник есть рудник, работа тяжелая и вредная, так что многие лишились там здоровья, вернулись совершенно высохшими и изможденными — одна кожа да кости. Даже те, кто остался вроде бы здоров, впоследствии сплошь заболели силикозом и из жизни частенько уходили раньше срока.

 

Похоже, не миновал этой беды и сам Нургали: временами на него нападает такой удушающий кашель, что грудь будто тисками сдавливает; он начинает задыхаться от нехватки воздуха, краснеет до самых кончиков ушей и едва не теряет сознание.

 

В ту пору на Кокколе добывали очень редкий и цен-ный металл — вольфрам. На каждом из склонов округлой, словно горб нара, горы было пробурено множество глубоких, узких проходов, так называемых «штолен». Рабочие-горняки спускались в эти штольни и круглые сутки вручную, кайлом, до седьмого пота долбили породу. Затем добытую руду складывали в мешки и на спинах тащили к подножию.

 

Второй участок, на котором работал Нургали, находился в центральной части, ближе к вершине.

 

Подобно другим горнякам, он тоже уходил в горы еще засветло, зажав под мышкой узелок с завернутым женой нехитрым завтраком — тормозком. Возвращался с рудника, когда уже начинало темнеть, весь сверху донизу пыльный, грязный, чумазый и замученный настолько, что ему едва хватало сил дотащиться до дома.

 

Однажды — если он не запамятовал, это произошло в конце февраля или в начале марта — Нургали вместе с группой товарищей, как обычно спозаранку, взбирался к центру горы, направляясь к своей штольне. Одного из джигитов, простудившегося накануне на сквозняке, неожиданно охватил приступ сильного кашля. Это и спровоцировало беду: земля вдруг дрогнула, загудела с ужасающим ревом, словно взбесившийся дракон, и предательски задвигалась под ногами.

 

В мгновение ока горы и камни смешались, и всё куда-то понеслось... Во всяком случае, Нургали успел понять лишь одно: из глотки горы сорвалась гигантская лавина, и он, задыхась от снежной пыли, покатился вниз, точно невесомая шапчонка, вместе со стремительно несущимся по склону снегом.

 

Пришел в себя лишь в районной больнице. Стал расспрашивать о случившемся; оказалось, с горы действительно сошла лавина, из восьми шедших на смену горнорабочих в живых осталось лишь двое, причем один из них — он сам. Кого-то из горняков до сих пор не нашли, поговаривают, что его, видимо, снесло в узкое ущелье у подножия, поэтому нынешние поиски вряд ли дадут результат. Скорее всего, когда потеплеет и растает снег, тело само покажется.

 

Нурекен же пролежал под толщей снега около суток, пока подоспевшие на помощь его не откопали. А разве это просто — провести сутки под снегом; в результате ему ампутировали отмороженную ногу, сделав калекой на всю оставшуюся жизнь, и до самого лета он провалялся на больничной койке.

 

Выписавшись в начале июня, когда все вокруг уже буйно зеленело, Нургали, худой, как отощавшая за зиму овца, с трудом, припадая на здоровую ногу, дотащился до Ореля, где в то время находилось управление рудника. Целый день впустую он провел возле конторы, карауля попутный транспорт до Кокколя. В конце концов, поскольку так и не появился повод отправить туда машину, сжалившийся начальник выпросил для него в местном колхозе какую-то заезженную клячу.

 

Если утром отправиться в путь от управления вольфрамового рудника в Ореле, то, проведя ночевку посреди дороги, можно добраться до Кокколя в лучшем случае к вечеру следующего дня. А середина дороги — это просторное ущелье Сейсембай с пышными лугами, расположенное у подножия горы Музтау. Учитывая это обстоятельство, руководство рудника построило в Сей-сембае рубленный из сосны сторожевой домик, чтобы ехавшие в Кокколь и обратно рабочие могли здесь переночевать.

 

Когда Нургали, взгромоздившись на выданную колхозом клячу, дотащился до этого невзрачного домика в Сейсембае, уже совсем стемнело.

 

Подъехав ближе, он увидел, что перед входом стоит на привязи лошадь, а внутри сторожки, подметая пол и протирая окна, хлопочет какая-то незнакомая женщина. Не похожа ни на одну из тех, кто живет в Кокколе либо в окрестностях рудника.

 

Спешившись, он поздоровался с незнакомкой и, задав пару вопросов, выяснил, что женщину зовут Хади-шой, едет она со стороны Жазатыра и направляется в Катон, где живут ее родственники.

 

В общем, половина той короткой летней ночи прошла в обоюдной беседе. Разговор незаметно переходил от одного к другому, и в итоге Нурекен узнал, что Ха-диша сейчас женщина свободная, вдова, ее муж несколько лет назад погиб под снежной лавиной.

 

— Я тоже под лавину попал, на волосок от смерти был, — поделился своей бедой и Нургали. — Три месяца в больнице провалялся, вот только сейчас выписался. Но мне еще повезло — большинство из моих товарищей погибли...

 

Когда Хадиша услышала о случившейся трагедии, то сразу расчувствовалась, ведь и ей пришлось пережить такое же горе, глаза ее наполнились слезами. Нурекен принялся ее успокаивать, ласково погладил по волосам и неожиданно для себя самого проворно притянул женщину и крепко обнял...

 

Они были одни в самом сердце этой глубокой, сумрачной ночи, посреди вздымающихся громадой гор, заросших густым черным лесом. Только вдвоем... Боже мой, неужели и в этой короткой серой жизни бывают настолько счастливые мгновенья! И почему только Нургали не ощущал никогда раньше такого чарующе радостного волненья, от которого его бедное сердце то замирало, то начинало бешено колотиться, а на глаза наворачивались слезы?!.

 

Прежде Нурекен даже не знал ни одной строчки какого-нибудь стихотворения, а в эту ночь под наплывом доселе не изведанных чувств вдруг сам стал поэтом. Каких только стихов он не сложил в те волшебные часы, каких только возвышенных слов не посвятил Хадише! Ему хотелось обрести за спиной крылья и птицей воспарить в небеса. Хотелось взять за руку Хадишу и, громко крича от восторга, пуститься бегом в эту лунную ночь. Он мечтал взойти на покрытые вечными снегами гордые алтайские вершины. Он тосковал по ледяной воде строптивой речки Акбулкак, вьющейся по дну узкого ущелья. Ему хотелось, прижав к себе Хадишу, умчаться в неведомую даль...

 

Что ни говори, а эта незабываемая ночь стала для Нургали особенной. Неповторимая, полная сладкого наслаждения и потрясающих впечатлений, разбередивших самые потаенные уголки его души...

 

Ближе к полудню следующего дня оба сели на лошадей и, окинув друг друга долгим, пристальным взглядом, тепло попрощались.

 

— Я теперь в здешних местах, в Катоне останусь. Говорят, половина жизни женщины проходит в ожидании. Вот и я, видимо, буду отныне жить, ожидая вас, — тихо и грустно сказала Хадиша.

 

— Жди, Хадиша, жди, родная, буду жив — обязательно тебя найду! — как человек порядочный твердо пообещал Нурекен.

 

В тот миг он и сам искренне верил, что данное им слово крепко как камень, что он и вправду разыщет Хадишу хоть на краю света, если только сердце его не перестанет биться. Но что поделаешь... Когда навстречу добравшемуся до Кокколя Нурекену с шумом и гамом высыпали детишки, когда к нему в объятья бросилась всхлипывающая жена, он обо всем напрочь забыл.

 

Минутой позже он все-таки вспомнил о своем вчерашнем поступке и ощутил такое раскаяние, что не знал, куда деться от стыда. Даже не выдержал, расплакался и крепко прижал к себе детей. Уж лучше бы он сквозь землю провалился, чем являться с позором к семье, с которой так бесчестно поступил. Ей-богу, лучше провалился бы!

 

Мучившийся от стыда, Нурекен той же ночью дал себе еще одно обещание. Он поклялся, что отныне не поступится верностью, никогда не поддастся бесовскому искушению и ни разу больше не изменит своей жене. И постарался навсегда забыть происшедшее с ним вчерашней ночью.

 

Что таить правду, в своей дальнейшей жизни Нурекен твердо придерживался данной себе клятвы. Ни разу больше не допустил он легкомысленных ошибок, нежно заботился о семье, о детях, всех, как и полагается, выучил, поднял на ноги. Сыну помог построить собственный дом, дочь благополучно выдал замуж. И вот теперь вдвоем с байбише они досыта наслаждаются долгожданной радостью, пестуя любимых внучат.

 

Помимо всего прочего, Нургали мастер на все руки — он и плотник, он и кузнец. Благодаря этому, когда Кок-кольский рудник был закрыт как «неперспективный», Нурекен, подобно другим горнякам, не остался без работы. Руки у него мастеровые, на вес золота, поэтому он сразу устроился в кузницу.

 

Вся его последующая жизнь и прошла в кузне, где он выполнял всевозможные заказы совхоза и соседних хозяйств: подковывал лошадей, чинил сельский инструментарий, а кроме того, латал женщинам необходимую в доме железную утварь. Из кузницы и ушел с честью на заслуженный отдых.

 

Словом, всю свою долгую жизнь Нургали честно работал, ни разу не запятнал своей совести, ни разу не уронил чести. Увы, если бы не тот один-единственный случай...

 

Откуда, интересно, библиотекарю стало все-таки известно об этом событии? Кто ему натрепал? Сам Нурекен, вроде бы, ни одной живой душе ни о чем не рассказывал...

 

Не-ет, напрасно он считает, что не говорил. Давным-давно, кажется, еще в тот год, когда они вернулись из Кокколя в Мукур, Нурекен, делясь с Лексеем впечатлениями о жизни на руднике, невзначай проболтался и о своей встрече с Хадишой... Или не проболтался? Нет, точно сказал...

 

Вдвоем, укрывшись от жен в бане, они попивали бражку и задушевно беседовали. Много лет с соседом не виделись, соскучились друг по другу, а поскольку наконец встретились, гулянка, естественно, затянулась надолго. Говорили о многом. Вот, вероятно, и слетела ненароком с языка эта история.

 

Понятно теперь, откуда ноги растут... Нургали уже не сомневался, от кого Даулетхан прослышал о его позорном поступке.

 

А если уж в скандальном разглашении тайны и в самом деле повинен Лексей, то ничего хорошего ждать не стоит. Он на этом не остановится, поди, уже донес в красках библиотекарю и историю, случившуюся после того, как Нурекен купил ишака...

 

Какое вообще до него дело этому чужаку Лексею, суюнши, что ли, хочет заработать?

 

Вспомнив свои злоключения с ослом, Нургали так разнервничался, что у него даже давление подскочило. Закинул в рот таблетку — предусмотрительная Бибиш всегда заставляла его носить лекарство с собой, и, прихрамывая, поплелся домой.

 

* * *

 

Это случилось в ту пору, когда Нургали работал в кузне.

 

Слава Богу, репутация у него тогда была неплохая. Если кому требовалось подковать лошадь, починить серп или косу, голову не ломали, а сразу шли к Нурекену. Несли к нему и всю сломавшуюся домашнюю утварь — от самоваров и чайников до поварешек и подставок под котлы. Просьбы так и сыпались со всех сторон: «Нуреке, сделай то, Нуреке, сделай это!» А разве сложно кузнецу что-то припаять, подремонтировать, наложить где требуется заплату — запросто! Довольные заказчики осыпали Нургали благодарностями, совали деньги. Но он ведь не тронулся умом, чтобы брать с односельчан плату, — со словами «мне ничего не нужно» возвращал все до копейки, засовывая обратно в карманы хозяев.

 

Так как Нургали категорически не брал денег, в следующий раз, когда возникала необходимость в его помощи, люди, выбрав иной способ признательности, стали прихватывать под мышкой бутылку. От такой платы за труды Нурекен не отказывался.

 

Принесенную бутылку вместе с дарителем и небольшой компанией они распивали прямо в кузне. Если же бутылочных даров набиралось сверх меры и что-то оставалось нетронутым, Нургали уносил одну-другую домой, и, уединившись с Лексеем в баньке, они опорожняли содержимое на пару, что постепенно превратилось в привычку.

 

С тех пор как Нурекен подружился с бутылкой, его авторитет и в собственном доме, и за его пределами пошатнулся и стал понемногу падать. Правда, к чести Нургали, он вовремя заметил скандальный позор и сразу прекратил гулянки. Не сделай он этого, шайтан и вовсе совратил бы его, довел до потери человеческого облика.

 

Припрятанную в ту пору в окрестностях бани бутылку Нурекен нежданно-негаданно обнаружил позднее, когда прошло уже пять или шесть лед. Помнится, он схоронил ее в огороде, чтобы утаить от зорких глаз жены: вырыл ямку глубиной с лезвие лопаты и закопал. А когда по прошествии времени вскапывал грядки, чтобы посадить картошку, и наткнулся нечаянно на забытый припас.

 

— Боже мой, и какая же, интересно, крепость у этой водки, ведь она столько лет в земле выдерживалась? — сразу прилип Лексей, явно намекая на то, что находку надо бы продегустировать.

 

— А какая у нее крепость, оценить способен только ты, — весело рассмеялся Нургали и щедро протянул соседу обнаруженное «сокровище».

 

— Смотри не отравись, бедняга! Сначала дай собаке попробовать! — жалостливо посоветовала Бибиш.

 

Однако Лексей и ухом не повел — Наполнил с бульканьем граненый стакан до краев и, зажмурившись, опрокинул в глотку.

 

— Ух ты! — восхищенно воскликнул он и прицокнул языком. — Крепкая! Правда, до самогона ей все равно далеко...

 

Эх, жизнь, и с того памятного дня минуло уже четверть века!..

 

Приблизительно в тот же период Нурекен, словно его бес подстегивал, впал в лихорадочное возбуждение, решившись воплотить в жизнь одну потрясающую мысль — купить для хозяйственных нужд ишака...

 

Да-а, забавное было времечко!

 

Однажды Нургали осенила поразительная идея, никому другому такое и в голову прийти не могло. Развивая свое удивительное открытие, Нурекен размышлял три дня и три ночи. Наконец пришел к определенным выводам и решил действовать.

 

Чтобы осуществить задуманное, сел в одну из машин, вывозивших овечью шерсть из совхоза в город, и двинул в расположенный на приличном отдалении Семипалатинск.

 

Работая кузнецом, Нургали ежедневно общался со множеством односельчан, однако своей необыкновенной идеей делиться ни с кем не стал. С одной стороны, сомневался, что его неожиданное открытие люди одобрят. А с другой — проявил эгоизм: он ведь тоже самый обычный человек, подвластный всякого рода чувствам, поэтому и в его душу могла закрасться легкая ревность. А вдруг его план воодушевит сородичей, а вдруг все они побросают дела и скопом двинутся в Семипалатинск? Откуда взять на всех готовый транспорт?..

 

Если уж ты обитаешь в ауле, без скота твоя жизнь пропащая. А взялся выращивать скот, будь добр, обеспечь его сеном и кормами. Коли не заготовишь сена впрок, то рискуешь в алтайские морозы, которые растягиваются на целых шесть месяцев, понапрасну сгубить свою живность.

 

Держать скотину в этих местах — дело трудное. Особенно это касается лошадей. Сена едят много, да еще и привередливы. Если сено скошено не с открытого солнечным лучам лужка на возвышенности, нос от малопитательной травы, выросшей во влажной низине, лошади с презрением воротят. Кроме того, в окрестностях Мукура обильные снегопады явление частое, поэтому пастбищ для тебеневки не то что личному, даже совхозному скоту не хватает.

 

Ну а в каждом домашнем подворье должна быть под седлом хотя бы одна лошадь, иначе возможности сельчанина ограничены, он просто связан по рукам и ногам, так как выбраться из аула на достаточно приличное расстояние уже не в состоянии. Ведь в те времена не то, что сейчас: народ и в помине не знал такого, чтобы можно было купить собственный мотоцикл или машину, сесть с важным видом за руль личного транспорта и прокатиться с ветерком куда потребуется.

 

Что же касается Нургали, он долго размышлял над тем, как вызволить односельчан-мукурцев из этого сложного, тупикового положения. И наконец нашел самый простой и самый логичный способ избавления от всех этих трудностей.

 

Он настолько воодушевился своим свежим, выношенным в долгих раздумьях открытием, что невольно размечтался: эх, жаль, что он не получил образования, а иначе из него наверняка вышел бы выдающийся ученый...

 

Все великие открытия вообще всегда бывают простыми. Решение, к которому мысленно пришел Нургали, тоже было самым обыкновенным, лежало, что называется, на поверхности. Однако, несмотря на свою простоту, оно почему-то никому в голову до этого не приходило.

 

А выход из сложной ситуации Нурекен увидел в том, чтобы попросту обменять часть имеющихся в пользовании лошадей на ослов... Да-да, на самых обычных длинноухих ишаков. Что касается общественных табунов, они Нургали не заботили: пусть совхоз их выращивает, коли есть такая возможность, что ни говори, но мукурцам все-таки нужны и кумыс, и конина. А вот единоличникам с небольшим хозяйством, особенно тем, у кого ограниченные возможности, когда и сено сложно заготовить в достаточном количестве, и за лошадьми как следует ухаживать некому, и места для тебеневки нет поблизости, совет Нургали обернется таким благом, что подобного люди, возможно, и от отцов родных не знавали.

 

...Ишак, в точности как старик Амир, животное неприхотливое и крайне терпеливое, содержать его в хозяйстве не составляет большого труда. Пускай у бедняги мясо негодное, зато как трудяга осел по-настоящему предан хозяину — вытянет любую возложенную на него работу. А поэтому он куда больше подходит для хозяйственных надобностей в такой, как Мукур, местности с суровыми зимами, нежели лошадь с ее капризным норовом и привередливым аппетитом. Факт бесспорный!

 

С этой мыслью Нургали, несмотря на вопли байбише, продал своего единственного коня и выехал в Семипалатинск. Отправился не в ближний Усть-Каменогорск, а именно в находящийся куда дальше Семипалатинск, и на то были веские причины... По слухам, самые породистые ослы водятся вовсе не в Усть-Каменогорске, где живет много русских, а именно в окрестностях Семипалатинска, сплошь заселенных в основном казахами. Кроме того, машина, на которой выехал Нурекен, направлялась не в Усть-Каменогорск, а именно в Семипалатинск, где водитель должен был сдать нагруженные тюки с шерстью.

 

К счастью, парнишка-шофер оказался одним из тех смугленьких аульных карапузов, которые выросли на глазах у Нургали, поэтому он, конечно, без лишних уговоров согласился повозить земляка по его делам.

 

Сдав благополучно груз, они весь день мотались по городу, объехали поочередно базар за базаром, а в завершение заглянули в ряд дворов, где держали ослов. Парень шофер, надо отдать ему должное, ни разу даже не пикнул. В конце концов на вечернем базаре выбрали вдвоем крупного, почти с быка, самца, погрузили в кузов машины, накрепко привязали поводом к борту и, проведя около двух суток в пути, вернулись в аул.

 

До этого момента живого ишака воочию не то что в Мукуре, во всем Катонкарагайском районе не видели. Новость разлетелась мгновенно, и все без исключения мукурцы собрались у дома Нургали и Бибиш, чтобы полюбоваться на диковинное животное. Нурекен с гордостью демонстрировал землякам своего здоровенного, как бык, осла, который прекрасно перенес двухдневную тряску в кузове грузовика.

 

Любопытство одолело не только мукурцев: немного спустя, взмылив коней, примчались даже добродушные аршатинские скотоводы, пасущие коров и овец на дальних отгонах.

 

— Бисмилля, эка невидаль! — воскликнула разочарованно Бибиш, только одна оставшаяся равнодушной к невиданному зрелищу. — И ради этого длинноухого урода ты столько дней пропадал?!

 

— Байбише, казахи его ишаком называют. И этот самый ишак считается вьючным животным! — задетый за живое, обиженно ответил Нургали.

 

Неожиданно один из мальчишек в собравшейся толпе поинтересовался:

 

— Ата, а как этого ишака зовут?

 

Нурекен поначалу не нашелся, что ответить пацану, замялся на пару секунд в нерешительности, погладил осла по хребту и наконец объявил:

 

— Тайкара!

 

Ляпнул первое, что пришло на язык, но кличка и самому понравилось. Да и ребятня тут же зашумела, оживилась, клича наперебой: «Тайкара, Тайкара!..»

 

Уже в сумерках, когда любопытствующий народ завершил «смотрины», Нургали отвел Тайкару в хлев и оставил там вместе с другой домашней скотиной.

 

Прошло какое-то время, выпал первый ноябрьский снег. К этой поре Нургали, смастерив для ишака подходящее седло, успел несколько раз верхом на Тайкаре съездить к своему братишке Жангали, пасущему овец в горах. Проезжая попутно через селения, он гордо восседал на осле, удивляя всех встречных.

 

Уважение земляков к Нурекену с приобретением редкого в этих местах животного заметно выросло, и все бы хорошо, только с того злополучного дня, когда выпал первый ноябрьский снег, начался для него сплошной кошмар.

 

Сначала посреди ночи, во время самого сладкого сна, Нургали с испугом проснулся от громкого рева. Прислушавшись, сообразил, что шум доносится со стороны хлева: к реву Тайкары примешался беспокойный хор мычащих коров и блеющих овец.

 

Набросив на плечи фуфайку, он тут же выскочил во двор и поспешил к скоту, подозревая, что в его владения забрался вор, а когда вошел в хлев, глазам своим не поверил: Тайкара — вот стыд-то какой! — пристроившись сзади, взгромоздился на телку. Несчастная телка, согнувшись от тяжести ишака, даже шелохнуться была не в силах, лишь страдальчески мычала.

 

Не всякому человеку хватит выдержки лицезреть подобный срам. Вышедшая следом за мужем Бибиш даже дар речи от смущения утратила, тут же закрыла лицо руками, развернулась и убежала в дом.

 

Нещадно колотя палкой прилипшего к телке осла, Нургали с трудом разъединил их. Поначалу, пораженный до глубины души бесстыдством Тайкары, он едва не задохнулся от охватившего его гнева. Но позднее, когда вернулся домой и растянулся в теплой постели, остыл, и его стал душить смех. Долго не мог потом успокоиться, пытаясь унять трясущиеся плечи и подавить безудержно рвущийся наружу хохот.

 

— Допрыгался! — беззлобно сказала Бибиш, не зная, плакать ей или смеяться. — Разве ты не слышал поговорку: «Сколько ни хвали ворона — соколом не станет, как ни корми осла — тулпар из него не получится»? Теперь и сам это поймешь. Попомни!..

 

Как в воду глядела Бибиш, будто чуяла что-то. Напрасно так веселился Нургали...

 

На рассвете Тайкара опять разбудил их — на этот раз он бессовестным образом набросился на корову. Поскольку дважды за ночь осел проявил подобное непотребство, Нургали наутро, взяв за недоуздок, отвел негодника в отдельный сарай и там запер.

 

В тот же день, когда он повел Тайкару на водопой, тот исхитрился вырвать из рук повод и помчался прямиком к телке соседа Лексея. Испуганная телка понеслась от него вскачь, но осел не отставал, преследуя ее по пятам, пока Нургали с Лексеем не удалось поймать его.

 

Через три дня слух о бесстыжих повадках Тайкары распространился по всему аулу. Нурекен, терпение которого вконец истощилось, решил больше не выводить осла за пределы своего двора, запер в отдельный загон, где и кормил, и поил его.

 

Вообще-то, пора гона у скота бывает лишь раз в году и начинается в определенное время, однако у ослов, похоже, такой благовидной «традиции» нет и в помине. Кто знает, от кого он наслушался, только Лексею было многое известно о повадках ишаков. Судя по его словам, эти животные, когда касается проявлений «любви», в чем-то сродни человеку. Зима на дворе, лето ли, им, вероятно, все равно: в любой момент они способны взбушеваться и с налитыми кровью глазами повиноваться напору мощного природного инстинкта.

 

— Ты совершил большую глупость, — сказал как-то Лексей, в очередной раз изображая из себя знатока. — Раз уж купил самца, нужно было в придачу и ослицу взять... А теперь вот мучайся, ведь подходящую пару ты ему вряд ли в нашей округе сыщешь. Что же прикажешь несчастному животному делать? Когда в нем кровь т раст, в глазах мутится, разве он способен что-нибудь соображать — ему тогда никакой разницы нет, пускай хоть корова, хоть теленок...

 

Кстати, о теленке... Простояв примерно с недельку взаперти в загоне, Тайкара сохранял спокойствие и как будто бы пришел в норму. Но в один прекрасный день прямо средь бела дня снова учудил: сломал жердь, огораживающую загон, перепрыгнул в соседний двор и накинулся на теленка.

 

Эта выходка ишака окончательно вывела из себя Нургали. Поскольку палки под рукой не оказалось, он снял проворно протез и со всего маху двинул им непристойное животное, пытавшееся совершить насилие над несчастным теленком. Проклятый протез разлетелся вдребезги. А ишак даже не дрогнул, лишь качнул слегка головой, в которую угодил протез, взмахнул, будто издеваясь, хвостом и спокойно отошел в сторонку.

 

— Продам! За десять рублей продам! — объявил в тот же день всему аулу расстроенный Нургали.

 

Осел, которого муж приобрел гораздо дороже, да еще за деньги, вырученные с продажи единственной лошади, которого он с такими хлопотами доставил аж из самого Семипалатинска, ни на что не сгодился, а средства, как оказалось, были пущены на ветер. От этих мыслей Бибиш не на шутку расстроилась и едва не разревелась от горя.

 

— Да лучше бы ты деньги за лошадь в сберкассу положил, а я бы потом детишкам новую одежду купила! — горько упрекнула она мужа.

 

— Не переживай, Бибиш! Будет твой старик здоров — деньги заработает, — успокоил старуху Нурекен. — Давай сначала подобру-поздорову избавимся от этого мерзавца!

 

Но, как бы громогласно ни оповещал Нургали народ о своем намерении продать осла, избавиться от него с легкостью не получилось. Люди, прослышав о небывалой распущенности Тайкары, даже за жалкую десятку не желали его покупать.

 

— Лексей, у тебя ведь язык хорошо подвешен, помоги продать паршивца, исхитрись и всучи кому-нибудь, а я уж в долгу не останусь, водочкой тебя задарма напою! — обратился он с мольбой к соседу.

 

Жалея измученного приятеля, Лексей обошел несколько домов в ауле. Но хозяева всюду, только заслышав о Тайкаре, страдальчески хватались за головы и наотрез отказывались. «Даром не возьмем, даже если приплатит сверху, брать не станем. Пусть отвезет его обратно туда, откуда взял», — отмахивались аулчане.

 

А привез-то ишака Нурекен издалека, спору нет, если б он снова отвез его в Семипалатинск, худо-бедно, да как-нибудь сбыл бы там. Однако когда теперь, как в прошлый раз, подвернется попутный транспорт, чтобы добраться в такую даль?..

 

— Пристрелю! — заявил Нургали, когда понял, что от осла ему не избавиться. — Отведу на край обрыва, с которого свалился Мырзахмет, и застрелю!

 

— Зря ты так, не бери грех на душу! — всполошился Лексей. — В чем повинна скотина? За что ее стрелять?

 

— Еще спрашиваешь! Будто не знаешь, каким блудливым негодяем он оказался!

 

— Ты его сам блудливым сделал... Надо было сразу в придачу к нему ослицу покупать. Что ж ему, бедняге, делать-то, он ведь, как-никак, тоже мужского роду-племени...

 

— Ай, и ты хорош! К чему мозги мне паришь?

 

— Ты, Нургали, потерпи чуть-чуть... Съезжу-ка я к Степану Колмогорову в Ботапское ущелье... Помнишь этого пасечника?.. Попробую переговорить с ним. Вполне возможно, если не станем требовать плату, а предложим даром, он согласится взять твоего осла.

 

— Какая плата?! Наоборот, если он вдруг заартачится, я готов ему сверху целых сто рублей приплатить. Уговори, придумай что-нибудь и уломай...

 

— Откуда ты собираешься взять деньги, бедолага, чтобы сверху приплачивать? — зароптала тут же Бибиш.

 

— Ради такого дела найду! По людям пойду, но обязательно найду! — уперся рассерженный Нургали.

 

К счастью, Лексей все-таки уговорил Колмогорова взять ишака даром. Надев на него новехонький недоуздок, навьючив на спину седло, Нурекен вручил повод Лексею и, попросив его передать пасечнику огромное спасибо, отправил Тайкару к новому хозяину.

 

Проводил и облегченно выдохнул «ух», словно гора с плеч свалилась. А на следующий день дрых без задних ног до самого полудня.

 

Да будь он проклят, этот осел, с того самого дня он его больше ни разу не видел...

 

Вот, и такую историю довелось пережить Нурекену за его долгую жизнь. Кому-то она, может быть, покажется комичной, ему же тогда было совсем не до смеха.

 

Лексей все связанное с этим происшествием знает наизусть. А раз так, разве не придет ему в голову поделиться с библиотекарем? Наверняка уже проболтался, поди, напел как легенду! Да еще приукрасил для пущего впечатления: добавил солененького, чтоб посочнее было, и враньем несусветным приправил! В этом он мастер — развесишь уши, не заметишь, как хромая нога Нурекена окажется здоровой. По части вранья и трёпа Лексей никому в Мукуре первенства не уступит...

 

А что если Даулетхан уже попался на удочку Лексея, что если он аккуратно, словно нанизывая на нить, запечатлел болтовню соседа письменно, и теперь эти россказни попадут в небезысвестную родословную? Да это же позорное клеймо на памяти о нем в последующих поколениях!

 

Не-ет, пока жив Нургали, он не позволит свершиться подобной несправедливости...

 

* * *

 

Начиная с той самой поры жизнь Нургали превратилась в непрерывную череду однообразных дней сплошного треволненья...

 

Как-то в вечерние сумерки к соседу Лексею прикатился жирный пустомеля Канапия. Они устроились во дворе и о чем-то задушевно беседовали.

 

Нургали, прихрамывая, подошел к ним, перекинулся парой фраз и посреди разговора как бы невзначай спросил:

 

— А что это за вещь, которую пишет парнишка-библиотекарь, не слыхали?

 

— Ты о Даулетхане говоришь?

 

— Да, о нем.

 

— Я слышал, что он энциклопедию пишет, — ответил на вопрос Лексей.

 

— А о чем она, интересно? — снова робко спросил Нургали.

 

— Да пес его знает... о чем этот мальчишка пишет...

 

— Все это трёп, — вмешался в разговор Канапия. — Вряд ли такой лгунишка что-нибудь и в самом деле сотворит, он ведь ничего, кроме как молоть языком воздух, не умеет. Он и мне в прошлом году заявлял, будто пишет историю нашего аула.

 

— Ну, а дальше?

 

— А что дальше...

 

— Что он от тебя-то хотел?

 

— Расскажите, говорит, о своем жизненном пути, чем, мол, занимались, чего добились... Прицепился, как какой-то дотошный зануда-прокурор! Потом он и про вас спросил...

 

— Про нас? — сразу забеспокоился Нургали.

 

— Да, про вас двоих... А еще про Мырзахмета с Кай-саром, про Амира... Ну, я и рассказал о том, что мне известно.

 

— А что ты про нас сказал? — спросил, нервно моргая, Нургали.

 

— Я сначала подумал, он статью в районную газету пишет. А он, оказывается...

 

— Что, он?

 

— А чего это ты пристал ко мне?

 

— Да просто так спрашиваю, любопытно...

 

— После нашего разговора прошел месяц, вот я и пошел к библиотекарю, чтобы он показал мне свою статью. А мальчишка на мою просьбу развел руками да говорит, что не статью он пишет, а родословную книгу.

 

— Наверно, он сказал, «энциклопедию», — поправил Канапию Лексей. — Задумка, вообще-то, хорошая...

 

— Да что там хорошего? Болтовня одна, сплошь пустопорожние слова! В честь чего писать родословную... или как там ее...

 

— Энциклопедию, — подсказал Лексей.

 

— Да, «енциклопет»... Кого это перещеголял Мукур, чтобы о нем писать «енциклопет»? Да наш аул плетется, точно полуживая овца, в самом хвосте районных хозяйств! И вообще, таких, как наш Мукур, аулов в Казахстане тьма-тьмущая. Ежели о каждом из них писать «енцикломет», то земля, заместо травы, сплошь книгами покроется.

 

— Кажется, писанина Даулетхана в одну книгу и не поместится. Он вроде бы собирается сделать три тома, — вставил Нургали.

 

— Вот видишь, целых три книги!.. Есть такая поговорка: глянет старик в зеркало и в себе разочаруется. Чтобы понять, что вы в действительности собой представляете, на худой конец, сравните себя с соседним Аршаты и хорошенько вникните... Копошитесь в самом низу и ничего выше собственной головы не видите!

 

— Это ты правильно сказал, мне твои слова по душе, — согласился с Канапией и Лексей.

 

— Так что все труды Даулетхана — попросту пустая трата времени. Какая там родословная — неровен час, и сам Мукур исчезнет, повторив судьбу верхнего аула.

 

— Типун тебе на язык, Канапия!

 

— А что, я не прав? Молодежь массово бежит в город. Рабочих рук не хватает. Если так пойдет и дальше, не уверен, что у Мукура есть будущее.

 

— Говорят, некто, восхитившись дворцом падишаха па чужбине, вернулся в родные края и спалил собственный дом... Ты, Канапия, не хули так Мукур! — сказал с укором Нургали.

 

— А я и не хулил, я толковые выводы сделал! — выставив вверх указательный палец, возразил Канапия.

 

Мнение Канапии как будто слегка рассеяло тревогу, поселившуюся в душе Нургали. Однако в то же время в сердце закралось и сомнение: когда это слова жирного болтуна оказывались истиной, что будет делать Нурекен, если Канапия заблуждается в пустословии библиотекаря? Говорят, в осторожности нет позора: прислушиваться к людям, вероятно, надо, только нельзя забывать, что у тебя и своя голова на плечах есть.

 

С этими мыслями Нургали, привычно отогнав поутру свою серую корову в стадо, возвращался домой. Со стороны картофельного поля кто-то громко окликнул его:

 

— Эй, Нуреке, повернись-ка сюда!

 

Оказалось, опять Канапия. Похоже, справлял нужду прямо на поле, не добежав до уборной, что на дальнем краю. Подняв штаны и натягивая их на свой белый трясущийся толстый живот, он беззастенчиво застегивал ширинку.

 

«Перевалил уже за возраст пророка, а ведет себя как мальчишка», — подумал Нургали, окинув ровесника неодобрительным взглядом.

 

— Нуреке, ты откуда в такую рань тащишься? — спросил Канапия, приблизившись к изгороди, у которой остановился Нургали.

 

— Корову вот в стадо отвел...

 

— Хозяйское дело, Нуреке. Знаешь, а ведь мы с тобой так и не закончили наш давний разговор, а?

 

— Какой такой разговор?

 

— Я Тасшокы имею в виду...

 

Нургали отвечать не стал, оглядел с ног до головы погрузневшее, как у вола, огромное тело Канапии и смачно сплюнул. Потом, осуждающе покачав головой, развернулся и пошел прочь.

 

— У Тасшокы две вершины было, понятно тебе?! — проорал вслед Канапия.

 

«Все мы, наверно, не ангелы, однако такого зануду, как Канапия, поди, и днем с огнем не сыскать», — подумал Нургали.

 

Поспешая по улице, он заметил сидящего во дворе собственного дома Кайсара. Решив поболтать со сверстником, направился прямо к нему.

 

В нижнем белье, согнувшись в три погибели, Кайсар сидел на пороге дома и ножницами для стрижки овец состригал ногти на пальцах ног. Было заметно, что это дается ему с большим трудом, поскольку огромные ножницы совершенно не подходили для такой тонкой работы, а старому телу, давно утратившему гибкость, нелегко было сгибаться.

 

Заметив подошедшего Нургали, который встал напротив, опершись на ворота, Кайсекен сильно смутился, оттого что его застали за подобным интимным занятием, и, как бы оправдываясь, сказал:

 

— Раньше-то ногти мне Иис стригла...

 

— Да-а, все мы теперь полукалеки, — молвил Нургали, стараясь ободрить сверстника. — Тому, кто не умер, и дохлая рыба видится по-прежнему живой...

 

Супруга Кайсара Иис умерла два года тому назад. Теперь Кайсекен живет вместе с сыном и невесткой.

 

В свое время он был симпатичным краснощеким муж-чиной с крупной и ладной фигурой, а за последние пару лет после смерти жены сильно сдал: лицо посерело, румянец напрочь исчез, сам здорово похудел, отчего некогда мощное тело как-то съежилось и уменьшилось в размерах. Кроме того, почти ничего не слышит, если не прокричишь в самое ухо, в ответ — никакой реакции, самый настоящий глухой...

 

В этой части величественного Алтая таких, как Кайсар, глухих можно встретить в каждом втором доме. Всю жизнь, хлопоча по нуждам общественного и личного хозяйства, они порой ночи напролет, не зная ни сна ни отдыха, проводят иод жестоким бураном и метельными снегопадами. А разве сжалится над людьми трескучий алтайский мороз, который лютует по шесть месяцев в году? Вот в итоге и страдают потом многие от болезней уха.

 

— Ты не знаешь, кто-нибудь не собирается в сторону Алма-Аты? — поинтересовался Кайсар, припрятав свои здоровенные ножницы под порог.

 

Нургали покачал головой, дескать, не знает.

 

— Хочу заказать себе слуховой аппарат... Тот, с которым я ходил раньше, еще в прошлом году сломался... Сначала батарейка села, пока ждал, когда мне привезут батарейку, аппарат и сам пришел в негодность.

 

«А как сломал-то?» — вскинув подбородок, знаком спросил Нургали.

 

— Наступил я на него... Захотел ночью по нужде... какой же пес знал, что он на полу валяется... Так и хрустнул под ногами... В пух и прах разлетелся, вдребезги...

 

— Ну, что поделаешь, не переживай... Наверняка подвернется случай, и закажешь себе новый аппарат!

 

- посочувствовал Нургали, показав жестом, что намеревается уйти.

 

— Ты что-то сказал?

 

— Я говорю, появится случай — закажешь!

 

— Кто, говоришь, появится? — напрягая слух, устремился вперед Кайсар.

 

— Случай, говорю!

 

— А кто это еще?..

 

Но Нургали больше повторять не стал, опустил глаза вниз и задумался. Бесполезно вот так переговариваться с глухим человеком, если у него на ухе нет аппарата... Кто-нибудь со стороны может, пожалуй, подумать, что два старика, ни свет ни заря надрывающие глотки, просто-напросто ругаются меж собой. От греха подальше он кивнул сверстнику на прощанье головой, дескать, бывай, Касеке, будь здоров, и потихоньку пошел по улице.

 

— Что же ты, а?.. Не сказал даже толком, кто приедет... — потирая ухо, огорченно крикнул вдогонку Кайсар.

 

* * *

 

Как известно Нургали, и в жизни самого Кайсара было достаточно ситуаций, от которых приличный человек предпочел бы отмежеваться. Это он только теперь, постаревший и немощный, сидит себе в исподнем на пороге да ногти на ногах стрижет, как будто ничего с ним такого не случалось. Вот, например, старика Амира все кличут «тронутым», а на самом деле тронутым, да просто воистину чокнутым был в свое время как раз Кайсар.

 

Давным-давно, в один из благодатных годов, когда выдался необычайно щедрый урожай кедровых орехов, Кайсекен отправился в горы. Залез на верхушку одного из кедров и принялся не спеша сбивать шишки. Сбивал, сбивал и вдруг заметил, что на соседнем дереве кто-то тоже с треском срывает кедровые шишки.

 

— Эй, ты кто такой? — громко спросил Кайсекен.

 

В ответ ни звука — гробовая тишина.

 

Очевидно, это Амир, решил Кайсекен, слух-то у него покалечен, вот и не слышит, наверное.

 

— Эй, Амир! — как можно громче окликнул он. — Ты yе жалей, сбивай побольше! У меня внизу вол есть, наdmчим мешки на него и запросто все увезем, ты понял?

 

Только он это сказал, как сосед с ближнего дерева с невероятным шумом и хрустом скатился вниз.

 

— Ойбай, Амир, что случилось?! Надо же быть поосторожнее — вот и свалился, бедняга!

 

Волнуясь за сверстника, он тоже стал быстро спускаться вниз. Глянул сверху на свалившийся с соседнего кедра живой «ком» и понял, что это вовсе не Амир, а здоровенный, как бык, медведь.

 

Косолапый же, едва только коснулся лапами земли, не оглядываясь и не разбирая дороги, неуклюже бросился наутек. Перепуганный Кайсекен тоже, не чуя под собой ног, что было сил помчался к находящемуся внизу аулу. А когда добежал до собственного двора, обнаружил, что вол, которого он привязал к кедру, прискакал домой даже раньше, чем сам Кайсар.

 

Его байбише — покойная Иис, была женщиной мудрой и смышленой. Именно она сделала из Кайсара человека. На протяжении сорока лет Кайсекен пас совхозных овец, но только благодаря жене за эти сорок лет ему удалось избежать потерь скота и задолженностей. Если бы не Иис, добродушный и открытый, наивный и доверчивый Кайсекен, который от рождения был легкомысленным и никогда не думал о последствиях своих поступков, давным-давно за неумолчной болтовней прошляпил бы весь скот и остался ни с чем.

 

Они ведь с Кайсаром с детства рядом, так что вся его жизнь прошла на глазах у Нургали. Происшествие, случившееся в тот год, когда родилась младшая дочь Кай-секена Дайке, что живет сейчас на дальнем отгоне, тоже сохранилось в памяти так явственно, словно произошло вчера...

 

Кайсар, у которого тогда была под присмотром одна отара, пас овец на плодородном джайляу Салкыншокы. Его беременная жена вот-вот должна была разродиться.

 

Подошел сентябрь, дети, приезжавшие к родителям на каникулы, уехали на учебу в аул, и в невзрачной походной юрте на просторном джайляу они остались только вдвоем с женой.

 

В один из дней дома кончился чай, делать нечего, пришлось Иис отправить Кайсара в магазин, что находился внизу, в Шубарагаше.

 

— Ты же знаешь о моем положении, смотри не загуляй, поскорей назад возвращайся! — предупредила Иис, прекрасно знавшая характер мужа.

 

— Да ты что говоришь! — обиделся на жену Кайсар. — Два часа туда, два часа обратно, так что часика через четыре я вернусь.

 

Но слова Кайсекен, естественно, не сдержал и надолго пропал: уехал на четыре часа, а вернулся только спустя четыре дня.

 

Иис же на следующий день в одиночестве родила, собственноручно перерезала новорожденной пуповину, завернула малышку в пеленки и в поисках помощи отправилась к ближайшему косу*, расположенному на берегу озера.

 

Когда Кайсекен через четыре дня явился наконец домой, причем в доску пьяный и почти ничего не соображающий, Иис подняла крик и отругала мужа на чем свет стоит.

 

— Заблудился я! — не моргнув глазом, заявил Кайсекен. — Бог свидетель, Иисжан, заплутал в лесу и спустился к Жуантобе.

 

Да будь он проклят, врал, конечно! Бедняжка Иис позднее узнала всю правду. Шубарагаш — аул, в котором Кайсар давненько не был, кто-то здесь ему родственник, кто-то друг, вот ее ветреный муж-недотепа и пошел кочевать гостем из дома в дом, чтобы угодить всем сородичам.

 

Надо сказать, Кайсекен по молодости был вольной птицей, любил погулять, развлечься, тем более, что овцы и так находились больше на попечении Иис. Хотя он не обладал ни мастерством заядлого охотника, ни меткостью мергена**, но занятие это любил, поскольку жил на природе. Навесит на себя важно ружье и бродит по горам, гоняя лягушек да развлекаясь стрельбой по суркам.

 

Еще большую страсть он питал к натуральному обмену. На этой почве переменял множество коней, на которых сам ездил верхом, кучу ружей и изрядное количество плеток. Одна связанная с этим история произошла, кажется, в конце пятидесятых годов, как раз накануне переезда с весеннего стойбища на джайляу.

 

Как-то Кайсекен опять обзавелся новеньким ружьем.

 

— Эй, Каким, я его в скальной расщелине нашел, — сказал он братишке, работавшему его помощником.

 

Удивленный Каким принялся разглядывать ружье со всех сторон.

 

— Видать, давным-давно, еще в те времена, когда белые бежали от красных, кто-то из них и припрятал его в расщелине, — предположил Кайсар.

 

— Ага, да это ружье только в прошлом году на заводе сделали, — вглядевшись в надпись, объявил братишка. — Смотри, здесь так и написано: «1958 год».

 

— Ну вот, ты мне не веришь... Я же говорю тебе, что нашел его в расщелине.

 

— В какой еще расщелине?

 

— Чего в горах полно — скал... Вот в расщелине одной из них я и обнаружил ружье.

 

— Агатай, ты что-то не договариваешь, я ведь чувствую это.

 

— Ну и чувствуй себе, а сейчас, когда придем в кос, подтвердишь мои слова как свидетель, если Иис вдруг спросит. Скажешь, что я и вправду нашел ружье в скальной расщелине. Хорошо?

 

— Ладно, — согласился братишка. — Но мне-то скажи правду, откуда ты его взял?

 

— Знаешь ведь Кабидоллу, что живет в Жулдузе? Я это ружье выменял у него на овцу, — признался Кайсекен.

 

Сияя как красноармеец, с гордым видом и новеньким ружьем за плечом, Кайсар к вечеру вместе с Какимом пришел на стоянку.

 

Перед входом в кос Иис собирала щепу и кипятила самовар. Она действительно первым делом спросила про ружье. Кайсекен, не моргнув глазом, сообщил, что нашел его в скальной расщелине. Однако Иис, знавшая мужа как пять своих пальцев, с сомнением покачала головой. И тогда слова старшего брата засвидетельствовал Каким, которому Иис поверила. На этом история происхождения ружья на какое-то время забылась.

 

Однажды Иис по одному делу отправилась в дом чабана Жангали. Приехав, сразу заметила в его отаре одну из собственных овец. Иис безошибочно узнала матку, которая ежегодно приносила по двойне.

 

— Эй, Жаке, так ведь это наша овца, — заявила она.

 

— С какой это стати ваша?

 

— Да ты что... думаешь, я из ума выжила, не могу признать собственную овцу?! — рассердилась Иис.

 

— Эту овцу привел в отару Кабидолла, когда заночевал у нас, — открыл ей правду тихоня Жангали.

 

— Какой еще Кабидолла?

 

— Да табунщик из Жулдуза.

 

— Ну надо же, он ведь, вроде бы, человек застенчивый и скромный, никогда бы не подумала, что окажется вором! — поразилась Иис, а следом, топнув ногой, возмущенно раскричалась: — Я этого так не оставлю! Я привлеку его к ответственности! Я покажу ему, как воровать чужих овец!

 

Разве тихоня Жангали устоит под натиском обвинений Иис? Он тут же вернул ей овцу, да еще парочку ягнят дал в придачу, лишь бы она успокоилась и не навлекла на них большей беды.

 

Посреди ночи к Иис во весь опор примчался Кабидолла.

 

— Эй, Иис, ты что творишь? Это же нечестно! — с ходу раскипятился он.

 

— Выходит, по-твоему, воровать овец честно? Не быть мне Иис, если я теперь не привлеку тебя к суду! — в тон ему ответила Иис, тоже налегая на крик.

 

— Это кто это овец ворует?!

 

— Ты, светик мой! Ты не просто овцу украл, а выбрал лучшую овцематку, которая каждый год котится двойней, ясно тебе?!

 

— Это нечестно, Иис, нечестно!

 

— Сам во всем виноват!

 

— А я говорю, это нечестно, и я не могу с этим мириться, Иис!

 

— Не можешь, так иди к черту! Понял?

 

— Все равно я этого так не оставлю... Вы нечестно поступаете!

 

— Чего ты разорался посреди ночи? Иди вон отсюда! — крикнула разгневанная Иис. — Я завтра с тобой разговаривать буду — в суде, понятно тебе?

 

— Боже мой, Иис, какой еще суд, какое воровство?! — испуганно завопил Кабидолла. — Мы ведь с Кайсаром по-человечески договорились. Произвели по обоюдному согласию обмен. Так что же вы теперь творите?!

 

— Какой такой обмен?

 

— Обмен как обмен.

 

— И на что же ты выменял нашу овцу? — сразу забеспокоилась, почувствовав неладное, Иис.

 

— На ружье... Я отдал ему новехонькое ружье. А он отобрал для меня из отары одну овцу. Мы ударили по рукам, договорились... Так где же наш уговор?

 

Услышав это, Иис обессиленно села как подкошенная...

 

Вот видите, Кайсар тоже в свое время был далеко не паинька. А в родословную Мукура он наверняка войдет как знатный чабан. Потому как до самого выхода на пенсию пас овец, и даже после выхода на заслуженный отдых несколько лет продолжал чабанить.

 

На самом же деле намного справедливее было бы все чабанские заслуги приписывать не Кайсару, а покойнице Иис. И орден с двумя медалями, полученные за сорокалетнюю работу пастухом, следовало цеплять не на грудь Кайсекена, а на грудь его покойной жены. Ведь сам Кайсар, в общем-то, всегда был невероятно легкомысленным и бестолковым. Жил по указке жены, еле справлялся с обязанностями чабана, всегда безропотно соглашался с тем, что скажет Иис, и шел туда, куда она пошлет его.

 

Что с ним поделаешь, гораздо больше, чем заниматься овцами, Кайсар любил шляться по гостям да бродяжничать в поисках праздных развлечений. Если до полудня он, выслеживая сурков, шатался на лысой вершине окрестной горы, то после обеда, волоча за собой курук, шел с удочкой к берегу какого-нибудь водоема и наслаждался рыбалкой. В крайнем случае, садился с важным видом на коня, объезжал соседние стойбища чабанов, встречавшие гостя отменным свежим мясом, и станы табунщиков, где рекой лился кумыс.

 

Кстати, о рыбалке. Как-то Нурекен сам стал свидетелем одной забавной истории, связанной с излюбленным занятием Кайсекена.

 

Однажды Нургали примкнул к группе косарей, отправлявшихся на джайляу, и приехал на летовку Кайса-ра в Салкыншокы. Когда они прибыли на стойбище, хозяина, как обычно, в окрестностях юрты не оказалось — ушел на речку ловить рыбу.

 

Расположившись за гостеприимным дастарханом Иис, косари напились вдоволь чаю, вкусили предложенного угощенья и уже собирались встать со своих мест, когда снизу, со стороны речки, появился Кайсекен. Сидя согнувшись на гнедом коне, с непонятным, белеющим за спиной тюком, он, распевая какую-то мелодичную песню, не спеша подъехал к косу.

 

— Сегодня был чудесный клев! — объявил Кайсекен, слезая с коня.

 

Настроение у него, чувствуется, на подъеме. С гордым видом сбросил на землю полную торбу рыбы. Потом, сняв с седла притороченный тюк, тоже скинул его наземь.

 

— Ой, дурень проклятый! — воскликнула Иис, едва завидев тюк. — Надо же, додумался!..

 

Джигиты один за другим устремились к ней, мол, что случилось-то, а спустя мгновение хором зашлись от неудержимого хохота.

 

Дело в том, что рыба в тот день действительно клевала отменно. Очень скоро заплечная торба, которую Кайсар захватил с собой, была полна-полнехонька. Тем не менее, он продолжал рыбачить. Стоило только закинуть удочку в воду, как рыба моментально хватала приманку. Как же не войти в азарт?! Да разве в такой ситуации он уйдет с берега только из-за того, что торба наполнилась? И Кайсекена неожиданно осенило: присел, стянул с себя кальсоны, накрепко завязал узлом каждую штанину и стал складывать пойманную рыбу туда.

 

Немного спустя и подштанники были доверху наполнены. Довольный удачной рыбалкой, он навьючил кальсоны на коня, так что штанины свешивались с обеих сторон, и с песней на устах вернулся домой.

 

— Ну как, съели ту рыбу? — не раз с ехидством спрашивали у Кайсекена сверстники.

 

— Да выбросила я ее подальше вместе с кальсонами, — говорила в таких случаях покойница Иис. — Ведь он же, ко всему прочему, такой неряха: если наденет что-нибудь, ни за что не снимет, пока вши не заведутся... вот и кальсоны пожелтели да провоняли насквозь.

 

— Эй, Кайсеке, а что дальше-то было?

 

— Бог ты мой, ну почистил я эту рыбу, сварил и съел сам. Что в этом такого? — отвечал, недоумевая, Кайсар.

 

Услышав такое собственными ушами, народ с наслаждением веселился.

 

— Поди, вкусной была? — шутливо интересовался кто-нибудь.

 

— Чего вы хохочете?.. Перед тем как складывать туда рыбу, я их в воде ополоснул.

 

-Что?

 

— Как, что?.. Кальсоны, конечно, — отвечал простодушный Кайсекен, рождая очередной взрыв хохота...

 

В общем, не только с Нургали, но и с тем же Кайсаром бывали разного рода нелепые случаи. Бесспорно, такие истории никого не красят и репутации не добавляют. Если порыться в памяти, выискивая схожие происшествия, случившиеся когда-то со стариками, близкими по возрасту Нургали, среди них ни одного незапятнанного не останется.

 

Аллах свидетель, нет на белом свете никого, кто был бы белее молока и чище воды. Таких не найти даже среди святош, исправно совершающих намаз. Так что потомки мукурцев, читая впоследствии родословную аула, которую строчит библиотекарь, наверно, засомневаются: а были ли вообще в Мукуре нормальные люди?

 

Знает ли, к примеру, сам Кайсар, что о нем тоже пишется в родословной? Знают ли другие аксакалы? Если знают, то почему все безмолвствуют, почему держат рты на замке? Почему молча наблюдают, даже не пытаясь предпринять какие-то действия в защиту собственного достоинства?

 

Озабоченный подобными мыслями, Нурекен не мог сидеть спокойно дома. Молча выпил из рук невестки несколько пиалушек утреннего чая и снова вышел наружу.

 

Поднявшись вверх по улице, не заметил, как опять оказался у дома Кайсара. Тот, мрачно сгорбившись, кружил по двору.

 

Прихрамывая, Нуреке подошел ближе.

 

Кайсекен, увидев Нургали, искренне обрадовался и напомнил:

 

— Слушай, ты ведь недавно начал говорить о том, что кто-то приедет, да так и сбежал, не сказав...

 

— Никто не приедет, — ответил Нургали, мотнув головой.

 

— Говоришь, не приедет?

 

— Да, не приедет.

 

— Так я и думал...

 

Оба направились к длинной скамейке, стоящей снаружи двора, и уселись. Достали свои кисеты с насыбаем, не спеша вдохнули носами по понюшке...

 

Нургали мялся, не зная, с чего начать разговор и как добиться того, чтобы глуховатый сверстник его понял. Он опасался, что, если им придется переговариваться криком, их секретные планы, старые тайны, которые они берегут как зеницу ока, станут известны всему аулу.

 

— Со вчерашнего дня кишки крутит, — пожаловался Кайсар, страдальчески поглаживая живот. — Всю ночь на двор бегал... Прямо от невестки стыдно.

 

— А что с твоим животом? — спросил Нургали, вздернув подбородок.

 

— Вчера мы с внуком выгнали домашний скот на солнечный склон и весь день пасли там. Прихватили с собой бидон с молоком, но почти не притронулись к нему. А на обратном пути внучек мне и говорит: дедушка, что же это мы, молоко понапрасну выльем, что ли, выпей-ка, говорит, его. Всучил мне бидон, а тот практически до краев еще полон. Решил не обижать пацана, вот и выдул все молоко... От него, проклятого, у меня и расстройство теперь.

 

— Зря ты так много выпил, — выразил досаду и Нургали.

 

— Да, разве пойдет на пользу целый бидон? Весь живот раздуло... — признался Кайсар, морщась от боли.

 

— Напрасно выпил, напрасно...

 

Кайсекен неуклюже повернулся к Нургали всем телом и спросил:

 

— Ты по делу пришел? Тогда выкладывай! А нет, так я пойду. В животе опять ураган, не могу больше терпеть.

 

Нургали, покачав головой, как бы говоря, что никаких дел у него нет, встал с места. Кайсар торопливо скрылся в глубине двора.

 

Не зная, что делать дальше, Нургали некоторое время нерешительно постоял в одиночестве. Понятно, что дожидаться толковых шагов от Кайсара — дело безнадежное. И в следующий момент он пришел к твердому убеждению, как бы там ни сложилось, а попробовать закинуть удочку в сторону Рахмана.

 

* * *

 

Говорят, один мудрый человек сказал когда-то: «Не станешь прихорашиваться — судья накажет, перестараешься — бабы засмеют». Именно в таком состоянии пребывал теперь Нургали. Ему не было никакого дела до разраставшихся в ауле грязных сплетен и шумно развивавшегося скандала между каргалдаками и камаями. Он полностью был захвачен собственной проблемой, а мысли его вертелись только вокруг того, как ее снять.

 

Перебрав в уме всех аульных стариков, примерно равных ему по возрасту, он каждого тщательно разобрал по косточкам. Проанализировал их биографии, вспомнил факты из жизненного пути. В конечном итоге ясно осознал, что среди этих глупцов нет ни одного по-настоящему преуспевшего человека.

 

По мнению Нургали, в это смутное время, когда нужно спасать себя от вечного позора, его мукурские сверстники совсем потеряли голову: отреклись от прежней дружбы и согласия, разбрелись неосмотрительно в разные стороны и затеяли никому не нужную мышиную возню. Ради какой-то крохотной, неприметной школы посмели потревожить имена аруахов, прах которых давным-давно порос быльем да бурьяном, разделились на два родовых лагеря и теперь вот бессовестным образом грызутся между собой.

 

И это происходит именно в тот решающий момент, когда любые земные дела бренны, мелочны и никчемны! Сегодня самое главное, самое важное, не терпящее отлагательства дело — это уничтожение пресловутой родословной. Она должна бесследно исчезнуть, чтобы память о них осталась незапятнанной, чтобы все они не выглядели бесстыдниками в глазах своих детей и внуков, правнуков и праправнуков.

 

Нурекен безмерно огорчался, что ни один из его ровесников даже не пытается вникнуть в суть этой очень серьезной по своим последствиям ситуации. В моменты бесконечных раздумий, которые не покидали его уже долгое время, он хорошо понял, что никакой помощи от своих сверстников не дождется. Но бой, как говорится, не терпит передышки, поэтому Нургали решился на риск — будь что будет, и, засучив рукава, приступил к щекотливому делу сам.

 

«Либо хребет сломаю, либо окончательно осрамлюсь», — подумал он, мысленно воодушевляя себя на отважный шаг в защиту собственной репутации.

 

— Не пожалею скота ради жизни, а жизнью пожертвую во имя чести! — пробормотал он себе под нос клятву.

 

И воистину — в тот момент Нурекен готов был отдать жизнь ради своей чести и сохранения достоинства.

 

* * *

 

Отогнав и присоединив к пасущемуся за аулом стаду свою серую корову, как он это делал каждый божий день, Нургали направился в дальний конец улицы, где располагался дом балбеса Рахмана.

 

По краешку леса в своей «олимпийке», на штанах которой пузырем отвисли колени, бегал трусцой Мырзахмет. Остановившись, он приступил к гимнастическим упражнениям: размахивал руками в разные стороны, наклонялся, приседал...

 

Мырзекен ведь уже в годах, молодость давно ушла, мог бы и не мучить себя так, подумал Нургали, жалея сверстника. Кто поверит, что этот пожилой человек, который в насмешку сторонним глазам чуть свет скачет и вертится тут, будто юный мальчишка, был в свое время руководителем и занимал такой высокий пост, что даже, как говорится, его плевок высыхал, не успев долететь до земли?..

 

Тем временем Мырзахмет вновь перешел на трусцу. Пробегая вдали наперерез Нурекену, поднял приветственно руку и, вклинившись в гущу деревьев, скрылся из виду. Этим жестом он поздоровался со сверстником. Хотя бы так.

 

На глаза Нургали попался и Бектемир-мулла, пересекавший двор с медным чайником в руках. Похоже, даже сам молдекен, избравший путь Аллаха, только что проснулся.

 

Со стороны лексеевского двора, расположенного ниже, доносился залихватский свист возносящейся ввысь мелодии раздольной русской песни «Ой, мороз, мороз». То ли гости к нему издалека пожаловали, то ли полуказаха Лексея навестили русские пасечники из соседнего села, во всяком случае, в его дворе с утра пораньше бушует веселая пирушка.

 

Рахман еще не встал. Его мать Зейнеп, склонившаяся над земляным очагом, чтобы разжечь огонь, поинтересовалась: может, ей разбудить сына? Однако Нургали мотнул головой, мол, не надо. Решил не рисковать — Рахман спросонья может завредничать и ответить отказом на его просьбу, из-за того что ему не дали выспаться, или вовсе разозлится и сделает все наоборот. От балбеса Рахмана всего можно ожидать, еще тот упрямец: подойдешь не с той стороны — сразу к черту пошлет.

 

Сон у этого крепкого парня, похоже, тоже крепкий — раскатистый храп, раздающийся из комнаты в глубине дома, слышен даже во дворе. Оно и понятно, ведь балбес привык шляться до глубокой ночи.

 

Какое-то время назад до Нургали долетел слух, будто лис Рахман любитель ночных свиданий... Есть в Мукуре одна молодуха по имени Марфуга. Много лет она жила в городе, стала истинной горожанкой, там же выскочила замуж, а потом разошлась и вернулась в аул. Говорят, Рахман давно уже сблизился с этой легкомысленной женщиной, которая резко отличается от аульных скромниц. И в трескучий январский мороз, и в непролазную осеннюю грязь, и в промозглую весеннюю слякоть Марфуга вызывающе нарядно одевается и кокетничает с каждым встречным.

 

Боже мой, это ведь совсем не та женщина, какая могла бы стать долгожданной невесткой в доме Рахмана, не та сноха, что соответствовала бы ожиданиям старухи Зейнеп, сразу подумал тогда Нургали. Правда, никому об этом не сказал, к тому же он понимал, что, даже если выскажется, ничего в их жизни не изменит. А потом и вовсе забыл и о Марфуге с Рахманом, и о своем отношении к их роману.

 

Теперь же, когда он увидел во дворе сгорбившуюся над очагом старую Зейнеп, давние слухи и размышления снова всплыли в его памяти.

 

Ее муж много лет назад погиб под лавиной в Кокколе. До появления Рахмана все рожденные Зейнеп дети — их было двое или трое, — не задерживаясь на этом свете, умирали в младенческом возрасте. Когда родился Рахман, покойный отец совершил, как полагается, традиционный обряд, а вдобавок, волнуясь за жизнь наследника, решил последовать и древнему суеверию — вдел в ухо ребенку серьгу. Бедняга, он так и не увидел, как взрослеет долгожданный сын, — ушел из жизни совсем молодым.

 

Матери Зейнеп оставшийся на руках единственный сынок радости и в детстве доставлял мало... Позднее и вовсе получил четырехлетний условный срок за драку. Сейчас Рахману уже за тридцать, а он все еще ходит в холостяках. Нисколько не озабочен тем, чтобы подумать о матери, сосватать ей невестку, окружить теплом, вниманием и заслуженным покоем. Судя по людской молве, его связь с Марфугой тоже, видать, временная.

 

Такому ветреному джигиту, что и слова-то своего держать не умеет, сложновато доверить какое-то поручение... Но что делать, хотя Нургали голову сломал, напряженно подыскивая подходящего для его затеи парня, как говорится, ни на земле, ни на небесах такого не нашел. По-видимому, только Рахман способен воплотить ее в реальность, если, конечно, соизволит.

 

— Ты не торопишься, Нуреке? Я сейчас гусятинки для тебя приготовлю, — оторвала его от дум Зейнеп.

 

— К чему хлопотать — обойдусь и просто чаем, — искренне ответил Нургали.

 

— Ладно, как знаешь... Чего в этом доме теперь навалом, так это гусятины, так что я ее все равно приготовлю.

 

— Откуда ж у тебя столько гусятины?

 

— Еще спрашиваешь... Я же позавчера всех своих гусей разом зарезала.

 

Наверно, опять Рахман что-нибудь натворил, подумал Нургали, и сердце у него ёкнуло.

 

— А зачем всех зарезала? — не подав, тем не менее, вида, спросил он.

 

— Сын у меня один, вот и пользуется: пристал как банный лист, проходу не давал, пришлось пойти у него на поводу и втайне от людей заквасить пиво. Он же втихомолку и выдул его постепенно. Когда пиво закончилось, я вытряхнула собравшийся на днище фляги осадок в сугроб в углу двора... Кто же знал, что такое случится... Глупые гуси склевали эту кашицу. К вечеру смотрю — лежат все вповалку дохлые... Ну, думаю, мясо пропало, так, на худой конец, хотя бы пуховые подушки сделаю. Ощипала всех, а тушки сбросила в ту котловину, куда когда-то Мырзахмет свалился... А наутро мои гуси оклемались и вразвалочку приплелись домой. Ощипанные, уродливые, человека своим видом могут до смерти напугать... Пришлось попросить сына, чтобы отрубил им головы.

 

— Ну надо же, какая забавная история! — подытожил Нургали рассказ Зейнеп, но улыбнулся лишь для приличия — его занимали совсем другие проблемы.

 

— Да что там, Нуреке, все равно от гусей нам мало проку было. Хорошо, хоть не сдохли, а на мясо пошли.

 

Говорят, один старик, кажется из Аршаты, у которого умерла старуха, несколько лет назад сватался к Зейнеп. Одному Богу известно, какой ответ дала ему сама Зейнец, только вот о притязаниях чужого старика догадался Рахман — выволок беднягу за бороду и выгнал прочь.

 

— Боже мой, какой неслыханный позор — волочь пожилого человека за бороду! — услышав об этом, как всегда, смутился Нургали.

 

Тогда он еще раз понял, что для балбеса Рахмана и борода, и пост начальника имеют грошовую цену, авторитет для него только один — сила кулаков. А в Мукуре, если поразмыслить, не найдется, пожалуй, такого силача, который мог бы усмирить и приструнить Рахмана. И если даже найдется, скорее всего, не захочет связываться с этим задирой. Либо проявит жалость к старухе Зейнеп, ведь он у нее единственный сын...

 

Как бы там ни случилось, это тоже одному Богу известно. Беда в другом: ребята помладше во всем подражают Рахману, берут с него дурной пример, обретая такие же грубые и неотесанные манеры.

 

Пока Зейнеп накрывала в передней дастархан, встал Рахман и, потягиваясь, вышел к ним.

 

— Здравствуйте, отец! — позевывая, приветствовал он гостя. — Какие дела привели вас в наш дом ни свет ни заря?

 

— Зорька в ауле уже давно занялась, — смиренно поглаживая усы, ответствовал Нургали.

 

— Занялась так занялась... У моториста все равно работа начинается только вечером, — напомнил Рахман, повесил на плечо полотенце и, широко шагая, направился к ручью, чтобы умыться.

 

Своими словами о мотористе он явно дал понять Нуре-кену, что волен спать хоть весь день напролет. «Боже мой, уж не обиделся ли он?» — вновь заволновался Нургали.

 

— Вот уже три дня до позднего вечера я чиню мотор... Так что, отец, это я еще раненько встал, — громко сообщил Рахман, устраиваясь за дастарханом.

 

— Чини, милый, чини, — стараясь угодить, ласково сказал Нургали.

 

Торопливо выпив единственную пиалу чая, Рахман, шебурша тканью, принялся натягивать рабочий комбинезон.

 

— Сынок, так ты же даже не почаевничал как следует? — заволновался Нурекен.

 

— А у него такая привычка — никогда по утрам чай не пьет, — пояснила Зейнеп.

 

— Башка гудит... Какой прок от чаю человеку, у которого трещит голова? — отмахнулся Рахман.

 

— Если выпьешь чаю покрепче, голова и отпустит, сынок.

 

— Ту-у, папаша... Сказки рассказываете!

 

— Правду говорю, светик мой.

 

— Мне не чай нужен, а водочка... грамм сто. Вот тогда голова действительно перестанет болеть.

 

— Да ты что... где ж ее взять-то в такую рань? — воскликнул Нургали и что-то невнятно забормотал, подбирая слова для главного, ради чего пришел.

 

Когда Рахман оделся и направился к выходу, Нургали, опершись на руку, встал из-за стола и наконец осмелился:

 

— Рахман, светик наш, у меня к тебе просьба есть...

 

— У вас... ко мне?! — поразился Рахман.

 

— Да, к тебе... Давай выйдем и поговорим наедине.

 

— Любопытно... Выходит, и ко мне у кого-то есть дело... Интересно!

 

А почему бы и нет... Разве не ты даешь всем в ауле свет, разве не благодаря тебе вечером наши дома ярко сияют окнами?

 

— За это мне зарплату платят.

 

— А нас не волнует, что там тебе платят, мы одно знаем: свет даешь нам ты, так и говорим — «свет Рахмана».

 

— Другими словами, хотите сказать, что лампочки Ильича — это свет Рахмана?.. Любопытно!

 

— Если в чьем-то доме намечается той, разве люди не к тебе с утра пораньше спешат, чтобы выпросить свет? Значит, и у них есть дело к тебе.

 

— Да какое там дело... На этих тоях я и сам до утра гуляю... Я вообще люблю праздники и пирушки.

 

— Знаю, Рахман, что тебе по душе развлечения. А если ты и в самом деле их так любишь, почему бы вам сообща с другими молодыми ребятами не организовать... как его там... ну этот... концерт?

 

— И это ваша просьба? Нет, отец, концерты не по моей части!

 

— Погоди, Рахман, выслушай. Я тебе, сынок, совсем не об этом хотел сказать...

 

— Я весь внимание... Пожалуйста, говорите!

 

Раздумывая, с чего начать, Нургали, поглаживая усы, на несколько мгновений замолчал, а потом совершенно неожиданно выложил напрямую:

 

— Я хочу поручить тебе совершить кражу.

 

— Кражу? — удивленно раскрыл свой губошлепый рот Рахман.

 

— Да, кражу, милый. Ты вот сказал, что концерт — это не по твоей части. Ну а такое дело только ты и сможешь провернуть.

 

— Выходит, вы считаете меня вором?

 

— Боже сохрани... Просто пришел к тебе, потому что никто другой на это не годится.

 

— А что за дело-то?.. Выкладывайте начистоту!

 

— Ну, как сказать... Ты ведь знаешь Даулета?

 

— А-а, того фантазера, что белены объелся?

 

— Уж не знаю, чего он там объелся... Так вот, у этого Даулетхана есть родословная нашего аула. Добыл бы ты мне эту родословную...

 

— Родословную, говорите?

 

— По-настоящему она не родословной, а по-другому как-то называется... Боже мой, ну как же... «енциклоп», что ли...

 

— Наверно, энциклопедия?

 

— Точно! Ты, оказывается, и сам знаешь.

 

Рахман чуть-чуть задумался и вдруг громко расхохотался.

 

— Светик мой, ты бы потише смеялся, а то люди про наше с тобой дело пронюхают, — испугался Нургали.

 

— Теперь я все понял! — продолжая смеяться, сказал Рахман. — Вы, вероятно, решили отомстить каргал-дакам!

 

Только сейчас, после слов Рахмана, Нургали вспомнил о том, что библиотекарь с вертлявыми заячьими глазками — каргалдак.

 

— Думай как хочешь, — кивнув головой, согласился он.

 

— В таком случае готов протянуть руку помощи ради мести недругам! — заявил, ликуя, Рахман. — Мы им покажем, отец!

 

— Удачи тебе, светик мой!

 

— А как выглядит эта энциклопедия? У нее есть название?

 

— Откуда мне, неграмотному, знать об этом, сынок?

 

— Вы же сказали, что видели ее?

 

— Не видел, а только слышал о ней, зато собственными ушами. Какая она... сам на месте разберешься. А как ее стащить, тебе лучше знать...

 

Рахман опять задумался. Нурекен, опасаясь, что парень внезапно заартачится, поспешно добавил:

 

— По моим сведениям, книга хранится в библиотеке.

 

— Ладно, отец, — согласился Рахман, протягивая ладонь. — Дайте пять, договорились!

 

— Милый, «пять» — это пять рублей, что ли?

 

— «Пять» — это ладонь. «Дайте пять» означает «давайте ударим по рукам», то есть договоримся. Но платой в пять рублей вы за такое дело не отделаетесь.

 

— Тогда сколько же?..

 

— Бадью пива или три бутылки водки... На ваш выбор.

 

— А не много? Не слишком ли крутая цена?

 

— А вы как хотели? Думаете это легко — совершить кражу? А вдруг меня поймают и снова в тюрьму засадят?

 

— Ну ладно, согласен... Договорились так договорились. С пивом сложнее будет, поэтому лучше уж три бутылки...

 

— В таком случае, отец, полагается выдать аванс.

 

— А это еще что?

 

— Одну из трех бутылок вам нужно принести заранее, а остальные две отдадите в качестве расчета после завершения дела. Я на МТС буду... Магазин открывается в два часа. Вы же сами знаете... Договорились?

 

— Куда ж деваться-то...

 

— Ну, тогда чао! Буду вас ждать, до встречи! — хитровато подмигнув глазом, попрощался Рахман и зашагал по улице, тихонько напевая: «Я буду ждать тебя возле пальмы у трех дорог...»

 

Обменявшись с Рахманом рукопожатием в знак закрепления договора, Нургали моментально ощутил, как спокойно и комфортно стало на душе.

 

Повеселевший, довольный, вернулся домой. Еще с порога крикнул жене:

 

— Эй, Бибиш, готовь меня в дорогу! Съезжу к дочери в Усть-Каменогорск!

 

Байбише, старательно латавшая лоскутное одеяло, от неожиданности уколола иголкой палец.

 

— Что на тебя нашло, Нуреке? — спросила удивленно она, слизывая выступившую на пальце кровь. — Уж не просквозило ли тебе мозги на ветру? С чего вдруг такое неожиданное заявление, ты что, с луны свалился?

 

— По дочке соскучился, — ответил Нургали, но уже не таким приподнятым тоном, поскольку слова жены слегка подпортили ему настроение. Уселся со скрипом на ближайший стул и вытянул ногу. — Просто хотел понюхать в лобик наших сладких внучат да вернуться. Давненько ведь их не видал...

 

— Да я о том, что ты так внезапно, с бухты-барахты...

 

— Может, Бибиш... ты тоже со мной поедешь? Прогуляемся вместе, настроение себе поднимем, город вдвоем посмотрим, а?

 

— Бог с тобой, зачем, старый, тебе со мной возиться? Сын с невесткой весь день на работе, а кто за их детьми здесь, дома, присмотрит? Кроме того, на носу сенокос...

 

— До сенокоса вернемся... Думаешь, будем век там разлеживать, детям на шею сядем? Съездим на пару дней да вернемся.

 

— Не принуждай меня, Нуреке! Если хочешь, сам езжай.

 

— В таком случае собирай меня в дорогу! Чего тянуть — завтра же утренним автобусом и уеду...

 

— Нуреке, с какого перепуга ты так торопишься?

 

— Надо, Бибиш! Если нет денег, найди хотя бы на дорогу в один конец. На обратный путь дети, поди, что-нибудь дадут.

 

В том, что Нургали так внезапно и спешно засобирался в дорогу, была известная только ему одному тайная причина. Требовалось исчезнуть из аула на то время, пока балбес Рахман стянет по его просьбе пресловутую родословную книгу. Если на следующий день после кражи поднимется шум, вызовут милицию и та начнет поиски воришки, отсутствие Нурекена в ауле спасет его от какой бы то ни было ответственности. 

 

Купив бутылку водки на половину суммы, которую наскребла дома и заняла в долг Бибиш, Нургали в день отъезда вручил ее, согласно обещанию, балбесу Рахма-пу. И даже не подсчитывал, хватит ли ему оставшихся денег на билет до города.

 

Нурекен уже забыл, когда в последний раз садился на маршрутный автобус, да еще направляясь в такую даль. Оказалось, для участников войны предусмотрена скидка, так называемая «льгота» на проезд. Но Нургали узнал об этом слишком поздно, услышал ненароком уже в пути. А чтобы воспользоваться скидкой, нужно было предъявить удостоверение участника войны. У Нурекена его с собой, естественно, не было; давным-давно он положил эту книжицу на хранение под домашнее тряпье на самое дно сундука.

 

Короче говоря, выехал, взяв курс на адрес живущей в областном центре дочери, а все дальнейшее предоставил решать Богу...

 

С тех пор как Нургали уехал в город, прошло довольно много времени. Пообещав Бибиш, что вернется к сенокосу, он не только к сенокосу опоздал, но и позднее не вернулся, причем никаких вестей от него нет.

 

Вот так при ясной луне и ярком свете дня из аула Мукур бесследно пропал человек.

 

* * *

 

В аульный магазин поступил диковинный фрукт под названием «алмурт»*, такого жители здешних мест за всю свою жизнь в глаза не видывали, с тех пор как аул Мукур зовется Мукуром, а созданный на его базе совхоз — «Раздольным».

 

О том, что к ней в магазин завезли именно алмурты, знала не только девушка-продавец, об этом безошибочно догадались и все остальные мукурцы. Слава Богу, газеты и журналы они читают, кино и телевизор смотрят, так что различить по внешнему виду разные фрукты и ягоды вполне способны, хотя на вкус большинство из них и не пробовали.

 

Одна пожилая женщина из моментально собравшейся в магазине многолюдной очереди решила проявить собственную осведомленность и дать землякам представление о незнакомом чудо-фрукте.

 

— Вкусом они ничем от яблок не отличаются, — сообщила она. — Вообще, алмурт — это ближайший родственник яблока.

 

— С какой стороны? Он что, старший брат или, может быть, отец родной? — звонко рассмеялась другая стоявшая в очереди аулчанка.

 

— Миленькая, а когда ты будешь алмурты продавать? — поинтересовался кто-то у продавщицы.

 

— Сейчас директор придет, тогда и начну. Жду его указаний.

 

— Он что, запретил тебе торговать?

 

— Строго-настрого предупредил: «Без моих указаний ни одного алмурта даже не трогай!»

 

— Ну вот, всегда они так, как только в магазин поступает какой-нибудь приличный товар!

 

Пока люди нетерпеливо поджидали начальство, в дверь магазина, возвышаясь над всеми как журавль, вошел долговязый Лексей. И тут же испортил настроение всем собравшимся.

 

— Что поступило-то? — спросил он и, согнувшись вдвое, вытянул шею в сторону ящиков, аккуратно сложенных друг на друга в центре торгового помещения.

 

— Алмурт привезли...

 

— Алмурт, говоришь? Ну-ка, дай глянуть... Ой, да это же груша!

 

— Какая «груша»?! Это алмурт! — вытаращив глаза, возмущенно сказала девушка-продавец.

 

— Не-ет, говорю же тебе, груша. Я их видел, еще давным-давно, когда в Усть-Каменогорск ездил.

 

— Что еще за «груша» такая?

 

— Обыкновенная груша... ну, та, о которой в песне поется... Как же там... «Расцветали яблони и груши...» — вспомнив, напел Лексей. — Вот это и есть та самая груша из песни.

 

Очередь, выражая недовольство, вполголоса зашумела.

 

— Откуда нам знать, сказали «алмурт», мы и поверили...

 

— Не зря наши предки говорили, что простофилям и подлец кажется святошей. Надо же, решили, видно, обмануть дурачков и под видом «алмурта» сбагрить нам груши...

 

Пока в толпе спорили, пытаясь решить, что за фрукт все-таки поступил в магазин, подоспел директор, который привел с собой еще и председателя профкома. Войдя в магазин, Тусипбеков сразу же протянул руку к одному из ящиков и вытянул оттуда грушу. Оглядел с ног до головы любопытствующим взглядом стоящих в очереди людей, выждал немного и наконец сказал:

 

— В далеком прошлом, в те времена, когда я учился в Алма-Ате, мы такие фрукты часто ели, еще и по сортам выбирали! — и он с аппетитным хрустом куснул грушу.

 

— Пай-пай, и чего только не пробовал наш Тукен! — восхищенно глядя на жующего начальника, воскликнул «профком» и вытер носовым платком губы.

 

— Ситуация такая, товарищи! — не спеша доев грушу и пробежавшись взглядом по вытянувшейся гусиным выводком очереди, заговорил директор о главном. — Сами понимаете, груша относится к разряду дефицитных товаров. Поэтому мы решили продавать ее только передовикам производства, пенсионерам и ветеранам войны.

 

— Туке, давайте добавим еще матерей-героинь, — предложил «профком».

 

— Да, и матерям-героиням. На каждую семью — по гри килограмма. Иначе не хватит — сами видите, фруктов не так уж много.

 

Собравшийся народ недовольно зашумел, а кое-кто из стоявшей в конце очереди молодежи даже засвистел, однако все это не произвело на начальство никакого впечатления. Раз директор сказал, так тому и быть —решение отменять никто не собирался. А поскольку это решение засвидетельствовал, ко всему прочему, и профсоюз, то всем, кто не относился ни к передовикам производства, ни к пенсионерам, ни к ветеранам войны, ничего не оставалось, как, свесив головы, разойтись по домам. Женщины-домохозяйки, которые не были матеря-ми-героинями, тоже, спотыкаясь о длинные подолы, с сожалением разбрелись в разные стороны, досадуя на себя по поводу того, что нарожали так мало детей.

 

Таким образом, небольшое количество поступивших в аул груш мукурцы, едва ли не поштучно, разделили согласно составленному начальством списку.

 

Самое забавное в том, что на следующий день все до единого совхозные передовики производства не вышли на работу. Директор с председателем профкома растопили в тот день баньку и в районе совхозной конторы тоже не появились.

 

Передовики же, как оказалось, всю ночь, мучаясь животами, не сомкнули глаз и до самого утра курсировали между домом и нужником. Позднее выяснилось, что такая же участь постигла стариков-ветеранов, мате-рей-героинь, их детей, ближайших соседей и знакомых. Словом, ровно половина Мукура, лишившись сна, караулила двор...

 

Вот так впервые мукурцы познали вкус привезенной издалека диковинной для этих мест груши.

 

* * *

 

Беда всегда приходит неожиданно.

 

Когда на следующий день добрая половина населения Мукура занедужила, схватившись за животы и постанывая в постелях, смутьян Канапия тут же придал внезапной «грушовой эпидемии» политический окрас:

 

— Это настоящая диверсия!

 

Конечно, если бы сам Канапия не проспал, как обычно, до самого полудня, он тоже получил бы причитающуюся ему долю фруктов. И тогда оказался бы в незавидном положении слегших односельчан. Но теперь, когда он, благодаря своей привычке долго спать, груш не покупал и удачным образом избежал «эпидемии», сохранив бодрое самочувствие, Канапия мог позволить себе и посмеяться, и поиздеваться над другими.

 

— Все происшедшее — подлинная диверсия, нутром это чувствую, — повторил свой вывод Канапия, оказавшись в самой гуще аульных женщин, оживленно обсуждавших случившееся. — В конечном итоге такой диверсионный способ родовой борьбы не приведет ни к чему хорошему! Предупреждаю вас об этом!

 

— О какой еще родовой борьбе он мелет? — заподозрив неладное, навострили слух женщины.

 

— Как о какой... Между каргалдаками и камаями.

 

— А какое это отношение имеет к грушам?

 

— Самое прямое!..

 

— Ну, выкладывай... говори же!

 

— И скажу... Вы слышали, кому приходится дочкой продавщица Кабира, та, что грушами торговала?

 

— Кабира?.. Она дочь чабана Замана. Все об этом знают.

 

— А из какого рода Заман? Помните?

 

— Заман... он же камай...

 

— Вот-вот, земляки, вся суть беды — в этом. Поразмыслите, крепко подумайте!

 

Слова Канапии произвели на женщин такое сильное впечатление, будто их колотушкой отколошматили. Почувствовав неловкость друг перед другом, они растерянно, с дрожащими от волнения губами выжидали, не в силах сообразить, какой веский аргумент выдвинуть против заявления Канапии.

 

Все же и среди них нашлась одна, что оказалась посмелее. Выбралась из толпы и подошла к стоявшему в центре с высокомерным видом Канапие. Это была Бибиш — жена Нургали.

 

— Ты, Канапия, не думай, что право голоса есть только у тебя, и не клевещи зря на ни в чем не повинных людей! Ясно тебе?! — возмущенно произнесла Бибиш. Эта мудрая старушка редко примыкала к скопищу народа, да и говорить на людях не любила, но на этот раз решила высказаться, и голос ее звучал жестко и твердо. — Среди тех, кто ел груши и захворал, есть и камаи, и каргалдаки. А Лексей вообще не из Мукура, он здесь человек пришлый, так кому же, по-твоему, понадобилось и его в постель свалить? Камаям или каргалдакам?

 

— Верно говорит!

 

— Чего он всех сажей-то мажет?

 

— Да-а, видать, неспроста Канапию «смутьяном» прозвали...

 

— Не будет ветра — трава не колыхнется... — зашумели собравшиеся женщины, поддерживая слова Бибиш.

 

— Эй, бабоньки, да вы не налетайте на меня понапрасну! — испуганно отмахиваясь руками, прикрикнул Канапия на окружавшую его толпу. — И чего им надо, раскричались тут, будто волка со двора гонят... Если я и сказал что-то, то опираясь исключительно на факты.

 

— На что, говорит?

 

— На факты... Я, милые мои, все подсчитал: сколько человек в ауле заболели в общем, сколько из них ка-маи, сколько семей каргалдаков, а сколько — представители других родов. Понятно вам?

 

— Что он болтает?

 

— Похоже, совсем спятил, счетовод чертов!

 

— Ясное дело, он же всюду какую-нибудь склоку выискивает, ему же больше делать нечего, а сейчас тем более — сам-то здоров остался!

 

— Упаси Аллах, какие же подлые у него намерения!..

 

— Бибиш правильно заметила, — перебил женщин Канапия, стараясь придать вес своему голосу. — Среди тех, кто, поев груш, заболел, есть, конечно, и камай. Их четырнадцать человек. А заболевших каргалдаков зато целых двадцать восемь! Еще пять человек, в том числе и Лексей, из других родов...

 

— Ну вот, сам признал, что болеют и те, и другие, так ведь?

 

— Верно... Но у этой диверсии есть одна тайная сторона, которую наивный человек заметить вряд ли сумеет. Дело в том, что заболевших каргалдаков ровно в два раза больше, то есть за каждую парочку выведенных из строя каргалдаков камай заплатили одним своим сородичем. Никакая борьба, родные мои, не обходится без подобных жертв. Я вот, например, хорошо изучил опыт войны с германцами. На полях сражений часто случались такие ситуации, когда ради победы на верную смерть посылали огромное количество собственных солдат.

 

— Ты же не был на войне?

 

— Не был... Зато тщательно ее изучил.

 

Так и не найдя достойного ответа на подкрепленные «фактами» выпады Канапии, женщины невольно прикусили языки.

 

— При чем тут вообще война, да у тебя во рту впору змеям плодиться! — спустя короткую паузу сказала одна из стоявших впереди женщин.

 

— Ты не подстрекай народ, иначе он тебя рано или поздно проклянет! — молвила Бибиш, призывая Кана-пию к благоразумию.

 

Задетый ее словами, Канапия покраснел и обиженно затарахтел:

 

— А ты не пугай меня, Бибиш! Старик-то твой камай, вот ты и встала на сторону камаев. Давай в таком случае начистоту поговорим: ну-ка, скажи нам, куда это твой старик подевался?.. Молчишь?! А ведь именно после того, как он смылся, весь здешний люд и полег вповалку. Среди каргалдаков так вообще здоровых не осталось. Как это прикажешь понимать? Думаешь, нет никакой связи между этой историей с грушами и тем, что твой Нургали внезапно сбежал в город? Нужно обдумать, проверить все как следует!

 

— Пусть тебя Бог покарает! — густо покраснев, воскликнула Бибиш, махнула рукой и отвернулась. — Пускай он накажет тебя за такие слова!..

 

— Нет управы на этого смутьяна!

 

Канапия, почуяв, что дальнейший разговор с бабами ему не к лицу, потихоньку стал выбираться из толпы. Но даже теперь не удержался, снова обернулся к женщинам и, подняв вверх указательный палец, крикнул:

 

— Я просто хотел высказать обществу свое мнение. Ну а как вы, бабоньки, его воспримите, воля ваша!

 

Все это произошло в затянувшуюся пору межсезонья, когда совхоз еще не приступил к сенокосу. Но заготовка сена была уже не за горами, поэтому аульные труженики спешно точили серпы и косы, приводили в порядок хомуты и снаряжение, готовясь к крупной и хлопотной кампании.

 

С началом же сенокоса у мукурцев не будет возможности не только вот так собираться вместе для обсуждения каких-то новостей и проблем, но даже отвлечься на минуту — предстоит трудиться без продыху, до седьмого пота.

 

И в тот момент они даже не знали, что из их аула бесследно исчез человек.

 

*  *  *

 

В начале июля мукурцы в массовом порядке вышли на сенокос. В ауле остались лишь немощные старухи да малые дети.

 

Мужчины, оседлав коней, выехали на дальнее джайляу, где трава поднималась всегда пышная и сочная. Обосновавшись на горном пастбище, они на протяжении двух летних месяцев заготавливали сено для совхозного скота. Ближе к середине каждого из этих двух месяцев, воспользовавшись по случаю зарядившим дождем, косари спускались верхом в низину, приостановив работу на несколько дней, парились в баньке и отдыхали, пока жены постирают грязную одежду и белье. А затем в ближайший погожий денек возвращались обратно.

 

Ну а если на джайляу выдавалась сплошь ясная погода, приходилось терпеть и обходиться без бани. Все равно начальство не позволит отлучки, дескать, ничего страшного с вами не случится, вши за пару месяцев не заведутся, тем более, что на джайляу есть где искупаться — и речка рядом, и озеро неподалеку. Если стоят солнечные дни, нужно воспользоваться ими в полной мере: с места ни ногой, пока все сено не будет скошено.

 

На сенокосные угодья в окрестностях аула вышли старики, подростки, девушки и женщины. Словом, улицы Мукура опустели; все, кто способен был держать в руках вилы или хотя бы грабли, от восхода до заката усердно трудились. Те, что покрепче, косили и скирдовали сено, подтаскивали и укладывали его на волокуши. Подростки шли следом и, подгребая граблями, собирали высыпавшуюся из волокуш траву в кучи. Мальчишки помладше верхом на конях исполняли роль погонщиков запряженных в волокуши волов.

 

Сенокос для мукурцев — самая напряженная, шумная и веселая пора. Верно подмечено, что один летний день кормит целый зимний месяц. Если не позаботишься летом, не выложишься на сенокосе, зимой жди трудностей, даже скот свой рискуешь понапрасну сгубить.

 

А зима в Мукуре по-настоящему суровая, снега выпадает много, в рост человека. Тебеневка же в этих окрестностях — практически дохлое дело, так что в большинстве своем весь скот, вплоть до верховых лошадей, приходится в течение всей зимы содержать на заготовленных летом запасах сена. Вот поэтому все мукурцы, включая даже трясущихся аульных стариков, стараются внести посильную лепту в такую важную сельскохозяйственную кампанию, как сенокос.

 

Что касается стариков, они, естественно, уже не могут торопливо поспешать за волокушами, не по силам им и размашисто орудовать вилами, сооружая скирду. А вот стоять наверху и принимать подаваемое снизу сено силенок у них еще хватает. Умения, сноровки и многолетнего опыта старикам не занимать: никто лучше них не придаст скирде удобную форму и красивый вид с правильной дугообразной верхушкой, чтобы в дождь вода не просачивалась внутрь. Поэтому и в нынешний сенокос косари поделили оставшихся в ауле стариков По одному на каждое звено.

 

Среди них не было только уехавшего Нургали. Однако аулчан по-прежнему нисколько не беспокоил факт его затянувшегося отсутствия. Отправился в город — доброго пути, задерживается — а что в этом такого? Не каждый день он ездит к дочери, наверное, по гостям разгуливает да общением с внуками наслаждается.

 

— Если ничего не случится, мой сосед завтра или послезавтра точно приедет, я это нутром чувствую, — сказал как-то работавший на сенокосе Лексей своим напарникам.

 

Несмотря на Лексеевы надежды, Нургали не вернулся ни завтра, ни послезавтра. Послезавтра в дом к заждавшейся Бибиш явился не ее старик, а подвыпивший балбес Рахман.

 

— Мать, все получилось о’ кей! — гордо сказал он, показав большой палец. — Я выполнил поручение Нур-гали-коке.

 

— Хорошо, милый, я передам ему, если приедет, — пообещала Бибиш.

 

— Как это... «если приедет»? — выпучился на нее Рахман.

 

— Откуда мне знать... ведь он давно должен был приехать. Боюсь, не случилось ли чего со старым: может, заболел в дороге или заблудился...

 

— Не волнуйтесь, апа, в наше светлое время никто на таких хороших дорогах заблудиться не может. А если уж Нуреке выехал в путь, болеть у него никакого права нет.

 

— Да сбудутся твои слова, дорогой Рахман! Пусть облагодетельствует тебя Создатель!

 

— Я тут это... слегка принял. У меня ведь сегодня день рождения. Вы уж извините меня...

 

— Ничего страшного, милый... Будь счастлив, стань первым среди равных! Поди, Зейнеп тоже радуется?

 

— Мать не знает... я еще не сказал ей, что решил отпраздновать.

 

— Скажи... Ты ведь один у бедняжки, ее единственная радость. Непременно скажи матери, милый. Пойди сейчас и скажи!

 

— Обещаю, апа, обязательно скажу... Ну, пока!

 

Тем не менее, Рахман не спешил сообщать матери о

 

предстоящем праздновании дня рождения. Косарям, которые к вечеру возвращались усталыми с сенокоса в аул, требовалось как следует отдохнуть и культурно провести досуг. А к такому культурному отдыху в Мукуре относились, прежде всего, вечерние походы в клуб и просмотр кинофильмов. Для этого, конечно, нужно было электричество, то есть свет. А будет в ауле свет или не будет, напрямую зависело от моториста Рахмана. Поэтому, ощущая ответственность, Рахман сегодня отпросился и пораньше вернулся с сенокоса.

 

Вообще-то, причиной его раннего возвращения в аул стали три конкретных повода. Во-первых, конечно, собственный день рождения, который Рахман хотел отметить с друзьями. Во-вторых, на улице, расположенной на том берегу речки, произошло, похоже, замыкание, поэтому свет там горел неровно, постоянно мигал, то ярко разгораясь, то почти угасая. Нужно было выяснить причину и произвести ремонт проблемной зоны. В-тре-тьих, сегодня в клубе должны были показать японский фильм про самураев. А это редкая для аула удача, небольшой праздник.

 

В кино о самураях всегда бывают схватки с приемами дзюдо и каратэ, поединки на мечах, на худой конец, рукопашные бои. А такие кинофильмы, где показывают беспощадные кровавые драки с проломленными головами да выбитыми глазами, Рахман любит больше всего на свете. Так что сегодня мотор должен работать бесперебойно, и ради этого он посчитал совсем нелишним еще раз проверить его, почистить и отладить отдельные узлы.

 

Для начала Рахман отправился выяснить причину замыкания на том берегу речки. Долго искать не пришлось, неполадку он обнаружил фактически сразу: в самом начале улицы, на стоящем рядом с домом Казтая столбе провисли провода, похоже, тут и был нарушен контакт.

 

Напялив на ноги монтерские «кошки», Рахман рассовал по карманам робы необходимые инструменты и вскарабкался на вершину столба. Только занялся восстановлением электроцепи, как столб вдруг затрещал и стал угрожающе крениться набок.

 

«Падаю! — подумал Рахман. — Давным-давно надо было заменить этот гнилой столб — погибели моей дожидался!» Не успел пожалеть об этом, как вместе с рухнувшим столбом, сломав вдребезги окно, влетел внутрь дома Казтая. Причем упал не на пол, а прямо в мягкую постель.

 

Раздался чей-то истошный крик, словно кобыла ожеребилась. Не понимая, что же произошло, он выдернул застрявшую в «кошке» ногу и, обернувшись, увидел, что рядом с ним на постели лежит какая-то женщина. Она вытаращила на него выпученные от ужаса глаза, а ее крупное, рыхлое тело тряслось от дрожи. Еле узнал — лежавшей навзничь женщиной оказалась женушка Казтая, «шифоньер» Нурлытай.

 

— Столб, проклятый, свалился, видно, трухлявый! — объяснил он и с трудом поднялся с постели. — Кажется, я ногу повредил...

 

Нурлытай не издала ни звука.

 

— А ты почему не на сенокосе, почему дома лежишь посреди рабочего дня?

 

Женушка-«шифоньер» молчала, словно язык проглотила, лишь часто-часто заморгала мокрыми от слез глазами.

 

— Испугалась, наверно? Я тут провода чинил и упал со столба. Вернее, вместе со столбом. Не бойся, я не бандит, посмотри, ведь это я... моторист Рахман. До сих пор, что ли, не признала?

 

Нурлытай наконец ожила, встала с постели.

 

Рахман провел ладонью по лицу, испачкав руку кровью. Видно, порезался, когда падал, об оконное стекло. Прихрамывая, вышел в переднюю и умылся под рукомойником. Глядя в зеркало, привел себя в порядок и опять вернулся к Нурлытай.

 

— Ты не бойся... Стекло мы тебе вставим. Я ведь не виноват в том, что столб рухнул. Сгнил он, проклятый...

 

Обычно немногословная, Нурлытай и на этот раз промолчала, только кивнула головой, дав понять, что ей все ясно.

 

Рахман вытолкнул через окно воткнувшуюся в дом верхушку столба, собрал рассыпанные на полу инструменты, подхватил «кошки» и вышел на улицу. С обеих сторон столба болтались скрученные на концах обрывки проводов.

 

— Так ты почему дома валяешься? На сенокос не выходила, что ли? —обернувшись на выходе, снова спросил Рахман.

 

— Ногу занозила, она воспалилась, и я не могу на нее наступать, — ответила на этот раз Нурлытай, оправдываясь.

 

— В таком случае мы оба теперь хромые! — громко расхохотался Рахман.

 

Нурлытай, видимо только сейчас оправившаяся от шока, тоже звонко рассмеялась.

 

Вкопать новый столб взамен упавшего и заново натянуть на нем провода — задача не из легких. Одному Рахману с этим не справиться, необходима помощь, как минимум, двух или трех человек. Ну а все, кто способен помочь, косят сейчас сено. Возможности подсобить ему в такое горячее время у них попросту нет, даже если весь Мукур останется без света. Поэтому Рахман до окончания сенокосной кампании вообще отключил от электричества окраинную улицу.

 

Вечером, когда стемнело, в клубе показали отличный японский фильм, в котором было полно потрясающих поединков, жестоких драк и интригующих событий. Выйдя из клуба, возбужденный впечатлениями Рахман пригласил к себе в гости пятерых ребят помладше, которыми верховодил и которых самолично воспитывал. Накрыл в передней комнате дастархан и шумно отпраздновал с друзьями свой день рождения.

 

Глубокой ночью, покинув душный дом, все вместе вышли на свежий воздух прогуляться. Разгоряченные, с затуманенными от выпитого глазами, парни бесцельно бороздили улицу за улицей.

 

Когда джигиты, шумно переговариваясь, обходили чью-то изгородь, краем уха услышали блеяние овцы. Правда, никто, кроме Рахмана, не обратил на это особого внимания — подумаешь, невидаль, что они, не слышали меканье овцы, уж чего в ауле навалом, так это баранов.

 

Рахман же, шедший впереди всех, услышав блеющую овцу, резко развернулся, зашагал назад и, вытянув шею поверх изгороди, стал пристально вглядываться в засаженный картофелем огород. Его мутные глаза зацепились за светлое пятно, белеющее в дальнем конце огорода.

 

Оказалось, это овца, привязанная арканом на заросшей травой площадке. Мукурцы забирают овцу из общей отары на пастбище лишь перед забоем и вот так держат несколько дней на короткой привязи, чтобы она нагуляла жирок.

 

— Эй, парни, айда сюда! — шепотом позвал вмиг отрезвевший Рахман. —Есть замечательная идея!

 

Весело оравшие джигиты, почуяв запах приключения, моментально умолкли.

 

— Вы наверняка проголодались, ведь так? — спросил он, прикрыв ладонью рот, как бы давая понять, чтобы друзья вели себя тихо. — Разве жалкая тушка гуся, которого мы съели за ужином в нашем доме, может считаться настоящей закуской?.. Давайте-ка утащим эту овечку в лес, зарежем и досыта наедимся!

 

— А что будет, если хозяин узнает?

 

— Ни черта он не узнает!.. Вся ночь до утра — наша. Пока станет светло, мы не только с мясом управимся, но и жирок из костей высосем. Ну, вперед, парни!

 

— Мы готовы!..

 

— Говорят, даже маленький верблюжонок хотя бы раз взбрыкивает и вырывается на свободу. Так что и мы сегодня, братишки, хотя бы разок, но как следует попируем! Пускай эта ночь навсегда останется в нашей памяти...

 

Парни и так на взводе, им только скажи — лихо перемахнув через изгородь, бегом бросились к привязанной овце и, не дав ей даже дернуться, схватили. Один из джигитов, взяв добычу за передние ноги, взвалил ее себе на спину.

 

Поскольку похищенная овца начала отчаянно блеять посреди ночной тишины, Рахман стянул сапог и прочно заткнул ей пасть портянкой. Овца затихла. Кто-то из ребят бросился домой за казаном и треногой. Остальные же вместе с добычей спешно покинули пределы аула и направились в сторону рощи на берегу речки.

 

Охваченные возбуждением, как только добрались до безопасного места, в мгновение ока зарезали овцу и разделали тушу. Все внутренности бросили в реку, чтобы унесло течением, оставили лишь печенку, которую решили поджарить на костре. Чтобы не осталось никаких следов, шкуру и бесполезные голяшки, где практически не было мяса, отделили и закопали в сторонке.

 

Тут подоспел и товарищ с казаном. Разожгли костер и поставили мясо вариться. А разве праздничный обед у казахов обходится без бараньей головы? Поэтому голову джигиты хорошенько опалили и тоже бросили в казан.

 

Пока варилось мясо, дружно взялись за дело: разбрелись по ночной роще, и каждый принес по охапке хвороста. Затем, оставив дежурного возле казана, пошли к реке и с удовольствием искупались. Все пребывали в очень приподнятом настроении, словно в этой роще происходило продолжение недавнего захватывающего японского фильма, полного опасных и увлекательных приключений.

 

— Жизнь дается человеку только один раз. И надо стараться ее не прошляпить! — подзадоривая дружков, менторским тоном изрек Рахман. — Если будете мне верными друзьями, ваша жизнь станет яркой и праздничной, как ярмарка. Я сделаю из вас, братцы, достойных парней, настоящих мужиков!..

 

Ждать, пока мясо потомится на огне сколько положено и как следует сварится, было невтерпеж. Поэтому, как только содержимое казана вскипело, джигиты вытащили баранину и сели кружком пировать. Каждый, взяв но мослу, жадно накинулся на еду, с силой откусывая от костей жесткое, не поддающееся мясо, струившееся жиром пополам с кровью. Один из парней с бульканьем разлил в граненые стаканы водку.

 

— За наш прекрасный ночной отдых! — произнес перный тост вожак компании и опрокинул залпом стакан.

 

Как старшему баранья голова досталась Рахману. Отрезав оба уха, выскоблив глазные яблоки, он распределил между друзьями лакомство и собрался заняться языком и нёбом, но тут обнаружил, что голову сварили, не разжав челюстей. Сунув нож между бараньих зубов, Рахман с силой раздвинул пасть, и оттуда неожиданно вывалился какой-то комок.

 

— А это еще что? — удивился Рахман. — Да это же тряпка!

 

— Наверно, платок. Со жвачными животными такое бывает: иногда и платок сжевать могут.

 

— Похоже, и эта жевала все без разбора!

 

— Это не платок. Вы что, забыли про рахмановскую портянку?

 

— Точно, это же моя портянка! — обрадовался Рахман.

 

— Выходит, она тоже сварилась?

 

— А ноги-то у Рахана, поди, хорошо запрели. Сорпа, видать, отменная получилась...

 

Но смеяться уже ни у кого не было сил. Ребят клонило ко сну, глаза слипались, и все молча пыхтели, пытаясь обглодать кости с недоваренным мясом.

 

Рахман повесил портянку на кончик пальца, двумя пальцами другой руки выжал из нее бульон, откинул в сторону и тоже принялся глодать голову.

 

* * *

 

Видно, правду говорят, что в пылу чувств человек часто ошибается, а язык становится ему врагом.

 

Однажды, когда Рахман вместе с другими аулчанами грудился на сенокосе, у него вдруг зачесался язык, и он стал хвастливо, в красках расписывать историю о том, как вместе со столбом влетел в разбитое окно казтаевского дома и упал прямо на Нурлытай, лежавшую на пуховой перине.

 

— Вот молодец, знал, куда падать!.. Ишь ты, не куда-нибудь упал, а на мягкую толстушку, — стали подшучивать мужчины. — Повезло тебе: упал бы на такую скелетину, как Айсара, наверняка костей бы потом не собрал.

 

— А влетел-то, хитрец, прямиком в постель...

 

— Да-а, пусть Рахман и холостяк, но какой расчетливый и меткий!..

 

Потеряв голову от хвалебного подтрунивания косарей, Рахман разошелся и принялся смачно живописать ночную пирушку: как они выкрали жирную овцу, как зарезали ее в роще и съели, каким вкусным было недоваренное мясо...

 

Правда, на этот раз его рассказ никого особо не впечатлил; даже история с портянкой, которую Рахман приберег для эффектного конца, не вызвала ожидаемого взрыва смеха. Наоборот, повисло неловкое молчание, а один из косарей с явным укором в голосе неожиданно спросил:

 

— Вдовушка Жамал с ног сбилась в поисках пропавшей овечки. Уж не у этой ли бедняжки вы стащили единственную овцу?

 

Услышав такое, Рахман сжался от страха.

 

— Не-ет, что вы, не приписывайте нам напраслины! Мы ту овцу в Аршаты украли и сюда привезли, — робко выдавил он, чувствуя, что дал промашку.

 

— Где бы ни украли, а кража она и есть кража! — сказал один из старших.

 

— За такое воровство судят, — недовольно пробурчал кто-то еще.

 

— Судят?

 

— Да, еще как судят... Сразу за решетку садят.

 

— За одну какую-то паршивую овцу? — попробовал сказать хоть что-то в свою защиту Рахман.

 

— А зачем же крал, если она паршивая?

 

— Ну ладно, мужики... Пошутили, и хватит... Оказывается, вы все всерьез воспринимаете. Я нарочно тут небылицу наплел, дай, думаю, дядюшек рассмешу, а вы шуток совсем не понимаете... — окончательно сникнув, предпринял Рахман последнюю попытку себя обелить.

 

— Ох, мутишь ты, если бы так и в самом деле было!.. — недоверчиво покачали головами косари.

 

Рахман отчетливо понял, что в пылу неуемного бахвальства все напортил. Пусть у него и условный срок, по в тюрьме побывал и знает, что она из себя представляет. Другими словами, по сравнению с остальными, у него в этом смысле есть некоторый опыт. И как же при этом... он ухитрился так вляпаться, словно ребенок малый?! Вот позорище!

 

Эта история, безусловно, долетит теперь и до ушей Жамал. Поднимется шум, крик, милицию вызовут, начнут проверку и по одному привлекут к ответу... Короче, как пить дать заведут на дружков дело! И тогда снова Рахман лишится свободы, опять попадет под суд! А так как его привлекут за вторичное совершение преступления, на этот раз жалеть его точно никто не станет.

 

В последнее время он вообще стал чересчур самонадеянным и болтливым, один ветер в голове. И вот результат — сам себя собственным помелом наказал! Возгордился — и получил по заслугам! Не пожалел, дурак, даже себя! Так тебе и надо!

 

Рахман ясно ощущал, как над его головой сгущаются грозовые тучи. Поэтому на следующий день с утра пораньше разыскал заведующего МТС, спешно сдал ему мотор и написал заявление об увольнении по собственному желанию.

 

— Эй, братишка, ты чего это вдруг взбеленился так, какой тарантул тебя укусил? — удивился начальник МТС.

 

— Дядюшка Нургали пропал — поеду его искать, — объяснился он.

 

Отправившись в отдел кадров, он быстренько привел в порядок необходимые документы, сунул их в карман и поспешил к Бибиш. Ей Рахман тоже объявил, что решил выехать в город на поиски Нургали-коке, и под этим благовидным предлогом выпросил у старушки немного денег.

 

Попрощался с матерью, пообещал, что вернется не позднее, чем через неделю, и в тот же день после полудня торопливо бежал из Мукура.

 

* * *

 

Если вы в совершенно непроглядной ночной тьме наступите ненароком на хвост лежащего у порога старого свихнувшегося пса... то дряхлый кобель со свалявшейся шерстью, перепугавшись спросонья, пулей вскочит с места и отбежит с визгом, а спустя мгновение, находясь на безопасном расстоянии, начнет отчаянно гавкать.

 

К лаю пса непременно присоединится соседская собака, к соседской собаке — псина другого соседа... И уже в следующую секунду все аульные собаки, будь то в ближних дворах или на дальней окраине, поднимут несмолкаемый шум, будто вспугнутая треснувшей веткой стая горных уларов. И кого только в этом хоре не будет: и злобно рычащие сторожевые псы, и гавкающие взахлеб волкодавы, и беспрестанно визжащие сучки, и тявкающие моськи — кого угодно услышишь.

 

Раскол, начавшийся между жителями Мукура после появления двух статей на страницах районной газеты, а точнее, после их «последовательного» анализа, проделанного смутьяном Канапией, напоминал именно такой беспорядочный и разноголосый собачий хор, родившийся на пустом месте. Свой голос в этот шумный раздор добавили почти все, кто происходил из камаев и каргалда-ков, кроме так и не вернувшегося из города Нургали.

 

Представители других родов тоже не сидели сложа руки: в качестве посредников между двумя сторонами они озвучивали взаимные обвинения, подстегивали достоинство одних и подливали масла в огонь эмоций других.

 

Таким образом, небольшой аул разделился на два враждующих союза, в свою очередь, каждый союз — на всевозможные «партии», а «партии» — на мелкие «фракции». Одни, роясь в поросшем быльем прошлом и стряхивая пыль с архивов, стремились придать развернувшейся борьбе историческую последовательность. Другие продолжали раздувать из каждой мухи слона и делали убедительные прогнозы о вооруженном конфликте, которым столь запутанное дело и должно разрешиться. Короче говоря, за сравнительно небольшой промежуток времени в крохотном Мукуре внезапно резко увеличилось число всякого рода мудрецов, провидцев и предсказателей.

 

...К середине августа погода нежданно испортилась, целую неделю подряд моросили нудные, затяжные дожди, из тех, что до предела истощают человеческие нервы.

 

Воспользовавшись ненастьем, группа работавших на джайляу косарей в первый же дождливый день спустилась в Мукур, чтобы попариться в долгожданной бане.

 

Аул есть аул, пусть и поселилась в нем непримиримая распря, но, когда джигиты встретились с семьями, с друзьями и товарищами, с любимыми девушками, среди мукурцев на некоторое время воцарилось благодушное настроение.

 

На отсутствовавших долгое время в ауле джигитов посыпался град новостей. Камай Нургали вот уже полтора месяца не возвращается из города. Отправившийся на его поиски Рахман тоже бесследно исчез. Главный вопрос, взбудораживший всех мукурцев, — присвоение имени школе — начальство отложило на осень. Было обещано после завершения сенокосной кампании, когда нее вернутся в аул, не спеша созвать представительное собрание, где и обсудить сообща проблему, приняв устраивающее всех решение.

 

Одним из спустившихся с джайляу косарей был и Казтай.

 

Когда он прибыл домой, сломанное Рахманом окно все еще зияло пустотой. Нурлытай как могла его залатала, затянув окно большим куском целлофана — и где только раздобыла?.. Но прямо посередине целлофан вкось порвался, завернулся к краям и теперь при каждом дуновении ветерка надоедливо шелестел.

 

На следующий день Казтаю, как и остальным косарям, предстояло возвратиться на отдаленный сенокос в горах, однако из-за разбитого окна он не уехал, ведь холода на носу и окно нужно было немедленно застеклить.

 

Нурлытай, взяв с собой Дархана и двух дочерей, ушла на сенокос.

 

Сено для домашнего скота в их семье запасал не Казтай, а именно Нурлытай, которая все лето напролет косила траву в окрестностях аула, пусть и по чуть-чуть, но в итоге собирая приличные запасы. Так было ежегодно. Поэтому Казтай не переживал, что сена для находящегося на их руках скота не припасут впрок и в течение всего лета беззаботно трудился на джайляу во благо общественного хозяйства, причем всегда был в ряду передовиков.

 

— Как только починю окно, присоединюсь к тебе! — пообещал он жене.

 

Прикидывал, что к полудню завершит ремонт, но работа затянулась. Пока залатал все трещины в рамах, пока отмерил, вырезал и вставил стекла, наступило уже послеобеденное время.

 

Закончив починку, Казтай не поспешил, как обещал, на сенокос, чтобы помочь Нурлытай. К нему неожиданно заявился учитель Оралбек, который работал вместе с ним в горах. Округлившееся, полное лицо учителя светилось румянцем, в рыбьих, навыкате, глазах играли смешинки.

 

— Дело такое, Каха... Мы оба за месяц непрерывной работы на джайляу устали. Может, вздрогнем слегка — посидим часок, поболтаем, расслабимся, а? — с умоляющим видом предложил он.

 

— А есть чем расслабляться-то? — сразу засуетился Казтай, дав понять, что и сам не прочь немного поднять себе настроение.

 

— Есть «энзэ» — две припрятанные бутылки... Никому, кроме тебя, не предлагаю... Все, кого я считал близкими друзьями, оказались каргалдаками!

 

Этими словами он напомнил Казтаю, что они оба являются представителями одного рода камаев. Сердце, проклятое, так и размякло: учитель признал в нем родича, выделил среди остальных и пригласил отдохнуть.

 

— Пойдем ко мне домой, — позвал Оралбек. — Развеем грусть да поговорим по душам!

 

Семья Оралбека покос травы уже завершила, осталось только собрать сено. Но зарядивший дождь нарушил планы, поэтому учитель поневоле остался сегодня дома вместе с домочадцами.

 

— Если в ближайшее время мы соберем уже скошенное сено, не дав ему сгнить под дождем, нам его с лихвой хватит! — поделился с Казтаем Оралбек.

 

Расположились вдвоем в передней оралбековского дома, выставили в центр стола бутылки, нехитрую закуску и за бесконечным разговором засиделись дотемна. Затронули множество тем. Правда, говорил в основном Оралбек, а Казтай больше слушал, время от времени поддакивая и кивая в знак одобрения головой.

 

Прежде ему никогда не приходилось так близко общаться с этим джигитом. Присмотревшись, Казтай отметил, что учителя отличают обширность знаний и ясное мышление, парень толковый, с хорошим образованием. От братишки-камая он впервые услышал за столом о сложной ситуации в Нагорном Карабахе. Его же уста донесли до Казтая новость о кровавой гражданской войне в Таджикистане. Как оказалось, есть еще много такого, о чем Казтай не знал и не слышал.

 

Человек образованный всюду таким и остается. Пускай, живя в одном косе, они вместе косили траву на далеком джайляу, учитель, видимо, не отключался, подобно Казтаю, от остального мира и ко всем новостям держал ухо востро.

 

Вообще-то, хотя Оралбек и камай, но родом не из Мукура, а из окрестностей расположенного ниже Аршаты. К ним в аул он приехал по распределению после окончания Усть-Каменогорского пединститута. Уже здесь женился, обзавелся детьми. В часы досуга, по его собственному признанию, занимался изучением истории аульной школы. Не удивительно, что он же написал и знаменитую статью в районной газете, наделавшую в народе столько шума.

 

В общем, талантливый и неугомонный джигит, а своей поистине упорной целеустремленностью способен и камень пробить. По оценке Казтая, такие парни должны не учительствовать в глухом Мукуре, а занимать серьезные посты в руководстве районом. Так отчего же Оралбек застрял на своей скромной должности? Если бы его родич-камай стал одним из важных районных начальников, разве это не возвысило бы авторитет Казтая, его родича, и в глазах друзей, и среди врагов?..

 

Он уже порядком захмелел. А захмелев, постепенно и вовсе умолк, помрачнел, втянув голову в плечи, и даже перестал кивать да поддакивать, как совсем еще недавно.

 

По сравнению с ним, хотя и невелик ростом, а принять на грудь Оралбек, оказалось, способен гораздо больше: все еще вьет нить бесконечного разговора, не запнувшись ни на одном слове.

 

— Моей мечтой было не учительство, в действительности я хотел стать журналистом, — признался он с повлажневшими от слез рыбьими глазами и окунулся в грёзы. — Вот поэтому и стал писать в газету статью... Сам, наверно, слышал, что сначала я тщательно изучил историю школы. Перерыл архивные бумаги и документы, переговорил со стариками, так сказать, со свидетеля-ми-очевидцами. Благодаря этому и собрал информацию о Ералы Сагынаеве, о нашем с тобой старшем сородичекамае. Если б у меня от природы не было журналистских качеств, я бы никогда среди этих покрытых пылью архивных залежей не нашел сведений о столь удивительном человеке...

 

В этот момент сизый щетинистый подбородок Казтая вообще отвис и упал на грудь. Непонятно было, слушает он рассказ учителя или вовсе его не слышит. Но выворачивавший перед ним душу Оралбек не унимался и продолжал свои откровения, разлив по рюмочкам очередную порцию водки.

 

— Меня это... меня... — неожиданно прогудел Казтай, перебив учителя. — Меня... твоя рюмка вконец угробила.

 

— Почему? — удивился Оралбек.

 

— Я же... к этому... ну, к стакану граненому привык... Опрокинешь залпом — и сидишь себе спокойненько...

 

— Это неправильно. Человек, который пьет из рюмки, хмелеет постепенно и испытывает наслаждение от своего состояния.

 

— Маловата порция... Оттого что так растягиваешь, только силы, оказывается, теряешь.

 

— А ты научись пить культурно! — призвал учитель Казтая, не одобряя его выводов. — Все мои родичи должны быть культурными... И своим примером приучать к культуре этих невежкаргалдаков. Лишь собственной интеллигентностью и интеллектом мы вынудим их отступить и поубавить высокомерие.

 

Казтай и с этими словами согласился.

 

— Кстати о каргалдаках, когда я писал свою статью, честно говоря, ни о них, ни о чьем-то родовом происхождении даже не думал, — вернулся учитель к прерванному рассказу. — Клянусь Аллахом, такие мысли мне даже во сие не являлись. Более того, я не знал, что сам Ералы Сагынаев по рождению камай... Мы ведь позднее выяснили, кто есть кто... Теперь я и сам всему удивляюсь. Спасибо Канапие, который на все раскрыл глаза!

 

Казтай водрузил поблескивающую рюмку на свою грязную и здоровую, как лопата, ладонь и, покачиваясь, залпом опрокинул.

 

— Ну даешь, Каха! — прыснул учитель. — Ты же чуть рюмку не проглотил!

 

Казтай промолчал, сморщившись, нюхнул руку и сел, опять понуро свесив голову. Учитель тоже поднял рюмку, дав понять, что не собирается отставать, однако пить не стал, а вновь перешел к своим нескончаемым излияниям:

 

— Так вот... те, кого вы называете писателями и журналистами, Каха, относятся к людям творчества. А у творческих людей сильно развито чувство интуиции. То есть о каких-то вещах они догадываются заранее, во всяком случае, даже если не осознают что-то разумом, благодаря подспудному внутреннему ощущению, чувствуют сердцем... Подобное свойство я, между прочим, замечаю порой и в себе...

 

Казтай не издавал ни звука. Его щетинистый подбородок снова упал вниз.

 

— Доказать? — продолжал разглагольствовать учитель. — А доказательства такие... — и он, красноречиво тряхнув указательным пальцем, принялся излагать свои аргументы: — Разве я знал, когда писал статью, что Ералы Сагынаев камай? Конечно, не знал. Но, по-видимому, интуитивно чувствовал. Разве думал, что публикация моей статьи вызовет такой резонанс? Естественно, не предполагал. Однако, возможно, и ощущал подспудно. Другими словами, дарованные мне от рождения журналистские и исследовательские качества в этот момент пробудились и дали о себе знать... Так-то, родной! Кстати, дружок, может быть, мои слова покажутся тебе ложью, но это истинная правда: та самая статья, что обрела такой авторитет, на самом деле была моим творческим первенцем, то есть самым первым моим произведением. А что же было бы, если б я написал большущий очерк?.. Если бы сочинял толстенные повести и романы?..

 

— Лучше не надо! — неожиданно заявил до сих пор молчавший Казтай, будто только проснулся.

 

Оралбек был по-настоящему ошарашен таким внезапным советом и тем, что у Казтая вообще прорезался голос.

 

— Почему это «не надо»? — возмутился он.

 

— Иначе беда будет, — ответил Казтай.

 

— Беда, говоришь? Возможно, ты и прав, — почему-то совершенно легко согласился с его словами учитель. — Тем не менее, я все-таки еще подумаю над этим...

 

— Подумай... Однако, мне пора, — и Казтай, позевывая и потягиваясь, встал с места.

 

Обе бутылки, припасенные для родича, были опустошены, поэтому Оралбек не стал его задерживать и проводил до ворот.

 

Шлепая по раскисшей под дождем грязи, Казтай направился к своему дому. Как обычно, погрузился в пучину мрачных размышлений, привычно одолевавших его в подпитом состоянии.

 

* * *

 

Когда это подвыпившего человека посещали какие-нибудь зрелые, толковые и вразумительные мысли — скорее, сплошной сумбур! Вот и Казтая опять охватили застарелые думы о Дархане с Дидаром, которые с давних пор трепали ему нервы. Судьба двух его сыновей обернулась для него мучительной проблемой, требующей сложного решения. Что делать — на это его ума-разума не хватало. Из-за бесконечных горьких раздумий его виски уже побелели. Однако Казтай так и не смог избавиться от этой беспокойной вереницы постоянно вьющихся в его голове мыслей.

 

Вдвоем с рыжим умником, аульным учителем литературы Акдаулетом они женились в одном году, только в разное по сезону время. Если не запамятовал, рыжий учитель соединился браком со своей Акгуль в конце весны или начале лета. Кажется, Акгуль, работавшая тогда в школе пионервожатой, девятнадцатого мая собрала своих подопечных у ярко пылающего костра, чтобы отметить день пионерии, а спустя немного времени и вышла замуж за Акдаулета, справив пышную свадьбу... Казтай же женился ближе к концу сентября, когда завершился сенокос и скот спустился с горного пастбища.

 

Несмотря на разные сроки замужества, их жены одновременно поступили в находящийся в Ореле роддом и в один день разродились.

 

И чем только этот умник раньше занимался, удивлялся Казтай, лето напролет на луну любовался, что ли?! Если бы супруга Казтая не рожала вместе с женой Акдаулета, он бы не пребывал сейчас в таких мучениях. Все зло от этого рыжего умника. Он во всем виноват!

 

Тот факт, что в роддоме перепутали детей, ясен сегодня не только им и их родичам, это даже слепой может засвидетельствовать. В пору младенчества не так было заметно, что ребенок явно чужой, к тому же и Нурлытай моментально затыкала ему рот.

 

— Да он совсем рыжий, на русского похож, — изумлялся Казтай и, ощущая непонятную неловкость, тихо хихикал.

 

— Иди ты, выдумаешь тоже!.. Если считаешь его русским, не смей даже приближаться к моему сыну! — надув губы, злилась в таких случаях Нурлытай.

 

Но как остаться равнодушным к ребенку — взяв на руки наследника, нескончаемую радость бабушки и Нурлытай, Казтай кружил его и качал, нежно ласкал и с упоением нюхал.

 

Правда, однажды и слух Катипы-ажей уловил, как он пробормотал, что малыш похож на русского. Этого было достаточно, чтобы она сердито вытолкала Казтая из дому.

 

— Это мой единственный внук, которого я еле дождалась накануне своей смерти... Да как ты смеешь считать моего золотого внучонка чужим?!. Типун тебе на язык! — взбушевалась бабушка.

 

В ту ночь Казтаю пришлось заночевать в копне, что стояла на скотном дворе. Он так промерз, что зуб на зуб не попадал. С того дня Казекен вроде бы избавился от поселившихся в душе подозрений и больше не раскрывая рта по поводу внешнего вида сына.

 

Однако позднее неприятный разговор затронула сама Нурлытай. В тот день она отвела Дархана за руку в первый класс. Акгуль тоже впервые привела своего Ди-дара в школу. Должно быть, на торжественной линейке, посвященной началу учебного года, мальчишки оказались рядышком.

 

Поглядывая поочередно на обоих, Нурлытай разволновалась и поняла, что нелепая ошибка действительно произошла. Взглянув краешком глаза на Акгуль, заметила, что и та, с беспокойством посматривая на детей, побледнела как полотно. В сравнении с «шифоньером» Нурлытай, Акгуль была куда более хрупкой, слабой и нежнее душой, так что ее глаза сразу заблестели от слез, а губы предательски задрожали...

 

— В особенности наш Дархан — ну ведь вылитый Акдаулет... прямо копия! — призналась мужу Нурлытай, когда они остались наедине, и навзрыд расплакалась.

 

— Я же говорил тебе... с какой это стати у двух чернявых супругов мог родиться рыжий ребенок?.. Ты ведь не поверила, — напомнил Казтай свои старые сомнения, высказанные еще семь лет назад.

 

— Видно, Бог разгневался и наказал меня, — вздохнула Нурлытай.

 

— Это он не тебя, а сестер проклятых из роддома накажет! — сжалившись над женой, великодушно сказал Казтай.

 

— Стервы несчастные, наверно, перепутали бирки, которые новорожденным на ручки привязывают...

 

Нурлытай промокнула глаза уголком платка, опять вдохнула, огорченно покачивая головой, и с нежностью сказала:

 

— А глаза у Дидара, оказывается, на твои похожи... Такие же раскосые, монгольские...

 

— Дидар и такой же чернявый, как я, — добавил Казтай. — Я уже давно приметил, что он на меня похож.

 

— А нос у него, скорее, мой! — восхищенно улыбаясь, возразила жена. — Маленький и курносый... Как у меня...

 

Встреча в школе и ее ввергла в беспокойные раздумья. Она сильно похудела, ее пышное, колышущееся огромное тело постепенно обрело нормальные размеры. В душе Нурлытай понимала, что толку от ее переживаний не будет, поэтому накануне нового года стряхнула с себя все грустные мысли и вернулась в прежнее жизнерадостное состояние.

 

— Чего ты ходишь поникшим? — налетела она на мужа. — Хватит! Ничего теперь не изменить, и я не собираюсь менять сына, которого люблю и воспитываю уже семь лет. Ясно тебе? Нам надо лишь молиться за здоровье Дархана и двух наших дочерей!

 

Что ответить на это Казтаю?

 

— Как скажешь! — согласился он, привычно кивнув головой.

 

С тех пор прошло четыре года. Но, как бы Казтай ни старался не думать об этом, как бы ни пытался забыть, злополучная история не давала ему покоя, то и дело всплывая в мыслях.

 

Дархан, который звал его «папой», тоже был ему родным сыном, но совсем другое — его настоящая кровиночка. Сердце разрывалось, душа плакала, в особенности, когда он вспоминал, что настоящий наследник, плоть от его плоти, живет за порогом чужого дома.

 

Ни словами, ни мимикой Казтай не сумеет передать те страдания, что изматывали его раненое сердце, поедом ели его измученную душу. Каждый раз, когда он думал о родном сыне, лоб стискивало обручем, а дыхание перехватывало, и он тяжко-тяжко вздыхал. Иногда начинал задыхаться во сне, охал, ахал, словно кто-то душил его, и, скрипя кроватью, со стоном переворачивался.

 

Сколько раз он украдкой наблюдал за Дидаром, любовался тем, как тот говорит, как смеется, как играет... и, насладившись, уходил. В такие моменты в каждом движении Дидара, в его сладкой улыбке Казтай словно бы искал навеки утерянную драгоценность. А потом, так и не найдя этот призрачный мираж, долго бродил в беспокойном, лихорадочном состоянии.

 

Зимой того года, когда Дархан пошел во второй класс, Казтай как-то направился из гаража домой пообедать. Проходя мимо даулетхановской библиотеки, неожиданно заметил стоявших на углу Акдаулета и Дархана. Сердце ёкнуло и едва не выскочило из груди. Акдаулет стоял к Казтаю спиной и поэтому его не видел.

 

— Ты как, не замерз? — ласково спросил учитель у Дархана. — Хочешь конфет? — предложил он и нагнулся к нему еще ближе. Потом протянул ладонь и погладил голову мальчика поверх шапки.

 

Сердце Казтая не вынесло, что Акдаулет ласкает его сына, явно стараясь вызвать расположение к себе.

 

— Дархан! — гаркнул он, но голос вышел горьким и даже испуганным.

 

Склонившийся к мальчику учитель от неожиданно раздавшегося окрика покачнулся и едва не упал.

 

— Папа! — заметив отца, радостно откликнулся Дархан и, как маленький жеребенок, с восторгом помчался к нему.

 

— Сынок!

 

Казтай поймал его в свои объятия и стал осыпать нежными поцелуями, словно увидел после долгой разлуки. Разве есть что-то слаще, теплее и роднее, чем сын?!

 

Он даже не взглянул в сторону растерянно топтавшегося учителя, посадил Дархана на шею и уверенной поступью зашагал к дому.

 

Тем не менее, еще долгое время перед его глазами стояла картина, как согнувшийся пополам учитель нежничает с его Дарханом. В душе Казтай не одобрял Акдаулета и сильно на него обижался. Почему тот не зачал ребенка за целое лето, а будто нарочно, словно соревнуясь с женившимся осенью Казтаем, обрюхатил Акгуль в тот же срок, когда забеременела Нурлытай?..    

 

Поначалу эта обида казалась несущественной. Однако с годами она росла и постепенно превратилась в тяжелый черный камень, горькой тоской застывший в груди Казтая. Бедняга дошел до того, что от одной мысли о происшедшем моментально сникал, а его шея безвольно повисала, словно он был уже не в силах нести этот черный камень.

 

Так почему же Казтай должен симпатизировать Акдаулету, который довел его до такого жалкого состояния?! Раньше он презирал его — ну на какую силу чувств, на какую привязанность способен этот рыжий умник, тощий, будто чудом пережившая джут овца, вечно жующий слова и еле держащийся на ногах?

 

Однако, по-видимому, ошибался. Судя по тому, как ласково учитель общался с Дарханом, и в нем есть отцовские чувства, и им движет родительская любовь. Выходит, Акдаулет тоже понял, что детей после рождения перепута-ли и Дархан на самом деле его собственная кровинка.

 

Казтая преследовали подозрения... Очевидно, рыжий учитель не впервые нежничал с его сыном. Он ведь работает в школе, весь день проводит вместе с детьми. Если он, воспользовавшись своим положением, отзовет Дархана в сторонку, погладит по волосам, поцелует в щечку, кто обратит на это внимание? Сын уже сознательный, может, лучше спросить об этом у него самого?..

 

— Эй, Дархан! — позвал он как-то сынишку. — А тот рыжий учитель не целовал тебя в щечку?

 

— Какой еще рыжий учитель? — растерялся Дархан.

 

— Как же его зовут... Ну этот... учитель Акдаулет?

 

— Ой, папа, он добрый. Все время мне конфетки дает...

 

— Отца его растуды!.. Почему ты у меня конфет не просишь?! Так он целовал тебя?

 

— Целовал...

 

Фактов сверх этого Казтаю не требовалось. Нахмурившись, он спешно оделся и, несмотря на поздний вечер, выскочил на улицу.

 

— Ты куда? — удивленно спросила Нурлытай, которая пекла в передней баурсаки.

 

— Сейчас вернусь!

 

Первым делом Казтай поспешил к школе. Но там, кроме старика Амира, вышедшего вместо своей старухи сторожить школу, никого не оказалось.

 

Распахнув настежь входную дверь, Аужекен беспечно стругал какую-то деревяшку в кабинете завхоза. Он даже не обратил внимания на грозно надвигавшегося со стороны входа Казтая. Глядя на его беззаботный вид, можно было подумать, что Аужекен и бровью не поведет, если у него под носом растащат хоть половину школьного имущества. 

 

— Ассалаумагалейкум! — поприветствовал его Казтай, лишь когда подошел вплотную.

 

— А, это ты! — приподняв голову, откликнулся Аужекен.

 

— Ата, вы не видели учителя Акдаулета?

 

Спросил, хотя давно уже понял, что учитель ушел

 

домой. Просто нужно было что-то сказать, ведь, войдя в школу, он не мог не поздороваться с аксакалом, а поприветствовав старика, не перекинуться с ним для приличия парой слов.

 

Амир вопроса не услышал.

 

— Хороший был человек, — заговорил он сам с собой. — Крепкий джигит, будто закаленный на огне клинок... Но вот имя его я все путаю, сынок... То ли Игилик Муслимов, то ли Муслим Игиликов?.. Никак не вспомню.

 

— Вы не видели учителя Акдаулета? — громче повторил Казтай.

 

На этот раз старик покачал головой, как бы отвечая, что не видел.

 

— Забывать имена таких людей — большой грех! — снова заговорил он о своем. — И я, несчастный, похоже, так и уйду в мир иной с этим грехом на душе...

 

Казтай в знак согласия кивнул и, тихонько ступая, вышел из школы. Аужекен же продолжал усердно стругать свою деревяшку, не обратив внимания на его уход, как и на его появление минутой раньше.

 

«Старик Амир скоро окончательно спятит», — подумал Казтай уже на улице.

 

Немного помялся на месте, не зная, что предпринять дальше, а потом надвинул шапку на лоб и решительно зашагал, взяв под прицел дом Акдаулета. Ведь Казтай специально вышел, чтобы найти рыжего учителя, нельзя сворачивать с полпути. А иначе зачем тогда он зовется мужчиной?

 

Конечно, было бы куда лучше встретить учителя в школе и поговорить по-мужски наедине. Что делать, теперь вынужден вот тащиться к нему домой... Акгуль наверняка и без слов догадается, зачем пришел Казтай. Все-таки она женщина, должна почувствовать. 

 

Еще недавно, когда он только выскочил из дому, его душили гнев и решимость. Никогда в своей жизни Казтай ни на кого не бросался с кулаками, даже мыши не обидел, но в тот момент был твердо и решительно настроен на драку. Думал, непременно расквасит морду этому рыжему умнику. На кого другого силенок у него вряд ли хватит, но справиться с доходягой учителем, сквозь грудь которого просвечивает солнце, он сможет.

 

Только что поделаешь, бушевавшей в нем злости надолго не хватило. Когда он вышел от старика Амира, гнев остыл, словно сбрызнутый холодной водой. Теперь у Казтая было вполне мирное намерение просто переговорить с рыжим учителем и предупредить, чтобы он не зарывался да держался подальше от Дархана...

 

Вот и дом учителя с единственной комнатой и крохотными сенцами, больше напоминающими сарайчик для ягнят. Казтай потянул за дверную ручку — заперто изнутри. Постучал, но никто не ответил. «Может, уже спят да не слышат?» — с этой мыслью прошел к окну.

 

Единственное окно было закрыто наружными ставнями на крючок. Через щели брезжил свет. Значит, еще не спят.

 

— Акдаулет! — позвал он, пошатав ставни.

 

Прислушался, но никто не откликнулся.

 

— Ау, есть кто дома? — хрипло спросил он, опять постучав ставнями.

 

— Мы дома, — ответили изнутри.

 

Голосок тоненький. Детский. Да это же его родненький Дидар! Его голос!

 

Казтай размяк, ему так захотелось сказать Дидару что-нибудь ласковое и теплое-претеплое! Но мямля Ка-зекен, который обычно не мог и двух слов связать, в такой затруднительный момент, как сейчас, и вовсе потерял дар речи.

 

— Где Акдаулет? — спросил он наконец.

 

Назвать учителя «папой» язык не повернулся.

 

— Папа с мамой ушли в гости, — ответил Дидар.

 

— А кто дома?

 

— Мы вдвоем с Айнур...

 

«Какой приятный голосок!» — растаял Казтай. Ему хотелось, чтобы Дидар разговорился, но, похоже, ребенок будет молчать, если не задавать вопросы. А до каких пор он может задавать беспричинные вопросы, и вообще, по силам ли Казтаю находить для них повод?.. Беседа быстро исчерпала себя.

 

Тем не менее, Казтай не ушел и кружил у окна. Прикладывал к ставням то одно, то другое ухо, прислушивался к тишине и вдруг начинал отчетливо что-то слышать — то ли биение собственного сердца, то ли дыхание Дидара.

 

— Родной мой, ых... ых... — выдохнул он в голос, с трудом подавляя рыдания.

 

— Кто это? — спросил изнутри Дидар.

 

— Ых... ых... родненький мой!

 

— Кто это?

 

Послышался испуганный плач маленькой Айнур.

 

— Какой у тебя сладкий голосок, кровиночка моя! — едва не прослезился Казтай.

 

В это мгновение раздался оглушительный грохот выстрелившего ружья. Оконное стекло задребезжало.

 

Приникший ухом к ставням Казтай с перепугу поскользнулся и упал. Слава Богу, ангел-хранитель спас — пуля пролетела мимо. Отряхнув о колено скатившийся с головы борик, он надвинул его на лоб и не оглядываясь поспешил домой.

 

* * *

 

Вот и с того памятного вечера уже промчалось две зимы и два лета. Но ничего не изменилось. И Дархан, и Дидар... оба кажутся Казтаю только его родными сыновьями. Порой они представляются ему двойняшками, и будто бы он временно отдал одного из близнецов на воспитание совершенно незнакомому, чужому человеку...

 

Выйдя из дома Оралбека, Казтай долго шатался по улицам по колено в грязи. Дождь и не собирался утихать, нудно моросил, лишая терпения. Ноги сами повернули к деревянному памятнику, высившемуся на гребне холма, к тому самому, что старик Амир соорудил в честь погибших на войне. Дождливой ночью и бедняга солдат выглядел жалким — весь мокрый и грязный с ног до головы. Как-то помрачнел, будто мается от одиночества. 

 

Может, потому, что слишком долго бродил под ночным дождем, яд поднявшейся в груди горькой желчи понемногу отхлынул. Что ж, пора домой...

 

Когда Казтай с наполовину заляпанными грязью сапогами, мокрый до нитки вошел в дом, вернувшаяся с сенокоса Нурлытай еще не спала. Сидела в передней и штопала детскую одежду. У Казтая потеплело внутри от мысли, что жена, дожидаясь его, не ложится. Довольный, он оскалил зубы в улыбке.

 

Взглянув из-под бровей на мужа, Нурлытай тут же спросила:

 

— А где зуб?

 

-Что?

 

— Где зубная коронка, говорю?

 

— Какой еще зуб?..

 

Всем телом Казтай развернулся к висящему над рукомойником разбитому зеркалу, открыл рот и пересчитал зубы.

 

— Я о золотом зубе говорю... где он? — опять заладила свое Нурлытай.

 

Казтай пересчитал зубы еще разок — все, вроде, на месте, но золотого действительно нет.

 

— Утром, когда я уходила на сенокос, он был... Куда ты его дел?

 

Ему не понравилось настойчивое ворчание жены, начавшей посреди ночи «оплакивать» какой-то зуб. Молча метнул плевок в стоявший под умывальником таз и ополоснул рот.

 

— Я спрашиваю тебя, где зуб?.. Потерял?

 

Не зная, что ответить, Казтай вновь оскалил зубы и глянул в разбитое зеркало.

 

— Наверно, проглотил вместе с тем, что ел?

 

Казтай молчал. Он и сам не понимал, куда бесследно

 

исчез его золотой зуб. Погладил щетинистый подбородок и огорченно подумал: выходит, он напрасно его, проклятый, вставлял? И куда в тот раз понесло Казтая, ведь ничего такого не требовалось — все его тридцать два зуба были здоровы и на месте...

 

— Что ты скромничаешь? Чем ты хуже других? Ты тоже должен стать современным и модным джигитом! — уговаривала его Нурлытай. 

 

А когда все-таки уломала, потащила за руку в районную поликлинику, где ему и надели на один из передних резцов золотую коронку. Никаких особых перемен после появления у себя этой коронки Казтай не заметил. Лишь изредка, когда нападало настроение, он старательно скалил зубы, чтобы сверкнуть ею на людях, потому что в душе понимал: золотая коронка поставлена для красоты, и его долг почаще демонстрировать золотой зуб в широкой улыбке. Но кто же предполагал, что находящийся у него во рту и столь «почитаемый» зуб неожиданно потеряется!

 

— Или раззявил рот и, пока считал ворон, позволил кому-то украсть его? — не унималась Нурлытай, продолжая выдвигать свои немыслимые предположения.

 

Да-а, оказывается, и его жена из тех женщин, которые, уж если вопьются, не успокоятся, пока до крови не продырявят. И как только Казтай не заметил этого раньше?

 

— Нет! — рявкнул он.

 

— А где же тогда потерял?

 

Казтай недоуменно приподнял плечи.

 

— Куда ты ходил?

 

— К деревянному памятнику.

 

— Куда?

 

— К памятнику старика Амира... Что на холме...

 

— Под таким дождем?

 

— Да...

 

Бросив свое занятие, Нурлытай встала с места и, подойдя к мужу, пробуравила его многозначительным взглядом, как бы говоря: «Выкладывай правду, пока с душой не распростился!» А какие острые глаза у негодницы — насквозь пронзают!

 

— Да!.. — тверже повторил Казтай, пригладил мокрые волосы и виновато затих, словно нашаливший малыш. — А перед этим был в гостях у учителя Оралбека.

 

— Что ж ты сразу не сказал?

 

Казтай, как бы признавая вину, опять примял мокрые волосы. Гладко прилизанные, они теперь блестели, точно их смазали маслом.

 

— Что вы там ели?

 

— Водку пили.

 

— Я не спрашиваю, что пили... Что вы ели?

 

— Жаркое... с картошкой...

 

— Перед выходом отсюда ты что-нибудь кушал?

 

— Нет... Окно чинил. А когда закончил, пришел Оралбек и увел к себе.

 

Шагнув пару раз, Нурлытай подошла еще ближе. Казтай опасался какого-нибудь шумного скандала, но жена лишь мягко велела:

 

— Раздевайся!

 

Он послушно разделся, причем Нурлытай ему помогала, а мокрый плащ и заляпанные грязью сапоги тут же вышвырнула в сени.

 

— Ложись! — скомандовала затем жена.

 

И, хотя она произнесла это тихо, Казтаю ее тон показался суровей самого грозного приказа.

 

Неуклюже ступая, он добрался до постели у боковой стены и плюхнулся на белую перину...

 

* * *

 

Потеря золотой коронки добра Казтаю не принесла.

 

Последствия этого события никому, мягко говоря, не добавили бы авторитета, поэтому Казтай молил лишь об одном, чтобы пережитый им позор не долетел до слуха общественности.

 

Два дня, словно преступник, он просидел под домашним арестом и неусыпным надзором Нурлытай...

 

Сначала она в поисках утерянной коронки тщательно обыскала дом Оралбека. Потом обшарила улицу, надеясь, что муж, возможно, выплюнул ее где-то по дороге. Даже до деревянного солдата на холме дошла.

 

— У меня осталась последняя надежда — он у тебя внутри! — обессиленно выдохнула жена, вернувшись домой. — Наверно, жевал и не заметил, как вместе с картошкой проглотил...

 

— Что проглотил?

 

— Еще спрашивает, и глазом не моргнет!.. Зуб золотой, понял?

 

— Не глотал я его!

 

— Не глотал, так это выяснится... В течение трех дней, нет, даже пяти-шести, шагу из дома не сделаешь! Ясно?

 

— Почему?

 

— Под моим присмотром будешь.

 

— Я ведь и так у тебя под присмотром... А как быть с сенокосом, джигиты ведь искать меня будут?!

 

— Забудь! И сена накосят, и совхоз без тебя не развалится... Я тебе справку достану, что простыл. Понял? Не высовывайся никуда! Дернешься — навешу на шею хомут и вот тогда попомнишь, бедняга!

 

— Не ругайся ты!

 

— Больше не буду... Тогда делай то, что скажу... Вот тебе горшок. Я его снаружи, за дверью поставлю, по-большому будешь ходить только туда, ясно?

 

— Стыдно ведь... в горшок... зачем?

 

— Надо же, застеснялся!.. Вах-вах, прямо слезки готовы с глаз сорваться! Я стараюсь, чтобы он человеком стал... Зуб золотой тебе вставила, чтоб был не хуже других... А сам ты палец о палец ударить не хочешь, да еще капризничаешь. Или я сделаю из тебя достойного мужа, или быть тебе нищим бродягой, шатающимся по улицам! Сказано — сделано! Тебе понятно?!

 

Откуда у бедняги Казтая силы, чтобы противостоять клокочущему гневу Нурлытай? Что-то пробубнил под нос и стих. Больше пререкаться не стал, а послушно следовал указаниям жены. Однако это было таким невыносимым унижением, что и врагу не пожелаешь.

 

Слава Богу, оскорбительный опыт не растянулся на пять-шесть дней, как пугала жена, а дал положительный результат гораздо раньше.

 

— Нашелся! — радостно сообщила довольная Нурлытай ближе к вечеру второго дня заточения. — Чуяла я, что проглотил, и не ошиблась... Вот, посмотри!

 

Положив на ладонь отмытую золотую коронку, она протянула ее прямо под нос мужу.

 

— Убери подальше! — брезгливо отстранился Казтай. — И как только ты держишь в руках эту вонь?

 

— Фу, надо же, какой он у нас нежный стал!.. После того как я обнаружила его на дне, когда ополаскивала горшок, то сначала тщательно вымыла горячей водой с мылом, а потом прокипятила. Считай, провела дезинфекцию. И с чего так брезговать?! Поедем завтра в райцентр и снова вставим, ясно?

 

Когда Казтай услышал это, его затошнило и едва не вырвало. Нурлытай тут же оттянула мужа за волосы на затылке назад и приложилась кулаком к спине.

 

— У меня нет лишнего богатства, чтобы разбрасываться... Мы же на него несколько тысяч потратили... Да ты не брезгуй! Я сейчас положу его в миску и на твоих глазах прокипячу еще раз.

 

Взяв мужа за руку, Нурлытай привела его в переднюю и поставила миску с зубом на печь. Чтобы глаза Казтая окончательно убедились в том, что зуб абсолютно чист, кипятила долго.

 

— О чем это вы два дня к ряду шушукаетесь? — спросила с подозрением Катипа-ажей.

 

У Казтая чуть душа в пятки не ушла от страха, что невестка разоткровенничается со свекровью.

 

— Ваш сынок простыл под дождем... Вот я его и лечу, — бессовестно соврала Нурлытай, весело блеснув глазами.

 

— Хорошенько прокипяти, — принялась поучать сноху бабушка. — Травяной настой куда лучше, чем эти пилюли да горошины, которые врачи прописывают.

 

— Я, апа, как раз и кипячу траву.

 

— А-а, вот оно как, а я так и подумала...

 

Убедившись собственными глазами в стерильной чистоте зуба, Казтай больше сопротивляться не стал и, понукаемый женой, утренним автобусом отправился в райцентр. А уже на следующий день вернулся в Мукур, снова сверкая золотым зубом во рту.

 

Кто знает, какие чувства испытывал сам Казтай, но вот счастью Нурлытай не было границ. На радостях она вытащила со дна сундука припрятанную и бдительно оберегаемую бутылку.

 

— Ну а теперь, Казтайжан, можно и обмыть твой зуб! — с восторгом объявила она. — В качестве дополнительной дезинфекции!

 

От неожиданности Казтай прикусил язык и не смог сразу ответить Нурлытай. Его узкие глаза от умиления совершенно закрылись, он взглянул на жену с искренней любовью и согласно закивал головой. 

 

* * *

 

Когда после отъезда Нургали в город прошло полтора месяца, а после исчезновения уехавшего на его поиски Рахмана истекло больше двух недель, старуха Бибиш раскинула гадальные камушки-кумалаки, но счастливых событий они ей не предсказали. И тогда, влекомая нехорошими предчувствиями, она отправилась на му-курскую почту и, протянув служащей усть-каменогорский адрес дочери, попросила ее отправить телеграмму следующего содержания: «Приезжал ли отец? Если да, почему не возвращается? Отправь его быстрее назад».

 

На следующий день девушка-почтальон принесла домой обратную телеграмму: «Отец не приезжал. Куда и когда он поехал? Мы провели месячный отпуск в Крыму. Срочно телеграфируй».

 

Прочтя ответ, Бибиш схватила девушку за руку и, горько плача, стала в отчаянии причитать:

 

— Ох, чуяло мое сердце... Знала я, что случилась беда. Видно, моего непутевого старика какие-то жулики в дороге убили. А иначе, разве живой человек мог так бесследно исчезнуть?! Разве мой старикашка пропадал бы так долго, зная, что сено для скота еще не накошено?.. Скорее всего, его нет уже в живых, наверняка моего муженька убили!

 

Девушка растерялась, не зная, как же ей утешить матушку Бибиш.

 

— Не плачьте, ала, успокойтесь, потерпите еще немного... — сказала она, чмокнув старушку в щеку.

 

— Думаешь, просто успокоиться?! — не унималась Бибиш. — Я и так уже полтора месяца молча терплю, всё жду его. Никто вокруг даже бровью не повел, никого не беспокоит, что он пропал... Неужто мой Нургали

 

не заслужил людского внимания, неужели все забыли, что своим трудом он создавал благополучие этого аула?! Стоит пропасть какому-нибудь паршивому козленку, как весь совхоз уже на ногах. А мой старик, выходит, хуже скотины?.. Душа за него болит, милая. Что же мне де-лать-то теперь?..

 

— Потерпите еще, апа... Дедушка Нургали обязательно скоро появится, вот увидите...

 

Бибиш вытерла соскользнувшим с волос платком мокрое от слез лицо и снова повязала его на голову.

 

— Да сбудутся твои слова! — вздохнула она. Быстро взяла себя в руки и попросила: — Доченька, ты отбей телеграмму в район, вызови моего сына...    

 

— Оралгазы-агая?

 

— Да, его...

 

— Он же не в нашем районе живет, а в соседнем — Большенарымском...

 

— Где бы ни жил, вызови его сюда поскорей! А адрес вон там, в синей тетрадке записан ...

 

Почтальонша пролистала тетрадь, нашла адрес Оралгазы и старательно переписала.

 

— А потом и дочке в Аршаты телеграмму отбей, — добавила Бибиш.

 

— Что им телеграфировать?

 

Немного подумав, Бибиш ответила:

 

— Отбей так: «Отца убили жулики. Скорей приезжайте».

 

Девушка покачала головой в знак несогласия и с укором сказала:

 

— Не накликайте беду, апа! А что если дедушка Нургали по прибытии в город неожиданно заболел? А вдруг он завтра выпишется из больницы и приедет домой?.. Не волнуйтесь и доверьтесь мне: текст для телеграмм я сама придумаю, напишу так, что дети ваши обязательно приедут.

 

— Как знаешь, милая. Спасибо, что в трудную минуту протянула мне руку помощи... Да отблагодарит тебя Создатель!

 

— В Усть-Каменогорск ведь тоже нужно ответ отправить... Что им напишем?

 

— Ну что написать... Каждый раз, как только лето настает, они куда-нибудь сбегают — то в Крым, то на Кавказ... А в аул наведаться, помочь отцу с матерью сено заготовить им некогда... Видишь, дом свой опять закрыли и уехали, а бедняга отец, наверно, как бродяга на улице остался. Так что ты отругай их!

 

— Не стоит, апа... Давайте лучше отправим им такую телеграмму: «Отец уехал к вам 20 июня. Ищите по больницам. Заявите в милицию. Организуйте поиски. Срочно сообщайте о новостях».

 

— Хорошо, доченька, делай так, как считаешь нужным! — согласилась старушка, поблагодарила девушку, отсчитала ей деньги на телеграммы и проводила до выхода.

 

В тот же день, когда стемнело и аулчане вернулись с сенокоса, Бибиш вызвала к себе Жангали и Лексея.

 

— Твой старший брат пропал, потеряли мы его! — пожаловалась она деверю.

 

— А может, он нашел себе в городе какую-нибудь старушку помоложе? — пошутил Лексей и, глядя на Бибиш, захихикал.

 

— Пускай и нашел, лишь бы сам жив-здоров был, — смиренно сказала она.

 

— Ты, байбише, не поднимай паники! — перестав смеяться, призвал ее к благоразумию Лексей. — Если Нургали все еще тот, какого знаю я, то никаким жуликам он в руки не дастся, и болезнь его просто так не возьмет. Те, кто прошел через войну, закаленные... Вот увидишь, твой старик еще приплетется завтра. Что тогда говорить станешь?

 

— Пускай бы твои слова и вправду сбылись... — вздохнула Бибиш.

 

Хотя Нурекен и не «приплелся» назавтра, как предполагал Лексей, зато из Усть-Каменогорска прислали телеграмму с хорошими вестями. Им Бибиш обрадовалась так же, как если бы вернулся сам Нургали. Дочь с зятем сообщали: «Отца нашли. Попал в больницу. Состояние нормальное. На днях выпишут. Не волнуйтесь, в аул его сами доставим».

 

Слух о том, что нашелся Нургали, долетел и до работавших на сенокосе стариков, которые тоже нетерпеливо ожидали вестей из Усть-Каменогорска, поэтому в аул они вернулись раньше обычного. Узнав, что Нурекен попал в больницу, сверстники изумленно покачали головами и принялись этот факт обсуждать.

 

— Бог ты мой, но кто же его отвез туда, кто устроил аульного старика в городскую больницу? — удивился Бектемир.

 

— Наверно, опять дала о себе знать покалеченная нога с протезом, — сделал предположение Лексей.

 

— У брата сердце пошаливало, скорее, он в больницу с сердечным приступом попал, — возразил Жангали.

 

— А вдруг старика машина сбила, пока он бродяжничал... Я этого боюсь! — высказала свои опасения и Бибиш.

 

Где-то через недельку в сопровождении дочери и зятя Нургали наконец вернулся, прихрамывая, домой. Чтобы повидаться с отцом, в Мукур съехались и остальные дети. Члены семьи уже долгое время никак не могли собраться вместе, поэтому, соединившись, зарезали в честь благополучного возвращения отца домой жертвенного барашка и закатили грандиозный той.

 

Бибиш в своих подозрениях оказалась ближе всех к правде, видимо, у нее есть некоторый дар предвидения...

 

Приехавшего в город Нургали дочь с зятем не встретили. Очевидно, телеграмма, которую он отправил из райцентра, до них не дошла, решил Нурекен, взял такси и прикатил по записанному на бумажке адресу, однако дом оказался запертым. Сердобольные соседи объяснили, что дочь с мужем и детьми уехали на курорт, и предложили растерявшемуся старику переночевать у них.

 

Наутро, попрощавшись с ними и поблагодарив за приют, он отправился в обратный путь. Доехал на такси до знакомого уже автовокзала, а когда поднимался по ведущей к зданию каменной лестнице, стайка молодых людей, вероятно, опаздывающих на рейсовый автобус, нечаянно сбила старика с ног. Бедняга скатился с лестницы словно мячик, сломал протез и потерял сознание.

 

Вот так Нурекен попал в больницу.

 

— Что ж ты не сообщил об этом? И о чем только думал — полтора месяца в больнице валялся и даже весточки не прислал, ты ведь не в санатории и не в доме своего свата отдыхал! — обиженно проворчала Бибиш.

 

— А я листочек с адресом дочери потерял... Никто из больничных сестричек ее не знает, поэтому я попросил их написать письмо в Мукур, но на почте им сказали, что такого аула в нашей области нет.

 

— В официальных бумагах он числится Раздольным. Разве ты забыл? — напомнил Мырзахмет.

 

— На карте и в почтовой книге индексов он тоже обозначен как Раздольный, — добавил Лексей, подтверждая слова Мырзекена.

 

— А почему же мы тогда продолжаем твердить, что живем в Мукуре? — удивился мулла Бектемир, словно впервые услышал такую новость.

 

— Книг не читаете, прессу не просматриваете, да вы не только название своего аула забыли, а давным-давно от людей отстали! — пристыдил сверстников Мырзахмет.

 

Собравшись по радостному поводу возвращения пропавшего на долгое время Нургали, мукурские старики, отдыхая душой в задушевных беседах, засиделись в его доме до часу ночи.

 

На следующий день слетевшиеся отовсюду дети Нурекена и Бибиш-шешей разъехались по домам.

 

Нацепив на культю новенький, выданный в городской больнице протез и закинув за плечо косу, Нургали, прихрамывая, ушел на ближний к аулу сенокос.

 

* * *

 

Когда сено было скошено и в горах, и на лугах низовья, когда благополучно завершилась жатва, руководители Мукура собрались в конторе на совещание.

 

— Проведем сначала праздник урожая или собрание по поводу присвоения имени школе? — сразу поставил вопрос ребром директор хозяйства Тусипбеков.

 

Собравшиеся специалисты, среди которых находился и директор школы, попали в затруднительное положение, так как сделать твердый выбор не смогли.

 

— Давайте проведем сначала сабантой, — первым после затянувшегося обсуждения выразил вполголоса свое мнение главный инженер. — Механизаторы долгое время без сна и отдыха трудились на поле и, слава Богу, с честью завершили уборку урожая. Нынешняя жатва далась нелегко — все выдохлись, сильно устали. Поэтому я считаю правильным прежде всего поднять дух механизаторам.

 

— Овцеводы как раз спускаются с джайляу на стрижку. Наверно, действительно лучше сперва провести сабантой, — поддержал главного инженера главный зоотехник совхоза.

 

— Какие еще есть предложения?

 

— Сабантой, заладили, сабантой... А наш совхоз, между прочим, по уши в убытках... Вы чего тут хорохоритесь? Откуда я найду вам средства на проведение праздника?! — возмущенно отверг предложение главного инженера и главного зоотехника главный бухгалтер.

 

— Мы выделим часть денег со стороны администрации, — мягко осадил его Тусипбеков. — А остальное... народ поймет ситуацию, сами что-нибудь придумают...

 

Собравшиеся зашумели, одобрительно приветствуя слова начальника.

 

— Тусекен нашел толковый выход!

 

— Главное, проявить инициативу, а с остальным народ и сам прекрасно справится.

 

— Верно говоришь, если этот аул уж зовется Муку-ром, то упорства ему не занимать.

 

— Ну вот, опять эта путаница... Скажи лучше, совхоз «Раздольный».

 

— Ладно, пускай будет «Раздольный»...

 

— Надо, наверно, добиться, чтобы к празднику нам увеличили поставки вина и водки...

 

— И остального тоже: приличной одежды, например, чая, конфет, сахара...

 

— Сахара не надо, хватит и того, что по талонам выделяют.

 

— Правильно, а то навлечем на себя позор, если народ в массовом порядке примется гнать самогон.

 

— Итак, решено, будем проводить сабантой? — подытожил директор.

 

Однако участники совещания снова замялись, не решаясь дать конкретный ответ и выжидательно поглядывая друг на друга.

 

— Что молчите-то?

 

— А по-моему, — встал тут директор школы, — собрание по случаю присвоения имени школе необходимо провести прежде сабантоя.

 

— Почему... у вас есть на этот счет какие-нибудь аргументы?

 

— Особых аргументов нет. Но... сабантой ведь всеобщий, массовый праздник. Если на таком большом сборище аулчане станут ссориться между собой, это к добру не приведет. Может произойти крупный скандал...

 

— Вы спор между каргалдаками и камаями имеете в виду?

 

— Именно, Тусеке... Активисты обоих родов сейчас на взводе, зубы точат друг на друга, ждут обещанного собрания по поводу школы...

 

— Ждут, говорите?

 

— Ждут, Тусеке!

 

— А если они его так ждут, не завершится ли такое собрание массовой дракой?

 

— В ауле и без того вот-вот начнется гражданская война... — ответил директор школы.

 

— Гражданская война?!

 

— Ну да... Мы уже накануне своего «Нагорного Карабаха».

 

— Лучше скажи, «Ближнего Востока». Он нам все-таки ближе, по вере...

 

— О чем это они?.. — не понял кто-то из совхозных специалистов.

 

— Коли назревает такая опасность, может, лучше не давать вообще никакого имени?

 

— А если не дать, появится риск перерастания спора в затяжную распрю, такую как старая столетняя война между англичанами и французами.

 

— Боже мой, какая, однако, сложная ситуация!

 

— Все сложности еще впереди...

 

Гул разговоров прервал директор школы.

 

— Вы тут не накручивайте, товарищи! — сердито сказал он. — Поскольку в ауле есть школа, она должна носить чье-то имя. Это будет честью и для нас, работников школы, и для вас.

 

— Честью, говоришь?.. — задумался Тусипбеков, глядя на директора школы.

 

— Да, большой честью...

 

— В таком случае поступим так... Обсудим сначала вопрос со школой, — объявил свое решение глава совхоза. — Сабантой от нас никуда не убежит... Завтра вечером соберем народ в аульном клубе и поставим на повестку дня вопрос о присвоении имени школе... Никто не возражает? Все согласны?

 

— Как тут не согласиться...

 

— Согласны!

 

* * *

 

Назавтра, в соответствии с принятым совхозным начальством решением, мукурцы собрались в аульном клубе. В небольшой зал, напирая друг на друга, втиснулись практически все, кто достиг совершеннолетия и имел право голоса. Лишь представители других родов, с интересом наблюдавшие за школьной тяжбой каргалдаков и камаев со стороны, вместе с аульной детворой толпились, прислушиваясь к происходящему, у распахнутой настежь входной двери, поскольку внутри им мест не досталось, либо поочередно заглядывали в окна, обсуждая ход собрания возле стен клуба.

 

Такого шумного схода жителей в ауле Мукур никогда еще не было — ни прежде, ни позднее. Начальство вообще с огромным трудом, чуть ли не на подзатыльниках собирало народ в клуб, когда в связи с приездом из райцентра какого-нибудь уполномоченного требовалось провести общесовхозное совещание. Кроме того, если мукурцы и посещали какие-то собрания, то обычно только ради того, чтобы лишний часок вздремнуть, а со всеми постановлениями молча соглашались.

 

На этот раз ни дремавших, ни согласно поддакивавших в зале не оказалось. Более того, в бурный спор включились даже самые тихие и незаметные старики да старухи, которые никогда в жизни не высовывались.

 

Войдя в клуб, все каргалдаки расположились по правую сторону от президиума, а камаи расселись на рядах слева. До начала собрания обе стороны, хотя внутри у них все кипело и готово было взорваться, вели себя тихо — лишь постреливали друг в друга многозначительными взглядами, но никаких споров и перебранок между ними замечено не было. Однако, как только собрание открылось, от этой мирной тишины и следа не осталось: зал превратился во взбунтовавшееся пчелиное гнездо, которое разорил медведь.

 

Председательствовал на собрании начальник районного управления образования Ковалев — мужчина средних лет, в очках, с коротко остриженными усиками, чернеющими под носом узенькой полоской. Он объявил повестку дня и предоставил слово заведующему библиотекой Даулетхану.

 

Сидящие слева камаи тут же зашумели, словно на их подворье внезапно налетели волки.

 

— Почему это первым должен выступать каргалдак? — возмущенно закричали они, размахивая руками.

 

— Не все ли равно, кто начнет говорить? — спросил в некотором замешательстве Ковалев.

 

— Не все равно! Это принципиальный вопрос... Чем это каргалдаки лучше нас, чтобы выступать первыми?! — уперлись на своем ками.

 

— Если мы лучше, значит, заслужили! — ехидно парировали каргалдаки, не желая упускать предоставленную председателем собрания историческую возможность.

 

— Пускай в таком случае на сцену выйдут оба — и Даулетхан, и Оралбек. Пусть говорят одновременно! — предложил стоящий в дверях широколицый и низкорослый джигит по имени Сейтебек.

 

— Но ведь слушать сразу двоих трудно...

 

— Какая-то словесная трескотня получится.

 

— Так дайте слово одному!

 

-Ну, и кому же?

 

— Пусть Даулетхан выступит!

 

— Не-ет, надо предоставить слово Оралбеку!

 

Председатель собрания вконец растерялся, не зная,

 

что делать, он в замешательстве то снимал, то снова надевал очки и выжидал. Заметив его затруднения, Тусип-беков решил взять бразды правления в собственные руки.

 

Когда за трибуной выросла грозная фигура директора, в зале мгновенно воцарилась тишина.

 

— Товарищи, всем вам хорошо известно, что я не камай и не каргалдак, — весомо начал глава хозяйства. — Для меня все равны — и камаи, и каргалдаки, и остальные. Я один из тех, кто не делит казахов по родам...

 

— Почему это для тебя все равны? А куда ты денешь своего свата — камая Ашкуна? — спросил кто-то из центра зала.

 

— Никуда не дену, — ответил начальник. — Он действительно камай и он действительно мне сват, однако никакого отношения к вашим спорам и распрям он не имеет, потому что живет в Аршаты, и об этом вы тоже хорошо знаете.

 

Раз он тебе сват, ты все равно будешь склоняться на строну камаев!

 

Ну, допустим, и так... Что вы тогда предлагаете — сидеть всю ночь и препираться, не в силах решить, кому первому слово дать?

 

— Почему, не в силах?.. Пусть первым говорит ка-май! — крикнули слева.

 

— Чепуха! Первым уже предоставили слово каргалда-ку! — вскочил с места кто-то с правой стороны.

 

Теперь уже чуть было не растерялся даже стоявший на трибуне директор.

 

— Товарищи! — подняв руку, крикнул он, призывая зал к тишине. — Тут не собрание, а какой-то ташкентский базар! Вы что творите?.. Прекратите этот нескончаемый ор! — Затем, воспользовавшись своим правом руководи! ели, Тусипбеков решительно объявил: — Дирекция совхоза «Раздольный» предоставляет первое слово библиотекарю Даулетхану. На это у него есть полное моральное право, потому что его статья на газетной странице стоит впереди статьи Оралбека...

 

— Начальник правильно говорит... статья Даулетхана первая!

 

Правда?

 

— Да, эти негодники из газеты напечатали ее повыше оралбековской!

 

— Неужели?!

 

— Ох! Получается, газетчики нас без ножа зарезали!

 

Не найдя аргумента против удачно найденного директором выхода из тупика, камаи затихли, будто воды в рот набрали.

 

Таким образом, первое слово взял библиотекарь Даулетхан.

 

Вдумчиво рассказал о биографии Каратая Карамендина: как он поднимал аул Мукур, как организовал на его базе замечательное хозяйство, которое назвали «Раздольным», как позднее геройски погиб на войне... Свою речь Даулетхан завершил призывом проголосовать за присвоение школе имени этого прекрасного человека, что считает самым подходящим и самым справедливым решением.

 

Сидевшие справа каргалдаки приветствовали речь библиотекаря криками «ура» и дружными аплодисментами; левая сторона сопровождала выступление свистом и неодобрительными возгласами, устроив шумный протест.

 

Затем слово дали учителю Оралбеку, который начал издалека, поддавшись бесу самолюбования. Сказал, что является чисто творческим человеком, что обладает тонкой интуицией и многие вещи предчувствует заранее, что еще в детском возрасте проявил способности, присущие профессии журналиста. Затем Оралбек приложил руку к груди, трижды поклонился залу, выражая односельчанам сыновнюю признательность, и поблагодарил за то, что они уделили столько внимания его дебютному на творческом пути писателя произведению и подвергли его публичному обсуждению.

 

— Эй, парень, мы ведь не твое имя собираемся школе присваивать! Не тяни жвачку, переходи к тому, что хотел сказать! — перебили его справа потерявшие терпение каргалдаки.

 

— Не затыкайте рот человеку! Пусть говорит как ему хочется! — вступились за своего представителя расположившиеся слева камай.

 

Наконец учитель перешел к главному — к вопросу повестки дня. Как один из первых исследователей Катонкарагайского района он, по его признанию, долгие ночи, не смыкая глаз, рылся в архивах и в результате этой мучительно сложной работы написал и опубликовал образцовую биографию прославленного учителя Ералы Сагынаева. С небывалым вдохновением Оралбек говорил о том, что Сагынаев заложил фундамент мукурс-кой школы, что он долгие годы в ней учительствовал и воспитал сотни и даже тысячи учеников, которые теперь успешно трудятся в различных отраслях народного хозяйства. Свою длинную, эмоциональную речь учитель завершил предложением присвоить школе имя этого выдающегося человека, что, по его личному убеждению, будет очень логично и действительно справедливо.

 

На этот раз шумные овации раздались со стороны камаев, а каргалдаки заглушили их недовольными криками и свистом.

 

Обе стороны были возбуждены до предела и уже готовы вступить в выяснение отношений, однако назревавший скандал, постучав по столу, загасил председатель собрания.

 

— Поставим на голосование оба предложения! — объявил он.

 

Для подсчета голосов было выбрано по два представителя от каждой стороны. Директора школы утвердили председателем счетной комиссии.

 

Провели открытое голосование с помощью поднятия рук.

 

Забавно, но по итогам подсчета голосов стороны разделились ровно надвое.

 

— Такого быть не может! — не поверил своим ушам кто-то из нейтральных мукурцев. — Как могло получиться поровну?

 

— Должны были выиграть камай... Нас ведь много, — уверенно заявили сидевшие с левой стороны.

 

— Да каргалдаки тебя на милостыню пустят... Ишь, разважничался — «нас много»... А нас что, мало?! Зря, что ли, мы пришли сделать выбор как отдельное сообщество? — распетушились сидящие в правых рядах.

 

— Нет никаких поводов для недоверия, — сказал в оправдание председатель собрания. — Подсчет вели те, кого вы сами выбрали... Что теперь прикажете делать?

 

— А зачем считали голоса нейтральных товарищей? — раздались робкие, негромкие голоса.

 

— Они ведь тоже живут в этом ауле, — пояснил Ковалев. — Школа на всех одна. Им тоже небезразлична ее судьба. Поэтому они и проголосовали, выбрав одно из двух предложений, а мы произвели подсчет их голосов.

 

— Что же дальше будем делать?

 

— А пес его знает...

 

— Какой сложный оказался вопрос!..

 

И сидящие в президиуме, и собравшиеся в зале усиленно ломали головы в поисках выхода из создавшегося положения.

 

— А что если заново проголосовать? — нерешительно предложил директор школы, глядя на председателя собрания.

 

— Нельзя! — категорически отмел это предложение Ковалев. — В случае победы одной стороны проигравшая непременно устроит скандал. Выразит недоверие президиуму и обвинит в том, что все это нарочно подстроено.

 

Наиболее активные члены двух лагерей приступили к горячему обсуждению ситуации внутри своих групп, пытаясь найти приемлемое решение.

 

— Разве в этом ауле, кроме камаев и каргалдаков, никого больше нет? Раз не прошли их люди, давайте выдвинем своего! — опять выступил с инициативой стоявший в дверях широколицый и низкорослый Сейтебек.

 

Народ дружно повернулся, изумленно оглянувшись в сторону выхода.

 

— Обе ваши кандидатуры не прошли, поэтому мы предлагаем проголосовать за третью кандидатуру!

 

Предложить-то Сейтебек предложил, но тут же смущенно попятился. Похоже, его напугало неожиданное всеобщее внимание, ведь его чуть не съели взглядами.

 

— И кто же это... кто твоя кандидатура?

 

— Пока не знаю... Но, если подумать, обязательно кого-нибудь найдем...

 

— Не знаешь, тогда стой тихо и не болтай чепухи!

 

«Что несет этот коротышка, кто он вообще такой?!» —

 

можно было прочесть в глазах и камаев, и каргалдаков. Махнув на Сейтебека, они вернулись к своему обсуждению. Но идея насчет третьего кандидата явно пришлась по душе председателю собрания.

 

— Товарищи, а предложение этого парня очень своевременное! — вскочив с мечта, обратился к залу Ковалев. — Две предложенные вами кандидатуры действительно не прошли, у вас есть законное право выдвинуть третью!

 

— Кого? — зашумел зал.

 

— Откуда мне знать, кого... — развел руками Ковалев. — Решайте сами... К примеру, большая десятилетка в райцентре носит имя Калинина. И вы присвойте своей школе имя такого же выдающегося человека!

 

— Эй, земляки, мы что, хуже райцентра? — крикнул из середины зала Лексей и встал с места. — Почему только у районной школы должно быть имя Калинина?

 

Правильно говорит...

 

Нею жизнь самое хорошее и достойное присваивает себе район...

 

Мы ведь тоже можем дать школе имя Калинина! — высказал свое мнение Лексей и, согнувшись вдвое, снова уселся.

 

— А кто такой твой Калинин? — спросила его сидевшая рядом старуха.

 

— Был такой начальник большой, с козлиной бородкой, как у Бектемира...

 

— Если он хороший человек, следует, наверно, согласиться, милые мои!

 

— Еще какой хороший!.. Трудновато будет найти человека лучше, чем он!

 

— Тогда давайте поддержим Лексея!

 

— Наши школьники не хуже районных! Мы — «за»!

 

— Да, пусть присвоят имя Калинина!

 

— Пускай будет имени Калинина!

 

— Ура Калинину! — словно соревнуясь, поддерживал зал предложение Лексея ряд за рядом.

 

В клубе царило какое-то особое воодушевление.

 

— Что ж, быть по-вашему! — не очень решительно произнес Ковалев, когда шум стих. — Я лично не против, чтобы ваша школа носила имя Калинина.

 

— Спасибо, дорогой!

 

— Будь счастлив!

 

— Если ты нас поддержишь, тебя Бог поддержит!

 

— Ауминь!

 

И зал дружными аплодисментами выразил искреннюю признательность начальству во главе с Ковалевым, что оно одобрило неожиданно найденное удачное предложение. Мало этого, так толпившаяся на выходе молодежь приветствовала решение криками «ура» и радостным свистом.

 

Таким образом, новая кандидатура тотчас же была вынесена на голосование. Не оказалось ни одного человека, кто поднял бы руку «против» или воздержался. Предложение приняли единогласно, и мукурской школе присвоили имя выдающегося государственного деятеля Михаила Ивановича Калинина.

 

После этого председатель собрания дал обещание, что, в целях скорейшего осуществления решения жителей аула, он оперативно подготовит документы и отправит их для утверждения в вышестоящие инстанции. На этом Ковалев объявил собрание закрытым...

 

Вот так мукурцы благополучно урегулировали самую сложную проблему, которая долгое время будоражила их сердца. Уже глубокой ночью в благодушном настроении, словно с плеч свалилась гора, они не спеша разбрелись по домам.

 

Итак, школьный вопрос, на протяжении всего лета вносивший постыдный раздор между сородичами, был мудро решен.

 

Вскоре на просторной лужайке, расположенной на берегу речки Мукур, шумно и весело провели долгожданный праздник урожая. А после сабантоя мукурцы с новыми силами приступили к будничным хлопотам, готовясь к надвигающейся зиме.

 

И в этот момент стало известно, что скоро в Мукуре должно состояться еще одно важное собрание. Районное начальство наметило провести его в начале ноября. По слухам, речь пойдет о нынешнем положении Мукура и его дальнейшей судьбе.

 

 

* * *

 

 

В начале ноября пошел снег. Воспользовавшись этим первым снегопадом, мукурцы принялись понемногу перетаскивать в свои скотные дворы те небольшие запасы сена, которые, трудясь в поте лица, накосили за весь летний период в горах и долинах, по оврагам да косогорам.

 

Кто сумел, нанял для этого трактор; у кого такой возможности не было, запрягли коней и возили сено санями, аккуратно подсекая собранные летом копны с краю.

 

Те, кто еще весной по знакомству либо благодаря приятельским отношениям передал личный скот под присмотр животноводов, отгонявших табуны и отары на горные пастбища, выехали теперь на осенние стойбища, чтобы забрать домой своих лошадей и баранов, нагулявших жирок на джайляу. Отправились, понятное дело, не с пустыми руками: в качестве платы за летние труды везли чабанам и табунщикам отрезы бязи на рубашку, по нескольку бутылок водки, сахар, чай и другую всячину.

 

В прежние времена, как только устанавливалась теплая погода, личный скот аулчан собирали в одну отару или косяк и до самых холодов передавали в руки пастуха, которого в этих целях специально нанимали. Ныне эта старая, добрая традиция забыта. Каждый хозяин должен заботиться о своей живности самостоятельно и, если не сумел куда-нибудь пристроить, вынужден сам с хворостиной в руках плестись позади своего скота.

 

Хотя и выпал первый снежок, но загонять животных во дворы на постой скромных запасов сена пока еще рановато. Если начнешь таким вот образом транжирить припасы уже с начала ноября, то скошенное сено ты не только до весны, даже до февраля не растянешь. Поэтому, пока дни еще относительно теплые, а снежный покров совсем тонкий, единоличники стремятся выиграть время и выгоняют скот на поля, где был убран урожай зерновых и теперь отличная подкормка колосьями. К подобным уловкам мукурцев приучили суровая природа здешних мест и устоявшийся жизненный уклад.

 

В период, когда лето постепенно перерастает в зиму, то есть в длительную пору межсезонья, сложнее всех приходится владельцам крупного рогатого скота. Только упустишь из виду, как эти пучеглазые негодницы-коровы, да рази их чума, убегают. И ведь знают, куда бежать, — прямиком к совхозному сену мчатся, будто их на голодном пайке держат. Выписывают круги вокруг аккуратно сложенного стога, делают в нем рогами углубления и, засунув туда головы, начинают с наслаждением жевать, выедая в стогу дыры. Да если б только ели... мало этого, они поддевают сено рогами, разбрасывают повсюду и вдобавок, взобравшись на какую-нибудь кучу сухой травы, поганят ее своими лепешками — ну что ты с ними будешь делать!

 

Пока совхозным сторожем работал Орынбай, аулчане недооценивали, какими все-таки тварями являются их дойные буренки. Нынешней осенью Орекена благополучно отправили на заслуженный отдых, а место охранника занял жирный Канапия. Вот тогда-то мукурцы и поняли, насколько подлые и нечистоплотные повадки у коровьего племени...

 

Видимо, начальство прекрасно знает, кто есть кто и кому что поручать. Вот и Канапия сегодня старательно оправдывает оказанное ему доверие. Став охранником, он так возгордился и заважничал, словно у Бога за пазухой сидит. Зато мукурцы с этого момента совершенно потеряли покой и все время чего-нибудь опасаются.

 

Весь день Канапия надменно восседает на коне, выпятив вперед свое огромное пузо, которое свешивается по обе стороны седла. Припрется ни свет ни заря к кому-нибудь в дом и стрекочет как сорока, потрясая поднятой вверх камчой. Не дай Бог, если твоя корова добралась до совхозного сена, — не миновать тогда беды... Сначала он угонит скотину и запрет, да еще в такое место, что днем с огнем не найдешь. Потом составит на тебя акт, от которого глаза на лоб полезут. Заставит выплатить денежный штраф, причем последнее вырвет, детей голодных не пожалеет. Хорошо, если б успокоился на этом, так нет же, он еще вернет тебе конфискованную корову лишь через несколько дней, когда она отощает от голодовки, а перепуганная семья лишится вдобавок и молока к чаю.

 

— Канапия Бога не боится... Два дня морил голодом теленка, которого я на убой откармливал, — пожаловался как-то Лексей соседу.

 

— Да ладно ты... ты же, Лексей, по-русски живешь, — сказал ему Нургали. — Не теленка, так свинью зарежешь — без мяса не останешься. Канапия, бессовестный, нынче и меня чуть без согыма* не оставил!

 

— А что произошло?

 

— Ты ведь знаешь моего рыжего стригунка?

 

— Ну, и что?

 

— Так он этого стригунка спрятал аж в старой бане Мантеша, которая в Ботапском ущелье. Я с ног сбился, четыре дня его искал, еле-еле нашел!

 

— Да он же не человек, этот гнус Канапия!

 

— Куда ему до людей!.. Какого добра можно ждать от спятившего старика, который утверждает, что вершина Тасшокы была двуглавой?..

 

Поскольку беспредел Канапии достал всех до печенок, теперь в Мукуре за каждой пасущейся на воле коровой непременно кто-нибудь идет по пятам, зорко отслеживая любое ее поползновение.

 

Дети учатся в школе, взрослые заняты совхозной работой. Так что коров караулят все те же аульные старики да нетрудоспособные инвалиды.

 

...Как только выпал легкий снежок и появилась санная колея, недавно пришедший новый лесник разметил на Каракунгее делянки под рубку дров. Самые практичные из мукурцев в тот же день заплатили требуемую сумму, получили у егеря в законном порядке выписанные на дрова билеты, запрягли сани и направились в сторону Каракунгея. Позаботились раньше остальных, поэтому смогли выбрать наиболее подходящие для дров деревья — не слишком ветвистые и почти без сучков.

 

Как раз в это время, когда мукурцы были с головой поглощены хлопотной подготовкой к зимним холодам, в ауле, точно с неба свалившись, объявился неизвестно где шатавшийся Рахман. Он бесследно исчез на четыре месяца и вот теперь благополучно вернулся домой.

 

Приехал не один, привез с собой незнакомого долговязого парня с орлиным профилем и длинными отросшими волосами, а также свою красотку Марфугу, с которой, похоже, не расставался и во время своего отсутствия.

 

— Не зря говорят, что лукавый всегда найдет лукавого... Этот косматый — рахмановская копия, — едва завидев их, сделали вывод мукурцы.

 

— Мой товарищ — знаменитый экстрасенс! — представил Рахман своего спутника. — Кашпировскому и Чумаку делать рядом с ним нечего!

 

Аул есть аул, всегда найдутся больные да хворые. К тому же работавшая в Мукуре девушка-фельдшер еще в апреле вышла замуж и уехала в Аршаты, а осиротевший медпункт все лето простоял закрытым.

 

Поэтому, когда из уст Рахмана прозвучало слово «экстрасенс», аулчане моментально навострили уши. А на следующий день все стали стекаться к дому Бибиш, чтобы посмотреть на приехавшего издалека необычного человека.

 

— Вы же мои земляки, сородичи, можно сказать, старшие братья, вот я, специально ради вас, и привез его сюда, — объявил повеселевший балбес, когда увидел толпу перед домом. — Но разве вы оцените по достоинству мою доброту? Завтра же обо всем забудете...

 

— Не забудем! — ответила толпа, собравшаяся поглазеть на экстрасенса.

 

— А почему же тогда не волновались обо мне, не организовали поиски, даже не поинтересовались, куда, мол, пропал Рахман на целых четыре месяца?

 

— Светик наш, да где же было тебя искать — в какой степи, в каком городе, если ты исчез бесследно?

 

— Ладно... В таком случае вы мне сейчас добром отплатите: поговорите с начальством, попросите открыть медпункт. Пускай мой друг устроится там удобно и начнет прием пациентов.

 

Мукурцы уже давно мыкались без лекарств и врачебной помощи, поэтому Рахману не пришлось повторять свою просьбу дважды: в тот же день аулчане добились, чтобы оставшийся без хозяйки медпункт открыли.

 

Рахман устроил долговязого спутника в основном помещении, а в предбаннике поставил стол и усадил за него Марфугу. Рядом повесил табличку с надписью «касса».

 

— Марфуга будет собирать с клиентов деньги. А я в качестве начальника буду следить за очередностью и гасить конфликты, — разъяснил людям порядок приема Рахман.

 

Кое-кто из аулчан, которым даже в городе никогда не приходилось бывать, несказанно удивились:

 

— Деньги, говорит?.. Значит, он лечит за деньги?

 

— А ты что... думал все, как Магрипа, даром лечат?

 

— Да-а, как говорится, подивился мудрец невиданному...

 

— Ради здоровья никаких денег не жалко! Помрешь завтра — все это дерьмо пропадет.

 

— А по сколько?

 

— Вроде, по 50 рублей...

 

Вопросов со стороны стариков по поводу платы за вход к экстрасенсу становилось все больше, поэтому Рахман решил дать подробные разъяснения:

 

— С каждого клиента в городе мы берем по 10 рублей. В ближайшем к нему Самарском районе — по 20 рублей, в Зыряновске — по 30 рублей. В Большенарын-ском районе брали по 40 рублей. Ну а здесь, в Катонкарагае, как в самом отдаленном районе решили установить ставку по 50 рублей с человека.

 

— А не слишком ли много, Рахман, голубчик?

 

— Вовсе не много... Мукур и от райцентра на приличном отдалении расположен — за 100 километров... Словом, у черта на куличках. Так что мы с вас, наоборот, очень мало берем. Учитывая, что вы мои земляки и сородичи, я делаю большую скидку. Мукур ведь даже не Катонкарагай, а Богом проклятая глухомань. Поэтому, если взять с вас по 60 рублей, это тоже не будет дорого. Точно, пусть так и будет — по 60 рублей!

 

— Ты же говорил, по 50?

 

— Не-ет... Добавим десятку, так будет более логично и справедливо!

 

— Тьфу, хотела безрогая коза выпросить рога, да ушей лишилась!..

 

Прошло уже четыре месяца — для тех, кто что-то и знал, довольно большой период времени. За эти четыре месяца все успели забыть, что Рахман украл овцу. Даже вдовушка Жамал, лишившаяся своей единственной, откормленной на убой овцы, давно его простила.

 

— Как бы ни прыгал град, вдребезги не разобьется... Уж коли Рахман дурень, уже не исправится. Не стоит моя дерьмовая овца репутации человека! — сказала как-то она.

 

Похоже, Рахман вообще напрасно смылся из аула. Уже через три дня после его отъезда освободившееся место моториста занял джигит по имени Сарсен, переехавший в Мукур из закрывшегося Четвертого аула.

 

Вскоре возле дома Казтая установили новый столб, и на дальней улице за речкой снова зажегся свет. Каждый день с семи вечера до одиннадцати часов ночи аул ярко сияет огнями. Иногда Сарсен не выключает мотор даже до двенадцати, если в клубе, например, показывают какое-нибудь интересное двухсерийное кино.

 

Хорошие новости никогда не залеживаются. Судя по охватившим аул слухам, примерно через два-три года ток Бухтарминской ГЭС дойдет и до Мукура.

 

— Если это произойдет, каждая семья сможет купить по холодильнику! — прогнозируя будущее аула, заявил библиотекарь Даулетхан.

 

— Что с ними делать-то? — недоуменно пожали плечами мукурские невежды.

 

— Мясо будете хранить, молоко...

 

— А какая еще нам польза от этого тока?

 

— Какая... да если мы получим энергию ГЭС, сможем смотреть кино в любое время — хоть днем, хоть ночью. Включай телевизор и наслаждайся!

 

— Да-а, впереди нас прямо райские блага ждут!

 

— Тьфу! Как бы к этому времени вообще не разбрестись по белу свету бродягами...

 

Кстати о Даулетхане, про «Энциклопедию аула Мукур», которую он издавна пишет, ходят разные разговоры. Никто не знает точно, что из этого правда, а что — ложь. Кто-то считает, будто бы в прошлом месяце Даулетхан все-таки дописал свою «энциклопедию» и почтой отправил в Алма-Ату. Другие утверждают: «Ничего подобного! Даулетхан — врунишка, его обещания вилами на воде писаны! В действительности к родословной он только сейчас приступает». А третьи вообще сомневаются в реальности его неустанных трудов: «Все слова библиотекаря об этой родословной — сплошная ложь. Это попросту пустые фантазии, сокровенные мечты мальчишки, которым не суждено сбыться».

 

Недавно смутьян Канапия, ставший с осени охранником и теперь такой же надутый, как его безмерно раздувшееся пузо, высказал на этот счет свое мнение.

 

— Разве на земле мало таких захудалых аулов, как Мукур? Если о каждом писать родословную, книги девать некуда будет! — презрительно сказал он.

 

— Человек не плюет в колодец, из которого пьет! — проявив невиданный патриотизм, заступился за свой аул Нургали.

 

— А ты не старайся, Нурекен, не пытайся выловить в казане то, чего там и в помине нет... Люди даже не знают о существовании твоего жалкого аула! — резанул Канапия.

 

-Ну и пусть не знают! Наш Мукур все равно благодатное место! — заупрямился, настаивая на своем, Нургали.

 

— И что ты так нахваливаешь свой Мукур? Осел не станет краше, если на него перья филина нацепить! — съязвил Канапия. — Да что там Мукур, когда сам райцентр уже опозорился в глазах общественности страны!

 

— А что случилось?

 

— Недавно управляющий из Береля Калиахмет Сатанов бессовестным образом обманул почетных гостей из столицы.

 

— Боже мой, какой стыд!

 

— Пообещал приезжим показать, как срезают панты у маралов, а сам на следующий день спрятался. Столичные гости в ожидании Калиахмета полдня провели на жарком солнцепеке. А когда наконец поняли, что их обманули, страшно, говорят, оскорбились. Объявили, что ноги их больше не будет в Катонкарагае, и, плюнув напоследок, тут же укатили обратно в Алма-Ату. С тех пор в столице и бытует о нашем районе отвратительное мнение.

 

— Бесстыдник Калиахмет, да он же всех опозорил, на нас теперь несмываемое пятно! — устыдились за земляка аулчане.

 

— Не впутывай сюда Калиахмета! — пробурчал Нургали. — Наш Мукур здесь ни при чем.

 

Канапия ехидно поддел сверстника за упрямство:

 

— Ты, Нургали, сначала освежи память и вспомни, сколько вершин было у Тасшокы, а уж потом спорь со мной! — и вскинул вверх свою куцую камчу.

 

— Знаю я... одна была! — стал напирать в ответ Нургали.

 

— Не одна, а две было!

 

— Нет, одна!..

 

— А я говорю, две... две было, понял?!

 

Черт с ним, с кем бы ни спорил жирный Канапия, суть одна, и она всем известна — пустомеля, смутьян и болтун. Возможно, именно в силу своей сущности Канапия и отзывается так нелестно о библиотекаре Даулет-хане — завидует.

 

Другие пусть сами решают, как им думать, а вот Нургали абсолютно уверен в том, что у библиотекаря есть та самая родословная.

 

Человек, которому он доверился, — балбес Рахман, посадил его в лужу. Не зря Нурекен с самого начала сомневался в этом дурне без тормозов — как в воду глядел... Несмотря на сомнения, он все-таки поручил осуществить щекотливый замысел Рахману, так как выхода у него не было и другой кандидатуры он не нашел. А этот «молодец» вместо родословной Мукура, которую пишет Даулетхан, стащил из библиотеки все 12 томов «Казахской советской энциклопедии».

 

«Отец, простите, но другой энциклопедии я не нашел», — черкнул Рахман короткую записку и оставил ее у Бибиш перед тем, как сбежать в город.

 

Боже мой, неужели нельзя было отличить рукопись от книги, напечатанной типографским способом? Неужто балбесу нужно было все разжевать, как малому ребенку?.. По выражению его лица Нурекену показалось, что Рахман вроде бы все понял. Тогда почему он притащил совсем другие книги? Таким, похоже, и бывает итог любого дела, если к нему отнеслись как попало, без всякого старания. Да-а, чужую потерю человек посторонний ищет не слезая с верблюда; видно, это действительно так.

 

Как бы там ни было, но застарелая проблема по-прежнему не давала душе Нургали покоя, изводила нервы, мучила бессонницей...

 

* * *

 

Слава Богу, о сокровенной тайне, связывающей Казтая с Акдаулетом, люди до сего дня ничего не знают.

 

Дархан с Дидаром учатся в одном классе, оба озорники-мальчишки, не удивительно; что они стали близкими друзьями. Нурлытай, уже давно заметившая это, как-то перед сном предложила мужу:

 

— А что если мы пригласим Акгуль с Акдаулетом в гости, а потом... ну это... начнем общаться поближе?

 

Вообще-то, в первую секунду Казтай был не против предложения жены. Но как раз в эту пору скандал между каргалдаками и камаями дошел до своего пика, назревала опасность, что он вот-вот взорвется беспощадной войной. В такой сложный период у него, конечно, не хватит мужества пойти на столь безрассудный шаг. Да весь род камаев ополчится против него, посчитает такие отношения с каргалдаком Акдаулетом неслыханным предательством!

 

Потом в его голову закралось невольное подозрение: «Не иначе, как Нурлытай, помня о своем каргалдакском происхождении, сочувствует рыжему умнику — пусть и дальний, но все-таки родич!» Это привело Казтая в тоску.

 

— Не нужно! — гаркнул он.

 

— Почему? — и Нурлытай ласково погладила мужа по волосам. — Дети у нас на два дома общие, как было бы хорошо общаться семьями, по-родственному, мирно жить сообща! Тогда наши души обретут наконец покой...

 

— Не нужно! — опять рявкнул Казтай.

 

Только и сказал, но Нурлытай как ужаленная пулей вскочила с места.

 

— У иду к черту! — крикнула она и стала медленно надвигаться на Казтая, словно пытаясь его уничтожить. — Уйду, понял?! Оставайся один и сдохни в одиночестве!.. Ему дело говорят, а он гавкает как кобель...

 

Хлопнула дверью и выскочила наружу. Зря я «гавкал», подумал Казтай и так загрустил, что хоть под землю от тоски провались...

 

Благодаря счастливо найденному решению школьного вопроса, наделавшего столько шума в народе, огонь вражды, полыхавший долгое время между камаями и каргалдаками, угас. Если установившийся между двумя родами мир упрочится, Казтаю и в самом деле можно будет пригласить Акдаулета к себе в гости — это уже никого не удивит. А потом они, возможно, и вправду станут близкими друзьями, будут общаться семьями, вероятно, даже по-родственному...

 

Все это пока только пустые мечты, теснящиеся в груди Казтая. А в реальности дальнейшая судьба их двух сыновей и будущее взаимоотношений двух домов, похоже, зависят лишь от духовного согласия и мира в ауле.

 

В последнее время в народе ходят слухи, будто Акдаулет изменился в худшую сторону. Говорят, он частенько ругается с Акгуль и понемногу пристрастился к горькой, хотя раньше к спиртному вообще не притрагивался. Такие перемены в облике учителя, бесспорно, не добавляют чести мукурцам.

 

— Уеду я отсюда! — говорит, оказывается, Акдаулет каждый раз, когда выпьет. — Ни дня больше не останусь в Мукуре! Мир большой, наверно, где-то и мое счастье бродит... Уеду в самую даль! А иначе, вся моя жизнь пройдет впустую. Умру я от тоски в этой Богом забытой глухомани...

 

— Почему это, впустую? Разве ты не пестуешь учеников, не готовишь будущих граждан нашей страны? — успокаивает его жена.

 

— Все это болтовня, пустые слова, сплошная демагогия! — возражает Акдаулет. — Эпоха учителей давно ушла. Сегодня бедного учителя не только другие, даже сами ученики не слушают. А за глаза насмехаются, губы в издевке кривят...

 

— Перестань, Акас, отчего совсем уж так киснуть?

 

— Моего оклада едва на еду хватает, да и тот вовремя не выдают. Ничего себе позволить не можешь — ни щегольнуть красивым костюмом, ни повеселиться от души... Ради дров, ради несчастного сена, чтобы просто выжить, унижаешься перед другими, зависишь во всем от аульного начальства, гнешься перед каждым встречным, словно раб какой-то...

 

— Брось, не надеется только шайтан, Акас...

 

— Вся жизнь коту под хвост! Сколько было в груди надежд и мечтаний, но все давным-давно сгинуло. Задыхаюсь я здесь, в этой глуши, страдаю, ведь так и не  сумел достичь того, что хотел. И во всем виноват этот

 

чертов Мукур, да будь он проклят! — говорит в отчаянии Акдаулет, когда здорово напьется.

 

Он был в числе самых передовых, образцовых педагогов не только аула Мукур, но и всего Катонкарагайского района. Поэтому мрачная тень, которая так внезапно заволокла прежде светлую и безупречно чистую душу лучшего мукурского учителя, для его односельчан стала неразрешимой загадкой. Говорят, и стригунок порой встает на дыбы, но от родного косяка не отбивается. Вот и Акда улет — никуда он не денется, не бросит же, в самом деле, семью, детей, собственный дом, да и родной аул тоже...

 

Теплилась надежда, что учитель рано или поздно образумится, умерит себя по части спиртного и вернется к прежнему облику — учтивому и скромному.

 

* * *

 

Старик Амир простыл и уже несколько дней хворал, не вставая с постели, однако в то утро, когда выпал первый ноябрьский снег, ему полегчало. Он встал, вышел впервые на свежий воздух, но вскоре вернулся в дом и стал спешно собираться — решил наведаться на гребень холма, чтобы обновить и покрасить сделанный несколько лет назад собственными руками деревянный памятник.

 

Вчера вечером к Аужекену приехала погостить вместе с семьей его младшая дочь Канипа, которая живет сейчас в Усть-Каменогорске. Правда, ненадолго. Говорит, отпросилась с работы всего на пару дней, чтобы проведать отца с матерью.

 

Заметив, что старик куда-то собирается, Разия обиженно буркнула:

 

— Эй, контуженый, дочь твоя не каждый день из города приезжает... Не суетись, сиди-ка дома!

 

Аужекен не услышал, поэтому и бровью не повел... Разию это вконец разозлило, и она подняла крик:

 

— Лежал-лежал себе как свернувшийся кот, куда тебя теперь-то, в самую непогоду, из дому несет? Хочешь, чтобы кашель окончательно доконал?!

 

Только тут Аужекен обратил внимание, что жена кричит на него, и, сообразив, по какой причине, грустно сказал ей хриплым из-за пересохшего горла голосом:

 

— Ты, Разия, не ругай меня! Одного я прошу у Бога: чтобы не оставлял меня под присмотром невестки, а забрал к себе вперед тебя... Я уже давно к этому готов...

 

— Боже сохрани, сплюнь, скажи «бисмилля»!

 

— Сегодня во сне мне привиделись фронтовые друзья, видно, зовут к себе... Пойду-ка памятник покрашу...

 

Напуганная его словами, Разия больше не стала удерживать мужа.

 

Волоча мешок с кистью и банкой краски, Аужекен поднялся на вершину сопки и опешил, не найдя памятника на месте.

 

Веселившаяся внизу ватага аульных ребятишек заметила растерянно застывшего наверху, согнувшегося вопросительным знаком деда Амира и дружно бросилась к нему. Подбежав гурьбой, ребята, перебивая друг друга, засыпали старика новостями:

 

— Ата, памятник недавно бригадир трактором снес...

 

— Накинул на шею солдата аркан и одним рывком свалил его с помощью трактора...

 

— А потом толкнул, и солдат кубарем покатился вон в тот овраг...

 

Аужекен понимал трещавших наперебой пацанят через слово, тем не менее, суть случившегося уловил прекрасно. Покачал огорченно головой, вздохнул и, перебирая пальцами жидкую бороденку, погрузился в невеселые размышления.

 

— А когда выдернул, сказал: «Кому он нужен без руки и автомата — это же одно издевательство!»

 

— Бибиш-аже просила его не трогать, но бригадир не послушался...

 

Аужекен ласково потрепал мальчишек по чубчикам, а потом, тихонько ступая, спустился к оврагу. На его дне плашмя лежал грязный, изувеченный деревянный солдат, вырванный трактором вместе с корнями и скатившийся кубарем вниз. Кто-то вымазал ему лицо дегтем, а на груди нацарапал неприличные слова.

 

Домой от холма Аужекен вернулся опустошенным и удрученным, мрачно волоча все тот же мешок с кистью и банкой краски...

 

Услышав, что из города приехала Канипа, в дом Аужекена вечером того же дня, шаркая сапогами, приплелся Кайсар.

 

— Канипа, милая, будет возможность, вышли мне, пожалуйста, из города слуховой аппарат, — высказал он за чаем просьбу, с которой пришел к дочери Амира.

 

— Если найду, обязательно вышлю! — пообещала Канипа.

 

Кайсар смущенно и еле слышно спросил:

 

— Дать тебе денег?

 

— Не надо... потом отдадите.

 

Кайсар выставил вперед ухо, как бы давая понять, что не расслышал.

 

— Денег, говорю, не надо, — громче повторила Канипа.

 

— Пусть исполнятся все твои желания, милая! — пожелал Кайсар в явно повеселевшем настроении.

 

Аужекен тоже пребывал в хорошем расположении духа, довольный тем, что наведался сверстник и приобщился к их со старухой радости.

 

— Нынче я что-то частенько хвораю, — повернувшись к Кайсару, сказал он, когда дастархан был убран. — Чувствую, эту зиму я не переживу. Наверно, следующий день Победы вы будете праздновать уже без меня...

 

Глуховатый Кайсар не слышал слов Аужекена, но на всякий случай согласно кивал головой, то и дело понюхивая насыбай.

 

— Как бы там ни случилось, но лежит на душе камень — одна мечта, которую я лелеял в сердце, осталась неосуществленной, — продолжал откровенничать Аужекен. — Забыл я имя своего фронтового командира, замечательного человека, который погиб на войне... Гнетет меня это, а теперь так и придется с грехом на душе отойти в мир иной...

 

Кайсар снова одобрительно замахал головой.

 

Аужекен встал, подошел к стоявшему в углу сундуку, порылся, согнувшись над ним, и достал с самого дна завернутую в кусок красной материи стопку бумаг. Потом разложил на столе перед Кайсаром эти пожелтевшие от времени, истрепавшиеся по краям листы.

 

— Дружище, это же воинские бумаги, да? — подняв один из множества потрепанных листов, спросил Кайсар.

 

— Это грамоты, которыми меня отмечали на фронте, — объяснил Аужекен. — Эту, например, подписал лично Сталин... и этот похвальный лист тоже. Вот грамота, которую мне выдал командующий... эту тоже вручал он. А вот этой медалью меня наградили после боев за город Прагу...

 

Хотя слов Аужекена Кайсар не слышал, но, о чем говорит его сверстник, на этот раз он догадывался.

 

— Да ты, оказывается, настоящий герой! — искренне восхитился он. Затем бережно погладил блестящую медаль и посоветовал: — Ты не прячь бумаги в сундук — там они только зря желтеют. Ты лучше вставь их в рамки и повесь в красном углу! Пусть все видят и знают... что ты не какой-нибудь там никчемный человек...

 

Аужекен промолчал, собрал бумаги опять в стопку, положил сверху медаль, быстро завернул в красный лоскут и отодвинул в сторонку.

 

Они еще некоторое время посидели, пытаясь вести беседу, однако разговор у двух глухих стариков не очень-то клеился, потому как каждый говорил о своем.

 

Когда немного распогодилось, Макан, наблюдавший за ними со стороны, поддерживая гостя под руку, проводил старика Кайсара до самого дома.

 

Вернувшись, он с ужасом обнаружил, что отец, стоя на коленях перед печкой, одну за другой бросает в огонь грамоты и похвальные листы, на протяжении долгих лет бережно хранимые им в качестве главной ценности. Бумага сгорела почти мгновенно, на раскаленных углях поблескивала металлом лишь покореженная огнем единственная медаль Аужекена.

 

— Отец, ты что натворил? — всполошился Макан.

 

Устремившись вперед, он схватил его в охапку. Усохшая, худая грудь Аужекена судорожно сотрясалась — отец беззвучно плакал.

 

Макан не понимал, что произошло, он только крепко прижал отца к груди, а тот, худой, плачущий, страдающий, больше напоминал ему в это мгновение маленького ребенка, осиротевшего и бесприютного...

 

* * *

 

Прямо у истока Мятного ключа совхоз этой осенью начал строительство керолиновой мойки-купальни для скота.

 

Начиная со следующей весны здесь намеревались купать перед стрижкой овец, однако, судя по распространившимся в последнее время разговорам, неизвестно, будет совхоз существовать в дальнейшем или не будет, его судьба вроде бы под большим вопросом. Хотя на сооружение купальни затратили уже приличные средства, стройку пришлось свернуть, ведь ее будущее тоже представлялось теперь сомнительным.

 

Недостроенная мойка не только принесла сплошные убытки совхозу, но и нанесла непоправимый вред окружающей природе. Особенно пострадал родник Жангали, который сначала сильно обмелел, а потом и вовсе оболотился.

 

В день первого ноябрьского снегопада бывший директор Мырзахмет утром, как обычно, бегал трусцой по окрестностям аула. Неподалеку от Мятного ключа бедняга поскользнулся и скатился прямиком в вырытый под купальню котлован. Упав, он поранил до крови висок, провалился по пояс в ледяную воду, откуда с трудом выбрался, и, мокрый, грязный, трясясь от холода, еле-еле доплелся домой.

 

Когда Злиха увидела, в каком ужасающем виде вернулся ее старик, в панике подняла крик, но потом, успокоившись, решила отблагодарить Всевышнего за благополучное спасение мужа, зарезала барашка и ближе к вечеру пригласила на жертвенную трапезу ровесников и друзей Мырзекена, соседей и знакомых. Поинтересоваться состоянием Мырзахмета пришел даже директор совхоза Тусипбеков — как-никак, у человека, который и сам когда-то был начальником, авторитет огромный...

 

Все бы хорошо, однако Нургали, приглашенный вместе с другими стариками, в душе был крайне огорчен тем, что к этому богоугодному дастархану Злиха позвала и Канапию, ставшего недавно охранником и теперь расхаживавшего по аулу с надутым от важности лицом. Сердце словно чуяло — быть неприятностям. Так и случилось: за столом между стариками снова произошла стычка...

 

Канапия сразу заметил, что Нургали сидит молчаливый и насупленный, будто у него кость в горле застряла, поэтому не преминул кинуть язвительную шутку:

 

— Байбише, что это с твоим стариком, жвачкой, что ли, подавился?

 

— У Нурекена весной и осенью обычно суставы ноют... ты и сам об этом наверняка знаешь, — ответила Бибиш. И тут же отвернулась, демонстрируя свое неодобрительное отношение к склочному характеру мукур-ского смутьяна.

 

Но Канапия и бровью не повел, бросив поочередно хитроватый взгляд на Нургали и Бибиш, он внезапно прыснул и сказал:

 

— Говорят, живешь кобчиком, а чувствуешь себя соколом...

 

— Эх, Канапия, тело твое с каждым днем жиреет, а вот душонка скудеет! — с огорчением заключил Нургали. Затем, обращаясь к директору, сидящему на почетном месте рядом с муллой Бектемиром, произнес: — Мои прадеды-казахи говорили: «Народ, у которого есть будущее, полон мечтаний; народ, которому суждено угаснуть, погрязает в склоках». Если верить этим словам, люди в Мукуре, очевидно, вырождаются...

 

Директор ничего не сказал, лишь смущенно опустил голову и потупил взор. Воспользовавшись его молчанием, в разговор снова встрял Канапия:

 

— И это до тебя только дошло?! Я уже давно... давным-давно это понял. А когда понял, наплевал на всю эту бестолковую и бесполезную жизнь...

 

— Сохрани Аллах, что он мелет?!

 

— Сорок лет живу с тобой рядом, а характера твоего так и не узнал, — заметил печально Нургали, поняв, что Канапию ничем не пронять.

 

— А я все нарочно делаю. Ради забавы... — расхохотался Канапия. — Если не будет время от времени склок и скандалов, то чем еще может привлечь эта скучная и блеклая жизнь? По крови ведь я не казах, может, поэтому мне и нравится сталкивать вас лбами, а потом, с высоты своего положения, с любопытством наблюдать, как вы ссоритесь и ругаетесь друг с другом.

 

— Упаси Аллах, да что несет этот пустомеля?

 

— Скрывал всю жизнь, таился, а теперь вот и сам признался, что чужак нам...

 

— Да я же просто растормошить вас хотел, породить обмен мнениями, Нуреке, — сказал Канапия и опять издевательски расхохотался. 

 

— Говорят, в доме лицемерного муллы обнаружились свиные головы... Ты, Канапия, не «обмен мнениями» хотел породить, у тебя попросту душа черная, — оборвала его Бибиш.

 

Канапия впился в нее пристальным взглядом, точно хотел просверлить глазами. Язык у него чесался ляпнуть очередную колкость, но в этот момент директор совхоза кашлянул, привлекая всеобщее внимание, и иронично спросил:

 

— А куда подевались наши аксакалы, которые раньше всегда служили примером для младших? Неужели осталось лишь сожалеть, что и они канули в прошлое?

 

Сидящие за дастарханом старики растерянно затихли, не зная, что сказать в ответ на вопрос с таким явным подтекстом.

 

— Мед бы в твои уста, Тусипхан. Ты прав, дорогой... В стариках не осталось сегодня былого величия, а младшие забыли о почтении. То ли народ оскудел, то ли время людей доконало, во всяком случае, мы действительно погрязли в мышиной возне, измельчали сильно... — грустно изрек Бектемир, беспокойно заерзал и, приподняв брови, оглядел собравшихся сверстников.

 

— Да разве остались в этом ауле младшие?.. Молодые скопом бегут в город, презирают здешнюю жизнь, как куланы, которые брезгливо обходят грязные лужи. Все ищут счастья на стороне... Помимо десяти, от силы пятнадцати человек, все остальные — дряхлые старики, что на ногах едва держатся, разве не так? — тихо пробормотал под нос Орынбай.

 

— Это правда, в Мукуре почти не осталось настоящих мужчин, у кого хватило бы сил сделать любую работу и постоять за народ, — поддержал Орекена Нургали.

 

— Если так и дальше будет, боюсь, у казахского аула нет будущего, — снова пробубнил Орынбай.

 

Старики на некоторое время умолкли, мрачно наблюдая друг за другом исподлобья.

 

— Сегодня мне приснился тяжелый сон, — вдруг оживился, нарушив тишину, Нургали.

 

Собравшиеся тут же с любопытством повернули головы в его сторону, будто впервые увидели. Хотя разговор он завел сам, но это внезапное всеобщее внимание немного смутило Нурекена.

 

— И что? — хмуро спросил Бектемир, окинув ровесника неодобрительным взглядом.

 

— Сон, говорю, видел.

 

— Это мы слышали... Я тоже сон видел. Ну и что... к чему ты об этом вспомнил?

 

Нургали кашлянул, прочистив горло, и продолжил:

 

— Во сне привиделся мне плодоносный тополь с густой листвой. Стал он внезапно раскачиваться, а потом на моих глазах раскололся и рухнул...

 

— Но ты-то, во всяком случае, жив остался?

 

— Смотрю, а корни тополя кишмя кишат червями...

 

— Вот так сон... — задумался Канапия и, прищурив глаза, стал почесывать висок.

 

— Нехороший...

 

— Перестаньте... «Умный верит в свои дела, дурак надеется на силу, а трус доверяет снам». Слышали такую пословицу?

 

— Верно, но этот сон все равно мне кажется вещим...

 

Старики, ожидавшие от Нургали любопытного рассказа, разочарованно поникли и вновь обратили взоры на начальника.

 

— Мы слышали, что совхоз расформируют, поделят на части и распределят между частниками. Как жить дальше, если впереди нет будущего? — спросил Бектемир.

 

— Говорят, судьбу совхоза будут решать вскоре на собрании?

 

— Все уладится, аксакалы, только бы мир был!

 

— Есть одна известная и поучительная истина: сурки не роют нору всей колонией, а если все-таки сделают это — она ни на что не сгодится, — напомнил молдекен. — Если Мукур останется без такого вожака, как Тусеке, мы ведь окончательно пропадем, не выберемся из трудностей...

 

— Такого не должно быть, — возразил директор. — Просто время изменилось, и общество сейчас уже другое, новое. Поэтому и нам нужно жить по-новому, так, как этого требует время.

 

Канапия, повернувшись к Бектемиру, попросил:

 

— Беке, если позволите, и я хотел бы высказать свое мнение...

 

— Говори, если есть что! — разрешил Бектемир.

 

Канапия не торопился высказаться. Бережно поглаживая свое выпиравшее пузо, он многозначительно посмотрел на окружающих, горделиво вздернул нос и наконец, повернув толстую шею к директору, заговорил:

 

— Тусеке, я вас насквозь вижу: своими речами вы стараетесь втянуть стариков в политику. На что вы рассчитываете? Мы всего лишь нерадивые телята, болтающиеся на привязи у народа, который и сам находится в неволе. Что касается вас, начальников, вы, в силу своего положения, имеете какую-то власть, понукаете людьми, а простой народ лишь скандирует послушно ваши лозунги. Мы верили им и с энтузиазмом строили счастливое будущее, только все наши мечты и надежды оказались пустыми. Кое-кто считает, что наша жизнь не была напрасной. Возможно, в чем-то они правы, но нельзя отрицать и того, что все ее цели оказались миражом. Мы, старики, действительно то поколение, которое десятилетиями жило в обмане, с затуманенным сознанием... А если это так, почему нынешняя жизнь этого поколения не должна уподобиться мышиной возне?..

 

— Любопытное, однако, выделаете заключение! — не скрыл своего удивления директор Тусипбеков.

 

— Вообще-то, в словах Канапии-агая есть доля истины, — вмешался в разговор старших сидевший на другом краю библиотекарь Даулетхан. — Недавно я прочел в журнале «Парасат» одну статью, в которой тоже прослеживается похожая мысль... Ученые пришли к выводу, что за семьдесят лет советской власти национальный генофонд казахского народа доведен до деградации.

 

— Куда доведен?

 

— То есть сильно ослаблен, дошел до крайности...

 

— Кто это дошел до крайности?

 

Начальник усмехнулся словам Даулетхана:

 

— Такого я еще не слышал! — и, покачав головой, задумался.

 

— Как бы ни критиковали, но нас уже не изменить — таков характер! — вмешалась в разговор и Бибиш. — Все мы одинаковые, живем как можем, тем и счастливы, милый... Поздно уже исправлять нас...

 

Никому из сидящих в доме Мырзекена мукурцев не доводилось прежде быть свидетелями такого странного и таинственного разговора. Кто-то уразумел его суть, а кто-то ни черта не понял. Загадочный разговор поверг присутствовавших в не менее загадочное состояние, крепко завязал всем языки и вселил надолго сумятицу в настроения.

 

Беседа уже не клеилась, поэтому гости, пришедшие в тот день на трапезу во здравие Мырзахмета, не стали, как обычно, засиживаться и под разными предлогами довольно рано разбрелись по домам.

 

* * *

 

В условленный день, когда из райцентра должно было прибыть начальство и провести важное собрание, в Мукуре снова повалил снег, на этот раз истинно зимний.

 

Густой ноябрьский снегопад быстро укрыл землю пушистой и толстой белой периной. Это был явный знак того, что во владения поседевшего Алтая пришла настоящая зима, долгая и суровая.

 

У зимы, как у любого времени года, своя неповторимая красота. Обильно выпавший снег преобразил Мукур до неузнаваемости: белоснежный, праздничный, чистый, он своим обновленным обликом напоминал юную красавицу-невесту в ослепительно-белом свадебном платье.

 

К полудню в старый, ветшающий клуб, расположенный в центре Мукура, куда аулчане уже давненько не захаживали, стал со всех концов селения стекаться народ. Спешили на собрание, чтобы послушать речи говорливых районных начальников и из первых уст узнать судьбоносные вести...

 

Летучая новость потому и летучая, что ее невозможно скрыть. Прошло уже довольно много времени с того момента, как сердца мукурцев ранили слухи о том, что совхоз собираются расформировать. А следом разнеслась молва, будто распустят не только совхоз, не только район, но даже саму область. Говорили, что район присоединят к соседнему району, область к другой ближайшей области и таким образом проведут повсеместное укрупнение. Му а что в этих охвативших аул беспокойных разговорах правда, а что выдумка аулчанам предстояло услышать собственными ушами именно на сегодняшнем собрании.      

Что бы там ни случилось, все мукурцы понимали, что их общая, совместная, долгие годы проходившая рядом друг с другом жизнь достигла некоего рубежного перевала.

 

Их переполненные волнением сердца ясно ощущали, что в ближайшем будущем их родной аул ждут разительные перемены.

 

 

1994 год