И СМЕХ, И СЛЕЗЫ, И ЛЮБОВЬ…

Алибек Аскаров

И СМЕХ, И СЛЕЗЫ, И ЛЮБОВЬ…

Повесть

Светлой памяти завидного эрудита,

моего  дорогого  друга  Тлеухана  Жумаханова

Повесть

Светлой памяти завидного эрудита,
 моего дорогого друга Тлеухана Жумаханова

 Да пропади все пропадом! Опять мне не повезло! Уж если ты неудачник по жизни, счастье вряд ли тебе улыбнется…
 Провалил я экзамен!
 Честно говоря, ждал этого, чувствовал, что рано или поздно срежусь. И все-таки, даже предвидя такой исход, решил рискнуть – чем черт не шутит, а вдруг подфартит… Напрасно надеялся.
 Я только что вернулся из армии, на подготовку у меня и времени-то, как у других, не было. Все полученные когда-то в школе знания напрочь вылетели из головы, и, как я ни мучился, расшевелить память так и не удалось. К тому же нет у меня и особой тяги к книгам. Да и мои издавна прохладные взаимоотношения с учебой, похоже, именно теперь дали о себе знать. С трясущимися коленками сдал с горем пополам первые два экзамена, а на третьем с треском провалился.
 Словом, очередная моя затея лопнула.
 Хоть бы у одного из экзаменаторов сердце дрогнуло, хоть бы один пожалел недавнего беднягу-служивого! Как же, жди, посочувствуют тебе! Все как на подбор черствые, бессердечные. Завалили прямо-таки с радостью. Правда, очкастая женщина-доцент, которая сидела меж двумя другими экзаменаторами, в последний момент все же снизошла:
 – Кажется, этот парень прямо из армии, может, поддержим его слегка?
 – Из армии, говорите?
 – Да, из армии…
 – Но он ведь не солдатом служил…
 – А кем же еще?
 – Прапорщиком! Не каким-нибудь рядовым, а настоящим прапорщиком! – проявил осведомленность усатый преподаватель, который все это время пожирал глазами  блондинку в мини-юбке, сидящую в дальнем углу.
 – Вот оно как… – удивилась очкастая.
 – Да-да, коллеги, он прапорщик!.. А для прапорщиков у нас, простите, льгот нет! – развел руками усатый.
 – Любопытно… А кто такой прапорщик? – поинтересовалась экзаменаторша.
 – Да это же большой начальник – офицер! – ответил ей коллега, так и не оторвав жадного взгляда от коленок абитуриентки. Всем своим видом он напоминал сокола, выслеживающего добычу.
 Только я прокашлялся, собираясь объяснить ему, что прапорщик вовсе не офицер, но тут сидящий справа лысый профессор гаркнул:
 – Эй, парень, что ж ты в армии не остался, раз такой большой начальник? У нас и своих неучей вроде тебя хватает! Скажи, пожалуйста, чего ради ты нам тут голову морочишь, а?
 Я не нашелся что ответить, поэтому промолчал.
 А лысый не унимался:
 – В общем, так, дорогой… Возвращайся туда, откуда явился! Полагаю, такое решение будет самым верным.
 Я выпучил на него глаза, как бы спрашивая: «Вы это в самом деле?» Мне хотелось понять, чем я не угодил, отчего он говорит с такой ненавистью, будто я ему заклятый враг. Просто в голове не укладывалось, с какой стати он так набросился на меня, точно это я проел плешь на его продолговатой голове. Вместо того чтобы изливаться язвительной желчью и грубо гнать меня прочь, можно ведь было и по-человечески все объяснить.
 Заметив, с каким изумлением я уставился на него, профессор, видимо, вконец раздухарился – и давай отчитывать, истошно вопя и припечатывая каждое слово:
 – Да… да, светик мой, все кончено! Вы не знаете историю собственной Родины. Даже даты ни одной назвать не смогли. Совершенно ничего не знаете! Стыдно должно быть! Позор! Вы провалили экзамен! Ну а теперь, голубчик, подите прочь! Нам не нужны студенты, которые не знают историю родной страны. Надеюсь, все поняли?
 Как не понять, – конечно, понял!
 Если тебя так грубо гонят «прочь», незачем проливать слезы или молить о снисхождении. Ни в коем случае! Так что я молча собрал документы и понуро вышел из аудитории.
 …Похоже, судьба завела меня в очередной тупик.  На душе стало пусто.
 Но не умирать же из-за этого!
 Не получилось нынче – приеду в следующий раз. Возможно, на будущий год мне повезет, и я поступлю. А может… может, я и вовсе учиться не стану… Никогда! Да пропади все пропадом!
 Как ни крути, случилось неминуемое: получил то, что заслужил. И, видно, теперь, как сказал тот лысый профессор, мне осталось лишь беззаботно вернуться туда, откуда явился, – в родной аул. Сильно горевать, в принципе, не из-за чего, да и непоправимого ничего не произошло. Сам во всем виноват… К тому же черная полоса непременно сменяется белой, а уж в родном ауле и на меня свой кизяк найдется. С тех пор как я покинул отчий дом, прошло уже больше трех лет. Хватит шататься и пропадать неизвестно где!
 Твердо решил – еду в аул!
 Вернувшись в общежитие, не снимая ботинок, плюхнулся в постель. Все последнее время, в меру своих сил и возможностей, я старался подготовиться к экзаменам и, должно быть, изрядно устал. Едва голова коснулась мягкой подушки, как меня сморил крепкий сон.
 Проснулся лишь на рассвете.
 Встал, умылся холодной водой и не спеша собрал вещи в «дембельский» чемодан, с которым таскался еще со времен срочной службы. Чтобы меня не костерили вслед, сдал, как полагается, свое место и постель кастелянше, а взамен получил расписку. Затем шлепком по заднице разбудил трех своих соседей по комнате, растянувшихся на кроватях и мирно похрапывающих, попрощался с ними и вышел из общежития.
 Предстояло добраться до железнодорожного вокзала. Оттуда сяду на поезд, отправляющийся в наши края, и помчусь в аул. На этом всему конец. И учебе конец, и службе конец.
 Короче, сегодня я на всем поставил точку. Жирнющую точку! Начну жизнь заново. Открою чистый лист и примусь снова его заполнять.

*  *  *
 Подошел к автобусной остановке, а людей там – тьма-тьмущая! Народ беспокойно топчется в ожидании транспорта. Это и понятно: времени восемь часов утра, так что все спешат на работу. Чем толкаться в такой толпе, можно было бы, конечно, выйти на улицу и позже, когда народу поубавится. Но я не знал, в какое точно время отправляется единственный поезд, едущий в наши края, поэтому решил выйти заблаговременно – с утра пораньше. Вдобавок день выдался совершенно безветренный, а мне хотелось поскорее смыться из этого душного, провонявшего выхлопными газами города. Как же я истосковался по нежному ветерку, разгоняющему желтое степное марево, по свежему аромату разнотравья и горьковатому запаху неброского жусана!
 «Интересно, где сейчас наша учительница Канагат-апай? Живет в одном из уголков этого города? Или же вернулась к себе, в Россию, где родилась и выросла?»
 Ночью прошел проливной дождь. Умытые ливнем городские улицы сияли, словно побывали в баньке. Утренний воздух необыкновенно чист, дышится легко и свободно.
 Мне подсказали, что до вокзала идет «тридцать второй» автобус. В ожидании нужного маршрута я промаялся больше получаса, но его все нет и нет. И без того был раздражен, а задержка автобуса нервировала еще сильнее. Не выдержав, переспросил у нескольких человек: «Здесь ходит «тридцать второй?» Никто и слова в ответ не проронил, лишь утвердительно кивали головами – ну точно лошади, отгоняющие мух. А ожидаемый мною «тридцать второй» словно сквозь землю провалился.
 Со слов бывалых мне было известно, что до вокзала можно добраться и на такси. Однако такси в этом городе, похоже, радость редкая – мало кому удается им воспользоваться. Говорят, существуют какие-то секретные телефоны для вызова такси. Правда, такое счастье, должно быть, не по чести простому народу. Так что рядовые граждане заказывают такси по обычному городскому номеру. Ну а машину, вызванную по этому телефону, приходится тоскливо ожидать, самое малое, в течение часа. И не только ждать – довольно часто такси под разными предлогами и вовсе не приезжает. Поэтому люди знающие и посоветовали: лучше всего ехать на автобусном транспорте – дешево и наверняка.
 Вот тебе и наверняка – куда ж запропастился этот хваленый автобус?!
 Ближе к девяти часам людская толпа на остановке понемногу рассосалась. Осталось лишь человек восемь-десять, одиноко торчащих поодаль друг от друга.
 – Отсюда ходит «тридцать второй»? – спросил я у высокого мужчины с тростью, вырезанной из таволги.
 Лицо у мужчины бледное, какое-то желтовато-серое, как небо в предрассветные часы. Такое ощущение, что он чем-то серьезно болен. С ответом мужчина не спешил. Сначала повесил на руку свою трость, вытряхнул на ладонь две понюшки насыбая и быстро забросил табак под язык. Лишь потом с важным видом ответил:
 – Ходит, браток! – Бросив в мою сторону мимолетный взгляд, он вытер белоснежным носовым платком губы и добавил: – Я тоже его жду.
 – А может, вы просто не знаете, может, вчера «тридцать второй» маршрут сняли? – не угомонился я.
 Любитель насыбая, повернувшись ко мне всем телом, иронично усмехнулся:
 – Милый мой, если тебе так хочется знать, скажу: именно в этот момент водители режутся в домино!
 – Хм-м… Странное дело!
 – Если не торопишься, потерпи чуть-чуть… Сейчас эти самые «тридцать вторые» один за другим вдогонку пойдут.
 Сморщив в недоумении нос, я отвернулся. Естественно, ничуть не поверил его словам, приняв все за неуместную шутку человека с противным характером.
 Тем не менее, о чудо, спустя всего лишь несколько минут к остановке практически вплотную, словно соревнуясь друг с другом, подъехали два «тридцать вторых». Передний, вместо того чтобы стать на остановке, с грохотом промчался мимо. Второй, взвизгнув тормозами, остановился. Когда я вместе с другими устремился бегом к автобусу, кто-то потихоньку потянул меня за рукав. Оказалось, тот самый высокий мужчина – любитель насыбая.
 – Браток, зачем тебе втискиваться в него со своим громадным чемоданом? – улыбнулся он. – Сейчас и другие подъедут… Ну, подождем немножко?
 Не зная, верить его словам или нет, я все же нехотя отступил.
 Но он был прав: не прошло и пяти минут, как с шумом и гулом, пуская клубы сизого дыма, подкатил третий автобус.
 – Эй, дружище, ну разве все это не забавно?.. Слушай, давай сохраним выдержку и сядем на следующий, как смотришь? – предложил любитель насыбая. – А на этом пускай уедут те, кто на работу спешит.
 Деваться некуда – я и на этот раз примирился со сказанным.
 – Наверно, ты один из тех, кто приехал сюда учиться? – поинтересовался агай, оглядев меня сверху донизу. К его желтовато-серому лицу как будто прилила кровь, и оно было уже не таким бледным, как недавно.
 – Да! – смущенно ответил я. – Правда, провалился… вот, теперь в аул возвращаюсь.
 – Ах вот как… – с легким изумлением в голосе сказал агай. Потом вытащил из нагрудного кармана белый листок бумаги, сложил его и принялся рвать.
 – А по какому предмету провалился?
 – По истории… Не смог толком рассказать о восстании крестьян под предводительством Ивана Болотникова, вот и срезался.
 Хмыкнув, агай покачал головой. В уголках его губ застряла ироничная усмешка. Кончиком пальца он подцепил под языком комочек насыбая, стряхнул на оторванный кусочек бумаги, аккуратно завернул и бросил в урну. Затем спросил:
 – На кой черт тебе нужен этот Иван Болотников, а, браток? – и, как бы проникшись жалостью, поднял на меня удивленные глаза.
 Его вопрос показался мне совершенно дурацким, поэтому я не знал, что и сказать, только слюну сглотнул. Язык будто присох к гортани.
 Мужчина громко рассмеялся и больше не сказал ни слова.
 Быстро скользя, на остановку подъехал четвертый автобус. Его салон оказался более-менее свободным. Мы приобрели билеты и вольготно расположились с агаем на стоящих рядом просторных сиденьях.
 – Надо же, как странно они ездят, бывает же такое, а? – все еще удивляясь, нарушил я тишину.
 – А что тут странного, – опершись руками на трость, откликнулся агай. – Если транспорт надолго задерживается, знай, что это шоферы на конечной станции режутся в домино. А потом, чтобы нагнать график, стремительно подъезжают один за другим.
 – Надо их наказывать как следует, чтобы пресечь такой непорядок! – выразил я досаду.
 – Эх, браток, наказаниями мы и без того сыты по горло, разве не так? – вздохнул агай.
 – И что же? Выходит, нужно потакать подобной расхлябанности?
 – Откуда мне знать… Если взглянуть шире, то правильнее не карать, а прощать и наставлять на путь истинный. Только слабые не способны простить. Говорят, умение прощать – качество, присущее сильным.
 – Простить, говорите? Я что-то вас не понял…
 – Это не я сказал, это – слова святого Ганди.
 – Кого?
 – Ганди…
 – Не слышал о таком.
 – Не слышал, так услышишь, еще не раз услышишь. Это мудрый человек, и, руководствуясь подобной философией, он избавил от цепей рабства такое великое государство, как Индия.
 – Хм… Но мы ведь не в Индии… – возразил я, стараясь придать своему голосу как можно больше веса.
 Любитель насыбая, повернув ко мне голову, прищурился и сказал:
 – Очень верные слова, дружище, – пригладил пальцами усы и продолжил: – Мы действительно не в Индии. И хотя это так, не будет лишним поучиться кое-чему на опыте других стран.
 Мягкий, приятный голос агая стал тише.
 – Вообще-то, для нас такое учение будет полезным, – зашептал он, погружаясь в размышления. – Мы столкнулись со стремительно меняющейся эпохой. Но, очевидно, после подъема рано или поздно придет упадок. А сколько поколений с бесшабашной отвагой бросались под пули! Что они обрели взамен? Только головами поплатились… А мы остались и без лидера, и без достойных спутников – кругом одни пустозвоны. В данное время мы очень нуждаемся в вожде, чье слово вывело бы всех из спячки. А сейчас мы духовно ущербны, превратились в покорную серую толпу. Не встретишь никого, кто запал бы в душу, запомнился чем-нибудь… Вот так-то, браток!
 После небольшой паузы он спросил:
 – Сам в ауле вырос?
 – Да, в ауле.
 – Если в ауле, тогда… Наверное, видел тех, кто пасет овец?
 – Конечно, видел… Я и сам их пас.
 Повернувшись и вновь прищурившись, агай окинул меня испытующим взглядом.
 – Два года… – добавил я. – Целых два года овец пас… в комсомольско-молодежной бригаде.
 – А-а… вот как, браток!
 – Именно так!
 – А если так, скажи, разве овцы пасутся не там, куда их пастух гонит?
 – Естественно, там.
 – Тогда, милый, и мы, как такая вот отара баранов…
 – Как бараны, говорите?
 – Да, как бараны.
 – Кто, как бараны?
 – Да все мы… В том числе и ты, и я.
 – Хм-м… – сказал я. – А кто же тогда пастух?
 Агай прерывисто расхохотался.
 – На нашу долю пастухов хватает! – сквозь смех ответил он и вытер носовым платком уголки глаз.
 «Пессимист! – сделал я вывод. – Похоже, провоцирует меня на неосторожные речи. Ишь, до чего договорился, болтун чертов! Очевидно, он из тех, кто кормится пустыми мечтами, а в жизни ничего не добился. Боже мой, неужели и я, подойдя к его возрасту, стану таким же старым болтуном?!»
 – Так-то, браток. Доживешь до моих лет, и сам поневоле философом станешь… – сказал агай, будто прочтя мои мысли. – Гляжу я на это шаткое благополучие, и представляется мне гигантский тополь, корней которого коснулась гниль. Ну а дерево с гниющими корнями обязательно в конце концов рухнет!
 Он снова вытер кончиком платка глаза.
 – Одно жаль – мне, скорее всего, не придется увидеть, как оно падает… А вы еще молоды, вам, может быть, и удастся лицезреть это.
 До меня не дошел смысл того, о чем говорил агай. А поскольку я ничего не понял, все его речи показались мне голой философией, в которой мало интересного. Вообще, мне до смерти надоедает, когда старшие, изображая из себя мудрых провидцев, пускаются в такие вот нравоучительные рассуждения. Так что пустая болтовня агая меня ничем не зацепила.
 Фу ты, а может, наш агай этот, как его… телепат? Кажется, он опять прочел мои мысли, потому что вдруг отвернулся и долгое время не обращал на меня внимания, уставившись в окно. Автобус тем временем с гулом и тарахтеньем мчался по своему маршруту, ненадолго притормаживая на остановках. Лишь собравшись выходить из автобуса, агай повернулся в мою сторону и сказал:
 – Браток, следующая остановка моя. – Кивнув в знак прощания головой, он, не сгибаясь, встал и мягко добавил: – Видно, я своей болтовней совсем тебе голову заморочил. Разговорился слово за слово, а все из-за того, что автобуса долго не было… Наверное, считаешь, что кое-где я хватил через край? Прости уж агая, если наговорил лишнего! Всего доброго, дружище!
 – До свиданья!
 Поправив шляпу, он кашлянул и, прижав локтем трость, вышел наружу. Я провожал его глазами, пока автобус не тронулся с места. Поначалу агай показался мне одним из обычных болтунов, которых великое множество, но теперь я понимаю, что ошибся. Видимо, он, наоборот, человек сдержанный и скупой на слова. И потом… он очень напоминал нашего прежнего учителя-географа – и походкой, и всеми движениями, и мягким приятным голосом. Вот только речи такие учителю были чужды.

*  *  *
 А звали нашего географа Смагулом.
 Помнится, Смагул-агай окончил институт не то в России, не то в Украине. Во всяком случае, именно в пору студенчества или сразу после окончания института они всем курсом сели на теплоход и совершили круиз по Средиземному морю. Смагул-агай часто, то и дело крутя головой, делился с нами удивительными рассказами о том путешествии, когда они, выйдя через Босфор в Эгейское море, побывали в Греции, в Италии и проплыли до самого Гибралтара.
 Обычно учитель Смагул был немногословен, казался человеком степенным, важным и немного надменным, ходил сам по себе, ни с кем не сближался. Но стоило ему переступить порог класса, как он весь преображался, становился очень разговорчивым и красноречивым. Он так интересно и увлекательно вел свой предмет! А когда принимался рассказывать о заморских странах, то глаза его начинали искриться, а сам он оживлялся и радостно сиял.
 Для нас было необыкновенной удачей слушать эти рассказы о дальних краях и чужих странах из уст живого человека, ведь мы о них только слышали, а он побывал там и видел все собственными глазами. Дело в том, что за границу в ту пору не только у нас в ауле, но и во всем нашем огромном районе никто еще не ездил. Поэтому мы слушали его с каким-то особенным волнением, словно попали в сказочный мир и вместе с учителем Смагулом бороздим море.
 – После стольких дней пути наш теплоход достиг наконец Гибралтара! – говорил обычно Смагул-агай, приступая к завершению своего длинного рассказа. – Мы тихо плывем по лазурной морской глади. Впереди волнуется великий океан… Это – Атлантика. Внутри удивительное ощущение понимания того, что на том берегу океана находятся два американских материка. Но с Гибралтара Америки не видно. По правую сторону от корабля проплывает Испания… Вонзившись ввысь башнями своих белоголовых вершин, тянутся величественные Пиренеи. Слева на горизонте маячат желтоватые холмистые гребни… Это – знаменитая Африка. Гигантский черный континент, золотая колыбель человеческой цивилизации…
 Дальше Смагул-агай переходил к рассказу о знойной пустыне Сахаре, где под палящим солнцем едва не плавятся мозги, о разнообразных видах зверей и птиц, обитающих в африканской саванне и джунглях, об увлекательном сафари, о реке Замбези, которая кишит гигантскими змеями и крокодилами, о потрясающе красивом водопаде Виктория… Ну а если речь заходила о правом береге, то он со знанием дела, в подробностях описывал неповторимую природу Испании, ее прекрасные города Барселону, Валенсию и Мадрид, оставившие богатый след в мировой истории. Рассказав о расположенном в испанской столице знаменитом музее Прадо, агай незаметно переключался на Францию и, перечислив крупные города, сразу переходил к описанию главного – Парижа.
 Словом, наш учитель-географ заливался так, будто с корабля, на котором он проплывал через Гибралтарский пролив, расположенные справа и слева города и страны были ему не только ясно и отчетливо видны, но словно он еще и самолично все это обошел.
 Отдельный разговор Смагул-агай посвящал Гибралтару.
 – Уж если что-то можно назвать чудом, так воистину этот пролив! – восклицал он, восхищенно закатив глаза и окунаясь в мечты. – Если вы когда-нибудь слышали о земном рае, то именно таким раем являются эти места! Подернутые дымкой изумрудно-зеленые берега, играющее яркими лучами солнца лазурное море… Прохладный ласковый морской ветерок с соленым привкусом, он бодрит, поднимает настроение, распахивает душу навстречу прекрасному миру. Им просто не надышишься, никак не надышишься! Смотришь на все это великолепие и не можешь налюбоваться, хочется лишь с наслаждением восхищаться. Впечатление от увиденного невозможно передать сухими словами. Это обязательно нужно видеть самому. Только тогда ты способен по-настоящему ощутить, что такое истинная красота и богатство природы.
 – А какие за границей дороги! – вспоминал агай во время следующего рассказа, снова то и дело покачивая головой. – Ровные-преровные – как доска, гладкие-прегладкие! Таких, как у нас, проселочных дорог с кочками да колдобинами, с тучами пыли там и в помине нет. Даже асфальт сверкает, как зеркало!..
 – Все крыши их домов одного цвета – красно-бурого, – говорил учитель Смагул в другой раз. – Свои дома они покрывают радующей глаз черепицей, ни на одном я не заметил неприглядного серого шифера, как у нас.
 Когда выпадал случай, агай делился новыми впечатлениями:
 – Какие там чистые и опрятные улицы в городах! И всюду – ярко-зеленые газоны и роскошные цветники. Особенно оригинально украшают кусты по обочинам дорог: видели бы вы, каких только немыслимых геометрических фигур ни выстригли из их пышных крон! А к окнам многоэтажных домов поднимаются  вьющиеся цветы и растения, – и Смагул-агай восхищенно причмокивал…
 – Меня поразила одна вещь: вдоль всех дорог и городских улиц, на перекрестках и зданиях – повсюду сверкает ярким глянцем реклама, – удивлялся учитель в очередной раз. – Переливаясь радугой всевозможных оттенков, ее броская, зазывная красота невольно завораживает. А в ночную пору реклама расцвечивает темноту фейерверком пестрых огней, освещая город так, будто стоит день. На любой улице – десятки манящих витрин разнообразных магазинов, множество крытых просторных рынков. Здесь можно найти все, что душа пожелает. Вам такое наверняка покажется враньем, но я-то знаю, что это правда, – собственными глазами видел! Всяких дефицитных товаров, которых в наших краях днем с огнем не сыщешь, одежды на любой вкус здесь столько, что глаза разбегаются! Никого не мучает проблема, что надеть и что поесть… Поражаешься и, честно говоря, завидуешь. Перед поездкой каждому из нас наменяли по сорок долларов – на что их хватит?! – огорченно вздыхал учитель. – Мы чувствовали себя просто нищими...
 Однажды наш географ, до хрипоты в горле нахваливавший заграницу, внезапно ушел с работы и вскоре исчез из аула. Куда он переехал, никто так и не узнал.
 Одни говорили, будто он повздорил с директором школы и сам написал заявление об уходе. Другие, скривив в усмешке губы, злорадствовали:
 – Туда ему и дорога! Сам виноват – зачем возносил до небес проклятых капиталистов?! За ним уже давно КГБ наблюдал, вот и допрыгался – выслали его отсюда!
 Как бы там ни было, но с того дня Смагул-агая мы уже ни разу не видели.
 Однако наша любовь к предмету географии с исчезновением учителя не стала меньше. Мы, дети, придумали увлекательную игру «в карту» и, собравшись на досуге вместе, часто в нее играли. Весь ее смысл строился на обычной географической карте. По условиям игры, один из участников крепко зажмуривал глаза или отворачивался, а другой называл ему какое-нибудь географическое наименование, загаданное по карте. Первому требовалось найти и указать это место.
 Неустанно играя в полюбившуюся игру, мы вскоре стали свободно разбираться в географической карте мира. А названия всех без исключения известных географических объектов вообще знали наизусть.
 Больше всех преуспел в этой игре я. До сих пор помню, как пару раз удача мне изменила и я проиграл. Первый раз не смог показать остров Сулавеси. Целый час над картой пыхтел, но так его и не нашел, поэтому свалил все с больной головы на здоровую: «Врешь, нет такого названия на карте!» Сгоряча ляпнул я, а остров-то и в самом деле существует – товарищ по игре тут же мне его показал, чуть ли не носом ткнув в карту. Вот проклятье, этот крохотный островок, своими растопыренными контурами напоминающий лягушку, затерялся между Тихим и Индийским океанами. В другой раз я едва умом не тронулся, пока искал на карте название «Нордкап». Весь день, весь вечер искал, но не нашел и, придя назавтра в школу, честно признал перед друзьями свое поражение. Оказалось, это крохотный мыс на краю Норвегии, спрятавшийся прямо у границы с Советским Союзом. Уже забыл, что проиграл в первый раз, но в результате второго проигрыша мне пришлось расстаться с любимой восьмихвостой камчой, рукоятка которой была искусно вырезана из косульей голени.
 Что ни говори, а наши детские фантазии пробудили именно рассказы учителя Смагула. Где же он теперь, наш незабвенный агай? Должно быть, тоже бредет в покосившейся шляпе по какой-нибудь улице и, тоскуя по своему Гибралтару, понуро свесил голову, как этот любитель насыбая.

*  *  *
 Вот и железнодорожный вокзал. Я вышел из автобуса и, волоча свой громоздкий чемодан, направился прямиком в кассу.
 Ну надо же, какая подлость – поезд в наши края ушел прямо у меня под носом, в половине девятого. А следующий, как мне сказали в кассе, отправляется завтра в это же время – в восемь тридцать утра.
 «Всему виной бессовестные шоферюги – нашли время играть в домино! Если б не запоздал автобус, я бы уже сидел в поезде и с ветерком мчался домой!»
 Делать нечего, купил билет на завтрашний поезд и сдал чемодан в камеру хранения. Чемодан, что путы для ног, избавившись от него, я ощутил привычную легкость движений и сразу воспрянул духом.
 Теперь мои руки свободны на целые сутки!
 – Хм-м!
 Что же предпринять? Куда пойти, чем заняться?
 Карманы набиты новенькими хрустящими купюрами – мое армейское пособие. Хоть швыряй деньгами, а отдохнуть с лихвой хватит! Поэтому разумнее всего провести предстоящие сутки максимально содержательно, впечатляюще и как можно интереснее, чтобы надолго осталось в памяти.
 Прежде всего я направился в буфет и заказал себе чаю. Неприветливая смуглая молодуха хмуро наполнила граненый стакан до краев. Хотя вид у буфетчицы был холодным, чай оказался настолько горячим, что я не смог удержать стакан и тут же его выпустил. Немного чая выплеснулось на буфетную стойку.
 – Молодой человек, да что это с вами?! Руки, что ли, в масле? – тут же с досадой буркнула тетка и недовольно скривилась.
 – Апай, налейте, пожалуйста, чуть-чуть молока, чтобы чай остудить… уж слишком он у вас горячий.
 Мне сразу вспомнилось, что за три года я страшно соскучился по крепкому домашнему чаю со сливками.
 А смуглая тетка в ответ на мою просьбу взвизгнула так, будто ее змея ужалила:
 – В каком это буфете вы видели чай с молоком?!
 Я невольно отдернул голову, которой прислонился к буфетной стойке. Слава Аллаху, время, очевидно, не пиковое и на территории буфета почти не было людей, так что наш «милый и теплый разговор» никто, похоже, не слышал.
 – Ну как же… такой всегда в ауле подают…
 – Вот и напьетесь, когда домой приедете!
 Грубый ответ буфетчицы, ее беспричинное раздражение мигом испортили мое приподнятое настроение. Расстроившись, я молча взял свой стакан и расположился за ближайшим свободным столиком.
 Боже мой, удивлялся я, и почему только все продавщицы такие вздорные?! Стоит лишь попросить о чем-нибудь, и сразу, как вот сейчас, на скандал нарвешься. С грязью смешают, обругают ни за что ни про что. Смотрят они на всех свысока, шипят, как змеи, по малейшему поводу готовы взорваться. Ну чем не бочка с бензином – чиркни спичкой и такой пожар запылает, что врагу не пожелаешь… С такими лучше помалкивать и в общение не вступать, не следует им морочить голову ненужными вопросами и ни в коем случае не просить то, чего явно нет. Возьми без лишнего шума и разговоров, что хотел взять, и уходи. А задержался у прилавка, так веди себя тише воды и смирнее овцы. Как бы там ни было, сталкиваясь с подобной грубостью, приходишь к мысли, что торговля, по-видимому, тяжкая и Богом проклятая работа, на которой нервы у человека истощаются до предела.
 Ожидая, пока чай остынет, я стал не спеша, по глоточку его отхлебывать, так что чаепитие затянулось. Опустошив наконец стакан, тихо, по-кошачьи, чтобы не привлекать внимания, вернулся к стойке.
 – Апай, вы не подскажете, какой ресторан самый лучший в городе?
 Шлепнув жирными губами, смуглая молодуха окинула меня мрачным взглядом.
 Мне стало не по себе, как будто я совершил что-то неприличное. Застегнул куртку и пошел.
 – «Алматы»! – буркнула вслед буфетчица.
 Скорее прочь от этой противной тетки! Я быстро спустился на нижний этаж и вышел из здания вокзала.
 Поспрашивав у прохожих, узнал, что в городе есть и другие более-менее приличные рестораны, но все они расположены далековато. А поблизости – одни лишь кафе-забегаловки и куча обычных столовых. К чему мне заурядное кафе или замызганная столовая, наверное, правильнее все-таки во что бы то ни стало гульнуть от души в настоящем ресторане. Да и сбросить с сердца накопившийся груз огорчений, по-человечески поднять себе настроение тоже не помешает!
 На привокзальную площадь ведут несколько дорог, поэтому такси в этом районе полно. Поймав одно из них, я назвал ресторан и спустя каких-то десять-пятнадцать минут  домчался к месту.
 Подъехал с шиком, а ресторан, пропади он пропадом, еще закрыт. Объяснили, что работает лишь с семи часов вечера.
 Ну надо же!
 Что теперь прикажете делать – тоскливо дожидаться открытия до самого вечера? Идиотская ситуация!
 Мысленно перебирая всевозможные идеи насчет того, как провести предстоящий длинный день, я медленным шагом вышел к ближайшему проспекту.
 Было чуть больше десяти часов утра.
 Видно, не остается ничего другого, как просто гулять по городу и убивать время.
 С этой мыслью я и побрел не спеша по тротуару, куда понесли ноги.
 Людей на улице поубавилось, не то что рано утром, когда я торчал на автобусной остановке. Навстречу попадались лишь редкие прохожие.
 Алматы в моих глазах сильно изменился, совсем не похож на тот, каким я его увидел, когда приехал сюда около месяца назад. Завораживающие глаз яркие краски изрядно потускнели, да и вид у столицы уже не такой привлекательный и стильный. А может, мне только кажется?
 Солнце тем временем набирало силу. Хотя было еще утро, нестерпимо припекало. Парившая после ночного дождя земля насыщала воздух влагой, отчего дышать становилось труднее. Душно, не ощущается даже слабого дуновения. В наших местах всегда вьется ласковый ветер, и я, привыкший к прохладному климату, в этом южном краю задыхался, невольно открывая рот от нехватки воздуха. Словно гигантская посудина, из которой высосали весь воздух. Или как рыба, изумленно разинувшая пасть.
 Если бы не тень могучих карагачей, то идти по улице в такую жару было бы невыносимо. Я плелся по краешку тротуара, стараясь держаться спасительной тени.
 На память неожиданно пришла художественная галерея.
 То, что она вдруг вспомнилась мне, показалось мудрой подсказкой… Похоже, это стоящая мысль: насладиться высоким искусством и утолить напоследок жажду прекрасного. Во всяком случае, вернувшись на родину, не буду сожалеть, что не посетил этот храм искусства еще разок.
 Расспросив встречных прохожих, понял, что здание галереи находится как раз в той стороне, куда я и направлялся. Правда, не так близко, на довольно значительном расстоянии. Хотя меня предупредили, что на своих двоих идти туда далековато, я своего курса не изменил и, не останавливаясь, пошел пешочком дальше. Времени предостаточно, спешить некуда, поэтому и суетиться в поисках попутного транспорта незачем.
 Раньше, когда я жил в ауле, галерея казалась мне несбыточной мечтой. Если не считать того, что мельком видел в кино, я совершенно не представлял, как выглядит художественная галерея. Видимо, поэтому уже на следующий день, как ступил на алматинскую землю, прежде всего поинтересовался, где она находится. Проплутал пару часов в поисках  здания, а за оставшиеся до закрытия полдня наспех пробежался по залам, едва успев обойти половину. Фактически мне удалось увидеть лишь один этаж. Со следующего дня начал усиленно готовиться к поступлению, следом навалились чередой экзамены, так что свободного времени я так больше и не выкроил…
 Вот наконец и галерея, к счастью, она уже открылась. С переполнявшим грудь томительным волнением я радостно переступил порог этого священного для меня свода...

*  *  *
 Пусть и располагался наш аул на отшибе, но библиотека в нем была очень приличная. И эта скромная сельская библиотека получала по подписке страшно дефицитный журнал «Огонёк», который доставался в руки далеко не каждому. Правда, каким бы дефицитным он ни считался, что-то я не замечал, чтобы в нашем ауле его, помимо меня, кто-нибудь хотя бы листал. В каждом номере этого богато иллюстрированного еженедельника печатались произведения известных художников прошлого и настоящего. Я как раз и отслеживал такие копии, то есть репродукции картин. Едва свежий журнал поступал в библиотеку, как я тут же выписывал его на дом и аккуратно вырывал глянцевый двойной лист с желанными картинками. Затем быстренько относил номер обратно и как ни в чем не бывало сдавал библиотекарше. Что говорить о других, если содержание «Огонька» даже она толком не знала, поэтому вырванных мною страниц никто ни разу не хватился.
 День, когда в аул привозили новый номер журнала, был для меня одним из самых радостных. А моя «коллекция», собранная таким бессовестным образом, с годами превратилась в увесистую стопку.
 Когда душе моей становилось тесно в нашем крохотном ауле, когда сердце рвалось на волю и я метался, не в силах унять беспричинную тоску, то всегда пересматривал свою «коллекцию». Таинственные картины будоражили во мне мечты и фантазии, а душа обретала крылья. Вглядываясь в рисунки, я мысленно переступал границы нашего аула, района, области и полностью растворялся в каком-то сказочно прекрасном мире. Казалось, эта загадочная красота, добраться до которой у меня пока нет возможности, предстает предо мной наяву и какая-то сокровенная тайна связывает меня с ней воедино. Каждый раз, разглядывая репродукции, я так страстно желал увидеть картины воочию, что у меня пересыхало в горле и начинала мучить жажда. Художников, которые дали жизнь этим изумительным творениям искусства, я по-настоящему боготворил. Всем сердцем восхищался их гениальным мастерством, а от нахлынувшего волнения на глаза нередко наворачивались слезы.
 Любуясь изо дня в день шедеврами, я пытался, как мог, их изучить и хорошенько исследовать, поэтому с годами стал и в самом деле во многих вещах неплохо разбираться. Со временем знал наизусть всю свою «коллекцию». До такой степени, что с первого же взгляда на знакомую картину, которую встречал в книге или где-нибудь еще, мог запросто назвать и имя художника, и название произведения.
 Ну а художественная галерея – это тебе не любование напечатанными на бумаге репродукциями прекрасных полотен, а возможность увидеть оригиналы. Я сразу понял, что это совершенно разные вещи – как небо и земля. Все равно что видеть живого человека или довольствоваться его фотографией. И еще: размер репродукций, которыми я восхищался, довольно небольшой, ведь при публикации их приспосабливают к формату журнала. А в галерее картины разные – одна побольше, другая поменьше, встречаются даже такие громадные полотна, что занимают полстены. Кроме того, все выставленные в залах картины обрамлены красивыми золочеными багетами. А картина в такой оправе производит совершенно иное впечатление. Некоторые рамы настолько массивны, что их толщина – со ствол небольшой сосны. Вы бы видели, с каким изяществом эти багеты украшены красивым резным орнаментом, витыми золотыми листьями и силуэтами прекрасных птиц! Наверное, и сами рамы – это настоящее отдельное искусство.
 Попав в галерею на этот раз, я поставил перед собой цель изучить как следует залы, где выставлено казахское изобразительное искусство, и не пытаться обежать всю экспозицию, как в прошлый раз. Теперь-то я понимал, что на все у меня просто не хватит времени. Даже тогда, когда ты совершенно свободен, обойти за день всю галерею немыслимо. Восприятие быстро слабеет, ощущения притупляются, а переизбыток впечатлений начинает утомлять. Вот я и не стал спешить, тщательно изучал каждую работу и пытался постичь ее смысл. Некоторые из картин мне уже были знакомы. Ведь, кроме «Огонька», я с удовольствием читал и другие журналы и книги, где печатались произведения художников, в том числе и казахских.

Вот тебе и на!
 Мы тут же поздоровались, обменялись рукопожатием и как старые знакомые, тихонько переговариваясь, направились дальше. Парень назвался Нуртаем. Оставшиеся галерейные залы мы, оживленно беседуя, обошли вместе, радуясь возможности развеять скуку одиночества.
 – Я в бегах! – объявил Нуртай, когда мы вышли из галереи.
 – Как это –  в бегах? – опешил я.
 – Да-да, в бегах… От милиции скрываюсь.
 – Почему?
 – Есть за что… Решил невесту умыкнуть, а в итоге на меня уголовное дело завели.
 Нуртай оказался парнем открытым и простодушным. Не стал дожидаться, пока я, разинувший от удивления рот и совершенно остолбеневший, начну его подробно расспрашивать, а коротко рассказал обо всем сам.
 Дело было так.
 Нуртай – старший в многодетной семье из пяти сыновей и двух дочерей. Как только он окончил десятилетку, отец с матерью основательно на него насели: женись да женись, дело даже до скандала доходило. Поначалу Нуртай от этих назойливых разговоров отшучивался и при первой возможности старался улизнуть. Но, сколько ни бегай, совсем ведь из дому не уйдешь, поэтому каждодневное родительское нытье совершенно его доконало. В конце концов, смирившись с их желанием, он дал слово отцу и матери, что женится. Пообещал, а невесты-то наготове у него нет. Бедняга Нуртай голову сломал, думая, на ком бы ему жениться. Только вчера школу окончил. Девчонки помладше еще учатся. Большинство ровесниц, с которыми недавно ходил в один класс, в конце июня разъехались по городам поступать в вузы. Пробовал было Нуртай поговорить по очереди с тремя соклассницами, оставшимися в ауле, так они, надменно выпятив губы, подняли его на смех.
 Потеряв надежду найти невесту в собственном ауле, он стал присматриваться к соседним селам. Когда подвернулся удобный случай, познакомился с девушкой по имени Жания. Не прошло и недели, как он признался Жание в своем сокровенном желании: «Давай в следующую субботу поженимся, выходи за меня замуж». Девушка в ответ лишь звонко рассмеялась. Нуртай же истолковал смех Жании как согласие, в тот же день поднял всех домашних на ноги и стал хлопотать, готовясь к свадьбе.
 В условленную субботу он вымыл до блеска отцовский «Москвич», сел за руль и примчался к Жание – девушка в полном шоке. «Я думала, ты шутишь», – пятясь, сказала она. «Ойбай! Да какие тут могут быть шутки!» – разволновался Нуртай. Но девушка осталась непреклонной: «Нашему знакомству всего неделя, думаешь, я теперь должна как послушная овечка за тобой следовать? Не выйдет! Кроме того, я на год старше… и вообще, если со всем этим спешить, завтра мы оба пожалеем». Едва не плача, Нуртай поклялся: «Нет, никогда в жизни не пожалею!» Но Жания уперлась: «Ты не пожалеешь, так я пожалею». Как он ни умолял, она на уговоры не поддалась и убежала домой.
 А скот-то уже зарезан, мясо сварено, баурсаки испечены, приглашены родные и близкие, родичи издалека, весь аул оповещен! Что же предпринять?
 Грядет такой позор, о котором никто и слышать не слыхивал.
 Как же теперь выбраться из этой западни?
 Нуртай уехал от Жании с полным хаосом в голове, совершенно выбитый из колеи. Руки-ноги дрожали, веки дергались, глаза заволокло туманом, так что он едва не опрокинул машину на ровном месте.
  Он понимал, что ехать домой одному никак нельзя. Нрав у отца суровый – не постесняется на глазах у всего честного народа отходить его камчой, как последнего барана. Думал Нуртай и так и эдак, в конце концов решил, что ему ничего другого не остается, как умыкнуть первую встречную девушку.
 С этой мыслью он повернул машину в соседний аул Енбек.
 Подъезжая, издали заметил на краю села какую-то черноволосую пухленькую девчонку, которая, согнувшись, набирала воду из колодца. Нуртай направил машину к ней и остановился.
 – Сестренка, дай-ка водички, пить очень хочется!
 Девушка, мягко улыбнувшись, протянула ему ведро.
 Нуртай, хотя жажда его вовсе не мучила, поднес ведро к голове и начал с шумом глотать холодную колодезную воду. Бросив взгляд на девушку, засомневался, а вдруг она несовершеннолетняя школьница, поэтому решил на всякий случай разведать:
 – В каком классе учишься?
 – Слава богу, от тюрьмы под названием «школа» я благополучно избавилась, – ответила девчонка, весело смеясь. – Десятый нынче окончила.
 – И я тоже! – обрадовался Нуртай. – Выходит, мы с тобой ровесники. А замуж не собираешься?
 – Почему бы и нет, если хороший джигит встретится! – кокетливо ответила она, демонстрируя озорной характер.
 – А я и есть этот хороший джигит…
 – Если вы, что тут такого… пойду и за вас замуж!
 – Как тебя зовут?
 – Карлыгаш…
 – Так ты ласточка* … в таком случае я – ястреб. Иди сюда, садись в машину!
 – Что ж, покататься я не против… Но можно сначала отнесу воду домой?
 Подхватив ведра, девушка вошла в крайний дом и тотчас же выскочила обратно, юркнув к Нуртаю в машину.
 Открытый, приветливый нрав Карлыгаш ему сразу понравился; она не изображала лживое смущение, как другие аульные девушки, а оказалась общительной и непринужденно поддержала разговор. «О Всевышний, похоже, мне повезло!» – обрадовался про себя Нуртай и повернул «Москвич» домой, всю дорогу фонтанируя удачными шутками. Весело заливаясь смехом, они быстро доехали до аула. Направив машину прямо в центр поджидавшей толпы, Нуртай остановился и вышел. Только теперь девушка сообразила, что ее новый знакомый не шутит, и порядком испугалась. Окаменев от страха, она осталась сидеть в машине. А многолюдная толпа перед входом в Нуртаевский дом с нетерпением ожидала появления молодой, держа наготове платок, а также мелочь и конфеты для традиционного шашу. Однако прибывшая невеста, похоже, не собиралась выходить из остановившегося у ворот «Москвича».
 Почувствовав неладное, глава семейства подошел к Нуртаю.
 – Ты что, насильно ее привез? – спросил он, вскипая.
 Не смея сказать правду отцу, готовому лопнуть от оскорбленного самолюбия, Нуртай молча сверлил глазами землю.
 – Мне не нужна невестка, привезенная силой! – рявкнул отец, ткнул сына в затылок и, развернувшись, ушел прочь.
 Душа бедняги Нуртая ушла в пятки. Он даже голову поднять не смел. Не проронив ни звука, сел за руль и, подняв пыль, поехал туда, откуда приехал.
 Помрачневшие, оба за всю дорогу даже словом не перекинулись. Казалось бы, попав в подобную ситуацию, девушка должна плакать навзрыд. Но эта девчонка, сжав плотно губы и нахмурившись, стойко сохраняла выдержку. Слез не проливала, однако Нуртай чувствовал, как сильно она переживает.
 Доехав до знакомого колодца на краю соседнего аула, он остановился и боязливо спросил:
 – В суд теперь подашь?
 – Вы из меня повод для аульных сплетен и домашних пересудов сделали! – сказала девушка, выходя из машины. – С огнем играете!
 – Я ведь не ради забавы. Хотел и вправду жениться… Ну, так ты подашь в суд?
 – Прощайте!
 Карлыгаш с треском захлопнула дверь машины и бегом скрылась в доме.
 Не зная, что делать, Нуртай пребывал в тревожном замешательстве. Вернуться домой стыд не позволял, поэтому он устроился в тени рощицы на берегу речки и весь остаток дня провел, уставившись в небо. Его мучили опасения, что теперь он наверняка попадет в тюрьму – и прощай молодость, которая едва началась, вся дальнейшая жизнь пойдет наперекосяк. Жаль было мать с отцом – они так ждали появления первой своей невестки, мечтали о сладких внучатах! Нуртай вспомнил о подрастающих братишках и сестренках, для которых он, старший брат, всегда был примером, – как сложится отныне их дальнейшая судьба?.. Думал, переживал, прикидывал разные сценарии, но в конце концов собрался с духом и на свой страх и риск решил: «В семье не без урода, поживем – увидим!» Никому еще не удавалось избежать предписанного судьбой, поэтому в душе Нуртай уже со всем смирился.
 Вернулся домой посреди ночи, а там, конечно, ситуация известная… Занавес, за которым собирались прятать невесту, уже снят, дастархан убран, народ давно разошелся. Что касается отца, тот сурово восседал, поджав ноги, на почетном месте – грозный, как взъярившийся в пору февральского гона верблюд. Мать же, отрешившись от бренных надежд этого света, лежала, свернувшись калачиком, в постели, лицом к стене.
 «Пока не утихнут скандальные сплетни, поезжай в город и не показывайся. Если дело осложнится, сам тебя вызову», – объявил свое решение отец. И той же ночью, дав Нуртаю адрес жившего в Алматы старого приятеля, сам отвез сына на ближайшую станцию. Там Нуртай сел на один из множества проходящих через станцию поездов и вышел только в красавице-столице. Прошло уже почти десять дней, как он скрытно, под покровом ночи, сбежал из родных мест.
 Такая вот история приключилась с моим новым знакомым.
 Время меня не поджимало, даст Бог, в аул поеду лишь завтра, поэтому я внимательно, не перебивая, выслушал рассказ Нуртая от начала и до конца.
 – Если девушка подала в суд, меня, наверное, уже разыскивают? – беспокойно спросил он.
 – И все-таки ты бы позвонил в аул и узнал новости, – посоветовал я.
 – А если я в розыске, меня ведь сразу поймают!
 – Что же ты… всю жизнь будешь вот так бегать? От судьбы не убежишь…
 Нуртай задумался. А меня осенила идея.
 – Я тут к вечеру собрался пойти в ресторан «Алматы» – ни разу в жизни в ресторане не бывал. Хотел немного взбодриться и поднять себе настроение. Как смотришь, если я приглашу тебя в качестве своего гостя? – предложил я.
 – Неудобно как-то, с вами, наверное, друзья будут, – замялся Нуртай.
 – Никого не будет, один я.
 – Разве ходят в ресторан поодиночке?
 – Если в миллионом городе у тебя нет ни одного знакомого, и ты так поступишь.
 – Что ж, можно попробовать! – согласился он, попрощался со мной и, вняв моему совету, отправился на поиски пункта междугородней связи.
 Я снова остался в одиночестве.
 Думал о простодушном и легкомысленном Нуртае… Интересно, дозвонится он до аула? И чем в конце концов завершится его история? Вполне может случиться и так, что беднягу действительно закуют в наручники и упекут в тюрьму.
 Я искренне посочувствовал Нуртаю, ведь с первого его слова было ясно, что у него доброе и доверчивое сердце.

*  *  *
 Обходя угол какой-то перегороженной улицы, я наткнулся на бушующую очередь. Оказалось, она ведет в магазин, торгующий спиртным. Толпа, состоящая сплошь из одних мужчин, кипела, словно муравейник.
 Неприглядный вид некоторых очередников вызывал подозрения: лица опухшие, под глазами мешки, небритые подбородки, синие от щетины. Точь-в-точь как люди, занятые непосильным трудом и неделями недосыпающие. Чуть что, с готовностью разевают рты и через слово матерятся. От этой площадной брани у меня уши завяли, пока я, влекомый любопытством, стоял несколько минут поодаль.
 Какой-то светлолицый мужчина в синей олимпийке с белыми полосками, извинившись перед двумя-тремя стоявшими в очереди мужиками, протиснулся поближе ко входу в магазин и попросил:
 – Пропустите, пожалуйста, без очереди! Сват издалека приехал. Первый раз у меня в гостях…
 Очередники на его просьбу никак не прореагировали: кто-то, зевая, уставился в небо, кто-то, кашлянув, отвернулся – словно не слышали.
 – Земляки, выручайте! Сват ко мне приехал, родня все-таки – надо бы уважить! – почти умоляя, вновь обратился человек в олимпийке к очереди. Поскольку народ мрачно безмолвствовал, он потянул за рукав ближайшего к себе парня: – Дружище, разреши, пожалуйста!
 В это время стоящий сзади богатырского сложения здоровяк с бугристым лицом разорался, брызгая слюной:
 – Эй, дорогуша, не до вашего тут свата – сами достояться не можем, чтобы здоровье поправить. А что если ноги протянем, пока до прилавка дойдем? Вы, что ли, ответ держать будете?
 Смутившись, человек в олимпийке что-то промямлил себе под нос.
 – Так что, милок, идите-ка отсюда прочь! – сказал здоровяк, указывая в сторону улицы.
 – Оттолкните его от греха подальше, пусть не мозолит тут глаза! – пролаял еще один, с профилем, напоминающим богомола.
 Всего-то одна маленькая просьба, но очередники, напирая друг на друга и размахивая руками, подняли такой шум, будто на их двор внезапно налетели волки.
 – Гоните его, чтобы не лез вперед!
 – Нечего звать гостей, когда самим водки не хватает! Чем он лучше других?
 – Да эти паршивые интеллигентики… они всегда норовят вот так пристроиться!
 – Терпеть не могу подобных типов!
 – Ишь, посмотри, как растолкался! Хочет влезть без очереди, да?!
 – Такие привыкли все без очереди брать!
 – Сволочи!
 – Бар-ран!
 – Пока цел, лучше проваливай!
 – А иначе… – многозначительно пригрозил здоровяк, демонстративно засучивая рукава.
 Человек в олимпийке, пятясь и боязливо оглядываясь по сторонам, поспешно ретировался. Отойдя на безопасное расстояние, робко обернулся и бросил тоскливый взгляд в конец очереди. Толпа возбужденных мужиков разгуделась, точно пчелиный рой, со всех сторон доносились недовольные крики и матерная ругань. Мужчина, свесив понуро голову, побрел домой – то ли сердце у него от страха дрогнуло, то ли сообразил, что при такой длиннющей очереди попасть в магазин сегодня ему не светит.
 Меня, от нечего делать с интересом наблюдавшего за этой сценой, кто-то осторожно взял за локоть. Оглянулся – какой-то потрепанный старик с остроконечной бородкой, вся грудь которого увешана орденами и медалями. Пусть невзрачный на вид, но все же уважаемый аксакал, ветеран войны. И не только войны, еще и ветеран труда. Я это понял по сияющим на его груди наградам.
 – Сынок, встань со мной рядом, помоги взять еще одну бутылочку, – робко попросил он.
 – Ата, да ведь вы в очереди стоите, сами и возьмете.
 – Здесь на одного человека больше бутылки не дают, милый. Мне твоя помощь нужна.
 До чего же старик унизился, в его-то возрасте! Меня это покоробило.
 – Дедуля, вы же ветеран, к чему вам эта очередь, она ведь бороду вашу позорит? Не лучше ли вернуться домой да с внуками побаловаться? – с укором сказал я, стараясь придать голосу вес.
 – Да я и так с внуками все время вожусь… – ответил аксакал. – Один из них нынче школу окончил, вот я и решил отметить эту радость с родственниками и соседями… Дастархан в доме уже накрыт, а разве по такому случаю обойдешься без бутылки? Сын и невестка на работе, уходят рано утром, возвращаются поздно, еле ноги волочат от усталости. А старуха у меня хворая – больше лежит, чем ходит. Так что все мелкие заботы по дому лежат на мне, включая походы в магазин. Вот и сюда один пришел. Я тут прикинул, мне парочка бутылок требуется, а здесь в одни руки дают только одну.
 Теперь я старику посочувствовал. Пока раздумывал, смогу ли ему помочь, он с печалью в голосе признался:
 – Внуки уже второй день без молока.
 – И почему же?
 – Ларек, где торгуют молоком, открывается в семь часов утра, а я вчера легкомысленно пришел ровно к семи. Пока подошла очередь, там уже шаром покати. Привезли только пять фляг, поэтому половина очереди осталась без молока, хотя на руки выдавали лишь по три литра.
 – Выходит, в городе с молоком проблемы?
 – Нынче оно везде бывает с перебоями, будто все коровы разом стали недойными… Мы-то ладно, коль Бог послал, и к черному чаю приспособились. А вот за внучат маленьких душа болит.
 – Да-а, трудновато вам, – посочувствовал я.
 – Ради собственных детей я так не носился, а внуки-то куда слаще, вот и стараюсь, бегаю ради них...
 Я прикинул на глаз расстояние от места, где стоял старик, до входа в магазин – пропади оно пропадом, далековато! Сколько времени пройдет, пока мы, по-черепашьи продвигаясь, попадем внутрь?!
 – Примерно за час управимся, сынок! – сказал аксакал, словно почуяв, о чем я думаю.
 Час, говорит, но это ведь многовато для человека, который завтра собирается уезжать. Чем терять драгоценное время ради бутылки спиртного, разумнее, наверное, пройтись по городу. Вернусь ли когда-нибудь в Алматы или больше ни разу не приеду – одному Аллаху известно.
 – Атай, простите, но я не могу стоять тут целый час – тороплюсь…
 – Ладно, милый, как знаешь! – совершенно спокойно смирился старик.
 От магазина я наяривал таким быстрым шагом, будто бежал от кого-то. Поневоле побежишь, даже в кошмарном сне мне не приходилось видеть такую необузданную толпу горластых мужиков…
 Я снова и снова встряхивал и приглаживал волосы, вытирал носовым платком изрядно вспотевший лоб, точно боялся, что ко мне пристанет какая-нибудь зараза. А это вполне могло произойти и в самом деле, во всяком случае, матерщина, то и дело доносившаяся из бурлящей злобной очереди, все еще звучала в моих ушах, как назойливое жужжание.

*  *  *
 Продолжив свой бесцельный путь по городским улицам, я через некоторое время вошел в какой-то большой парк.
 Здесь тоже было полно народу. Кто-то устроился вместе с детьми на лужайках поодаль от тротуаров и, расстелив скатерки, перекусывал. Кто-то, сидя в тени деревьев, уткнулся в книгу. Были и такие, кто, свернувшись калачиком, сладко подремывал на зеленой траве. Вокруг фонтанчиков, разбрызгивающих воду, внутри и снаружи летних кафе резвилась шумная детвора.
 В центре парка находилось большое озеро, а на его поверхности покачивались лодки с отдыхающими. Слышался звонкий веселый смех парней и девушек. Из репродуктора лились приятные звуки мелодичной песни популярного ансамбля «Дос-Мукасан». Мне этот парк показался знакомым. Да-да, точно… Я вспомнил, что читал немало рассказов казахских писателей, где с умилением описывается это место, и видел множество ярких цветных открыток с видами парка. По-моему, даже читал посвященные ему стихи. Действительно красивое место, просто глаз радуется. И ощущается какая-то удивительная гармония между природой и людьми, которые пришли сюда погулять и отдохнуть от житейских забот. Казалось, почти все они знают друг друга издавна. Чужим среди них был только я… Единственный человек, блуждающий в одиночестве, отдельно от остальных, как бы в отрыве от общей картины жившего своей жизнью столичного парка.
 «А вдруг на одной из этих лодок, скользящих по озерной глади, сидит наша Канагат… и своим чудным голосом выводит протяжный напев красивой песни?..»
 Я с удовольствием прогулялся по парку, пройдясь из конца в конец по его обширной территории.
 Возвращаясь, наткнулся на пивной бар, который расположился в укромном уголке рядом с выходом из парка.
 Это открытие обрадовало, так как день выдался жарким и от жажды язык у меня распух и едва изо рта не вываливался. Рано радовался – проклятье, здесь тоже дикая очередь! Видимо, в этом городе вообще нельзя ничего взять без очереди. Как и недавно, в толпе одни мужики. Все распаренные и потные, кого тут только нет – и черноволосые, и блондины, толстые и худые, старые и молодые, бродяги с густо разросшимися бородами, горбоносые кавказцы, грязные «бичи» с гноящимися глазами… Между прочим, кое-где выделяются в толпе и интеллигенты, в костюмах и при галстуках…
 Конечно, пиво – это напиток, вожделенный для всех. Я сам не прочь им побаловаться и знаю, как играют на его востребованности. Если у тебя в пивной работает хороший знакомый – это уже счастье, поскольку в кругу друзей авторитет твой моментально возрастает. Я как-то слышал, что все продавцы пива в Алматы – армяне. По-видимому, это правда… Вот и здесь пиво разливает какой-то жирный армянин с курчавой бородой и горбатым носом, свисающим чуть ли не до подбородка. Он так ловко орудует посудой и краником пивного бака, что над кружкой тут же вырастает высокая густая пена. Пуская клубы дыма зажатой в зубах сигаретой, бармен время от времени окидывает толпу презрительным взглядом. Лицо его лоснится от обильного пота. Вся грудь и руки в волосах. Можно, пожалуй, даже сбрить верхний слой и сдать в «заготконтору». Группа таких же, как и он, горбоносых мужиков с густыми усами расположилась, шумно переговариваясь, внутри бара. Похоже, остальные наблюдают за ними с любопытством и нескрываемой завистью. Ясно, представься возможность, так и раздавили бы их!
 Я встал в конец очереди.
 Оглядевшись, заметил, что в руках у каждого очередника имеется какая-нибудь посудина. У кого-то – кружка, у кого-то – банка, а кто-то, сжав пальцами тонкое горлышко, держит графин.
 – Молодой человек, ты бы, прежде чем вставать в очередь, приготовил себе посуду, из которой пить будешь, – дал мне совет какой-то проходящий мимо мужчина.
 – А где ее взять?
 – Ищи… Внутри, снаружи ищи!
 Послушавшись, я обошел гудящую, как пчелиный улей, толпу и для начала решил поискать внутри павильона. Только протяну руку к стоящей на краю столика пустой кружке, как тут же чья-то волосатая лапа ее забирает. Либо хлопнут по руке и неприятным голосом объявят:
 – Прости, дорогой, но это моя посуда!
 Так ничего и не найдя, осмотревшись еще раз, я вышел наружу.
 Вокруг зацементированного пятачка перед пивной уйма народа. Словно стая ворон, слетевшаяся к падали, всюду, скучковавшись в компании, стоят или сидят счастливчики, которые уже наслаждаются пивом. Кто-то беседует стоя, кто-то устроился кружком, приспособив под сиденья округлые валуны. Хотя слов не слышно, зато, когда раздается гогочущий смех, их голоса отдаются в ушах звоном. Кое-где смачно травят анекдоты. Часть народа устроилась на лужайках или в тени деревьев. Много и таких, кто вольготно, будто у Бога за пазухой, раскинулся, довольно поглаживая живот, на зеленой траве. Перед каждым пенится в посуде темное пиво. Кое-откуда раздается и звон бутылок. Видно, здесь тоже не найти пустой посудины – у каждой есть хозяин. Как только она освобождается, бегут обратно к бару. Отсюда я понял, что повторную порцию наливают без очереди.
 – Эй, парень, тебе посуда нужна? – хлопнул кто-то меня по плечу.
 – Да, нужна! – ответил я и радостно оглянулся.
 Пахнуло вонючим перегаром. Я невольно отшатнулся. Лицо и рот незнакомца словно побиты ржавчиной, борода и усы давно не видели бритвы, волосы слиплись и похожи на свалявшуюся шерсть, на щербатых, сто лет не чищенных зубах желто-коричневый налет. Явно «бич», как здесь называют городских бродяг. Он протягивал мне давно не мытыми, покрывшимися коростой руками какую-то черную от грязи банку.
 – Один рубль! – объявил бич, скалясь в улыбке.
 В потускневших, заплывших глазах искрилась даже любезность.
 – Что вы сказали? – переспросил я, не поняв, о чем это он.
 – С вас один рубль, – повторил бич, снова оскалив редкие зубы.
 – За банку, что ли, рубль?
 – Да, за банку.
 – В честь чего это?
 – А так… Вы, наверное, не знаете здешних порядков. Возьмете у меня за рубль, не спеша насладитесь пивом, а потом эту же банку отдадите за рубль кому-нибудь еще.
 – Хм-м… Странно как-то…
 – Что тут странного – все так делают.
 Если все, к чему препираться? Вручил щербатому рубль, взял банку и пошел искать, где бы ее вымыть. В окрестностях пивной ничего подходящего не обнаружил.
 – Сполосни в арыке! – заметив мое замешательство, подсказал кто-то.
 Арык тоже почти «созрел»: всюду грязь, мусор, арбузные и дынные корки, вода мутная и желтая. Как мог, почистил банку внутри и сверху, потер песком и ополоснул арычной водой.
 Поспешил назад, а очередь к тому времени продвинулась на приличное расстояние, и сзади меня уже тянулся длинный хвост.
 – Агай, я вот тут стоял! – втискиваясь в очередь, сказал я.
 Мужичок, к которому я обращался, оттолкнул меня грудью, искоса стрельнул презрительным взглядом и рявкнул:
 – Я тебя тут не видел!
 – Да я посуду искал… отлучился на некоторое время.
 – Светик мой, в очередь встают, когда найдут посуду. А если занял место без посуды, это не в счет!
 Пока я подыскивал нужные слова, чтобы возразить, стоящие сзади зашевелились и загалдели:
 – Чего он вперед лезет?
 – Вот наха-ал!
 – Абитуриент, наверно!
 – Не-а… Просто грубиян!
 – А что если дать ему по зубам?
 Я возмущенно посмотрел на сказавшего последнее толстяка с заплывшим лицом и лоснящимся носом. Заметив это, стоящий рядом костлявый мужик, похожий на высохший саксаул, заорал:
 – Чего пристал к человеку, что, не терпится подраться с нами? Хоть костьми ляг, все равно без очереди не пустим!
 – Ни за что!
 – Не пускайте!
 – Пусть не торчит, как бельмо на глазу, вытолкните его!
 – Парниша, проваливай, пока цел!
 «Если двинуть этому, с лоснящимся носом, в челюсть, мужики на меня точно муравьи навалятся, жаль, а иначе бы…»
 Какой-то пожилой мужчина с проседью в усах поднял вверх руку, чтобы утихомирить народ, и громовым голосом призвал очередь к выдержке:
 – Ай, братва, хватит шуметь! Что на вас нашло… не волка же гоните! За что вы так набросились на бедного парня? Он, похоже, к нам издалека приехал, не правильнее ли все по-человечески ему разъяснить?
 –  Кабеке, да ведь он сам виноват, – стал оправдываться, по-видимому, его знакомый, – сам не дал сказать по-человечески – сразу толкаться начал!
 – Приехал-то издалека, зато нахальства ему, видно, не занимать…
 – Хватит, хватит! – Усатый снова поднял руку в знак тишины. Потом повернулся ко мне и сказал: – Милый, впредь приготовь себе сначала посуду, а потом вставай в очередь. Понял?
 Как не понять, – конечно, понял!
 Пораженный тем, что из-за такой мелочи толпа разбушевалась, словно табун необузданных стригунков, я отступил. Что я такого сделал, чтобы стать бельмом на глазу? Почему они так взъярились? Точь-в-точь как злые собаки… Сними только ошейник, и любой набросится, разорвет меня в клочья. Разве из-за единственной кружки пива стоит поднимать такой крик и понапрасну оскорблять человека? Возможно, я тихоня и вообще терпеливый и кроткий осел, но, если уж так хлестко унижают мое достоинство, готов кровью умыться, умереть на руках у этой провонявшей потом оравы!
 Я с треском поставил банку, которую держал в руках, на один из крайних столиков и быстро направился к выходу из пивной.
 Даже не оглянулся, но слышал, как мужики с шумом налетели, дерясь за мою банку.
 В душе у меня полный сумбур. Да пропади все пропадом, видать, эти пивнушки Бог проклял! Ну надо же, одни наглецы и выскочки! Лбы здоровые! Не знают, куда свою силу и злость деть, вот и наваливаются скопом на первого встречного! Эх, погнать бы всех этих сволочей строем в аул и бросить на самую черную работу, чтоб от натуги аж сопли из ноздрей потекли! Пусть попробуют в июльское пекло косить литовкой траву да скирду вилами поднимать! Пусть попытаются в трескучую январскую стужу тащить с вершины горы толстенные сосновые бревна и счищать лопатой с силоса застывшую корку! Вот тогда бы я посмотрел, на что они годятся…
 Эта толпа лицемеров, сгрудившихся по углам в компании и миролюбиво болтающих за пивком, представилась мне вдруг сворой шакалов в человеческом облике. Попробуй сейчас подойди и ткни кого-нибудь в бок – вмиг потеряют человеческое обличье и превратятся в диких зверей. Морды у всех сморщены, шерстью, как животные, обросли, не говорят, а трусливо лают.
 Я спешно удалялся, испытывая брезгливое отвращение ко всей этой жалкой своре. Ноги моей больше в пивнушке не будет! Да и этот душный, провонявший выхлопами город мне даром не нужен!.. Нашатался досыта! Все, хватит! Еду в аул!
 Я почти бежал, не оглядываясь и не видя, куда несут ноги, будто наткнулся внезапно на зоопарк со свободно разгуливающими хищниками, но слишком поздно это понял.

*  *  *
 Поблуждав и обойдя множество улиц, я в конце концов вошел в густой и тенистый сквер. Устроился на одной из длинных скамеек.
 С одной стороны кафе с витиеватой вывеской «Театральное». С другой – красивое светло-желтое здание театра, контуры его изящного силуэта проглядывают сквозь густо сплетенные ветви деревьев.
 До открытия ресторана осталось еще несколько часов. Поскучаю тут. Бесцельное брожение по улицам тоже, оказывается, утомляет. А сегодняшний мой поход был именно пустым шатанием, напрасной тратой времени. К тому же перебранка в пивнушке настолько издергала мне нервы, что я почувствовал усталость.
 – Мил человек, подвиньтесь, пожалуйста!
 К скамейке, где я сидел, подошел сгорбленный старичок с дырявой авоськой, в которой болтались несколько пустых бутылок, и, согнувшись, стал шуровать под ней. Я встал.
 – Да вы садитесь… просто она вот лежала как раз под вашими ногами… – И старик выудил из-под скамейки пустую лимонадную бутылку. Аккуратно, чтобы не разбить, положил свою добычу в сетку и, склонив в знак уважения голову, извинился: – Простите за беспокойство!
 Только теперь я рассмотрел, как он выглядит: худой, весь высохший, бескровное бледное лицо с заостренными, как лезвие ножа, скулами. Взгляд робкий, будто у пугливой клячи, глаз которой коснулась камча. Похоже, одинокий пенсионер. Еще раз кивнув мне, старик отправился восвояси. Каждый раз, когда он делал шаг своими неверными шаткими ногами, голова на тонкой, как волосинка, шее невольно подергивалась, и казалось, она вот-вот оборвется.
 Я снова устроился на своем теплом местечке.
 Голову пощипывали всякие тревожные мысли, в душе царил хаос.
 – Эй, братишка, ты чего тут грустишь в одиночестве? – с этим вопросом возле меня остановился какой-то проходивший мимо праздношатающийся. Одет простовато, лицо потемневшее, силуэтом напоминает знак вопроса. Длинные волосы зачесаны назад, и это ему очень идет.
 – Просто так… – пожав плечами, ответил я.
 – Да нет, парень, видно, что-то гложет тебя.
 «Какое ему дело до моего настроения, беспокоит меня что-то или нет, чего, спрашивается, пристал?!»
 – Отдыхаю просто.
 – Подумал сначала, что ты абитуриент, однако выглядишь, пожалуй, взрослее. Кем бы ты ни был, братишка, но от тебя за версту аульным духом веет, прямо-таки несет.
 – Между прочим, я не из аула, а из армии возвращаюсь!
 –  Да хоть с неба спустись, все равно от тебя аулом пахнет!
 Повернув шею к длинноволосому, я окинул его отчужденным взглядом, словно хотел отстраниться.
 Видит Бог, если я хоть чуточку разбираюсь в людях, этот человек сам чем-то измучен. В лице ни кровинки, тощий и сухой, как скукожившаяся сыромятная кожа, будто  только что из концлагеря вышел.
 – Я один из тех казахов, кто давно потерял нить, связывавшую  с аулом. Потому и вдохновение так часто покидает. То и дело с пути сбиваюсь, спотыкач вечный – вот я кто! – громко сказал длинноволосый, уселся рядом и протянул для знакомства руку: – Пернебек!
 Я пожал ее и назвал свое имя:
 – Базархан!
 Пернебек, откинув назад длинные волосы, расчесал их своей пятерней.
 – Как смотришь, если я взамен «хан» прибавлю к твоему имени «жан»?
 – «Жан»? – улыбнулся я, с любопытством наблюдая за Пернебеком. – Ладно, если вам так хочется.
 – Тогда для меня ты станешь Базаржаном. Договорились?
 – Договорились…
 – Ну а если договорились, давай будем добрыми друзьями, Базаржан!
 – Будем так будем. Я не против… А где вы работаете?
 – Свободен от какой бы то ни было службы. Я вольная птица! – хвастливо заявил Пернебек, а потом добавил: – Правда, была работа, и очень приличная, но обидели меня – обвинили черт знает в чем и вышвырнули.
 – За что?
 – Было за что… Ты слыхал о генерале Сагадате Нурмагамбетове?
 – Да, слышал.
 – Так вот, в одной из своих статей я назвал его «генерал-полковником».
 – Ну и что здесь такого?
 – Да оказалось, он все еще генерал-лейтенант… Заместитель командующего советским воинским контингентом в Венгрии… Один мой знакомый без конца талдычил, что Нурмагамбетов уже давно генерал-полковник, вот я ему и поверил. Поверил, а вышло, что это вранье.
 – И за такую мелочь вас с работы выгнали?
 – Цензура вмешалась. Решили, что я намеренно повысил в звании генерала-казаха, то есть совершил серьезную политическую ошибку. Весь уже готовый тираж журнала пустили под нож. А меня, допустившего вопиющий просчет, в пух и прах разнесли на собрании и с треском вытурили с работы.
 Пернебек зачем-то вытер носовым платком сухие губы и, обхватив руками голову, сжал виски.
 – Видно, голова у вас неспроста побаливает? – подтрунивая, спросил я.
 – Верно подметил, братишка, агай твой не в силах написать начало, пока не подлечит голову* .
 Мне понравилось, что Пернебек ответил шуткой на шутку, но я не совсем его понял, поэтому с улыбкой спросил:
 – Интересно, а чью это голову вы не в силах вылечить?
 – Не чью, а какое, скажи, начало.
 – Да… какую голову?
 – Поэтическое начало… Не могу написать начало своей книги стихов.
 – А-а, так вы поэт? – заинтересовался я.
 – Поэт, братишка, и не просто поэт, а хороший поэт, – ответил Пернебек.
 – Говорите, «вылечить голову книги стихов»? Как это понять?
 – А что тут непонятного? Я готовлю свой новый поэтический сборник. А в данный момент мучаюсь, оттого что не могу написать начало. Вот и вся проблема!
 – Все-таки странно!
 – Это не только моя, это болезнь многих наших поэтов. Больше месяца без толку шатаюсь. Не выдержал и запил в конце концов. Уж прости, братишка!
 – Ничего страшного.
 – Отнес я свой поэтический сборник в издательство. Книга, на мой взгляд, получилась очень цельная и замечательная. Не хвастаюсь, все стихи на самом деле получились хорошими. Чистая лирика! Вещи искренние. А редактор недоволен: надо, говорит, сделать новое начало… Добавьте, мол, несколько стихотворений о Ленине, о партии. Воспойте, говорит, героический труд советских людей во имя светлого будущего коммунистического общества. И только тогда, дескать, ваш сборник станет полновесным, только тогда ваши стихи поднимут дух читателей и поведут молодежь к великим делам. А в настоящем виде рукопись, мол, не готова, чтобы стать полноценной книгой.
 – И в чем проблема? Вот и написали бы, раз говорят.
 – Ойбой, родной… написать – это не такое уж легкое дело.
 – Почему, агай?
 – Потому что такие стихи не от сердца будут. Разве стихи рождаются по заказу? В таких случаях все получается сплошной фальшью.
 – Хм-м… Интересно!
 – Вообще-то, я очень сильный лирик… Меня вечно за это издательские начальники ругают: «В ваших стихах слишком много грусти – одни слезы». Бывает, и вовсе раскритикуют за «декадентскую направленность», мол, я забываю, что являюсь «казахским советским писателем».
 – Может, они правы, зачем лить слезы?
 – Да я никогда в жизни не плакал! Это не я – сердце мое плачет!
 – Странно как-то…
 – Вот доживешь до моего возраста, братишка, и твое сердце заплачет, если, конечно, в твоей голове не сплошная темень... Ну да ладно, незачем чесать языком и морочить тебе голову, пойду, пожалуй.
 – До свиданья! – и я протянул для прощания руку.
 Пернебек положил свою мне на плечо и смущенно попросил:
 – Дело такое, Базаржан… Ты бы дал агаю, если можешь, на винишко! – Вздохнув, он приподнял брови. – Подлечу по-человечески голову, а потом вернусь подобру-поздорову домой, чтобы не мозолить зря глаза.
 – Кому это вы боитесь глаза намозолить? – поинтересовался я, вручая ему выуженный из кармана рубль.
 – Кому, говоришь?.. Да всем, включая и этих, ментов!.. – ответил Пернебек, краешком глаз быстро глянул направо и налево, поблагодарил, величаво встал со скамейки и зашагал, важно, как петух в курятнике. Он удалялся, заунывно напевая какую-то грустную мелодию, а его длинные, спускающиеся до плеч волосы при ходьбе развевались, как на ветру.
 Мне, что ли, побродить снова  по городским улицам, подумал я и даже привстал… Нет, все-таки не стоит. Шататься без всякого смысла по такой жаре, когда  ни малейшего дуновения ветерка, очень утомительно. Наверно, лучше остаться в сквере и переждать в тенечке, пока спадет зной, чем попусту мотаться. Другого места отдохнуть и расслабиться у меня сегодня, увы, не предвидится: в гости никто не звал, на желанную койку в общаге тоже не вернешься – утром за все рассчитался и сдал. Поэтому остается только одно – пустое времяпрепровождение. Вечером пойду в ресторан, устрою себе настоящий праздник, погуляю по-человечески, а ночевать поеду на вокзал. Не найду места для ночлега, так сяду где-нибудь в зале ожидания и хотя бы вздремну до рассвета. Если все сложится нормально, завтра умчусь в аул. Больше трех лет там не был: пока проходил срочную воинскую службу, а потом потерял еще год, когда бес попутал на «сверхсрочку» и я решил стать прапорщиком.
 Вот и все мои планы на сегодня и завтра.

*  *  *
 Конечно, трехлетнюю жизнь на чужбине легкой не назовешь. Насколько это долгий срок, не поймут ни отец, ни братья, ни даже я сам, это знает лишь сердце матери. Я жалею мать. Поэтому, хотя бы ради нее, мне следует поскорее вернуться на родину.
 Эх, время-времечко!.. А ведь как-то мне выпала счастливая возможность съездить на побывку в аул. Увы, я сам нежданно-негаданно все испортил…
 Если не изменяет память, произошло это, когда я отслужил полтора года. Иными словами, в разбитную пору армейских «черпаков» – мы уже не пыхтели день-де Я с довольно жалким видом торопливо засеменил за капитаном в штаб батальона. Комбат – грозный и суровый на вид человек, с густыми бровями и бычьей шеей, носил подходящую фамилию – Громов. При известии о том, что идет комбат, не только солдаты, даже офицеры старались уйти в тень, чтобы лишний раз не попасться ему на глаза. Мне же, несчастному, предстояло услышать из уст этого холодного, как лед, человека форменный разнос. Может ли быть суд страшнее этого?!
 Делать нечего, пришлось переступить порог комбатовского кабинета с трусливой робостью зайца, попавшего в лапы льва.
 Комбат, нависнув над столом своим огромным телом, что-то писал. Войдя в кабинет, командир роты доложил о нашем прибытии.
 – Тот самый?
 – Он.
 Сцепив руки за спиной, капитан отошел к окну.
 – Подойди ближе! – приказал комбат.
 Головы от стола он не поднял – отодвинул записи в сторону и, уставившись вниз, погрузился в размышления. Через несколько минут молчания прогремел:
 – Солдат!
 – Я, товарищ подполковник! – громко отрапортовал я и замер.
 Это, видимо, было с моей стороны лишним, поскольку комбат удивленно поднял брови и неприязненно меня оглядел: мол, что это с ним.
 – Солдат! – повторил он. – Расскажу тебе одну историю… Лет пять назад я служил в Прибалтике. Шел тогда 1968 год. По соседству с нами дислоцировался военно-десантный полк. Как-то ночью их подняли по тревоге и увезли… В Чехословакии начались волнения, для их подавления и высадили десант. Это была уже не игра, не обычные учения, а чрезвычайная военная ситуация. Там стреляли по-настоящему, шли бои, пролилось немало крови, множество солдат погибли. Но я не об этом хотел тебе сказать… Я хотел сказать, что в ту самую ночь один солдат-десантник, как и ты, ушел в самоволку. Вернулся утром в казарму, а роты нет, и полка нет… Его полк в этот момент сражался в Чехословакии не на жизнь, а насмерть. Так вот, военный трибунал, рассмотрев дело этого солдата-десантника во временных рамках чрезвычайной военной ситуации, приговорил его к расстрелу.
 Я вздрогнул, как от кошмарного сна, и вытянулся по стойке «смирно».
 – Понял, солдат? – спросил комбат.
 – Так точно, т-т-тов-в… под-д-полковник!
 Как не понять, – конечно, понял!
 Комбат нарочно издалека начал. Он хотел, чтобы я осознал, что и меня за точно такое же преступление могут расстрелять. Я понимал, положение мое сильно усложняется, однако нутром чувствовал – не станут меня расстреливать. Судя по разговору, скорее всего, сорвут погоны, значок, выдернут ремень, сделав подобием ощипанной курицы, а потом отправят в штрафной батальон.
 – А если уяснил… – Комбат откинулся на спинку стула. – Пусть этот случай станет тебе уроком на всю последующую жизнь! Капитан Бауэр искренне за тебя заступается. Просит не поднимать шум и не доводить дело до трибунала, называет тебя образцовым солдатом, у которого никогда не было ни одного взыскания. Он поручился за тебя. Так что впредь не позорь своего командира! Иди!
 Я стоял, как истукан, не веря собственным ушам и ничего не понимая: ждал чего угодно, но никак не предвидел, что мое дело разрешится именно таким образом.
 – Иди же! – повторил комбат.
 – Есть!
 Поднеся руку к виску, я стал разворачиваться кругом, но, оттого что коленки дрожали, не удержался на ногах, качнувшись, отлетел в сторону и упал. Комбат раскатисто рассмеялся, громыхая своим низким голосом. Стоявший у окна капитан Бауэр тоже не смог удержаться от хохота. Вконец растерявшись, я пулей вскочил с места и выбежал из кабинета.
 Вот так, словно упорхнувший из-под носа соловей, улетучилась и моя мечта побывать с отпуском в ауле. Тем не менее, оставалось лишь радоваться и благодарить судьбу за то, что мне так повезло: не осудили, не посадили в тюрьму, не отправили в штрафбат.

*  *  *
 Кажется, в сквере я остался совершенно один.
 Нет, оказалось, не один.
 Вон там озорничает, гоняя голубей, какой-то малыш. А в тенечке сидит его молоденькая мама, которая зорко следит за своим резвящимся чадом. Больше, пожалуй, никого. В сквере абсолютно тихо. Даже шум машин, несущихся бесконечным потоком на улице поодаль, сюда еле доносится. Похоже, все спасаются от жары по домам. А может, наоборот, обливаясь потом и прея, торчат на работе? Слышал, что с наступлением лета все горожане, подобно тараканам, разбегаются в разные стороны. По санаториям и курортам, в Крым и на Кавказ, а в крайнем случае, говорят,  едут на Иссык-Куль, что по ту сторону Алатау, и все лето напролет наслаждаются, купаясь в его прохладной воде. Ну а улицы столицы, ее парки и скверы заполняются летом такими же, как я, бездельниками: абитуриентами, туристами, теми, кто приехал к кому-то в гости.
 – Не выходи под солнечные лучи! – крикнула молодая мамаша.
 Малыш не послушался и, топоча в погоне за очередным голубем, вышел на круглую площадку в центре.
 Мать подбежала к нему и, взяв за руку, вернула ребенка в тенек.
 – Не выходи под солнечные лучи! – снова сказала она.
 – А что такое солнечные лучи? – спросил малыш.
 – Солнечные лучи – это дыхание солнышка. Если попадешь под них, тебя обдаст жаром, и головка заболит.
 – А почему головка заболит?
 – Потому что солнышко горячее.
 – А почему солнышко горячее?
 Слова малыша вызвали у меня улыбку. Не зря говорят, что на вопрос ребенка не может порою ответить даже ученый!
 Непонятно отчего, в ушах отчетливо зазвучала печальная мелодия известной казахской песни «Корлан».
 Откинувшись на спинку скамейки, я посмотрел в голубую бездну неба. Из-за густо разросшихся деревьев хорошо просматривался лишь небольшой лоскут. От тяжелых свинцовых туч, которые укутывали небо утром, и следа не осталось. Небо было совершенно ясным, будто уже долгое время не проливался дождь.
 Помню, как когда-то давно я летал на самолете. За всю мою жизнь это случилось лишь однажды. Позднее мне больше не подвернулась такая удача… на поезде ездил, автобусом путешествовал, а вот на самолете летал только один раз.
 Во время полета все пассажиры смотрели через иллюминаторы вниз, любуясь озерами и реками на земле, горами и скалами, клубящимися под крылом самолета облаками. Я же, так же, как сейчас, умилялся бездонной голубой высью. Выше нас и облаков-то нет – непонятная и непознанная черно-синяя мрачная пустота… Совершенно не похожая на то привычное небо, которое мы видим каждый день. Бездонный и таинственный отстраненный мир, чужая вселенная – бесконечная и вечно меняющаяся. Иными словами, открытый космос. Боже, думал я, есть ли дно у этой бездны? Во что оно упирается? По нашим понятиям, у любого предмета имеются границы, есть начало и есть конец. А где край этого неба?
 Мы до сего дня не можем по-человечески обследовать даже свой собственный спутник Луну, до которого от Земли рукой подать. Кроме того, хотя мечты наши и простираются на всю Солнечную систему, многие ее уголки все еще остаются для нас загадкой, поскольку увидеть их мы пока не можем. Ну а в самой Вселенной уже сейчас открыты сотни и тысячи галактик, подобных Млечному Пути. И неизвестно, сколько еще миров откроют в будущем. Так куда же уходит этот бескрайний и бесконечный мир?..
 Если честно, именно с тех пор меня стала пугать бесконечность, а перед лицом вечности я просто испытываю жуткий страх.
 – Привет, ровесник! – окликнул меня молодой парень с пестрой сумкой в руках и, пугливо осмотревшись по сторонам, вразвалочку приблизился. – Есть разговор!
 Я в упор уставился на незнакомца, как бы предлагая: давай выкладывай, что хотел. У парня светлое лицо, взлохмаченная кудрявая голова и бегающий взгляд.
 – Джинсовые штаны не нужны?
 «Джинсовые штаны»?! Верить собственным ушам или не верить? Найти в нашу пору джинсы – это все равно что раздобыть медвежью желчь. А тут такое везение – парень словно с небес спустился и сам предлагает их!
 Джинсы сейчас в большой моде и очень ценятся. Щеголять в таких штанах – недосягаемая мечта каждого молодого человека. Но как ни старайся, их, проклятых, нигде не найдешь. И в магазин они не поступают. А если и поступают, в мгновение ока тайно расходятся по блату. У простого же народа для этого руки коротки, а некоторые бедняги о таком товаре вообще ничего не знают, поскольку не только не видели его, даже не слышали. Большинство из тех счастливчиков, кого земляки пожирают на улице завистливыми взглядами, достают джинсы через «черный рынок» в Москве. Ну а попасть в стольный град мало кому удается.
 Вот какое чудо эти джинсы. И надо же, мне вдруг предлагают столь дефицитную и редкую вещь… Разве это не удача, разве не добыча, которая сама плывет в руки?!
 Какой же тут может быть ответ? Естественно, нужны!
 – Джинсы, говорю, нужны? Американские… «Монтана»! Фирменные!
 Прищурившись, я оценивающе посмотрел на парня. Изо всех сил старался себя не выдать, подавить внутреннюю радость и сделать серьезное лицо.
 – А какая гарантия? – как можно спокойнее отозвался я.
 – Я же сказал… Подлинная «Монтана»! Фирменные! Гарантия – сто процентов!
 – Хм-м…
 Приоткрыв молнию на пестрой сумке, парень показал мне краешек ярко-голубой джинсы. Я безошибочно узнал знакомую бирку-лэйбл с надписью «Монтана» и рисунком орла с раскинутыми крыльями.
 – Ну, как? Возьмешь?
 Изображая раздумья, я ответил не сразу.
 – Давай же! – стал проявлять нетерпение незнакомец с пугливым взглядом. – Сейчас мусора явятся… Если не берешь, я ухожу…
 Он действительно едва не ушел – в последний момент я его остановил, потянув за рукав.
 С этой милицией прямо беда – злыдни противные! Встретится тебе кто-нибудь вот так, с приличным товаром, поторговаться ведь по-человечески не дадут. На торговлю из-под полы наложен строжайший запрет, поэтому милиция всюду преследуют тех, кто продает людям такие нужные, ходовые вещи, особенно импортную одежду. Если удается поймать, конфискуют у бедолаги весь товар и садят в тюрьму за «спекуляцию». Вот незнакомец и суетится от страха, пугливо озирается по сторонам, а коленки у него так и дрожат. Я с пониманием отнесся к тревожному беспокойству парня, ведь он как на иголках сидел, поэтому перестал тянуть резину и шепотом спросил:
 – Пятьдесят второй размер есть?
 – Есть! – буркнул он и выудил из сумки блестящий пакет. – Вот, это – пятьдесят второй размер… Как раз твой!
 Я взял пакет в руки, принялся его вертеть, переворачивать, ощупывая блестящую упаковку.
 – Давай быстрее, дома полюбуешься… Сейчас кто-нибудь появится! – стал торопить пугливый, нетерпеливо привстав. – С тебя стольник!
 – Сколько?
 – Сто рублей!
 Боже сохрани, да они дороже золота! Это же целый месячный оклад! Цокнув языком, я покачал головой.
 – Не-ет, и не думай, не уступлю ни копейки! – отрезал пугливый все возражения и резко качнул головой, словно отмахнувшись от мухи. – Стольник – и точка!  У меня свой начальник есть, и перед ним нужно отчитываться.
 Так обычно и бывает. За дефицитный товар всегда заламывают баснословную цену, красота втридорога достается. А не возьмешь, сославшись на дороговизну, потом хоть с собаками ищи – не найдешь! Сам Бог мне этого пугливого послал, так что надо брать.
 Отсчитав, я сунул парню четыре двадцатипятирублевки.
 Едва деньги коснулись рук, как пугливый будто сквозь землю провалился… Я даже не заметил, в какую сторону он сквозанул. Вдоль тротуара его не видать, похоже, нырнул в кусты. Что еще делать бедняге – от милиции прячется.
 Решив, что вскрою пакет в поезде, я бережно погладил его блестящую поверхность и подложил под себя.
 Спустя какое-то время раскаленный жар стал потихоньку спадать. Солнце медленно скатывалось с зенита. Разбросанные по небу редкие перистые облака стали сливаться и увеличиваться в размерах, повеяло дыханием ласковой прохлады.
 Откуда появилась собака, я даже не заметил, поэтому невольно вздрогнул от ударившего по уху непрерывного громкого лая. Он прозвучал так резко, что я, погруженный в собственные мысли и почти задремавший, действительно испугался. Из-под скамейки, на которой я сидел, выскочила какая-то черная моська с лоснящейся длинной шерстью.
 – Прочь! – прикрикнул я, угрожающе замахнувшись рукой.
 Проклятая шавка не только не убежала, а еще и цапнула меня за ногу. Хотя брюки были целы, я чувствовал, что она прокусила мне голень. Испугавшись, тряхнул ногой, и тут же грудастая толстая тетка, издали с умилением наблюдавшая за псиной, завопила:
 – Не бейте животных!
 Моська, не переставая лаять, убежала к тетке. Оказалось, это хозяйка, она подняла собаку на руки, обняла и принялась целовать. Фу, ласкается, будто это ребенок, которого давно не видела и соскучилась. Потом стрельнула в меня сердитыми глазами и, что-то нашептывая собаке, скрылась в глубине сквера.
 В горле пересохло, хотелось пить. Я не спеша поднялся и огляделся. Перед кафе «Театральным» стоял автомат «Газвода». Рядом с ним толпилось несколько детей и женщин. Словом, и здесь очередь. Я медленно направился к ним. Встал в конец очереди. Похоже, другого места, где можно попить, поблизости нет. Подошли еще люди и встали за мной.
 В автомате был единственный стакан, все пили из него, каждый раз ополаскивая его в мойке, откуда бил фонтанчик, когда нажималась кнопка. Вода очень холодная, к тому же в ней много газа, который, скопившись в глотке, с кряканьем выходит наружу. Захочешь выпить не спеша, неловко как-то – вся очередь с тебя глаз не сводит в ожидании единственной посудины. Поэтому я торопливо, шумными глотками опорожнил стакан.
 Слегка утолив жажду, вернулся на место, но мою скамейку уже заняли другие. Две юные девушки разложили на ней исписанные листы, а сами уткнулись в книги. По-видимому, абитуриентки, к экзамену готовятся.
 Скамейка напротив была под солнцем. Но часть ее, которая ближе к кафе, находилась в тени. Там я и расположился.
 Площадка перед автоматом газводы опустела. Похоже, людей в сквере вообще не осталось. Вон только в конце тенистого тротуара появилась пара мужиков, о чем-то вполголоса переговаривающихся. Больше не видно ни души. Один из мужиков свернул за угол кафе, а другой, надвинув на глаза кепку, остановился возле автомата. Воровато зыркнул по сторонам, никого не заметив, быстро сунул в карман единственный стакан и тут же, спотыкаясь, исчез за углом «Театрального».
 Едва эта парочка скрылась, как неизвестно откуда у автомата появилась женщина, державшая за руку маленькую девочку. Она обошла автомат, тщательно осматривая все вокруг, и возмущенно заворчала:
 – Куда же делся стакан?..
 Наблюдавший за всем происходящим со стороны, я невольно рассмеялся.
 Сквер утопал в зелени. Кроме сосен и елок, карагача и ивы, здесь можно было заметить акацию и множество видов кустарника. Всюду разбиты клумбы, засеянные яркими цветами. Трава на газонах аккуратно выстрижена, словно ее выели овцы. Сказать нечего: красиво и впечатляюще.
 Что ж, завтра я еду в аул. Когда снова увижу этот город, одному Богу известно. Сколько дней пробежит впереди скользящей ртутью! Будто помеченная тоской, подберется вскоре и осень вместе с холодным ветерком и пестрой желтизной листьев. Изменится облик и этого окутанного зеленью сквера – лишь теряющие вместе с листвой жизнь оголенные стволы да обнажившиеся несуразные сучья. Потом, волоча с собой стужу, незаметно подкрадется зима, и землю покроет ослепительно белое снежное одеяло. А следом вновь засияет весна. За весной опять начнется лето… Оттого что ты уехал в аул, в природе этих мест ничего не изменится. Ей вообще нет дела до тебя – есть ты в этой жизни или нет. Вот так-то, милый мой… Это и есть вечная поэзия. В жизни все преходяще, лишь поэзия природы бессмертна.
 Стало немного зябко, по телу прошла волна легкой дрожи.
 «Надо же, как это я ухитрился в самое июльское пекло настолько замерзнуть, что мурашки побежали, а ведь всего лишь подумал о холоде зимы, причем в летний день, когда кругом бушует зелень!»
 На моей прежней скамейке одной из двух девушек уже нет, похоже, она ушла. Вторая сидит и спит в обнимку с книгой… Видимо, совсем вымоталась, днем и ночью готовясь к экзаменам. Сон девушки в тени сквера был так очарователен, что мне захотелось тихо подкрасться, щекотнуть ее по лицу травинкой и поцеловать.
 Сладкий сон абитуриентки, безмятежно спящей точно на пуховой перине, раздразнил мне сердце…

*  *  *
 Если вдуматься, я, бедолага, по сути, даже не пробовал перекинуться с девушкой словом по-человечески, гордо пройтись с нею, обняв за талию, как настоящий джигит.
 Конечно, бывало, ходил с девчонками вечерами в кино, гулял под ручку по улице, но настоящей любовью Бог меня, похоже, до сих пор не одаривал. Эх, думал я иногда, вот бы и мне влюбиться в кого-нибудь до смерти, как воспето в древних сказаниях и дастанах! Более того, я даже не прочь был пожертвовать собой во имя такой непревзойденной и чистой любви. Я мечтал, благодаря этой большой любви, стать образцовым примером, неким светочем для будущей молодежи, обернуться легендой в устах народа. Однако в то же время понимал, что такая возможность вряд ли появится сейчас, в это чересчур спокойное время, когда, как говорят казахи, жаворонок даже откладывает яйца на спине овцы…
 Чтобы родилась такой великой силы любовь, ради которой жертвуют жизнью, нужны и великие социальные потрясения. Или черные силы, которые нерушимой крепостью стоят на пути у любви. Необходимо наличие жестокого общества, встающего непреодолимой преградой для соединения двух молодых любящих сердец. По крайней мере, нужен бессердечный, властный и жадный отец, для кого красавица дочь – лишь выгодный товар. Только тогда любовь закалится, как булатная сталь, только тогда станет прочной, как камень. И только тогда рождается возможность принести себя в жертву ради великой цели.
 А разве сейчас такое время?! Разве не осталось все это величие в далеком прошлом, подобно недосягаемой мечте? Эпоха батыров и принцев давно канула в безвозвратную вечность. Ныне все в твоей воле: ходи с кем хочешь, женись на ком хочешь. Общество твой выбор примет с аплодисментами, а отец с матерью ничего, кроме как с какой стороны от невесты сесть, не решают. Сумей только найти дорогу к сердцу девушки. Естественно, откуда такая любовь будет великой, если не знала трудностей, не хлебнула горя, не закалилась жестокой реальностью? В конце концов, когда-нибудь и ты, как обычный, простой человек, станешь обладателем такого вот легкомысленного и пустого чувства, пополнив прозаическим бытом семьи такую же серую домашнюю жизнь большинства своих сородичей. И все! Прощай, любовь, прощайте, несбывшиеся высокие мечты! Правда, в душе я был категорически не согласен с этим…
 Понятно, что великая любовь приходит только с борьбой.
 Что же делать?
 Это была особо неразрешимая проблема. Она издавна и постоянно меня мучила.
 Каждую увиденную девушку я всегда мысленно сравнивал с нашей учительницей Канагат-апай, и меня от всех воротило, точно я переел жирного. Морщился с недовольным видом, испытывая самую настоящую неприязнь. Во всяком случае, обязательно замечал в любой девушке что-нибудь неприглядное и сразу утрачивал к ней всякий интерес. Надо сказать, Бог наградил меня упрямым характером, в результате я вечно морщил нос и не обращал внимания ни на кого из женской половины.
 Не знаю почему, но в мечтах мне прежде всего мерещился носящийся, как мячик, пухлый черненький малыш. Это, конечно, мой сын, мое собственное потомство. Плоть от плоти. Частичка моей крови. Потом я пытался представить мать моего чернявого пухлого сыночка. Однако, как бы ни напрягался, ничего не получалось… В конце концов, перед моим мысленным взором проступал какой-то призрачный силуэт, напоминающий Канагат-мугалиму* , но ясно различить этот образ я не мог.
 – Попробуй окрути эту девушку! – науськивали меня порой приятели.
 – Хм… Не пойдет! – качал я головой.
 – Ой, ну почему сразу «не пойдет»? – удивлялись в таких случаях аульные парни.
 – Не пойдет, и все…
 – Назови хотя бы причину… Не то разнесем по аулу слух, что ты просто «больной»!
 – Эта девушка склонна к полноте. Родит ребенка и сразу расползется, станет жирной, пузатой, а потом и вовсе круглой, как мяч. Короче говоря, самой настоящей бабой, точь-в-точь как другие здешние тетки, накрепко привязанные к аульному порогу. А мне нужна стройная девушка, такая, что всю жизнь будет оставаться изящной, и у нее должен быть покладистый характер, а лицо – излучать стыдливость и доброту.
 В другой раз ребята, взяв меня в круг, принимались агитировать:
 – Тойбазаровская дочка Кунсулу, та, что учится в девятом классе, определенно тебе подходит… Та самая изящная девушка со стыдливым лицом, о которой ты мечтаешь.
 Я снова качал головой. А сверстники начинали краснеть, готовые взорваться от возмущения.
 – У нее губы слишком тонкие, – объяснял я.
 – Ну и что?
 – Из таких в будущем получаются вздорные сплетницы, у них слово во рту не держится.
 – Ну и ну, наповал срезал!.. А как на Гаухар смотришь?
 – Какую Гаухар?
 – Тощую дочь Каная…
 – Это же чистой воды издевательство!.. Вы что, предлагаете мне сложить вдвое эту длинную и тощую, как болтающийся шест, девчонку, чтобы лечь с нею в постель?! Да она же костлявая, как скелет, хотите, чтоб я прижимал к себе эту костяшку и нежно обнимал скелет?!
 – Любовь на рост не смотрит!
 – Тьфу ты! Не на рост, а на возраст любовь не смотрит!
 – Ладно, – соглашались джигиты, исчерпав запас хитрости. – Давай сведем тебя с Жамбы, за которой твой дружок Балтас ухлестывает… Все равно  ей Балтас не нравится.
 – Не пойдет! – отвечал я, в который уж раз качая головой. – У Жамбы брови слишком густые.
 – Что он мелет?
 – Брови, говорю, густые.
 – Понятно, но при чем тут брови?
 – Скажу, если хотите знать. Из девушек с такими густыми бровями, как у Жамбы, в будущем выходят несговорчивые и властные жены – по малейшему поводу на тебя наскакивают и любое твое слово в штыки встречают. Родня таких жен садится на шею мужу, словно на лошадь, и во всю им понукает.
 От подобных аргументов у моих сверстников, пытающихся возразить, сразу пропадал дар речи, а рты пораженно раскрывались.
 – С подобными запросами ты вообще один останешься! – еле слышно говорили они. – Скажи тогда сам открыто, какая девушка тебе по нраву?
 Однажды я едва не выпалил: «Такая, как Канагат-мугалима», – вовремя спохватился и крепко сжал губы. А затем притворился, что размышляю вслух, строю какие-то свои доводы:
 – Вы ведь знаете казахскую поговорку: «Девушки все хороши – откуда только появляются скверные бабы?»
 – Слышали…
 – Слышали, так знайте: скверная баба получается из не очень хорошей девушки.
 – Если руководствоваться твоим вкусом, то нам придется всю жизнь провести холостяками, обнимая взамен жены собственные коленки.
 – Дело ваше… Девушки, которые нравятся вам, мне не нравятся, что прикажете делать? Может быть, где-нибудь и ходит моя половинка. Просто я ее пока не знаю… Она очень далеко!
 После этих слов у моих друзей кончались все уловки, и они теряли относительно меня всякую надежду.
 А я про себя радовался, что моя невеста будет похожа на Канагат-мугалиму.
 Подумаю об этом и начинаю грезить… Да, действительно, у нее длинные волнистые волосы, льющиеся черным дождем, брови – крутым полумесяцем, на щечках – легкий румянец, светлый высокий лоб, иссиня-черные черемуховые глаза, лебединая шея, красивая упругая грудь, осиная талия, округлые бедра, точеные плотные икры… Все эти сравнения, придуманные древними и современными поэтами, подходят и к Канагат-апай. Порой мне кажется, что эти прекрасные эпитеты стихотворцы посвятили именно ей. А потом я думаю о том, сколько же долгих и бесконечных лет пришлось трудиться человеку, чтобы достичь такой безукоризненной, благородной красоты, чтобы женщина стала настолько неотразимой и грациозной, как олень! Многие сотни… не-ет, тысячи и тысячи лет, даже, наверное, миллионы. Если верить Дарвину, между покрытой с ног до головы шерстью обезьяной с несуразно длинными руками и ногами и такой, как Канагат, красавицей безупречной чистоты, – бездонная пропасть. Какое все-таки счастье, что мы родились не миллион лет тому назад!
 Что интересно, в нашем ауле парней было больше, чем девушек. Их всегда не хватало. Пока мы, наивные раззявы, выбирали себе подруг, ребята постарше и пошустрее давно уже старательно поделили меж собой считанных аульных девчонок. Ну а положить глаз или приударить за девушкой, которая уже с кем-то ходит, – это несмываемое пятно позора, непростительный проступок. Настоящий мужчина обязан ставить себя выше подобной низости, никогда не позволять себе такого предательства. Ведь все парни –  твои же аулчане, соседи и близкие. Один – друг, второй – старший брат, третий – братишка. Если кто-то, возможно, твои намерения и не поймет, другой непременно заметит, что ты поступил непорядочно и гадко, уронил чью-то честь и втоптал в грязь. Чем подвергаться такому позору, лучше сразу похорони в себе подлые поползновения, а не сумел – не смей людям на глаза показываться либо вообще исчезни из аула!
 Такой вот неписаный моральный кодекс существовал среди молодежи нашего аула.
 Незаметно завершили десятилетку мечтательные юноши, в чьих сердцах играл огонь, а  в груди бушевала нерастраченная энергия. Кто знал, что река судьбы унесет нас совсем не по тому руслу… Кто мог себе представить, что вскоре после выпускного весь наш класс превратится в аульных пастухов?! Райком партии распорядился не выдавать нам аттестаты, пока мы не пройдем двухгодичную «отработку» в селе. Разве есть сила, способная противостоять решению вождей? Послушно, словно взнузданные верблюжата, подчинились ему. Пошумели-погалдели классом и создали комсомольско-молодежную чабанскую бригаду. Взяли на попечение двадцать пять тысяч яловых овец и принялись откармливать их на убой. А партийное руководство вдобавок посоветовало поступать учиться заочно. Или вообще отложить, мол, еще молодые, куда от вас учеба денется, поедете через пару лет – словом, надавили. Смирились с решением начальства и покорно занялись тем, куда послали. К нашей чести, за выделенным скотом ухаживали достойно, потерь не допускали, выполняли любую работу, которую нам поручали. Однако все наши лелеемые в груди мечты как бы осиротели и улетучились, словно мираж. Пламенеющие в сердцах горячие чувства постепенно угасли. Вместо бушующего огня остались лишь тлеющие угольки. И мы стали сбиваться с выбранного когда-то курса. Многие из нас от неприкаянности совершенно успокоились и обо всем забыли, довольствуясь серым существованием. Рвущаяся наружу буйная и вольная сила, вся наша мощь и энергия таяли впустую. А глубоко в сердцах поселилась боль.
 В течение этих двух лет чабанской жизни многие из наших ветреных парней женились, большинство девушек повыходили замуж. И слава богу, во всяком случае, они поступили мудро, оставшись в родном ауле. Правда, одну девчонку шайтан попутал: бросила замечательного парнишку из наших и сбежала к скользкому плуту из соседнего аула. Эта история закончилась жестокой дракой, а четверо наших джигитов, бросившихся за ней в погоню, вернулись домой с распухшими побитыми лицами, с фингалами под глазом, да еще и отсидели пятнадцать суток в изоляторе райцентра.
 Вследствие таких вот крупных и мелких событий ряды комсомольско-молодежной бригады заметно поредели, тем не менее, хотя наша прежняя юношеская компания поубавилась в размерах, как стершийся мел, оставшиеся все же старались не уронить чести, и число подотчетных овец не уменьшилось. Мы всегда стремились перевыполнить взятые на себя обязательства. Руководители совхоза довольно улыбались, весьма удовлетворенные нашей работой, и постоянно нахваливали нас на собраниях.
 По прошествии двух лет, когда мы благополучно прошли через выпавшее нам испытание и в душе надеялись, что наконец поедем учиться, под занавес апреля четверым парням пришли повестки. В том числе и мне. В первых числах мая мы, четверка недавних пастухов, должны были отправиться в армию.
 Увы, учеба, о которой мы мечтали, таким образом, снова отодвигалась на длительное время.
 Что делать, воинская служба – одна из гражданских обязанностей, наш священный долг. Пока ни одному человеку из наших краев не удалось от нее увильнуть.
 Без шума и споров мы пересчитали своих овец и сдали под расписку. Словом, отчитались и положили в карман честно заработанные деньги.
 Впереди – несколько дней свободы и праздных гулянок. Ночи напролет мы шатались по улицам, а весь день отсыпались. Никто нас не трогал, не теребил, не ворчал, возможно, жалели, помня о том, что нас ждет нелегкая армейская служба, так пусть, мол, нагуляются от души и выспятся досыта. Нам же страстно хотелось насладиться полной свободой, а душа требовала людской ласки и внимания. Хотя ходили мы, гордо выпятив грудь, где-то в глубине саднило чувство тревоги и росло уныние… Какая собака знает, куда мы завтра попадем – во Владивосток или на Камчатку, а может, забросят в Североморск или вообще к Ледовитому океану. Как бы там ни было, никто не слышал, чтобы ребята из нашей округи служили в теплых краях или в уютном месте. Остаться же в Казахстане было просто сказочной фантазией. Понимая, что, скорее всего, по установившейся негласно традиции, нас отправят в какой-нибудь глухой уголок на дальнем краю страны, мы и решили: почему бы в последний раз не дать волю холостяцкой юности и не нагуляться всласть!
 Не зря говорят, что на каждую прореху найдется своя заплатка: именно в те дни в наш аул приехала погостить девушка по имени Манар, двоюродная сестренка одной здешней молодухи. После восьмилетки Манар поступила в городе в какой-то техникум и училась уже на третьем курсе.
 – Ребята, не переходите мне дорожку! Я все-таки уезжаю, поэтому эту девушку буду окручивать я! – строго предупредил ближайших товарищей, едва завидев Манар.
 – Вот как, оказывается, нашлась все-таки девушка, которая тебе по нраву! – загоготали они и, картинно раскинув ладони, благословили на подвиги.
 Каждый день после вечернего киносеанса молодежь устраивала в клубе увеселительные вечера. До часу ночи мы танцевали под аккомпанемент баяна. Потом, взявшись под руки, ходили по улицам аула, бродили по зеленой траве на вершине ближнего холма, прогуливались по берегу речки, а лунными ночами пели в ночной тиши красивые мелодичные песни. Другие парни и девушки, зная, что мы вчетвером уходим в армию, старались уловить наши желания и всячески развеселить. Даже некоторые наши друзья, уже обзаведшиеся семьями, находились допоздна с нами, не в силах вернуться домой вовремя, хотя жены и беспокоились.
 – Манара! – в первый же вечер сама представилась гостившая в ауле и приглянувшаяся мне девушка, прибавив к концу своего имени «а» на русский манер.
 В последнее время мы все привыкли к повальной русификации имен: Галия становилась «Галей», Гульнар – «Гулей», Алия или Амина – «Алей», а Жамиля и Жайнагуль – «Женями». Поэтому я даже не обратил особого внимания на добавленную к имени гласную букву. Радовался, что «Манар» не трансформировалась в «Маню».
 Короче говоря, девушка Манара мне понравилась. Довольно симпатичная. И хотя едва заметное чувство во мне, наверное, нельзя было назвать настоящей любовью, все же мною овладело некое явно заинтересованное влечение. Пусть так, нужен же кто-то, кто хотя бы изредка будет писать мне в армию письма, сообщая новости и перемены в родном краю. И совершеннейшая удача, если этим человеком окажется девушка. Так что Манара просто обязана была мне понравиться. Ко всему прочему, оставшиеся до ухода в армию три-четыре дня требовалось с кем-нибудь провести. Что плохого, если все это время мы с нею будем вместе, пообщаемся по-человечески, поднимем друг другу настроение, весело и интересно отдохнем, чтобы запомнилось надолго? Вообще-то, если ты один, без девушки, не важно, плохой или хорошей, то и настроение у тебя какое-то половинчатое. С такими вот мыслями я в первый же день нашего знакомства крепко стиснул Манару в объятьях и как клещ впился в ее губы. Однако мастерства и особого опыта по части поцелуев мне, конечно же, недоставало, что тут же вылезло наружу. Хотя я прилип к губам девушки с истинным наслаждением, получился у меня скорее не поцелуй, а какое-то облизывание с обильным слюноотделением.
 Манара тут же вырвалась и, закрыв руками лицо, отвернулась.
 – Вы что себе позволяете?! – обиженным голосом сказала она. – Мы же познакомились только сегодня!
 Смутившись, я, почесывая голову, виновато спросил:
 – А сколько дней должно пройти?
 Манара, на миг сверкнув гневным взглядом, звонко рассмеялась. Я тоже развеселился. Потому как смех девушки говорил о том, что у нее нет желания гнать меня прочь.
  На следующий вечер после кино, танцев и гулянья по улицам, когда мы остались наедине, я снова крепко обнял Манару. Девушка на этот раз не противилась. Но я так и не решился поцеловать ее, поскольку не получил благословения.
 – Пусти! – сказала наконец Манара и легонько оттолкнула меня. – Дышать нечем – всю грудь сдавил!
 Я освободил ее из объятий. Она не стала, как вчера, закрывать лицо и отворачиваться, а нежно погладила меня ладонью по лбу. Рука горячая-прегорячая, от ее прикосновения по всему телу пробежала теплая волна. Затем она слегка склонила мою голову ближе к себе и крепко-крепко поцеловала в губы…
 Вот тебе и на! Куснула, что ли, как же все было? Даже толком не понял от неожиданности. Вот бы еще разок поцеловала, подумал я, но Манара, взяв меня за руку, пошла. Похоже, сама застеснялась своего поступка. Что же ей делать, если достался совершенно неопытный парень, который и целоваться-то не умеет!
 Я сам от смущения готов был сквозь землю провалиться.
 Следующий день – это наш последний день. Наутро мы соберем в дорогу вещи и двинем в армию. И – прощай на два года свободная и вольная жизнь! Одному Создателю известно, что нас ждет впереди. Вернемся на родину живые и здоровые или вообще не вернемся – эта сторона тоже во власти Творца. Кто знает, может, пока я буду служить, война начнется? Кто даст гарантию, что ее не будет? Никто в этом изменчивом мире не может ни за что твердо поручиться. А если во время учений меня в густой степной пыли задавит танк? Или же забытый в обойме патрон нечаянно выстрелит и шальная пуля попадет именно в меня? Такие случаи в армейской жизни происходят даже не десятками, а сотнями… Слава богу, мы о подобных ЧП и читали, и в кино такое видели, и слышали из уст своих же одноаулчан, вернувшихся из армии. А вдруг участь этих сотен несчастных солдат поджидает и меня и я стану следующей случайной жертвой? Проблема в том, что от этого никто не застрахован!
 Конечно, мы не хуже других – умрем так умрем, честь по чести… Принесем себя в жертву во имя Родины, ради счастья своего народа. Со всем, в конце концов, можно смириться. Однако…
 От последних мыслей душа, бедняжка, пришла в полное смятение, а сердце от волнения чуть не выпрыгнуло из груди… «Что же это я, так и уеду в армию девственником, так и не познаю, что такое быть мужчиной?!»
 К тому же ребята постарше, уже вкусившие армейской жизни, поговаривали, что девственников в армии подвергают насмешкам. Вот они и советовали: чтобы не жалеть потом, не робейте, лезьте смелее к своим девчонкам! Даже подстрекали напрямую, мол, не будьте наивными, не обманывайтесь в надеждах, девушки все равно не станут ждать вас два года.
 Ну а если в их словах есть хоть доля правды, то я и есть тот человек, который на целых два года станет для солдат предметом насмешек.
 Так что уязвленная гордость тоже меня подстегивала.
 Сегодня последний день и последняя ночь. Отступать дальше некуда. Если не рискну и что-нибудь не предприму, наверняка  стану пятном позора в рядах Вооруженных Сил Страны Советов…
 Однако в этот день Манара была невесела, не как прежде.
 Вся аульная молодежь собралась в одном доме и устроила вечеринку в честь наших проводов в армию. Она затянулась до часу ночи. Я сразу заметил, что Манара без настроения. Пытался ее разговорить, пробовал шутить, но она на откровенный разговор так и не пошла, разве что тепло улыбнулась пару раз в ответ. Тем не менее, я не придал ее состоянию особого значения. Решил, бедная девушка грустит, поскольку парень, с которым она только познакомилась, уходит в армию. Естественно, этот парень – я. То есть ситуация не так безнадежна… Если уж девушка из-за меня печалится, может, мне сегодня, даст Бог, и повезет, а?! Кроме того, по словам бывалых парней, ночь завораживает девушку своим волшебством и делает более податливой.
 

*  *  *

С расчетом, что ресторан откроется, пока я не торопясь дойду до него пешочком, я покинул уютную тень сквера и вышел к протянувшейся ниже улице.

Зажав под мышкой блестящий пакет с джинсами, не спеша двинулся по тротуару. Шел и, робко оглядываясь по сторонам, любовался утопающим в зелени кварталом. Эх, разве бы я шатался здесь вот так неприкаянно, если б мои родители не привязались накрепко к аулу, а давным-давно переехали бы в этот город? Тогда бы в одном из вон тех привилегированных красивых домов у нас, возможно, была бы своя квартира и я стоял бы на балконе и смачно поплевывал вниз, свысока поглядывая на прохожих! А посмотри, что сейчас, – я среди этих снующих туда-сюда людей, как не в своей тарелке, словно на мне одежда с чужого плеча, целый день не знаю, куда себя деть.

– Хм-м…

В этот момент на меня едва не налетел спешащий навстречу мужчина с портфелем в руках. Поправив очки, он спросил:

– Товарищ, подскажите, пожалуйста, как добраться до железнодорожного вокзала?

Не знаю, как все остальное, а вот где находится железнодорожный вокзал, я хорошо запомнил.

– Спускайтесь по этой большой улице прямо вниз, никуда не сворачивайте! – указал я на проспект на углу.

Человек с портфелем с услужливой суетливостью поблагодарил меня, кивнул два раза головой и быстро зашагал в указанном направлении.

Я ощутил прилив радостного удовлетворения… По всей видимости, этот рассеянный человек принял меня за коренного жителя столицы. Овладевшая мною скованность стала понемногу рассеиваться, я почувствовал, как ко мне возвращается легкость и свобода движений.

Дневная жара наконец спала. Приближался вечер, и людей на улицах стало намного больше.

Когда я подошел к подземному переходу на перекрестке, из него навстречу мне вышли три цыганки. Шурша колыхающимися цветастыми юбками, неспешным вальяжным шагом, словно это они настоящие хозяева города, цыганки прошли мимо. Но одна из них, помоложе, по пути цепко схватила меня за руку. Я резко ее выдернул и чуть ли не отпрыгнул в сторону. С детских лет мною было крепко усвоено наставление старших, что все цыганки обманщицы и ловкие воровки, им ни в коем случае нельзя верить, а иначе вытряхнут из тебя все деньги и оставят с носом.

– Хороший мой, ты чего так испугался? – спросила меня девушка-цыганка. – Ты меня не бойся. Я тебе только добра желаю. Дай мне свою руку – всю правду расскажу, что тебя ждет в будущем.

Голос необыкновенно мягкий, а сама – ну просто писаная красавица. Две другие женщины, не оглядываясь на спутницу, удалялись тем временем вверх по улице.

Ласковый тон молоденькой цыганки как бы смягчил мое напряженное со вчерашнего дня состояние. «В самом деле, и чего я так испугался? – мелькнула мысль. – Разве такая девушка, нежная и изящная, как детеныш косули, способна мне навредить?» Я слегка улыбнулся, тоже стараясь продемонстрировать теплое расположение, и протянул цыганке ладонь.

Взяв мою руку и поглаживая ее своими мягкими нежными пальцами, девушка игриво улыбнулась:

– Ты бы, хороший мой, сначала деньжат подкинул…

– А сколько?

– Сколько дать – твоя воля, хороший мой.

– Рубль хватит?

– Давай хоть рубль…

Сжав свой блестящий пакет коленями, я стал искать в карманах рублевку. Как назло, ничего, кроме четвертных купюр, в руку не попадалось. Хотел было посмотреть в нагрудном кармане, но цыганка, кокетливо вскинув на меня свои огромные черные глаза, предложила:

– Давай сюда двадцать пять, я тебе разменяю.

Глубокий вырез ее блузы отошел, обнажив пару упругих, словно спелые гранаты, и белоснежных, как очищенное яйцо, грудей. Колыхнув налитыми шарами, она жеманно повернулась, чаруя глаз шаловливым кокетством красующегося павлина.

Я на миг замешкался, не решаясь довериться. А потом и сам не заметил, как отдал ей двадцатипятирублевую банкноту – словно воробушек, завороженный змеей.

Цыганка в мгновение ока выхватила купюру, ловко произвела какую-то манипуляцию, и та вдруг… исчезла! Затем, для пущей достоверности, она поднесла к моим глазам обе свои ладони, в которых совершенно ничего не было, и весело рассмеялась:

– Денег-то нет!

– Как это нет? – У меня глаза чуть из орбит не вылезли.

– Нет! Пропали!

Цыганка попятилась и попыталась сбежать. Не тут-то было – бросившись следом, я крепко схватил ее за руку. Боже сохрани, лучше бы я ее не трогал – она сразу завопила, как визгливый поросенок. Голос был настолько пронзительным, что у меня на мгновение даже уши заложило. «Спасите, насилуют!» – разоралась цыганка, словно жизнь ее и в самом деле висела на волоске. Растерявшись от неожиданности, я выпустил ее руку. Девушка, продолжая истошно кричать «на помощь, спасите!», лихо сиганула через арык с журчащей водой и выскочила на широкую улицу, запруженную машинами. Я поспешил за ней. Пытаясь догнать плутовку, даже не заметил мчащуюся серую «Волгу», которая, едва не сбив меня, взвизгнула тормозами и остановилась в шаге. Так резко, что у нее задымили колеса и послышался характерный запах резины. Из «Волги» пулей выскочил рыжий шофер. Я заметил, что у него трясутся руки и дергаются усы. Он заикался, не мог найти подходящих слов в мой адрес и лишь после невольной заминки проорал громовым голосом:

– Эй, скотина!.. Скоти-ина паршивая! Отца твоего растуды!.. Жить надоело, св-волочь?!

Цыганка, продолжавшая вопить, тем временем перебежала на другую сторону. Ее пронзительный голос по-прежнему звенел на всю улицу.

Мне ее уже не догнать, поэтому я перепрыгнул через арык назад.

– Каз-з-зел!

Рыжий шофер «Волги», выместив еще раз на мне душившую его ярость, смачно сплюнул и пошел к машине.

«Зря я так легкомысленно погнался за цыганкой! – подосадовал я. – Что люди-то подумают после ее криков о помощи?» С опаской осмотрелся вокруг, словно побитый мальчишка. А ведь и вправду получил, даже шофер с пеной у рта обругал! Мало того, мне показалось, что все прохожие, спешащие по своим делам в разные стороны, теперь брезгливо посматривают на меня и мысленно тычут пальцем: «Этот, что ли? Это тот самый подлец, который хотел изнасиловать девушку прямо на улице?!»

– Не переживай, земляк, в следующий раз будешь поосторожнее! –заржал, шлепнув меня по спине, нависший надо мной здоровый, как бык, детина. Видно, он стал случайным свидетелем всей этой сцены.

Я лишь хмыкнул в ответ и, кипя от злости, зашагал по направлению к ресторану.

Злился не из-за денег, которых так глупо лишился средь бела дня, а на себя, на свое ротозейство, на то, что так наивно доверился подлой цыганке, лихо собиравшей дань с простачков. И был до глубины души оскорблен тем, что при здоровой голове на глазах у всех стал посмешищем.

*  *  *

Ресторан только открылся. Вместе с группой людей, поджидавших его открытия, я проследовал внутрь.

Никогда раньше я не видел настолько роскошного по внутреннему убранству здания, построенного с таким изысканным вкусом. Прежде мне приходилось бывать лишь в кафе и столовых. Причем в кафе я стал захаживать совсем недавно – только в армии, когда жил в офицерском военном городке. По сравнению с простенькими, невзрачными заведениями, которые посещал я, продуманное устройство и великолепие этого ресторана казались особенными. Сверкающий золотом и серебром отделки красивый зал, ниспадающие по углам огромных окон богатые шелковые шторы, которые переливаются разными оттенками, по их краям нашита длинная бахрома, льющаяся поблескивающим дождем. Сияющий паркет на полу выложен причудливым узором, он так сверкает, что в него можно смотреться как в зеркало. В огромном, как футбольное поле, зале расставлены аккуратные ряды столов и другая необходимая мебель. Все здесь притягивает глаз, как кумушек приданое невесты.

Большинство столиков пока свободны. Я устроился где посветлее – у окна. Положив пакет с джинсами на соседний стул, снова с любопытством осмотрел красивый зал, утопающий в роскоши.

Подошла официантка – довольно крупная и рыхлая пожилая брюнетка. Молча бросила передо мной меню и ушла. Не совсем, а от моего стола. Я видел, как она разнесла такие же плотные папочки еще на четыре или пять столиков и, переваливаясь, как утка, удалилась в сторону бара.

Когда я только открыл и уставился в меню, внимательно его изучая, официантка успела вернуться, вооруженная бумагой и ручкой, и, сверля мне взглядом затылок, встала над душой.

По моим впечатлениям, она, похоже, из той породы женщин, которые всю жизнь работают на одном месте – приходят девчонками и уходят в пожилом возрасте, лишь выйдя на пенсию. Лицо у нее припудрено, глаза подведены карандашом, на верхних веках наложены синие тени, длинные волосы собраны наверху в аккуратную шишку. В походке и движениях ничего лишнего, никакой суеты, держится с достоинством, клиентов пасет краешком глаз. Видимо, у нее хватит духа и на то, чтобы самолично выставить вон изрядно захмелевших посетителей, своей распущенностью нарушающих общественный порядок. Как бы там ни было, в глаза сразу бросается, что эта тетушка не из робкого десятка и много на своем веку повидала.

– Нечего таращить на меня глаза, лучше заказывайте побыстрей!

Ну вот, от ее бдительных глаз даже мой мимолетный взгляд не ускользнул.

«Меню» – это слово до сегодняшнего дня я только слышал и не представлял толком, что оно означает. А меню оказалось просто списком всевозможных блюд, которые подают в ресторане. Названия многих из них были для меня в диковинку. Не зная что заказать, я решил посоветоваться с официанткой.

– Может, суп-лапшу? – робко спросил я первое, что пришло в голову. Голос вышел каким-то хрипловатым – видать, слегка прихватило горло из-за ледяной воды, которую я, мучимый жаждой, выпил недавно из автомата «Газвода». Откашлявшись, я, уже уверенно, повторил: – Суп-лапшу!

– Суп в ресторане не подают… Если хочется супа, идите в столовую!

– Тогда бифштекс… – вспомнил я блюдо, которое мне самому очень нравилось.

– Бифштекса сегодня нет.

– Тогда… может, вот это? – ткнул я в меню.

– Что «это»?

– Бефстроганов… – медленно прочел я.

– Его тоже сегодня нет.

– А это? Какой-то «лю-ля»…

– Что-что?..  И его нет.

Я выпучил на официантку удивленные глаза.

– Есть тушеная говядина, цыпленок табака, котлеты по-киевски, манты и пельмени – заказывайте что-нибудь из этого!

Я тоже встал в позу:

– Этого я не ем…

– Голубчик, у меня нет времени препираться. Я назвала вам основные горячие блюда. Закуску посмотрите сами. Выбирайте поскорей что-нибудь и делайте заказ. А нет, так освободите место!

Ничего не оставалось, как смириться. Не яд же мне, в конце концов, подадут – все это съедобная пища. Заказал салат из свежей зелени, какие-то зразы, а из перечисленного официанткой – тушеную говядину с картофельным гарниром. Окажется слишком много – пусть останется, черт с ним! Все-таки я пришел развлечься, погулять от души, а значит, и дастархан должен ломиться!

– Из спиртного что принести? – спросила официантка. На меня даже не смотрит, взгляд ее блуждает где-то на улице за окном.

– Хм… Вообще-то, я не любитель спиртного… Может, мы эту дрянь вообще отставим? Дайте мне лучше лимонад!

– С этим никак нельзя согласиться.

– То есть как, что вы хотите сказать?

– Видимо, вы забыли, куда пришли. Это ведь ресторан, голубчик. А здесь в обязательном порядке следует заказывать спиртное.

– Апай, да я же еще молод – придет время, тогда и буду пить.

– Если такой молодой, зачем в ресторан явились? Шли бы в таком случае в парк и там на танцульках дрыгались!

– Недавно из армии демобилизовался…

– А я заметила, что вы уже достаточно взрослый человек, вот потому и спрашиваю про спиртное.

– Ну и ну… Вы мне и слова вставить не даете, а?

– Поработаешь на одном месте с мое – лет тридцать, голубчик, и ты таким станешь… Так что будете из спиртного?

– Устроит и красненькая водочка.

– Вино, скажите. Понятно, а какое?

– Хм… Народ вроде нахваливает «Талас»… Может, его попробовать?

Официантка, мгновенно утратив свой важный вид с блуждающим на улице взором, согнулась и, передернув губами, пристально вгляделась в мое лицо.

– Портвейн «Талас»! – твердо повторил я.

– Светик, мы не торгуем бормотухой! – возмущенно воскликнула она с вытаращенными глазами.

Сообразив, что оплошал, я стал многозначительно листать меню, словно бы изучая его.

– В таком случае этот… коньяк! Какой у вас самый лучший?

– Армянский.

– Несите его…

– Сколько?

– Сколько?... Сто пятьдесят грамм, наверное, хватит. Я стараюсь вообще не употреблять спиртное, так что этого достаточно.

– Мы не разливаем по граммам. Скажите, сколько бутылок.

– Ничего себе! А бутылки не много будет?

– Все так заказывают. А потом еще требуют принести.

– Ладно, будь по-вашему! Несите бутылку! Что не выпью – останется.

– Не останется! – уверенно сказала она.

Я же искренне рассмеялся.

*  *  *

Еще недавно в ресторане почти никого не было. В большом просторном зале сидели лишь разбросанные в разных концах небольшие компании или парочки. К вечеру народ стал прибывать. В моем ряду вдоль окон уже успели занять все столики.

Я был совершенно один, поэтому развлечь меня было некому. Накалывая вилкой время от времени какой-нибудь кусок, уже вроде бы наелся. Успел и несколько рюмок опрокинуть. Видно, от этого настроение заметно повеселело, я приободрился и от нечего делать принялся изучать людей, сидящих за соседними столиками… Не торопясь, пристально оглядывал зал, внимательно всматривался в лица посетителей ресторана. Искал среди сидящих какие-то определенные типажи. Пытался по внешнему виду и поведению составить мнение о человеке и его характере. Мне вообще нравится иногда вот так наблюдать за кем-то со стороны, критически оценивать, делать едкие характеристики. А сейчас, когда от скуки я не знал чем заняться, это показалось мне замечательным развлечением.

За ближайшим от меня столом устроилась парочка. Мужчина с рябым лицом и высокая большеглазая девушка, похожая на стрекозу.

Мужчина – человек зрелый, ему за сорок. Девушка гораздо младше – засидевшаяся в невестах дева лет тридцати. Мужчина грузно развалился, казалось, он вот-вот своим немалым весом сломает стул под собой. Видать, один из тех, кому море по колено, кто причисляет себя к хозяевам жизни. Во всяком случае, напоминает напыщенного через край провинциального шишку, который возомнил, будто своей макушкой небеса подпирает. Он беспрестанно курит, утопая в табачном облаке, и издали похож на паровоз, пускающий клубы сизого дыма. Девушка вроде тоже не из робкого десятка, знает себе цену, из тех бойких, что на любое «а» всегда сумеет ответить «б». И внешностью привлекательна – с первого взгляда надолго остается в памяти. Глаза у нее огромные, как у озерной лягушки. По надетой на ней модной одежде, по тому, как она щеголевато и красиво села на стул, по завораживающей глаз игривой улыбке ясно, что красотка выросла в городе. Ну а мужчина, безусловно, выходец из аула. Такие дядьки вроде него, которые приезжают из родных мест покутить во время отпуска, чаще всего бывают денежными. Не каждый день им выпадает поездка в столицу, поэтому они наслаждаются всласть, соря деньгами направо и налево. Развлекаются в обществе девушек, обходят поочередно все до единого городские рестораны, гуляя на полную катушку. Понятно, что и у этого чванливого мужика денег в кармане куры не клюют; припасенные на отдых, они теперь так и рвутся на волю, словно необузданный бычок с привязи. Судя по всему, на родине он занимает завидное положение, а деньги лопатой гребет.

Впрочем, какая разница. Интереснее другое – кто же на этот раз кого подцепил? Девушка – конопатого мужика, или же мужчина эту стрекозу с большущими глазами? Видно, неспроста у одного из поэтов родилась строчка, что Алматы – легкомысленный и развращенный город.

Мужчина, смяв, затушил окурок и, вытирая руки салфеткой, сказал что-то девушке. Очевидно, это была шутка, потому что оба, довольные, громко рассмеялись. Посмеиваясь, мужчина погладил нос. А потом… запустил мизинец в ноздрю.

«Вот и вся твоя культура, бедняга!»

Немного подальше от них, пуская кольца табачного дыма и искоса поглядывая, сидит в одиночестве военный. Погоны на его плечах я издали разглядел не очень отчетливо. Две звездочки. Видимо, лейтенант… Не-ет, скорее подполковник – лицо потрепано временем, так что он, похоже, немолод, многое повидал…

Не знаю почему, но в последнее время у меня появилась странная черта. Стоит мне увидеть любого офицера, как лицо сразу морщится от нескрываемой неприязни. Может, все дело в том, что из армии меня, спустив всех собак, вытурил именно офицер – наш «полкан», то есть командир полка. Он тоже был подполковником. Фамилия «полкана» – Глоба. Офицеры же за глаза прозвали его в насмешку Глыбой. Так вот, этот вояка на протяжении многих лет не получал повышения и, когда представился случай, набросился на меня, ну точно ворон на падаль, как будто это я был виноват во всех его бедах.

– Из-за таких идиотов, как ты, я уже лет десять торчу на этом проклятом месте! – заорал он, нервно тарабаня по столу. – Те, кто вместе со мной академию заканчивал, давным-давно по генштабу гордо расхаживают! –Вскинув руку, он жестом указал наверх. – Не чета мне – уже давно на погонах звезды вышитые носят, а я… до сих пор в железяках хожу. Ты можешь это понять, товарищ прапорщик?! – «Полкан» аж зубами заскрипел, будто камень жевал.

Как не понять, – конечно, понял!

«Из-за тебя я никак не могу генералом стать», – вот что он имел в виду. Ничего не оставалось, как вытянуться по уставу в струнку и звонко отрапортовать:

– Виноват, товарищ подполковник!

Казахи говорят: склоненную голову меч не сечет. Но эта традиция, как оказалось, в советской армии не действует. Не дав опомниться, Глоба все-таки выгнал меня с военной службы.

…Оглянувшись на чей-то громкий голос, я увидел, что шум исходит от стола у окна на противоположной стороне, где расположилась компания из трех мужчин. Один из них горячится, размахивая руками и брызгая слюной, – ни дать ни взять раненый верблюд. Злясь от того, что его слова не доходят до собеседника, он раздраженно кричит, пытаясь что-то доказать. С виду как две капли воды похож на непутевого бригадира самого задрипанного отделения, расположенного где-то на отшибе, ничем не отличается. Все трое здорово пьяны. Им нет никакого дела до других сидящих в ресторане людей. Словно они тут одни, будто сидят где-нибудь в степи, а вокруг скот пасется. Хотя огромный зал ресторана наполовину поглощает крик распоясавшегося гостя, все равно шум привлек всеобщее внимание.

Официантка неспешно подошла к троице, выставила преду­преждающе палец и что-то строго сказала. Но даже после этого разбушевавшийся мужчина не сразу утихомирился, задыхаясь от злости, захрипел, как старый патефон, игла которого застряла на последней звуковой дорожке пластинки, побурчал и с трудом затих.

Прямо напротив моего столика горделиво восседают три женщины с напудренными лицами. Одна из них – довольно худая и длинная франтоватая модница, две другие – полные женщины с круглыми отвисшими грудями, пухлыми руками и толстыми икрами. Вид у всех заговорщицкий, будто нарочно уединились и пришли сюда скрытно, чтобы решить какое-то важное дело. Из их беседы я догадался, что женщины принадлежат к известным в своей среде семействам, возглавляемым авторитетными людьми. Строят какие-то предположения и жарко спорят, точно соревнуясь друг с другом. Иногда пугливо озираются по сторонам и, наклонившись друг к дружке, переходят на шепот. О чем они шепчутся, мне не слышно, но постепенно их голоса становятся все громче, поскольку они никак не могут прийти в чем-то к согласию. «Раз уж женщина зовется женщиной, – подумал я, – у нее всегда найдется уйма подобных секретов».

Из доносившегося разговора я заключил, что женщины приходятся друг другу сношеницами, тесно общаются и помогают друг дружке. Все трое приехали сюда из одного района, расположенного в ближайших окрестностях столицы. Не простые смертные – жены руководителей. Из их слов выяснилось, что к ним в район поступили четыре цветных телевизора, пять ковров и пять мебельных стенок. По разумению женщин, это событие – крупная удача, которая выпадает раз в году и имеет особую значимость. Посчитав, что упускать такую Богом данную счастливую возможность ни в коем случае нельзя, они и собрались с твердым намерением засучить рукава и приступить к необходимым действиям.

Оказывается, названные вещи должен распределить лично первый секретарь районного комитета партии сразу после бюро, которое состоится в следующий понедельник. Худая длинная женщина, одна из этой троицы, судя по всему, как раз приходится супругой этому первому секретарю. По-видимому, они специально собрались здесь, чтобы в срочном порядке договориться по животрепещущему для них вопросу, а в городе укрылись по той причине, что, встретившись у себя в районе, сразу попадутся на глаза и этим вызовут всеобщее подозрение. Самое главное, как им кажется, – распределить дефицитный товар еще в субботу или воскресенье, не оставляя решение вопроса до предстоящего в понедельник районного бюро, а лучше всего – вообще не объявлять народу о его поступлении. Что они сумеют уговорить первого секретаря выполнить их решение, женщины нисколько не сомневались. Таким образом, они пришли сюда, чтобы поштучно распределить между своими родственниками и близкими друзьями поступившие в район новые вещи. Более того, один телевизор договорились подарить какому-то большому начальнику в городе, который, словно отец небесный,  покровительствует их мужьям, и этим даром выразить ему всеобщую благодарность. Придя наконец к соглашению, женщины, весьма собой довольные, точно провернули дело государственной важности, весело рассмеялись и, подняв тост за успех задуманного, звонко чокнулись бокалами.

За столом, который находится у меня за спиной, сидят четыре джигита, явно наслаждающиеся своей встречей. Они радостно переговариваются,  поскольку сильно возбуждены, будто скакуны перед бегами. Из их разговора, который хорошо слышен, я понял, что один из четверки – композитор, видимо, только что вернувшийся из дальней поездки. Причем не откуда-нибудь из Москвы или Ленинграда, а из-за границы. Друзья как раз и собрались, чтобы отметить его благополучное возвращение и узнать впечатления о туристическом путешествии.

Обычно люди искусства представляются мне несколько хвастливыми. Кто знает, может быть, они и в самом деле такие… Во всяком случае, герой вечера из соседней компании, тот самый композитор, скромностью не отличался: взахлеб делясь подробностями поездки, он в то же время из кожи вон лез от важности. Перечислял иностранные города, в которых побывал во время круиза, рассказывал о разных любопытных вещах, увиденных и происшедших во время путешествия по морю. При этом он, как и наш школьный географ, ничего не охаивал, но и не восторгался особо. К тому же оказался красным на словцо, поэтому рассказ у него вышел увлекательным и впечатляющим. В заключение композитор поведал о мелких неурядицах, происшедших на обратном пути, и о трудностях, с которыми столкнулся в нашем аэропорту.

– Перед поездкой каждому из нас обменяли по пятьдесят долларов на человека, – сказал он. – Все хранили эти деньги как зеницу ока, ни на что не тратили, а когда подошло время возвращаться, каждый купил по кассетному магнитофону. Оказалось, однокассетный стоит как раз пятьдесят долларов. Но я ведь композитор, поэтому мне страшно хотелось заполучить двухкассетный. Однако он стоит семьдесят долларов, то есть двадцать не хватало. Пока я раздумывал над этой неразрешимой проблемой, судьба надо мной смилостивилась и послала встречу с нашим земляком. Он долгие годы работал за границей, в посольстве СССР, а теперь вышел на пенсию и возвращался на родину. Земляк сам ко мне подошел и поздоровался, потому что, как оказалось, хорошо знал меня со стороны и был знаком с моими песнями. Вот так и вышло, что целый вечер мы провели вместе, гуляя по городу. В конце концов у меня подспудно созрело желание попросить у него 20 долларов в долг. В первый день я на это так и не отважился. А на следующий, когда мы уже собирались в обратный путь, засунул подальше совесть, честно признался земляку о своей мечте взять двухкассетный магнитофон и, краснея, попросил одолжить недостающую сумму.

– Брат, какие могут быть проблемы! – и он тут же вытащил из кармана деньги.

Радости моей не было предела. Я тут же помчался в магазин, купил желанный магнитофон и в тот же день в приподнятом настроении вместе с остальными туристами из нашей группы вылетел на родину.

Трудности посыпались по приезде в Москву. На таможне сидела сероглазая девушка с неприятно резким голосом. Она сразу придралась ко мне: «На какие деньги вы приобрели этот магнитофон?» Я искренне признался: так, мол, и так, занял у одного человека 20 долларов и купил. Она же просверлила меня гневным взглядом и завредничала: «Вы не имеете права приобретать вещь дороже 50 долларов». Я попытался уломать ее, чуть ли не взмолился: «Поймите, я композитор, мне этот магнитофон просто необходим для творческой работы». Однако таможенница, все так же продолжая сверлить меня взглядом, не унималась. К тому же она не поверила моему объяснению, поэтому я сбегал за дипломатом, который, к счастью, прилетел с нами одним рейсом, и подвел его к ней, чтобы он мои слова засвидетельствовал. «Вот этот человек и занял мне 20 долларов», – сказал я. Агай за меня заступился и все подтвердил. Но сероглазая и бровью не повела – уперлась и продолжала настаивать на своем. Хуже того, пришла в ярость. «Нет! Вы не имеете права! – раскричалась она. – Ваш поступок идет вразрез с нормами советской жизни. Привозить из-за рубежа вещи сверх узаконенной суммы не положено!»

Короче говоря, вручила какую-то расписку, а магнитофон конфисковала.

– Ужас, выходит, твои собственные 50 долларов тоже погорели?! – не выдержал один из джигитов.

– Конечно! Так обидно, ведь магнитофон-то двухкассетный был! Я такого никогда раньше не видел! – завершил свой рассказ композитор, то и дело с огорчением вздыхая.

Поскольку дальнейшая беседа четверых друзей переключилась на женщин, я перевел свое внимание в другую сторону.

За столиком на двоих в углу сидел какой-то парень с серыми глазами, холеным лицом и тщательно прилизанными волосами. Он пребывал в беспокойстве, поглядывал в сторону ведущей снизу лестницы и то и дело кряхтел, пытаясь прочистить горло. Яснее ясного, что он кого-то нетерпеливо ждет. И этот кто-то, естественно, девушка или молодая женщина.

Если я разбираюсь в людях, то этот парень, поджидающий возлюбленную, скорее всего, один из тех ловкачей, кто нашел способ улизнуть от службы в армии. Чисто внешне он выглядит очень холеным и до приторности культурным. Мне такие до тошноты слащавые люди не по душе. Поскольку ты земной человек, в тебе должны быть какие-то недостатки или излишества – в характере, в повадках, в манере одеваться, во взаимоотношениях с людьми. А в шибко культурном человеке и придраться-то не к чему. Все лишнее в себе и вокруг себя он словно напильником спиливает, смягчает острые углы и сглаживает. Будто отполированный водою за тысячу лет камень. Поэтому все в нем, начиная с волос и до самых ботинок, блестит, словно маслом смазано. И речь его, и любой жест, и каждое движение, все дела и поступки отличаются лоском. А поведение на людях и взаимо­отношения с другими всегда подчинены определенным правилам. Ну а в человеке, который всегда живет по правилам, нет никакой достоверности и, тем более, искренности.

Судя по безупречному виду парня, что ждет девушку, он вполне соответствует данному типу людей. Такие обычно нравятся женщинам. Да и по службе быстро продвигаются, поскольку ловят каждое слово начальства и никогда ему не возражают.

Да-а… глядишь, в один из дней такой тип и твоим начальником станет. От этой мысли у меня в груди прямо кошки заскребли…

Я перевел взгляд. Вот тебе и на: тот самый мужчина с рябым лицом, который сидит рядом со мной, уже поглаживает под столом ногу своей соседки – длинной стрекозы с огромными глазами, а сам в это время смотрит совсем в другую сторону. Большеглазая же делает вид, что ничего не замечает: картинно погрузилась в раздумья и тихонько постукивает по столу пальчиками.

«А чем ты лучше тех, кого критикуешь? Подумай лучше о своем незавидном положении!»

Грудь неожиданно сдавила тоска, на душе стало грустно. Отчего, и сам не понял. Вдруг поднялась волна горького сожаления о том, что, придя к своим двадцати четырем, я так ничего и не сделал, чтобы стать нормальным человеком. Внутри все саднило, будто рана, присыпанная солью. Давно уже не мальчишка, а до сих пор гоняюсь за пустой мечтой и питаюсь несбыточными фантазиями. Стало невыносимо больно, оттого что я ничего не добился своим трудом, подобно другим. Ведь кто-то построил, к примеру, здание этого ресторана? Но это не я, а другой. Ведь кто-то придумал снующие по улицам машины? И к этому я ни на грамм не причастен. Даже какой-нибудь крохотный винтик в этой машине не сделал! Вот лежат передо мной тарелки, блюдо, вилки, ложки – все это тоже давным-давно кто-то придумал, изготовил, отшлифовал… кто-то другой. А где же был я? Может, участвовал в строительстве одного из великого множества домов? Конечно, нет! Какой дом – даже один кирпич не уложил… С какой же стати я так кичусь и набиваю себе цену? Отчего задираю нос и с таким презрением рассуждаю о других? К чему выпячиваю грудь и ни перед кем не склоняю головы? Почему не хочу признать, что на самом деле я – никто? Всего лишь крохотная песчинка в этом огромном мире! Или просто жалкий муравей, который отбился от своей колонии и мечется в лесу в поисках муравейника. Разве это бурное бытие, ежедневно меняющаяся, полная нескончаемого интереса жизнь не проходит мимо, без всякого моего участия?! Как тут не воскликнуть: «О, предательски обманчивый, бренный наш мир!»

В детстве мне всегда снилось лазурное море. Странная вещь – в действительности моря я никогда в жизни не видел, но моя любовь, мое восторженное отношение к нему были необыкновенными. И всегда снился один и тот же сон: я стою на носу корабля, который плывет по белогривым волнам, и с умилением вглядываюсь в горизонт. Там, окутанный легкой дымкой, лежит прекрасный, чарующий Гибралтар.

– Вон! – кричу я друзьям. – Гибралтар показался!..

Прошло уже немало лет, как я ни разу не видел во сне ни этого лазурного моря, ни подернутого туманом Гибралтара на горизонте…

А тут еще вспомнился вчерашний провал на вступительных экзаменах, и уже слегка затянувшаяся рана в сердце моментально заныла. Ко всему прочему, под воздействием алкоголя спрятавшаяся в глубине груди горечь несбывшихся надежд последних лет словно вырвалась из-под узды и заполонила  собою все.

*  *  *

В тот самый момент, когда на меня нахлынули эти переживания и я почувствовал себя совершенно несчастным, к столу подкатилась официантка.

– Я подсажу к вам двух человек! – объявила она, указывая на свободные стулья.

– Но… за этим столом уже сижу я!

– Голубчик, вы же один. Три места рядом свободны.

– Почему вы так решили?.. Видите? – и я указал на блестящий пакет с джинсовыми штанами, который лежал на соседнем стуле.

– Ладно, придет человек – милости просим. Но ведь еще два стула свободны?! – скорее, не спросила, а твердо заявила официантка, причем таким тоном, что любые препирательства были бы бесполезны. Повернулась к маячившей за ее спиной парочке и пригласила: – Проходите, располагайтесь вот тут!

Хотел хоть раз в жизни по-человечески отдохнуть в ресторане в гордом одиночестве, так нет, непременно нужно было прицепить ко мне каких-то незнакомцев! И без того унылое настроение окончательно испортилось.

– Апай, может, посадите их в другое место? – сделал я еще одну попытку.

– Нет! – отрезала официантка. – Разве не видите – иголке негде упасть!

– А вон рядом с теми людьми, там ведь тоже есть свободные места?

– Не волнуйтесь, и туда сейчас кого-нибудь подсажу.

– А я возьму и просто не дам сесть рядом! Мне одному хочется побыть!

– Что вы там бормочете? Вы, голубчик, не в доме своего дядюшки. Это – общественное место, и хозяин стола не вы, а я! Поэтому это я решаю, сколько человек за него посадить. Понятно?

Как не понять, – конечно, понял!

Официантка отошла и тут же катящейся походкой подвела к моему столу молодую пару. По возрасту оба, похоже, моих лет. Белолицая девушка с ярким яблоком румянца на щеках, с крепкими упругими руками и накаченными ногами, а с нею худенький загорелый парень в очках.

Они кивком поздоровались со мной и робко устроились на указанных местах. У обоих крайне смущенный вид. Какое-то время они молча сидели, нерешительно посматривая на меня и явно стесняясь начать разговор между собой. По всей видимости, муж и жена. Да нет, вряд ли. Где это видано, чтобы мужчина в здравом уме приходил в ресторан с собственной женой? Наверное, все-таки еще не женаты. Не слишком-то раскрепощены, даже несколько зажаты, судя по этому, познакомились друг с другом совсем недавно. Видно, тоже мечтали, придя в ресторан, повеселиться и о чем-то пооткровенничать наедине. А пришлось сесть рядом с каким-то нелюдимым чужаком, хмурым, словно вот-вот готовая пролиться туча.

Протянув друг другу руки и тихонько представившись, мы, соблюдая нормы вежливости, познакомились.

Девушку звали Зариной, а парень в очках назвался Русланом.

Немного спустя парочка наконец освоилась и начала перешептываться. Говорили в основном по-русски, лишь иногда отчетливо слышны были казахские слова. То есть они не корейцы, не дунгане, не кто-нибудь еще, а наши – казахи, только обрусевшие.

Громко заиграла музыка.

Она показалась мне чересчур назойливой и слишком громкой. К тому же звучал не привычный слуху мотив знакомой мелодии, а что-то совершенно чуждой природы. Музыка грянула так неожиданно, что мы вздрогнули от испуга. А потом пошло-поехало – оглушающий грохот, звон, истошный крик и вой… Что же это за какофония звуков – ничего подобного я раньше не слышал! Очевидно, это и есть так называемая поп-музыка, которую любят капиталисты. Выходит, она, незаметно наступая,  и до нас добралась?

Народ, похоже, все еще не привык к ней, во всяком случае, танцевать никто не спешил. Между тем музыка продолжала греметь. Наконец в центр зала вышли две-три пары и принялись резво дрыгать ногами.

Потом раздались приятные знакомые звуки игривой песенки про медведей. Этого словно ждали: большинство гостей ресторана дружно повставали и пустились в стремительный твист.

Только что робко сидевшие, мои соседи Зарина и Руслан тоже, подталкивая друг друга, ушли танцевать. Они не стали вклиниваться в гущу танцующих, а остались с краю. Руслан, видимо, совершенно не умеет танцевать, его тело не гнется и напоминает вешалку, словно он скалку проглотил. Зарина же, наоборот, прекрасно танцует, изгибаясь всем телом. Когда ее округлые бедра плавно извиваются, это притягивает и восхищает, будто кто-то тихонько щекочет и пощипывает тебе нервы. Она замечательно танцует твист, особенно, если, отбросив излишнюю скромность, дает себе волю.

По моим наблюдениям, резкой разницы между столичными танцами и танцами в ауле нет. Даже в глухой тайге, когда я был в армии, твист вытанцовывали точно так же… Правда, одеждой, походкой, манерами горожане, конечно, несколько отличаются. А вот что касается танцев, ничего такого, в чем столица превосходила бы нас, не заметно. Твист как твист, фокстрот как фокстрот, танго как танго. Мы смотрим одно и то же кино, а поскольку из него учимся всему новому, куда деться, как не стать похожими.

«Эх, красота!.. И где же теперь наша учительница Канагат?..»

Сердце размякло от чувств, глаза затянула пелена воспоминаний… В ушах опять зазвучала грустная мелодия «Корлан». Не так четко, еле доносится откуда-то издалека обрывками. Эту песню обычно любила петь Канагат-мугалима. В последующие годы я много раз слышал ее в исполнении других людей, включая и известных певцов. Однако никто не пел «Корлан» так же кротко, так же нежно, как наша учительница. Канагат знала и много других прекрасных песен, но лучше всего ей удавалась именно «Корлан»: когда она заводила эту песню, ее чудный голос переливался как-то по-особенному, а сама она на глазах хорошела, как распускающийся цветок. Канагат пела ее всей душой и доносила до любого сердца. Дело в том, что она была родом из того же аула, где жила Корлан. В далекие жестокие годы репрессий родителей Корлан объявили баями, семью подвергли раскулачиванию и выслали в Новосибирскую область. Канагат-мугалима родилась как раз в том селе, где поселилась и долгие годы жила семья Корлан. В детском возрасте Канагат не раз принимала угощение из рук самой тетушки Корлан и не раз для нее пела.

Из рассказов Канагат-мугалимы мы знали, что ее отец был благородных кровей, происходил из знатного рода, получил образование в одном из крупных университетов России. Однако она старалась особо не откровенничать с нами по поводу своего родителя. Благородство происхождения чувствовалось и во всем облике самой Канагат-апай. Ее походка, вкус в одежде, тактичное поведение, вежливость в общении с людьми выделяли ее среди других школьных учителей. Она была скромной внешне и сдержанной при разговоре. Отличалась природной деликатностью и всегда излучала вокруг себя учтивость и почтительность. Сама же предпочитала оставаться в стороне от близких отношений с другими, от досужих разговоров и сплетен. Разве могли аульные девушки и женщины простить ей блестящее образование и в особенности чарующую красоту ее сияющего юностью лица?! Естественно, нет. Поэтому у Канагат-мугалимы в нашем ауле было гораздо больше ревнивых соперниц, нежели подруг. А разве способен утихнуть поток аульных слухов, которые вечно шумят, как журчащая вода?! Хотя сама Канагат никогда не давала поводов для сплетен и подозрений, за нею все равно неотрывно тянулся хвост ветреной молвы. На пересуды аульных кумушек Канагат-мугалима не обращала никакого внимания и даже из самых щекотливых ситуаций выходила с достоинством, так что ни одно пятнышко грязи к ней не приставало.

Она пришла в нашу школу после окончания института той осенью, когда мы пошли в восьмой класс. Два года вела у нас уроки русского языка и литературы и к тому же была нашим классным руководителем. Потом, как и Смагул-агай, исчезла с концами. Известно, что она переехала из аула, но вот куда, в какие края, никто так и не узнал. По какой причине Канагат внезапно и навсегда распростилась с местом, где прекрасно устроилась, почему бросила работу и срочно уехала, большинство аулчан пребывали в неведении.

Но я был одним из тех, кто об этом знал…

Раскрасневшиеся, радостно сияющие, с легкой испариной на лицах, вернулись после танца Зарина и Руслан.

Следом на стол принесли заказанные ими горячие блюда, и они, разлив коньяк, шепотом обменялись тостами. Сидеть рядом за одним крохотным  столиком и не разговаривать друг с другом, не проронить ни звука, словно ты кость проглотил, оказывается, невыносимо трудно. Со стороны мы, наверно, напоминали живущих под одной крышей, но поссорившихся родственников.

Я старался не обращать внимания на соседей – поглядывал в потолок, рассматривал народ в зале. Несмотря на это, оба то и дело смущались, чувствовали себя скованно, да и мне притворно изображать полное равнодушие тоже надоело. В общем, в конце концов мы познакомились поближе. Оказалось, Зарина работает продавцом в одном из крупных городских универмагов. А Руслан в прошлом году окончил институт и сейчас учится в аспирантуре, он на несколько лет старше меня. По-казахски оба говорят с заметным акцентом.

Я рассказал им, что возвращаюсь из армии, что служил на Дальнем Востоке, однако про свою попытку поступить в институт и словом не обмолвился.

– Правда? Мне очень нравятся военные! – призналась Зарина с сияющими глазами.

Мне стало неловко перед Русланом за восторженные слова девушки. Тем не менее, проявил любопытство и спросил:

– А почему?

– Они всегда собранны, аккуратны в одежде, все их действия и поступки подчинены определенному порядку. Думаю, у них достаточно хорошо развита внутренняя культура… А чего стоит хотя бы сама военная форма!

– Насчет собранности и аккуратности я вполне мог бы согласиться с вами, а вот что касается поведения, вряд ли стану утверждать, что оно настолько примерное и идеальное, – сказал я со смехом.

Зарина тоже весело рассмеялась.

Руслан оказался парнем довольно замкнутым и неразговорчивым. Не зря он выбрал путь ученого, сам Бог велел ему штудировать книги, не вылезать из архивов и биться в тиши кабинета над решением научных проблем. В отличие от него, Зарина была открытой и приветливой, впечатлительной и очень любопытной.

– Вы прапорщик? Какое чудное звание! – восхитилась она, когда я назвал свой воинский чин. – Раньше я про прапорщиков только в книжках читала. А теперь передо мной живой человек с таким званием!

– Правильно говоришь, этот воинский чин существовал в царские времена, и о прапорщиках действительно часто писали в литературе, – с умным видом вставил Руслан.

– Прапорщик!.. – воскликнула Зарина со смеющимися глазами, а потом, предавшись фантазиям, заговорила по-русски: – Звучит так гордо! В этом слове есть что-то благородное, загадочное… Чувствуется какой-то аристократизм и истинно дворянская интеллигентность.

Я невольно прыснул из-за того, что Зарина придавала столько смысла слову «прапорщик». Понятно, к новому званию народ просто еще не привык, поэтому оно и рождало необычные ассоциации. Вот если бы я, к примеру, сказал, что являюсь «полковником», девушка вряд ли бы так удивлялась и зажмуривала от восторга глаза.

– А с парашютом вы прыгали? – спросила Зарина, все больше заинтересовываясь.

Стараясь не смотреть девушке прямо в глаза, я ответил:

– Прыгал!

– Правда?

– Правда… В учебке прыжки с парашютом были обязательным пунктом программы.

– Вот здорово! – и она захлопала в ладоши. – А как прыгали?

– Ну… как все прыгают. Подойдет в самолете твоя очередь, ты и выпрыгиваешь из люка. А если побоишься прыгнуть и застынешь от страха на месте, тебя все равно сзади вытолкнут. Потом несешься со свистом вниз…

– Страшно, наверное?

– Страшно только в первый раз. После двух-трех привыкаешь, а позже даже тоскуешь по прыжкам.

– Вы много раз прыгали?

– Зарина! – обиженно окликнул ее Руслан. – Что ты пристала к человеку?

– Русик, сам рассказывать не умеешь, так не ревнуй к тем, у кого это получается! – отмахнулась девушка. У Руслана, и без того больше молчавшего, голос теперь и вовсе пропал.

– Двенадцать раз прыгал… Ну, давайте выпьем за вас двоих! – предложил я тост.

– А я выпью за вас! – сказала Зарина и звонко чокнулась своей рюмкой с моей. – Я с детства мечтаю прыгнуть с парашютом. А вы это делали аж двенадцать раз! Так что вы для меня идеал!

Руслан явно занервничал, снял очки и снова их напялил. Ситуацию разрядила вновь загремевшая музыка. Наклонившись ко мне, Зарина с Русланом извинились и опять ушли танцевать.

Вернувшись, девушка, даже еще не сев на место, спросила:

– Скажите, а бывают ситуации, когда парашют не раскрывается?

– Бывают, но очень редко. Сейчас не как раньше, для большей безопасности придумали запасной парашют… Так что подобные случаи – исключительное событие, и бывают они только тогда, когда на земле парашют не сложили в должном порядке и при раскрытии стропы запутались. Одна трагедия произошла, например, в отделении десантников, которые служили поблизости от нас…

– Расскажите про этот случай, пожалуйста, – пристала Зарина.

– Тогда погиб молодой парнишка, только что призванный в армию.

– А что случилось? Парашют не раскрылся, или он запутался?

– Зарина, не торопи человека, он ведь расскажет! – снова попробовал заявить о своем присутствии Руслан.

– А что такого? Мне хочется все поскорее узнать, – надувшись, опять отмахнулась от него девушка.

– Нет-нет, с парашютом все было в порядке, – поспешил ответить я, надеясь прекратить их пикировку. – Виноват оказался сам солдатик… Когда он прыгнул, то от страха забыл дернуть кольцо, высвобождающее парашют, да еще судорожно зажал под мышкой лямку запасного, помешав таким образом и ему раскрыться. В общем, на глазах у командиров и товарищей по службе, наблюдавших за ним с земли, несчастный камнем упал вниз.

– Вот горе-то какое! – по-настоящему переживая, сказала Зарина. – Бедняжка солдатик, наверно, орал от ужаса!

Я хихикнул. Оба с удивлением посмотрели на меня.

– Падающий с высоты человек не то что кричать – рта раскрыть не может, – объяснил я свой неуместный смешок. – Бьющий навстречу воздушный поток хуже ураганного ветра, даже дышать почти невозможно. Поэтому кричать он просто не смог бы.

На некоторое время повисла тишина.

Потом снова прозвучал тост, зазвенели поднятые рюмки. Зарина с Русланом, привычно подталкивая друг друга, снова ушли танцевать.

– Хочу вам заранее сказать: если сейчас заиграют вальс, я буду танцевать с вами, – предупредила Зарина, вернувшись, и многозначительно оглядела меня своими темными глазами.

Тепло улыбнувшись, я кивнул в знак согласия.

– Расскажите о каком-нибудь происшествии в армии, – опять пристала она ко мне.

– Происшествий много было… О каком рассказать?

– О самом интересном и очень страшном.

Я задумался. Яснее ясного, эту девушку не удастся обмануть пустячной байкой. Судя по всему, Зарина этим не удовлетворится. Может, поведать ей о том случае, который произошел со мной, когда я был курсантом? О нем я до сего дня никому ни слова не рассказывал, а эта девушка прямо вытягивает из меня откровения.

– Ладно, расскажу одну любопытную историю...

– Ну, давайте же! – Зарина просто сгорала от нетерпения.

– На одном из воинских учений нас, курсантов, вывезли в дальний район и выбросили десантом, – начал я свой рассказ. – Самым последним в роте прыгал я, и ветер унес мой парашют далеко от остальных, так, что я упал в густом лесу. А лес, вообще-то, таит для парашютиста огромную опасность. Вот и мой парашют повис на дереве. Как учили, я срезал ножом стропы и кубарем свалился вниз. Еще в небе мне удалось заметить, что наши парни приземлились на равнине к северу. Очухавшись, собрал свое снаряжение и пошел искать однополчан. А лес местами был такой густой, что, казалось, и собака свой нос не просунет, из-за взметнувшихся в небо высоченных деревьев солнечный свет еле пробивался. Вот я и сбился в предполагаемом направлении и вместо севера двинул на юг, в сторону границы.

– И что произошло дальше?

– Что могло произойти – поблуждал дня два, а на третий меня схватили пограничники.

– Как схватили?

– Это ведь казалось подозрительным: курсант, вооруженный до зубов, направляется к государственной границе… Приняли за дезертира, который пытается сбежать за кордон.

– А не страшно было блуждать эти три дня?

– Естественно, страх временами приходил… Пугала мысль, что же со мной будет, если я так и не выберусь из леса. Но, с другой стороны, дни стояли теплые, в рюкзаке у меня был паек на несколько дней, в руках автомат, так что я не паниковал и продолжал идти дальше, ведь надежда умирает последней. Останавливался лишь ночью, чтобы немного поспать на мягком густом мху под раскидистыми соснами. Однажды даже встретился нос к носу с тигром.

– С тигром?! – аж подскочила на своем стуле Зарина.

– Ну да, с обычным уссурийским тигром… Вообще-то, тигр породистый зверь, хищник очень осторожный и на глаза человеку старается не попадать. Этот бедняга, наверное, не предполагал, что в своем безбрежном лесу, где он был хозяином, встретит человека. Остановился и уставился на меня сверлящим взглядом. Я, конечно, испугался, снял с плеча автомат и попятился. Зря отступил, это было ошибкой – хищник прижал уши и припал к земле. Я понял, что сейчас он прыгнет, и приготовился к выстрелу. Вообще-то, уссурийский тигр занесен во всемирную Красную книгу, и я знал, что их нельзя убивать. Но в моей ситуации речь шла о спасении жизни, поэтому я не раздумывая с грохотом выпустил с десяток пуль подряд. Метнувшись, тигр прыгнул назад и убежал. Я пустил вдогонку еще одну очередь. Птицы, испуганные треском автомата, подняли в лесу такой шум и гам, что на мгновение я оглох. Зато зверь умчался во весь опор не разбирая дороги. «Ух!» – я выдохнул несколько раз, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, а когда руки и ноги перестали наконец дрожать, с изумлением подумал, почему же тигр не упал замертво, а побежал. Я ведь стрелял с близкого расстояния. Допустим, в первый момент со страху и промазал, однако, когда он пустился наутек, вроде попал точно в цель. К тому же я всегда отличался меткостью в стрельбе. «Так в чем же дело?» – подумал я, открыл рожок автомата и высыпал содержимое на ладонь – пуль в патронах не оказалось, они все были холостыми. Только тут вспомнил, что на военных учениях и играх в большинстве случаев нам выдают не боевые патроны, а такие вот холостые, набитые лишь порохом, который, вспыхивая, издает грохот выстрела… Таким образом я избавился сразу от двух бед. Во-первых, напугал тигра и спасся от неминуемой смерти, а во-вторых, сохранил жизнь и зверю, занесенному в Красную книгу.

– Вы настоящий герой! – объявила Зарина, снова перейдя на русский. С горящими глазами она взлетела с места и пожала мне руку. Потом, не называя имени, подняла тост за здоровье прапорщика, который трое суток блуждал по тайге, испытал массу трудностей, а при встрече с тигром проявил небывалую храбрость, на которую не способны отдельные никчемные очкарики.

Тут зазвучал мелодичный вальс – вальс Шамши Калдаякова «В объятьях счастья», который задел тончайшие струны моей души… Это была одна из самых любимых мною песен.

Как только раздались первые аккорды, Зарина, не говоря ни слова, взяла меня за руку и потащила танцевать. Выйдя в центр зала, мы стремительно закружились в ритме вальса. Хотя в других танцах я не мастак, в вальсе веду партнершу так, что буквально сливаюсь с ней в единое целое. А все благодаря аульному воспитанию…

Зарина пылко прильнула ко мне. Когда ее упругая грудь касалась меня, я вздрагивал словно от разряда тока, а потом по всему телу разливались горячие волны. Решил было прижать и покрепче обнять девушку, но постеснялся наблюдавшего за нами Руслана, у которого посерело лицо, а глаза налились свинцом. Мне хотелось вот так, не разжимая объятий, кружиться с девушкой до изнеможения, чтобы музыка не обрывалась и звучала как можно дольше. До самого конца мы не проронили ни слова. Когда музыка стихла, остановились не сразу, а в порыве сделали еще один вальсовый оборот.

– Нам ведь и музыка не нужна, правда? – сказала Зарина, кокетливо поведя шеей. – Она в наших сердцах!

Я кивнул, соглашаясь, и повернул было в сторону нашего стола, но Зарина, потянув за руку, меня остановила.

– Давайте еще потанцуем! – попросила она.

Заиграло танго.

Обвив мою шею руками, Зарина на этот раз вообще прилипла ко мне. Не отталкивать же ее – смущаясь, я смирился.

– Ты проводишь меня сегодня? – спросила девушка, перейдя вдруг на «ты» и шаловливо посматривая.

Я замялся, не зная что ей ответить. Подумал немного, откашлялся и сказал:

– Неудобно как-то… Ты ведь с Русланом…

Зарина с недовольным видом отмахнулась:

– Да ну его! Какой-то он слащавый!

Ну и ну, кажется, я попался! Что же сказать этой девице? В своем ли она уме, если так быстро переключила внимание на меня? А может, это порыв юношеской увлеченности, когда все меняется сто раз на день? Как бы там ни было, пусть эта кокетка, выросшая под влиянием свободных городских нравов, не мнит меня себе ровней. Я не сомневаюсь, что завтра она и от меня отвернется, бросив свое «да ну его!».

– Перестань, Зарина, не говори так! – сказал я, пытаясь призвать ее к благоразумию.

– Нет, меня проводишь ты!

Чувствуя неловкость, я уставился в потолок и сделал еще одну попытку ее урезонить:

– У человека должна быть совесть, Зарина… Ты не со мной, ты в ресторан с Русланом пришла…

– Ну и что?

– Он тебя и проводит.

– Не Русик, а ты проводишь!

Прильнув ко мне и обдав лицо горячим дыханием, она прошептала:

– Проводи же меня! – И добавила: – Я так хочу!

Ну и влип – мне это надо?! Что же еще ей сказать?

– Зарина! – зашептал я, склонившись к уху девушки. – Руслан – образованный парень, у него впереди будущее, завтра он станет большим ученым. А вы вдвоем очень подходите друг другу – заживете счастливо.

Зарина перестала танцевать и вытаращилась на меня:

– Ты что, решил поженить меня с парнем только из-за того, что он привел меня в ресторан? Да я с ним познакомилась лишь вчера! Я девушка свободная и сама решаю, что мне делать, а чего не делать! Понял?

Как не понять, – конечно, понял!

Вырвавшись из моих объятий, Зарина быстро направилась к столу. Танец еще не закончился, поэтому я на мгновение опешил, но потом последовал за ней.

– Русик, пошли! – позвала Зарина, вешая на плечо свою сумочку, и тут же, не прощаясь со мной, направилась к ведущей вниз лестнице. Затем вдруг стремительно вернулась назад и писклявым, едва не плачущим голосом буркнула: – Где бы ты ни служил, сколько бы раз ни прыгал с парашютом, а все равно остался колхозником!

Руслан вопросительно приподнял брови, как бы спрашивая меня: что произошло? Я скривил губы и пожал плечами: мол, пес его знает.

– Подожди снаружи! – сказал он Зарине. – Я рассчитаюсь и выйду.

Девушка быстрым шагом спустилась вниз. Руслан, кивнув на прощанье головой, пошел к бару искать официантку.

*  *  *

Я снова остался в полнейшем одиночестве. Сидел и удивлялся: что же такого я натворил? В этот момент подошла официантка и, кашлянув, недовольно выговорила:

– Все-таки выгнали своих соседей!

Я уставился на нее с немым вопросом на лице: «В чем я провинился, что вы так цепляетесь ко мне?» Она же не обратила на это ни малейшего внимания. Напротив, даже слегка меня напугала, просверлив гневным и неприязненным обвиняющим взглядом.

Больше ничего не сказала, только тяжко вздохнула и, покачав головой с видом человека, которому больше нечего предпринять, удалилась по своим делам.

Прошло немного времени, официантка вновь вернулась в мою сторону и, улучив момент, поинтересовалась:

– Вы говорили, что к вам девушка подойдет, так где же она? – На этот раз в ее голосе ощущался уже не холодок – он стал просто ледяным.

– Не девушка, а парень.

– Да кто бы там ни был…

– Обещал прийти, видимо, задерживается, откуда мне знать почему.

– Похоже, он решил прийти, когда ресторан закроется?!

В это мгновение впереди раздался шум скандала, что сразу отвлекло внимание официантки, и она, не дожидаясь моего ответа, поспешила туда.

Я посмотрел в ту сторону, пытаясь понять, что же происходит. Оказалось, к дальним столам, где находился скандалист, которого я заметил еще в начале вечера, подоспел наряд милиции. Парни, видно, совсем опьянели, потому что прибывший наряд скрутил всех троих и вывел из зала.

Джигиты, бесспорно, сами допрыгались. Теперь всю эту троицу доставят для прочистки мозгов в вытрезвитель. Завтра поутру, когда они протрезвеют и придут в себя, им предъявят денежный штраф. Тотчас же сообщат на работу об учиненных беспорядках. А на работе такой грубый факт нарушения общественного спокойствия в обязательном порядке подлежит разбору на партийном либо профсоюзном собрании. Итог подобного разбора очевиден: либо уволят, прицепив позорную статью, либо дадут строгий выговор. К тому же «строгач» влечет за собой лишение на протяжении года ежеквартальной премии и тринадцатой зарплаты. Но самое тяжелое наказание для попавших в вытрезвитель сотрудников – это немедленное исключение из списков всех очередей, начиная с квартиры, машины и вплоть до телевизора, ковра, холодильника и прочих дефицитных вещей, то есть на все материальные блага. Сохрани Аллах от такого! Сам я туда не попадал, но сколько подобных историй слышал! Те, кто там побывал, будто сказку какую-то рассказывали, каким оскорблениям и насилию их подвергали в вытрезвителе. Так что появление милиции лишний раз напоминало, что ресторан – это действительно общественное место, а не дом твоего отца, где ты можешь позволить себе всякое.

Да пропади все пропадом, уеду в аул!

Я уже по горло насытился и умирал от тоски в этом душном  городе. Мне нужна вольная степь, ее свежий прохладный ветерок! Свобода, от которой распирает грудь, необъятный простор! За месяц, проведенный в столице, даже дышать полной грудью разучился. Привычная безбрежная широта сократилась до неимоверных размеров, мое пространство стало ограниченным, а сам я ощущал зажатость и скованность. Раньше я был словно падающий с гор прозрачный ручей, а теперь… ты только посмотри, какая муть начинает в нем подниматься. Нет уж, чем терпеть такое, лучше позаботиться о своей экологической чистоте – и чистоте души, и чистоте тела…

«Ай, ну даешь, неужто ты настолько чист? Хочешь сказать, белее молока и чище воды?!»

Всего несколько дней назад мне казалось, что нет на свете места прекраснее Алматы, и я безмолвно соглашался с тем, как о нем пели в популярной песне: «не город, а сама мечта». Но со вчерашнего дня мое мнение о столице кардинально изменилось. Сейчас я испытывал огромное разочарование. Пусть она и утопает в зелени садов и скверов, но ее авторитет в моих глазах пал, а значимость стала гораздо ниже.

Вообще-то, сам я совершенно привык к таким крутым переменам в своем настроении. Часто что-то, чего поначалу до смерти жаждал, позже, когда я это что-то приобрел, увидел, пережил или попробовал, теряет для меня всякий смысл. Я понимал, что не следует так болезненно воспринимать жизненные передряги и испытания, но в силу упрямства, которое у меня в крови, перебороть себя не мог…

Во время учебы в школе мне нравился лишь один предмет – география. Потом потихоньку приноровился читать художественную литературу. Все остальное не увлекало. Особенно тяжело мне давались ежедневные походы в школу по утрам, где надо было решать бесконечные задачи, что-то постоянно писать и вычерчивать. Иногда, не в силах нести эту повинность, я так страдал, что не раз погружался в мечты бросить школу. Этот кризис души особенно замучил меня и дошел до края, когда я учился в десятом классе. Тогда я был готов уехать в любое место и заниматься чем угодно, лишь бы избавиться от каторжного отсиживания полдня за партой в полусонном состоянии. Но разве под силу мне, юному мальчишке, сломать устоявшийся порядок, нарушить накрепко застывшую систему? Бросишь школу – попадешь под камчу отца. Отхлещет безжалостно, как заблудшую овцу, наденет на шею хомут или вообще выгонит попрошайничать на улицу. Кроме того, мое сердце щекотала призрачная мечта, что я стану летчиком. А если не завершить десятилетку и не получить аттестат о среднем образовании, с этой мечтой – и я это хорошо понимал – придется расстаться.

Пока я так мучился, наступила весна, повеяло приближающимся летом, а вскоре пошли разговоры о «чабанской бригаде». Все чаще в речах начальства звучал призыв к нам «всем классом создать бригаду». Поначалу, хотя это и вызывало в нас определенное беспокойство, но казалось шумихой временной. Однако в покое нас не оставили, без конца давили и прямо за глотку хватали: «Молодежь, любимая Родина ждет от вас героических дел! Поголовье овец в Казахстане необходимо довести до пятидесяти миллионов. Это – стратегическая политика нашей партии и правительства. Реализовать ее – ваш патриотический долг, высшая гражданская обязанность молодежи, которая действительно любит Родину!» После таких горячих призывов отступать было некуда, и нам пришлось согласиться. Мы нехотя смирились, поскольку все-таки это не школьная каторга, а более свободная жизнь, где ты сам себе хозяин.

Одним из тех, кто засучив рукава активно приступил к созданию чабанской бригады, был я сам. Дело в том, что в первый класс я пошел с опозданием на год и на протяжении всех десяти лет считался в классе самым старшим, поэтому начальство возлагало на меня большие надежды. «Ты вожак, самый взрослый, тебе и начинать первым», – наставляли они. Я и начал. Но не прошло и двух-трех месяцев, как пастушеская жизнь стала мне надоедать. К чему скрывать – еле выдержал два года, а бросить все стыдно было.

Слава богу, к концу второго года нашелся уважительный повод – ухожу, дескать, в армию, и удалось наконец избавиться от чабанской лямки. Время бежало, возможность стать летчиком каждый раз отодвигалась, в конце концов мечта моя поблекла и рассеялась, как утренний туман. Дальнейшей учебе тоже пришлось помахать ручкой. Вместо этого попал в Богом забытый край, о котором прежде мне даже слышать не приходилось…

И все же следует быть честным: именно благодаря армии я возмужал как человек и гражданин, именно она встряхнула и заставила проснуться мое полудремлющее сознание. На службе полно своих неписаных законов и правил. В первый год после призыва мы звались «молодыми», мирились со всем, что скажут, шли покорно туда, куда пошлют. Но и теленок когда-нибудь становится быком, думали мы, придет время, и наш статус тоже вырастет до «дедов», вот тогда и мы получим право лежать, поплевывая в потолок, раздавать поручения и издеваться над «молодыми».

Так оно и случилось. Правда, как бы ты ни пыжился в своем звании «деда», тесная и серая казарменная жизнь, невозможность выйти за пределы гарнизона больше напоминали тюремное заключение. В середине второго года моей службы, когда начиналось тихое время застоя, в советской армии ввели новое воинское звание прапорщика. «Прапорщик – это не офицер, но и не меньше», – велась тогда пропаганда. Говорили, что на курсы прапорщиков принимают солдат и сержантов, имеющих полное среднее образование и отслуживших срочную воинскую службу. Капитан Бауэр по этому поводу долго беседовал со мной лично, рассказал о возможности через несколько лет сдать «экстерном» положенные дисциплины и получить звание лейтенанта.

Я крепко задумался. С одной стороны, мне не хотелось расстраивать командира, который однажды спас меня от тюрьмы и штрафбата… А между слов он дал понять, что в полк пришло сверху указание о подготовке прапорщиков. В то же время до приказа министра обороны о демобилизации оставалось чуть больше двух месяцев. Правда, мне было известно, что под тем или иным предлогом «дембелей» в нашем полку задерживают до конца июня или середины июля. Помнил я и о том, что в прошлом году очередных «дембелей» вообще замучили – не отпускали до конца августа, мол, нет замены. Другими словами, мне предстояло тосковать в этой дремучей забайкальской тайге, самое меньшее, еще четыре-пять месяцев, а торчать в тесной, провонявшей потом казарме претило. Хотелось во что бы то ни стало поскорее избавиться от незавидной жизни бесправного солдата. Ко всему прочему армейская пропаганда и агитация поставлены настолько хорошо, что кого угодно заставят растаять… «Прапорщикам выделят квартиры в офицерском поселке, назначат приличное жалованье, а свободного времени, по сравнению с офицерами, у них гораздо больше», – после таких слов я окончательно сломался. Вдобавок меня подстегнули слухи, что можно будет перебраться поближе к родным местам или в воинскую часть, которая находится рядом с благами цивилизации. Годы незаметно умчались, пришлось признать, что летчика из меня уже не получится, и надежды на это я давно оборвал. Поскольку другие цели пока не созрели, решил рискнуть и подал заявление на курсы прапорщиков. Естественно, мой шаг командиры приняли с распростертыми объятьями. И уже вскоре мы, с десяток солдат нашего полка, сели на поезд и с песнями отправились на учебу.

После шестимесячных курсов направили на Дальний Восток, и я вновь оказался в дремучем лесу, в части, расположенной в ложбине между гористыми холмами. Мысль попасть в какой-нибудь центральный район или хотя бы поближе к «Большой земле» осталась пустой мечтой. Со мной заключили пятилетний контракт, поэтому я спокойно распланировал будущее, намереваясь позднее, как только выдастся возможность, сдать заочно на офицерское звание. Но и этому не суждено было сбыться. Моя офицерская карьера внезапно расстроилась: не прослужил и года, как с треском выгнали.

Вообще-то, у меня нет привычки довольствоваться малым и останавливаться на достигнутом, уповая на будущее. Так что безрассудное желание отправиться в Алматы не явилось для меня такой уж неожиданностью – привычная смена ориентиров, которую я заранее предвидел.

*  *  *

Зал ресторана кишмя кишит народом. Свободных столов нет. Не то что столов, думаю, даже стула свободного не найдется. Гул голосов, клубы табачного дыма. Человеку, наблюдающему со стороны, все это напоминает осиное гнездо.

За столиком в нашем ряду вольготно развалились четверо мужчин. Все уже заметно пьяны. Трое, надрывая глотки, что-то бурно обсуждают. Четвертый в разговор не вмешивается, сидит прямо, вытянув свою длинную, как у самца дрофы, шею. Сжав губы, он лишь сторонне наблюдает за спором троицы. Изредка, как бы что-то поддерживая, кивает головой и фальшиво улыбается. Улыбается странно – ленивой ироничной усмешкой. Хотя губы его растягивает улыбка, в лице не дрогнет ни один мускул, оно остается пасмурным, а взгляд – неподвижным. Во всем его облике ощущается какая-то фальшь. Да и кивок головой едва заметен. Ясно, что думает он о чем-то совершенно другом, нежели три его спорящих товарища. А он, не выпуская из виду происходящее, просто притворяется, что участвует в разговоре. Если я знаю людей, то этот, с длинной шеей, настоящий плут, каких еще поискать.

Ну надо же, вдруг поразился я, где мне доводилось уже видеть точно такую же лживую улыбку? Бог свидетель, чрезвычайно знакомый образ! У кого вот так же во время смеха на лице ни один мускул не дрогнет, а глаза при улыбке сверлят тебя насквозь?

Вспомнил! Да это же разбойник Борибай!

Точно, этот человек не только фальшивой улыбкой, а всем своим видом, фигурой как две капли воды похож на Борибая.

Сам я видел Борибая только один раз. И то в далекие дни детства… Если не изменяет память, мне было тогда, кажется, лет тринадцать. Или двенадцать?.. Во всяком случае, я пребывал примерно в этом возрасте. Лицо знаменитого скотокрада запечатлелось в моей памяти точно фотография.

Разбойник Борибай жил в Боктере. Так назывался небольшой поселок, расположенный на самом юге Алтая, там, где его белоголовые вершины снижаются и переходят в холмы, перемежающиеся с открытой местностью. Пятьдесят-шестьдесят домов, теснящихся в ложе узкого ущелья. Любой путник в этих местах обязательно пройдет рядом с Боктером. Пусть и не войдет в аул, но непременно минует его на расстоянии примерно в километр. Другой дороги здесь нет. С южной стороны Боктера – крутые скалы, неприступный перевал, который невозможно преодолеть, а с северной стороны его защищает топкое болото с квакающими лягушками.

Проходящему мимо путнику Боктер, лежащий у подножия гор, кажется абсолютно тихим, чуть ли не вымершим аулом, который не имеет никакого отношения к большой жизни, он словно сирота. Человек со стороны не заметит в нем ни одного живого созданья, даже рыскающих по улицам собак и кошек не видно, даже дым не вьется из труб.

– Они такие! – говорили старики нашего аула. – Днем спят, а по ночам на охоту выходят…

Затем наперебой, подхватывая друг у друга слова, начинали рассказывать всевозможные истории про боктеринцев. Тогда я и услышал впервые легендарные байки про разбойника Борибая.

В ту пору из Монголии пригоняли к нам через горы отары овец, стада коров и яков. Выйдя из Монголии, несчетные тысячи голов скота, пасясь по дороге и еле-еле продвигаясь, через несколько месяцев добирались до наших мест и сдавались на мясокомбинат, расположенный в центре Семея.

Алтайские казахи называли ущелье, через которое прогонялось это поголовье, «дорогой скотоимпорта». Пастухами был разношерстный народ, наемники из города и села. По слухам, если им удавалось сдать на мясокомбинат весь скот без больших убытков, то потом их карманы были полны денег – как говорится, хоть сори ими. Так что вся суть их работы заключалась в том, чтобы благополучно доставить подотчетный скот в Семей, не растеряв его по дороге, не допустив падежа и истощения. Для этого наемных пастухов перед выходом из Монголии снабжали подробными картами с трассой прогона скота и тщательно обучали способам защиты от воров и грабителей. Говорят, Боктер на этой карте обозначался красным – как «особо опасная точка».

Я уже сказал, что наемники были народом разношерстным. Среди них встречались всякие: и горькие пьяницы, и вышедшие из тюрем «зеки», и сбежавшиеся из разных мест драчуны и хулиганы. Конечно, бывали, наверное, в их числе и люди абсолютно честные, решившие праведным путем заработать денег на содержание семьи. Кем бы они ни были, но все как один с приближением к аулу Боктер теряли сон и веселое настроение, стерегли скот, не смыкая ресниц ни днем ни ночью. Однако, как бы бедняги ни сторожили, боктеринцы, применяя хитроумные уловки, все равно незаметно крали причитающуюся себе «долю».

Прежде всего они в разных местах по всей трассе прогона многотысячного скота рыли глубокие ямы. Причем рыли в незаметных для человека местах, под укрытием густого таволжника либо кустов караганника. Над ними устанавливали придуманную самими боктеринцами конструкцию, напоминающую качели, а зев ямы закрывали крышкой, которую, чтобы она выглядела незаметно, обкладывали дерном и присыпали лесным мусором. Стоило только пасущимся поблизости овцам невзначай наступить на край крышки, как та тут же накренялась вниз и в открывшуюся яму проваливались три-четыре овцы. Крышка же, освободившись от груза, снова вставала на место, закрывая западню.

Иногда для того чтобы в такую яму попало побольше овец, боктеринцы скрытно сажали в ближних кустах своих маленьких детей. Когда отара двигалась мимо, детишки неожиданно издавали какой-то резкий звук, отчего испуганные овцы шарахались и оказывались прямо над ямой. Всем известно, что такое напуганные овцы: лезут одна на другую и скопом падают в ловушку – по десять-пятнадцать штук. Когда «импортный» скот удалялся из округи, боктеринцы обходили ночью ямы, собирали добычу и тщательно делили ее по дворам.

Старики сказывали, что все это придумывает и организовывает тот самый Борибай. Ну а за лето мимо Боктера прогоняли около сотни огромных отар. Если из каждой боктеринцы с помощью названного способа забирали свою «долю», яснее ясного, что достаток у них был весьма солидный. С чужаками они не общались, говорить много с людьми не из их аула не любили. Если у них о чем-нибудь спросить, то ни за что не получишь ответа, который бы тебя удовлетворил. «Не знаю, не видел», – пожмут плечами и уйдут восвояси. Похоже, слова «видел» в словарном запасе боктеринцев отродясь не было. Все в этом ауле были сородичами,  всегда друг за друга горой и никогда никого не продавали. Районное начальство, когда приезжал какой-нибудь почетный гость из высших инстанций или другой уважаемый человек, когда требовалось мясо, недолго думая посылало гонца к боктеринцам. Так что, якшаясь таким образом с начальством, они, видимо, не только выручали его при случае, но и сами пользовались покровительством власть имущих.

Однажды Борибай вместе со стадом ревущих аульных быков и коров, перерезав прямо по центру, прошел сквозь огромный табун «импорта» и заодно со своим скотом угнал с десяток чужих коров.

В другой раз в тех местах прогоняли не «импорт», как обычно, а отару овец из соседнего Маркакольского района, чтобы сдать скот на мясо в том же Семее. Приближаясь к Боктеру, пастухи-маркакольцы поинтересовались у крестьянина, который косил траву на пригорке:

– Мы слышали, что Боктер очень опасное место для тех, кто гонит скот. Говорят, в этих местах орудует подлый вор по имени Борибай. Что вы о нем знаете?

– Да, милые мои, такой вор действительно был. Воистину подлец, каких свет не видывал, столько горя людям принес! Только три года тому назад умер, достопочтенный.

Услышав, что разбойник Борибай уже давно на том свете, маркакольские скотоводы потихоньку расслабились и, потеряв бдительность, не стали слишком далеко уходить от аула, а соорудили шалаш для ночевки поблизости. Боктеринцам того и надо – ночью, ловко заметая следы, украдкой увели у бедолаг не меньше десятка овец.

Дело в том, что косивший сено крестьянин и был самим коварным Борибаем.

Земляки, прослышав об этой истории, укоряли боктеринцев:

– Ну и ну, сородичи, да эта ваша выходка – совершенно постыдное дело!

– Никакого стыда тут нет! Всего лишь взяли материальный штраф за поднятую овцами пыль, – отвечали те без тени смущения.

Так вот, этот Борибай, чьи разбойничьи проделки стали легендой по всему краю, как-то, проезжая мимо, стал гостем нашего дома. Откуда мне поначалу было знать, что он знаменитый Борибай? Худой жилистый незнакомец с бледным живым лицом. Приласкал меня, погладив по чубу, хлопнул отечески по спине. Посадил рядом и рассказал про страшную старуху жезтырнак* , обитающую на вершине горы. Пусть человек чужой и прежде я его не видел, но он показался мне добрым. Вдвоем с отцом они шумно пили чай, не спеша умяли приличное блюдо с мясом. Мне запомнилось, как Борибай пил: торопливо глотая и выпячивая губы. И еще, как он смотрит на человека – прямо буравит своим острым взглядом. В завершение они с отцом, будто решив какое-то дело, обменялись рукопожатием, и гость, нюхнув на прощанье мой лоб, сел на коня. Я провожал его взглядом до тех пор, пока он вовсе не пропал из глаз. Когда вернулся в дом, мать зашептала на ухо:

– Сынок, ты знаешь, что это был за человек?

Естественно, я пожал в ответ плечами.

– Он и есть Борибай, – сказала мать. – Наверное, ты слышал про разбойника Борибая?

Как не слышать, – конечно, слышал!

Я разинул от удивления рот. Неужели человек, который только что с улыбкой стоял возле меня и тепло-тепло, по-родственному разговаривал с моим отцом, и есть легендарный вор? Надо же, а на вид человек, полный благочестия и как будто очень учтивый. Как же так? Выходит, внешне не разглядишь подлое нутро плохого человека и воровскую сущность грабителя?

Тогда впервые всем своим детским сердцем я понял, что в человеке может быть такое несоответствие. Наверное, в первый раз встретился лицом к лицу с обманчивостью бытия…

В последующей жизни я уже на каждом шагу сталкивался с ложью. Тем не менее, моя душа так и не привыкла к этому неприглядному явлению, которое всюду преследует меня тенью. Но даже самого изворотливого ловкача справедливость в конце концов настигнет. Я это знаю и свято в это верю. Этому меня не учили ни отец, ни мать, ни даже школа. Этому научили книги, которые я прочел сам. В силу своей убежденности, я всегда с подозрением отношусь к фальшивой лести и питаю отвращение к неискренним словам. А всему, видимо, стала поводом моя единственная встреча в детстве с разбойником Борибаем. Она оказала огромное влияние на мои мысли, на мое сознание и ноющей занозой застряла в сердце.

 (Окончание  следует)