ЧЁТ И НЕЧЁТ

ЧЁТ И НЕЧЁТ

повесть

Да пропади всё пропадом! Опять не повезло! Уж если ты неудачник по жизни, счастье вряд ли тебе улыбнется…

Провалил экзамен!

Честно говоря, ждал этого, чувствовал, что рано или поздно срежусь. И всё-таки, даже предвидя такой исход, решил рискнуть – чем чёрт не шутит, а вдруг подфартит… Напрасно надеялся.

Я только что вернулся из армии, на подготовку у меня и времени-то не было. Все полученные когда-то в школе знания в армии напрочь вылетели из головы. И как ни мучился, расшевелить память так и не удалось. К тому же нет у меня и особой тяги к книгам, откуда, будто нектар из цветка, можно было что-нибудь извлечь. Да и мои издавна прохладные взаимоотношения с учёбой, похоже, не изменились. С трясущимися коленками сдал с горем пополам первые два экзамена, а на третьем с треском провалился.

Лопнула очередная моя затея. 

Хоть бы у одного из экзаменаторов сердце дрогнуло! Хоть бы один пожалел недавнего служивого. Как же - жди, посочувствуют тебе! Все как на подбор чёрствые, бессердечные буржуи! Завалили прямо-таки с радостью. Правда, очкастая женщина-доцент, которая сидела между двумя мужиками, в последний момент всё же снизошла:

– Кажется, этот парень прямо из армии. Может, поддержим его слегка?

– Из армии, говорите?

– Да, из армии…

– Но он ведь не солдатом служил… 

– А кем же ещё?

– Прапорщиком! Не каким-нибудь рядовым, а настоящим прапором! – проявил осведомлённость усатый преподаватель, который всё это время пожирал глазами сидящую в дальнем углу блондинку в мини-юбке.

– Вот оно как… – удивилась очкастая. 

– Да-да, коллеги, он прапорщик!.. А для прапорщиков у нас, простите, льгот нет! – развёл руками усатый.

– Любопытно… А кто такой прапорщик? – поинтересовалась экзаменаторша.

– Да это же большой начальник – офицер! – ответил ей коллега, так и не оторвав жадного взгляда от абитуриентки. Всем своим видом он напоминал сокола, нацелившегося на добычу.

Только я прокашлялся, собираясь объяснить ему, что прапорщик вовсе не офицер, как сидящий справа лысый профессор гаркнул:

– Эй, парень, что ж ты в армии не остался, раз такой большой начальник? У нас и своих неучей хватает! Скажи, пожалуйста, чего ради голову морочишь, а?

Я не нашёлся что ответить, промолчал.

А лысый не унимался: 

– В общем, так, миленький… Возвращайся туда, откуда явился! Полагаю, такое решение будет самым верным.

Я выпучил на него глаза. Мне хотелось понять, чем я не угодил? Почему он говорит с такой ненавистью, будто я ему заклятый враг. С какой стати так набросился на меня, точно это я проел плешь на его продолговатой башке. Вместо того, чтобы изливаться едкой желчью и грубо гнать меня, можно было бы и по-человечески всё объяснить.

«Да будь он проклят, так бы и шарахнул по этому гладкому кумполу, похожему на бильярдный шар!»

Заметив, с каким изумлением я уставился на него, профессор, видимо, вконец раздухарился – и давай отчитывать, припечатывая каждое слово:

– Да… да, светик мой, всё кончено! Вы не знаете историю собственной родины. Даже даты ни одной назвать не смогли. Стыдно! Позор! Вы провалили экзамен! Ну а теперь, голубчик, подите прочь! Нам не нужны студенты, которые не знают историю родной страны. Надеюсь, всё поняли?

Как не понять…

Если тебя так грубо гонят, незачем проливать слёзы или молить о снисхождении. Ни в коем случае! 

Я молча собрал документы и понуро вышел из аудитории.

…Похоже, судьба завела в очередной тупик. Недавнее воодушевление моментально испарилось. Появилось ощущение какой-то опустошённости.

Но не умирать же из-за этого, чёрт подери – то-то бы лысый развеселился, если бы я на его глазах грохнулся в обморок.

Не получилось нынче – приеду в следующий раз. Возможно, на будущий год мне повезет и я поступлю. А может… может, и вовсе учиться не стану… Никогда! Пропади всё пропадом!

Как ни крути, случилось неминуемое: получил то, что заслужил. И, видно, теперь, как и велел тот профессор, с башкой, как колено, мне осталось лишь вернуться туда, откуда явился, – в родной аул. 

Сильно горевать, в принципе, не из-за чего. Да и ничего непоправимого не случилось. Сам во всём виноват… К тому же чёрная полоса непременно сменяется белой. А уж в родном ауле и на меня кизяка найдётся. С тех пор как покинул отчий дом, прошло уже больше трёх лет. Хватит шататься и пропадать неизвестно где!

Твёрдо решил – еду в аул!

Вернувшись в общагу, плюхнулся в постель, не снимая ботинок. Всё последнее время я в меру своих сил и возможностей старался подготовиться к экзаменам и, должно быть, изрядно устал. Едва голова коснулась подушки, как меня сморил крепкий сон.

Проснулся лишь на рассвете.

Встал, умылся холодной водой и, не спеша, собрал вещи в «дембельский» чемодан, с которым таскался ещё со времён срочной службы. Чтобы меня не костерили вдогонку, сдал, как полагается, своё место и постель сидящей внизу кастелянше, а взамен получил расписку. Затем шлепком по задницам разбудил троих своих мирно похрапывающих соседей по комнате, попрощался с ними и вышел из общежития.

Предстояло добраться до железнодорожного вокзала. Оттуда сяду на поезд, отправляющийся в наши края, и помчусь в аул. На этом всему конец. И учёбе, и службе. Конец! 

Короче, сегодня на всём поставил точку. Жирню-ю-щую точку! Начну жизнь с чистого листа и попробую заполнить его заново.

* * *

Подошёл к автобусной остановке, а там народу – тьма-тьмущая! Беспокойно топчутся в ожидании транспорта. Это и понятно: восемь утра, все спешат на работу. 

Чем толкаться в толпе, можно было выйти и позже, когда людей поубавится. Но я не знал точно, когда отправляется единственный поезд, посещающий наши края. Поэтому решил выйти заблаговременно – с утра пораньше. Вдобавок денёк выдался совершенно безветренный, и мне хотелось поскорее смыться из этого душного, провонявшего выхлопными газами города. 

Как же я истосковался по нежному ветерку, разгоняющему жёлтое степное марево, по свежему аромату разнотравья и горьковатому запаху неброского жусана!

«Интересно, где сейчас наша учительница Канагат-апай? Живёт в одном из закоулков этого города? Или же вернулась к себе, в Россию, где родилась и выросла?»

Ночью прошёл проливной дождь. Умытые городские улицы сияли так, словно побывали в баньке. Утренний воздух необыкновенно чист, дышится легко и свободно.

Мне подсказали, что до вокзала идёт «тридцать второй». В ожидании уже автобуса промаялся больше получаса, но его всё нет и нет. И без того раздражён, а эта задержка нервировала ещё сильнее. Не выдержав, переспросил у нескольких человек, ходит ли здесь «тридцать второй». Однако никто и слова в ответ не проронил, лишь утвердительно кивали – ну, точно лошади, отгоняющие мух. А злополучный «тридцать второй» словно сквозь землю провалился.

Ясно, что на вокзал можно добраться и на такси. Однако такси в этом городе, похоже, радость редкая, мало кому удаётся им воспользоваться. Говорят, существуют какие-то секретные телефоны для вызова таксомотора. Правда, такое счастье не для простого народа, так что рядовые граждане заказывают его по обычному городскому номеру. Ну, а приезда вызванной машины приходится тоскливо дожидаться не меньше часа. И не только – довольно часто такси под разными предлогами и вовсе не приезжает. Поэтому люди опытные и посоветовали: лучше всего ехать на общественном транспорте – дёшево и наверняка.

Вот тебе и наверняка – куда ж запропастился этот хвалёный гроб?!

Ближе к девяти толпа на остановке понемногу рассосалась. Осталось лишь человек восемь-десять, одиноко стоявших поодаль друг от друга.

– Здесь останавливается «тридцать второй»? – спросил я у высокого мужчины с тростью, по всей видимости, вырезанной из таволги.

Лицо у мужчины бледное, желтовато-серое, как небо в предрассветные часы. Такое ощущение, что чем-то серьёзно болен. 

С ответом он не спешил. Сначала повесил на руку свою трость, вытряхнул на ладонь две понюшки насыбая и быстро забросил табак под язык. Лишь потом важно ответил:

– Ходит, браток, ходит… 

 Бросив в мою сторону мимолетный взгляд, вытер белоснежным носовым платком губы и добавил: 

 – Я тоже его жду.

– А может, вы просто не знаете. Может, вчера «тридцать второй» маршрут сняли? – не удовлетворился ответом я.

Любитель насыбая, повернувшись ко мне всем туловищем, иронично усмехнулся:

– Милый мой, если тебе так хочется знать, скажу: именно в этот момент водители режутся в домино!

– Хм-м… Странное дело!

– Если не торопишься, потерпи чуть-чуть… Сейчас эти самые «тридцать вторые» один за другим вдогонку пойдут.

В недоумении я отвернулся. Не поверил его словам, приняв их за неуместную шутку человека с вредным характером.

Тем не менее – о чудо! – спустя всего лишь несколько минут к остановке практически вплотную, словно соревнуясь друг с другом, подъехали два «тридцать вторых». Передний, вместо того чтобы притормозить, с грохотом промчался мимо. Второй же, взвизгнув тормозами, остановился. Когда я вместе с другими устремился к автобусу, кто-то потихоньку потянул меня за рукав. Оказалось, тот самый высокий пожилой мужчина – любитель насыбая.

– Браток, зачем тебе втискиваться в него со своим громадным чемоданом? – улыбнулся он. – Сейчас и другие подъедут… Ну, подождём?

Не зная, верить его словам, я всё же нехотя отступил.

Но он был прав: не прошло и пяти минут, как с шумом и гулом, пуская клубы сизого дыма, подкатил третий.

– Эй, дружище, ну разве это не забавно?.. Слушай, давай сохраним выдержку и сядем на следующий. Как смотришь? – предложил попутчик. – А на этом пускай уедут те, кто на работу опаздывает.

Я и на этот раз послушался старика.

– Наверно, ты один из тех, кто приехал сюда учиться? – поинтересовался агай, оглядев меня сверху донизу. К его лицу желтовато-серого цвета прилила кровь, и оно стало уже не таким бледным, как недавно.

– Да… – смущённо ответил я. – Правда, провалился… вот, теперь в аул возвращаюсь.

– Ах вот как… – с лёгким изумлением произнёс агай. 

Потом вытащил из нагрудного кармана белый листок, сложил его и принялся рвать.

– А по какому предмету провалился?

– По истории… Не смог толком рассказать о восстании крестьян под предводительством Ивана Болотникова. Вот и срезался.

Хмыкнув, агай покачал головой. В уголках его губ застряла ироничная усмешка. Кончиком пальца подцепил под языком комочек насыбая, стряхнул на оторванный лоскуток  бумаги, аккуратно завернул и бросил в урну. Затем спросил:

– На кой чёрт тебе нужен Иван Болотников, а, браток? – и, проникшись жалостью, окинул меня теперь уже сочувственным взглядом.

Вопрос показался мне совершенно дурацким. Я не знал, что сказать и только слюну сглотнул. Язык будто присох к гортани.

Мужчина громко рассмеялся и больше не сказал ни слова.

Быстро скользя, на остановку подрулили четвёртый «тридцать второй». Его салон оказался посвободнее. Мы с агаем обзавелись билетами и вольготно расположились рядом на просторном двойном сиденье.

– Надо же, как странно они ездят? – всё ещё удивляясь, нарушил я наше молчанье.

– А что тут странного? – опершись руками на трость, откликнулся агай. – Если транспорт надолго задерживается, знай, – это шофёры на конечной режутся в домино. А потом, чтобы нагнать график, впопыхах подъезжают один за другим. Ну, как только что.

– Надо их наказывать как следует, чтобы пресечь непорядок! – с досадой выпалили я.

– Эх, браток, наказаниями мы и без того сыты по горло, разве не так? – вздохнул агай.

– И что же? Потакать такой вот расхлябанности?

– Откуда мне знать… Если взглянуть шире, то правильнее не карать, а прощать. И наставлять на путь истинный. Только слабые не способны простить. Умение прощать – качество, присущее сильным.

– Простить? Я что-то вас не понял…

– Это не я сказал. Это – слова святого Ганди.

– Кого?

– Ганди…

– Не слышал о таком.

– Не слышал, так услышишь. Еще не раз услышишь. Это мудрый человек. Руководствуясь своими убеждениями, избавил от цепей рабства такое великое государство, как Индия.

– Хм… Но мы ведь не в Индии! – возразил я, стараясь придать голосу как можно больше убедительности.

Повернув ко мне голову, собеседник прищурился и сказал:

– Очень верные слова, дружище… 

Потом пригладил пальцами усы и продолжил: 

– Мы действительно не в Индии. И хотя это так, не лишнее поучиться кое-чему на историческом опыте других стран.

Мягкий, приятный голос агая стал тише.

– Вообще-то, для нас такое учение будет полезным, – проговорил он, погружаясь в размышления. – Мы столкнулись со стремительно меняющейся эпохой. Но, очевидно, любое развитие рано или поздно ждёт упадок. А сколько поколений с бесшабашной отвагой бросались под пули перемен! Что они обрели? Только головами поплатились… Мы же остались и без лидеров, и без достойных спутников – кругом одни пустозвоны. Сейчас народ крайне нуждается в подлинном вожде, чьё слово вывело бы всех из спячки. А мы духовно ущербны, превратились в покорную серую толпу. Не встретишь никого, кто запал бы в душу, запомнился чем-нибудь… Вот так-то, браток!

После паузы он спросил:

– Сам-то в ауле вырос?

– Да, в ауле.

– Если в ауле, тогда… наверное, видел тех, кто пасёт овец?

– Конечно, видел… Я и сам их пас.

Повернувшись и вновь сощурившись, агай испытующе оглядел меня. 

– Два года… – добавил я. – Целых два года овец пас… в комсомольско-молодёжной бригаде.

– А-а… вот оно как, браток!

– Именно!

– А раз так, скажи, разве овцы пасутся не там, куда их пастух гонит?

– Естественно, там.

– Тогда, мой милый, и мы - как такая вот отара баранов…

– Бараны, говорите?

– Да, как бараны.

– Кто как баран?

– Да все мы… В том числе и ты, и я.

– Хм-м… – сбился я. – А кто же в таком случае пастух?

Агай прерывисто расхохотался.

– На нашу долю пастухов хватает! – сквозь смех ответил и вытер носовым платком уголки глаз.

«Пессимист! – сделал я вывод. – Похоже, провоцирует меня на неосторожные высказывания. Ишь, до чего договорился, болтун чёртов! Очевидно, он из тех, кто кормится пустыми мечтами, а в жизни ничего не добился. Боже мой, неужели и я, достигнув его возраста, стану таким же старым балаболом?!»

– Так-то, браток. Поживёшь с моё, и сам поневоле философом станешь… – сказал агай, словно прочтя мои мысли. – Гляжу я на это наше «благополучие», и представляется мне гигантский тополь, корней которого коснулась гниль. Ну, а дерево с гниющими корнями в конце концов обязательно рухнет!

Он снова вытер глаза кончиком платка.

– Одно жаль: мне, скорее всего, не придётся увидеть, как оно падает… А вы ещё молоды, вам, возможно, и удастся стать тому свидетелями. Правда, не уверен, счастье ли это?

До меня не дошёл смысл его слов. А поскольку я ничего не понял, все его речи показались мне голой заумью, в которой мало интересного. Вообще, мне до смерти надоедает, когда старшие, изображая из себя мудрых провидцев, пускаются в такие вот нравоучительные сентенции. Так что, пустая болтовня агая меня ничем не зацепила.

«Фу ты, а может, агай – этот, как его… телепат?» Кажется, он опять прочёл мои мысли, потому что вдруг отвернулся и долгое время не обращал на меня внимания, молча уставившись в окно. Автобус тем временем, как консервная банка, с гулом и тарахтеньем катил по своему маршруту, ненадолго притормаживая на остановках. Лишь уже собравшись выходить, агай повернулся в мою сторону и сказал:

– Браток, следующая остановка моя. 

Кивнув в знак прощания головой, он, не сгибаясь, встал и мягко добавил:

– Видно, я своей болтовней совсем тебя заморочил. Сам не заметил, как разговорился, а всё из-за того, что автобуса долго не было… Наверное, считаешь, что кое в чём я хватил через край? Прости уж агая, если наговорил лишнего! Всего доброго, дружище!

Поправив шляпу, он кашлянул и, прижав локтем трость, вышел наружу. Я провожал его взглядом до тех пор, пока автобус не тронулся с места. Поначалу агай показался мне одним из обычных старикашек-болтунов, каких великое множество, но теперь, когда он исчез из виду, я понимал, что ошибся. Видимо, наоборот, человек сдержанный и скупой на слова. И потом… очень уж напоминал он нашего когдатошнего учителя географии – и походкой, и движениями. И мягким, приятным голосом. Вот только речи такие учителю были чужды.

* * *

А звали географа Смагулом.

Помнится, Смагул-агай окончил институт не то в России, не то на Украине. Во всяком случае, именно в пору студенчества или сразу после окончания института, они всем курсом сели на теплоход и совершили круиз по Средиземному морю. Смагул-агай часто, то и дело покачивая головой, делился с нами удивительными рассказами о том путешествии, когда они, выйдя через Босфор в Эгейское море, побывали в Греции, Италии и доплыли аж до самого Гибралтара. 

Обычно учитель Смагул немногословен. Казался человеком степенным, важным и немного надменным. Ходил сам по себе, ни с кем не сближался. Но стоило ему переступить порог класса, как весь преображался, становился разговорчивым и красноречивым. Так увлекательно и самозабвенно вёл свой предмет! А когда рассказывал о заморских странах, то вообще сбрасывал лет двадцать, глаза начинали искриться. 

Для нас было необыкновенной удачей слушать эти рассказы о дальних краях и чужих странах из уст агая. Ведь мы о них только слышали, а он побывал там, видел всё собственными глазами. Дело в том, что за границу в ту пору не только у нас в ауле, но и во всём нашем огромном районе никто ещё не ездил. Поэтому мы слушали его с каким-то особенным волнением, словно попали в сказочный мир - вместе с учителем Смагулом – тоже бороздим морские просторы. 

– После стольких дней пути наш теплоход достиг наконец Гибралтара! – говорил обычно Смагул-агай, приступая к завершению своего длинного рассказа. – Тихо плывём по лазурной морской глади, а впереди волнуется великий океан… Атлантика. В душе удивительное ощущение оттого, что ты понимаешь: на том берегу океана находятся два Американских материка. Но с Гибралтара Америки не видно. По правую сторону от корабля проплывает Испания… Устремившись ввысь башнями своих белоголовых вершин, тянутся величественные Пиренеи. Слева на горизонте маячат желтоватые холмистые гребни… Это – знаменитая Африка. Гигантский Чёрный континент, золотая колыбель человеческой цивилизации…

Дальше Смагул-агай переходил к рассказу о знойной пустыне Сахаре, где под палящим солнцем едва не плавятся мозги. О множестве видов зверей и птиц, обитающих в африканской саванне, в джунглях. Об увлекательном сафари. О реке Замбези, которая кишит гигантскими змеями и крокодилами, потрясающе красивом водопаде Виктория… 

Ну а если речь заходила о «правом береге», то он со знанием дела, подробно описывал неповторимую природу Испании. Её прекрасные города – Барселону, Валенсию, Мадрид, оставившие богатый след в мировой истории. Рассказав о знаменитом музее Прадо, расположенном в испанской столице, агай незаметно переключался на Францию и, перечислив её мегаполисы, сразу переходил к описанию главного из них – Парижа.

Словом, наш географ заливался так, будто с корабля, на котором он проплывал через Гибралтарский пролив, расположенные справа и слева города и страны были ему не только ясно и отчетливо видны, но он ещё и сам их обошёл в своё время босыми ногами.

Отдельный рассказ Смагул-агай посвящал самому Гибралтару.

– Уж если что-то можно назвать чудом, так воистину этот пролив! – восклицал, в восторге закатывая глаза и окунаясь в грёзы. – Если вы когда-нибудь слышали о земном рае, то именно им и являются эти места! Подёрнутые дымкой, изумрудно-зелёные берега, играющее под яркими лучами солнца лазурное море… Прохладный, ласковый морской ветерок с солёным привкусом бодрит, поднимает настроение, распахивает душу навстречу прекрасному миру. Им просто не надышишься, никак не надышишься! Смотришь на всё это великолепие и не можешь налюбоваться.

– А какие за границей дороги! – вспоминал агай во время следующего рассказа, снова то и дело покачивая головой. – Ровные-преровные – как доска. Гладкие-прегладкие! Издали отчётливо выделяются… Таких, как у нас, просёлочных дорог с кочками да колдобинами, с тучами пыли, здесь и в помине нету. Даже асфальт сверкает как зеркало!..

– Все крыши здешних домов одного цвета – красно-бурого, – говорил учитель Смагул в другой раз. – Свои дома они покрывают радующей глаз черепицей. Ни на одном я не заметил неприглядного серого шифера, как у нас.

Когда выпадал случай, агай шёл дальше:

– Какие там чистые и опрятные улицы в городах! И всюду – ярко-зелёные газоны и роскошные цветники. Особенно оригинально украшают кусты по обочинам дорог: видели бы вы, какие немыслимые геометрические фигуры выстригают из их пышных крон! А к окнам многоэтажных домов везде поднимаются вьющиеся растения и цветы! – и Смагул-агай восхищенно причмокивал…

– Особенно меня поразило то, что вдоль всех дорог и городских улиц, на перекрёстках, на стенах зданий – повсюду сверкает ярким глянцем реклама! – удивлялся учитель в очередной раз. – Переливаясь радугой всевозможных оттенков, её броская, зазывная красота невольно завораживает. А в ночную пору реклама расцвечивает темноту фейерверком пёстрых огней, освещая город так, будто стоит день. На любой улице – десятки манящих магазинных витрин, просторных крытых рынков. Здесь можно найти всё, что душа пожелает. Вам такое наверняка покажется враньём, но я-то знаю, что это правда, – собственными глазами видел! Всяких дефицитных товаров, которых в наших краях днём с огнём не сыщешь, одежды на любой вкус здесь столько, что глаза разбегаются! Никого не мучает проблема, что надеть и что поесть… Поражаешься и, честно говоря, завидуешь. Перед поездкой каждому из нас наменяли по сорок долларов – на что их хватит?! – огорчённо вздыхал учитель. – Мы чувствовали себя просто нищими...

Однажды наш географ, до хрипоты нахваливавший заграницу, внезапно ушёл с работы и вскоре исчез из аула. Куда переехал, никто так и не узнал.

Одни говорили, будто повздорил с директором школы и сам написал заявление об уходе. Другие, скривив в усмешке губы, злорадствовали:

– Туда ему и дорога! Сам виноват – зачем возносил до небес проклятых капиталистов?! За ним уже давно КГБ наблюдал, вот и допрыгался – выслали его отсюда!

Как бы там ни было, но с того дня Смагул-агая мы уже ни разу не видели.

Однако наша любовь к географии с исчезновением учителя не стала меньше. Мы, дети, придумали увлекательную игру «в карту» и частенько забавлялись ею в часы досуга. Смысл её сводился к поиску на обычной географической карте определённой точки. По условиям игры, один из участников крепко зажмуривал глаза, либо отворачивался, а другой загадывал напарнику какое-нибудь географическое наименование. Тому же требовалось найти и указать это место на карте.

Днями напролёт играя в полюбившуюся игру, мы вскоре стали свободно разбираться в географической карте мира. А названия всех без исключения известных географических объектов вообще знали наизусть. 

Больше всех преуспел в этой игре я. До сих пор помню, как пару раз удача мне изменила, и я проиграл. Первый раз не смог показать остров Сулавеси. Целый час над картой пыхтел, но так его и не нашёл. Поэтому свалил всё с больной головы на здоровую: «Врёшь, нет такого названия на карте!» Сгоряча ляпнул, а остров-то и в самом деле существует – товарищ по игре тут же его показал, чуть ли не носом ткнув меня в карту. Вот проклятье! – крохотный островок, своими растопыренными контурами напоминающий лягушку, затерялся между Тихим и Индийским океанами. 

В другой раз едва умом не тронулся, пока искал на карте название «Нордкап». Весь день, весь вечер искал, но не нашёл. Придя назавтра в школу, честно признал перед друзьями своё поражение. Оказалось, это крохотный мыс на краю Норвегии, спрятавшийся прямо у границы с Советским Союзом. 

Уже забыл, что проиграл в первый раз, но в результате второго проигрыша мне пришлось расстаться с любимой восьмихвостой камчой, рукоятка которой была искусно вырезана из косульей голени.

Что ни говори, а эти наши детские фантазии пробудил именно учитель Смагул. Где же он теперь, наш незабвенный чудаковатый агай? Должно быть, тоже бредёт в покосившейся шляпе по какой-нибудь улице и, тоскуя по своему Гибралтару, понуро свесил голову, как и этот любитель насыбая.

* * *

Вот и железнодорожный вокзал. Вышел из автобуса и, волоча свой громоздкий чемодан, направился прямиком в кассу.

Ну надо же, какая подлость – поезд в наши края ушёл прямо у меня из-под носа, в половине девятого. А следующий, как мне сказали в кассе, отправляется завтра в это же время – в восемь тридцать утра.

«Всему виной – бессовестные шоферюги. Нашли время играть в домино! Если б не запоздал автобус, я бы уже сидел в поезде и с ветерком мчался домой!»

Делать нечего. Купил билет на завтрашний поезд и сдал чемодан в камеру хранения. Чемодан что путы – избавившись от него, ощутил привычную лёгкость и сразу воспрял духом.

Теперь мои руки свободны на целые сутки!

– Хм-м!

Что же предпринять? Куда пойти, чем заняться?

Карманы набиты новенькими хрустящими купюрами – моё армейское пособие. Швыряться деньгами не стоит, а вот чтобы отдохнуть, оторваться, как нынче говорят, с лихвой хватит! Поэтому разумнее всего провести предстоящие сутки максимально содержательно, так, чтобы надолго осталось в памяти.

Прежде всего направился в буфет и заказал себе чай. Неприветливая смуглая молодуха хмуро наполнила гранёный стакан до краёв. Хотя взгляд у буфетчицы был холодным, чай оказался настолько горячим, что я не смог удержать стакан в руке, и тут же его выпустил. Немного чая выплеснулось и на буфетную стойку.

– Молодой человек, да что это с вами?! Руки, что ли, в масле? – с досадой буркнула тётка и недовольно скривилась.

– Апай, налейте, пожалуйста, чуть-чуть молока, чтобы чай остудить… уж слишком он у вас горячий.

Мне сразу вспомнилось, что за три года я страшно соскучился по крепкому домашнему чаю со сливками.

А смуглая в ответ на мою просьбу взвизгнула так, будто её ужалили:

– В каком это буфете вы видели чай с молоком?!

Я невольно отдёрнул голову, которой прислонился было к буфетной стойке. Слава Аллаху, время, очевидно, не пиковое, в буфете почти не было людей, так что наш разговор никто, похоже, не слышал.

– Ну как же… такой всегда в ауле подают…

– Вот и напьётесь, когда домой приедете!

Грубость буфетчицы, её раздражительность мигом испортили мне настроение. Расстроившись, я молча взял свой стакан и расположился за ближайшим свободным столиком.

Боже мой, удивлялся я, и почему все продавщицы такие вздорные?! Стоит лишь попросить о чём-нибудь, и сразу, как вот сейчас, на скандал нарвёшься. С грязью смешают, обругают ни за что ни про что. Смотрят свысока, шипят как змеи, по малейшему поводу готовы взорваться. Бочка с бензином – и формами, как правило, тоже - чиркни спичкой, и такой пожар запылает, что и врагу не пожелаешь… С такими лучше помалкивать и в общение не вступать, не морочить им голову ненужными вопросами и ни в коем случае не просить того, чего явно нет. Возьми без лишнего шума и разговоров что тебе сунут – и уматывай. А задержался у прилавка, так веди себя тише воды и смирнее овцы. Ведут себя так, словно кормят тебя не за твои же бабки. Торговля, по-видимому, вообще богом проклятая работа, на которой нервы у человека истощаются в два счёта. 

Ожидая, пока чай остынет, я стал не спеша, по глоточку его отхлёбывать, так что чаепитие затянулось. Опустошив наконец стакан, тихо, по-кошачьи, чтобы не привлекать внимания, вернулся к стойке.

– Апай, вы не подскажете, какой ресторан самый лучший в городе?

Шлепнув жирными губами, смуглая окинула меня мрачным взглядом.

Мне стало не по себе, как будто я совершил что-то неприличное. Застегнул куртку и пошёл.

– «Алма-Ата»! – буркнула вслед буфетчица.

Скорее прочь от этой противной тётки! Я быстро спустился на нижний этаж и вышел из здания вокзала.

Расспросив прохожих, узнал, что в городе есть и другие более-менее приличные рестораны, но все они далековато. А поблизости – одни лишь кафе-забегаловки и куча обычных столовых. К чему мне заурядное кафе или замызганная столовая. Наверное, правильнее всё-таки во что бы то ни стало гульнуть от души в настоящем ресторане. Сбросить с сердца накопившийся груз!

На привокзальную площадь ведут несколько дорог, поэтому такси в этом районе полно. Поймав одно из них, я назвал ресторан, и спустя каких-то десять-пятнадцать минут, меня домчали до места. 

Подъехал с шиком, а ресторан, пропади он пропадом, ещё закрыт. Объяснили, что работает лишь с семи часов вечера.

Ну надо же! Сдирают человеческую шкуру – по расписанию.

Что теперь прикажете – тоскливо дожидаться открытия? Идиотская ситуация!

Мысленно перебирая возможные варианты, я не спеша вышел к ближайшему проспекту.

Было чуть больше десяти часов утра.

Что же делать? Видно, не остаётся ничего другого, как просто гулять по городу и убивать время.

С этой мыслью я и побрёл по тротуару, куда несли ноги.

Людей на улице поубавилось, не то что рано утром, когда я торчал на автобусной остановке. Навстречу попадались лишь редкие прохожие.

Алма-Ата, на мой взгляд, сильно изменилась. Совсем не похожа на ту, какой я увидел её, когда приехал сюда около месяца назад. Яркие краски, прежде завораживавшие взгляд, изрядно потускнели. Да и вид у столицы уже не такой привлекательный и стильный. А может, мне только кажется?

Солнце тем временем набирало силу. Хотя было ещё утро, но уже припекало. Парившая после ночного дождя земля насыщала воздух влагой, отчего дышать становилось всё труднее. Душно. В наших местах всегда вьётся ласковый ветер, и я, привыкший к прохладному климату, в этом южном краю задыхался, невольно открывая рот, будто выброшенная на берег рыба. Ощущение такое, будто из меня выкачали  воздух. 

Если бы не тень могучих карагачей, то идти по улице в такую жару было бы невыносимо. Я плёлся по краешку тротуара, стараясь держаться спасительной тени.

На память неожиданно пришла художественная галерея.

То, что она вдруг вспомнилась, показалось мудрой подсказкой… Похоже, это действительно мысль: убить время высоким искусством. Во всяком случае, вернувшись на родину, не буду сожалеть, что не посетил этот намоленный храм.

Расспросив встречных прохожих, понял, что галерея находится как раз в той стороне, куда я и направлялся. Правда, не так близко. Хотя меня предупредили, что на своих двоих идти туда далековато, я своего курса не изменил и, не останавливаясь, попёр пёхом. Времени предостаточно, спешить некуда, поэтому и суетиться в поисках попутного транспорта незачем.

Раньше, когда жил в ауле, художественная галерея казалась мне несбыточной мечтой. Если не считать того, что мельком видел в кино, я совершенно не представлял, как она выглядит. Видимо, поэтому уже на следующий день, как ступил на алма-атинскую землю, прежде всего поинтересовался, где она находится. Тогда в поисках её я проплутал пару часов. А, найдя, за оставшиеся полдня наспех пробежался по залам, едва успев до закрытия обойти половину. Мне удалось осмотреть лишь один этаж. Со следующего дня начал усиленно готовиться к поступлению, следом навалились чередой экзамены, поэтому свободного времени я так больше и не выкроил…

Вот наконец и галерея. К счастью, она-то, в отличие от ресторана (там сдирают, а тут заживляют), уже открылась. 

И я переступил порог священного храма...

* * *

Пусть и располагался наш аул на отшибе, но библиотека в нём была очень приличная. И эта скромная сельская библиотека получала по подписке страшно дефицитный тогда журнал «Огонёк», который доставался в руки далеко не каждому. Правда, каким бы дефицитным ни считался, что-то я не замечал, чтобы в нашем ауле его, помимо меня, кто-нибудь хотя бы листал. 

В каждом номере этого богато иллюстрированного тогда еженедельника печатались произведения известных художников прошлого и настоящего. Я как раз и отслеживал такие копии, то есть репродукции картин. Едва свежий номер поступал в библиотеку, как я тут же брал его на дом и аккуратно вырывал двойной глянцевый лист с желанными картинками. Затем быстренько относил журнал обратно и как ни в чём не бывало сдавал библиотекарше. Что говорить о других, если содержание «Огонька» даже она толком не знала, поэтому вырванных мною страниц никто ни разу не хватился.

День, когда в аул привозили свежий журнал, был для меня одним из самых радостных. А моя «коллекция», собранная таким бессовестным образом, с годами превратилась в увесистую стопку.

Когда душе становилось тесно в нашем крохотном ауле, когда сердце рвалось на волю и я метался, не в силах унять беспричинную тоску, я склонялся над своей «коллекцией». Таинственные картины будоражили во мне мечты и фантазии, а душа обретала крылья. Вглядываясь в рисунки, я блуждал далеко за пределами нашего аула, в ином, сказочно-прекрасном мире. Казалось, с этой загадочной красотой, меня связывает и какая-то сокровенная тайна.  

Каждый раз, разглядывая репродукции, я так страстно желал увидеть картины воочию, что у меня пересыхало в горле и начинала мучить жажда. На глаза нередко наворачивались слёзы.

Любуясь изо дня в день этими шедеврами, я с годами стал действительно вживаться в мир живописи. Свою «коллекцию» знал наизусть. С первого же взгляда на знакомую картину мог запросто назвать и имя художника, и её название.

Ну а художественная галерея – это уже совсем другие впечатления. Всё равно что увидеть наконец живого человека вместо того, чтобы довольствоваться его фотографией. 

Размер репродукций, которыми я восхищался, небольшой и одинаковый: ведь их приспосабливают к формату журнала. А в галерее картины разные – одна побольше, другая поменьше; встречаются даже такие громадные полотна, что занимают полстены. Кроме того, всё выставлено в залах обрамлено красивыми золочёными багетами. А картина в такой оправе производит совершенно куда более сильное впечатление. Некоторые рамы настолько массивны, что их толщина – со ствол небольшой сосны. А с каким изяществом эти багеты украшены затейливым резным орнаментом, золотыми витыми листьями и силуэтами прекрасных птиц! Наверное, и сами рамы – это тоже настоящее отдельное искусство.

Попав в галерею на этот раз, я решил основательно обследовать залы, где выставлено казахское изобразительное искусство, а не пытаться обежать всю экспозицию, как раньше. Теперь-то понимал, что на всё просто не хватит времени. Даже когда ты совершенно свободен, обойти за день все залы немыслимо. Восприятие ослабевает, ощущения притупляются, а переизбыток впечатлений начинает утомлять. Вот я и не стал спешить, стоял у каждой работы и пытался постичь её смысл. Некоторые из картин были мне уже знакомы. Ведь кроме «Огонька» я с удовольствием читал и другие журналы и книги, где печатались репродукции художников, в том числе и казахских.

Когда я, охваченный роем мыслей, любовался работой Канафии Тельжанова «Отчий край», кто-то неожиданно сказал мне в затылок:

– Этот аксакал напоминает стариков из нашего аула.

Обернувшись, увидел за собой молоденького смуглого парня с кудрявыми волосами. Хотя у него уже пробились усики, всё равно заметно, что он младше меня не меньше чем на четыре или пять лет.

– Такой старикан и в нашем ауле есть! – объявил я.

– Согласитесь, типичный образ… Художник ярко отразил встречу старого и нового, то обновление, что пришло в казахскую степь, – поделился своими впечатлениями курчавый и указал на вспаханную целину и клубящийся паровозным дымком поезд на дальнем плане картины.

Слова молодого джигита пришлись мне по нраву. Видит бог, у этого парня отзывчивое сердце, есть в нём какая-то искорка.

В ауле я никак не мог найти себе родственную душу, того, кому мог бы с гордостью показать свою «коллекцию», собранную из публикаций «Огонька». Хотелось, не таясь, поговорить с кем-нибудь о сокровенном, обменяться мыслями, вместе докапываться до скрытой сути картин. Искал человека, который вразумит меня, даст умный совет, поможет всерьёз разбираться в живописи. Я тосковал по задушевной беседе о высоком. Лелеял мечту встретить кого-нибудь, кто найдёт объяснение и даст мне ответ на многое, что оставалось для меня неразрешимой загадкой. Но в нашем ауле такого человека определённо не было.  

«А-а, эти, что ли, картинки?.. Говоришь, нарисованы? Да брось ты, быть такого не может… Как будто настоящая фотокарточка. Глазам своим не верю… Слов нет, хороши, однако, хороши…» – вот и весь разговор. Или ещё лучше: «Ой, дружок, да это же баба голая! Зачем печатать в журнале голых баб?! Бесстыжая какая, а?! Тьфу!..» Нет чтобы рассмотреть всё как следует, попытаться понять, увлечься – ну хоть бы одна искра в душе загорелась! Даже мои самые близкие тогдашние друзья не шли дальше подобного трёпа. Равнодушно перелистав страниц десять моего потом и кровью собранного за долгие годы «богатства», они безразлично отодвигали его в сторонку.

Ну а этот курчавый одной фразой сразил меня. 

Мы тут же поздоровались, обменялись рукопожатием и, как старые знакомые, тихонько переговариваясь, направились дальше. Парень назвался Нуртаем. Оживлённо беседуя, обошли с ним дальше по солнечным залам. 

– Я в бегах! – объявил Нуртай, когда мы вышли из галереи.

– Как это в бегах? – опешил я.

– Да-да, в бегах… От милиции скрываюсь.

– Почему?

– Есть за что… Решил невесту умыкнуть, а в итоге на меня уголовное дело завели.

Нуртай оказался парнем открытым и простодушным. Не стал дожидаться, пока я, остолбеневший и разинувший от удивления рот, начну его подробно расспрашивать, а коротко рассказал обо всём сам.

Дело, оказывается, было так.

Нуртай – старший в многодетной семье из пяти сыновей и двух дочерей. Как только окончил десятилетку, отец с матерью основательно на него насели: женись да женись. Дело даже до скандалов доходило. Поначалу Нуртай отшучивался и при первой возможности старался улизнуть от назойливых разговоров. Но сколько ни бегай – совсем ведь из дому не уйдёшь. Поэтому каждодневное родительское нытье его доконало. В конце концов дал слово отцу и матери, что женится. Сдуру. 

Пообещал, а невесты-то наготове у него нет. Бедняга Нуртай долго ломал голову, на ком бы ему, чёрт подери, жениться. Только вчера школу окончил. Девчонки помладше ещё учатся. Большинство ровесниц, с которыми недавно ходил в один класс, в конце июня разъехались по городам поступать в вузы. Пробовал было Нуртай поговорить по очереди с тремя одноклассницами, оставшимися в ауле, так они, надменно выпятив губы, подняли его на смех. Вот дуры: не знают, что девки замуж идут не когда хотят, а когда берут.

Потеряв надежду найти невесту в собственном ауле, стал присматриваться к соседним. Когда подвернулся удобный случай, познакомился с девушкой по имени Жания. Не прошло и недели, как  признался ей в своём сокровенном желании: «Давай в следующую субботу поженимся. Выходи за меня замуж». Девушка в ответ лишь звонко рассмеялась. Нуртай же истолковал смех Жании как согласие, в тот же день поднял домашних на ноги и стал хлопотать, готовясь к свадьбе. 

В условленную субботу вымыл до блеска отцовский «москвич», сел за руль и примчался к Жание – девушка в полном шоке. «Я думала, ты шутишь», – пятясь, сказала она. «Ойбай! Какие тут могут быть шутки!» – напирал Нуртай. Но девушка осталась непреклонной: «Нашему знакомству всего неделя, думаешь, я теперь должна как послушная овечка за тобой следовать? Не выйдет! Кроме того, я на год старше… и вообще, если поспешим, завтра оба об этом пожалеем». Едва не плача, Нуртай поклялся: «Нет, никогда в жизни не пожалею!» Но Жания уперлась: «Ты не пожалеешь, так я пожалею». Как ни умолял, она не поддалась на его уговоры и ускользнула домой.

А скот-то уже зарезан, мясо сварено, баурсаки испечены, родные и близкие приглашены, родичи издалека, да что родичи - весь аул оповещён! Что же предпринять?

Грядет такой позор, о котором никто и слыхом не слыхивал. Как выпутаться? 

Нуртай уехал от Жании совершенно выбитый из колеи. Руки-ноги дрожали, веки дёргались, глаза заволокло туманом. Едва не опрокинул «Москвич» на ровном месте.

 Понимал, ехать домой одному никак нельзя. Нрав у отца суровый – не постесняется на глазах у всего честного народа отходить его камчой как последнего барана. Рядил Нуртай и так, и эдак, в конце концов решил, что ему ничего не остается, как умыкнуть первую встречную.

С этой мыслью он повернул машину в соседний аул Енбек.

Подъезжая, издали заметил на краю села пухленькую черноволосую девчонку, набиравшую воду  из колодца. Направил машину к ней и остановился.

– Сестрёнка, дай-ка водички, пить очень хочется!

Мягко улыбнувшись, девушка протянула ему ведро.

Хотя жажда вовсе не мучила его, Нуртай принял ведро и начал с шумом глотать холодную колодезную воду. Бросив взгляд на деваху, засомневался: а вдруг несовершеннолетняя? Поэтому решил на всякий случай разведать:

– В каком классе учишься?

– Слава Богу, от тюрьмы под названием «школа» уже благополучно избавилась, – ответила девчонка, весело смеясь. – Десятый нынче окончила.

– И я тоже! – обрадовался Нуртай. – Выходит, мы с тобой ровесники. А замуж не собираешься?

– Почему бы и нет, если хороший джигит встретится! – кокетливо ответила та. 

– А я и есть этот хороший джигит…

– Если вы, что тут такого… пойду и за вас замуж!

– Как тебя зовут?

– Карлыгаш…

– Так ты ласточка*… в таком случае я – ястреб. Иди сюда, садись в машину!

– Что ж, покататься я не против… Но можно сначала отнесу домой воду?

Подхватив ведра, вошла в крайний дом, но тотчас выскочила и юркнула к Нуртаю в машину.

Открытый, приветливый нрав Карлыгаш ему сразу понравился; она не изображала лживое смущение, как другие аульные девицы. А оказалась весёлой и общительной. «О Всевышний, похоже, мне повезло!» – обрадовался про себя Нуртай и повернул «москвич» домой, всю дорогу фонтанируя удачными шутками. 

Заливаясь весёлым смехом, быстро доехали до аула. Направив машину прямо в центр поджидавшей толпы, Нуртай остановился и вышел. Только теперь девушка сообразила, что её новый знакомый не шутит. И порядком испугалась. Окаменев от страха, осталась сидеть в машине. А многолюдная толпа перед входом в нуртаев дом с нетерпением ожидала появления молодой, держа наготове платок, а также мелочь и конфеты для традиционного «шашу». Однако прибывшая невеста, похоже, и не собиралась выходить из «москвича».

Почувствовав неладное, глава семейства подошел к Нуртаю.

– Ты что, насильно её привёз? – спросил, вскипая. 

Не смея сказать правду отцу, готовому лопнуть от оскорблённого самолюбия, Нуртай молча сверлил глазами землю.

– Мне не нужна невестка, привезённая силой! – рявкнул отец, дав сыну подзатыльник и, развернувшись, удалился прочь.

Душа у Нуртая ушла в пятки. Он даже голову поднять не смел. Не проронив ни звука, сел за руль и, подняв пыль, помчался туда, откуда приехал.

За всю дорогу они с «невестой» даже словом не перекинулись. Казалось бы, попав в такую ситуацию, девушка должна плакать навзрыд. Но эта, плотно сжав губы и сведя брови, не пролила ни слезинки. Тем не менее, Нуртай догадывался, что творится у неё в душе. 

Доехав до знакомого колодца, он остановился и с опаской спросил:

– В суд теперь подашь?

– Вы из меня повод для аульных сплетен и домашних пересудов сделали! – бросила девица, выходя из машины. – С огнём играете!

– Я ведь не ради забавы. Хотел и вправду жениться… Ну, так ты подашь в суд?

– Прощайте!

Карлыгаш с треском захлопнула дверь «москвича» и убежала, скрывшись в доме. 

Не зная что и делать, Нуртай пребывал в тревожном замешательстве. Вернуться домой стыд не позволял, поэтому устроился в тени рощицы на берегу речки и весь остаток дня провёл, уставившись в небо. Его мучили опасения, что теперь наверняка попадёт в тюрьму – и прощай, молодость, которая едва началась. Вся дальнейшая жизнь пойдёт наперекосяк. Жаль было мать с отцом – они так ждали появления первой своей невестки, мечтали о сладких внучатах! Нуртай вспомнил о подрастающих братишках и сестрёнках, для которых он, старший брат, всегда был примером, – как сложится после случившегося их судьба?.. Думал, переживал, прикидывал разные сценарии, но в конце концов собрался с духом и на свой страх и риск решил: «В семье не без урода, поживём – увидим!» Никому ещё не удавалось избежать пути, предписанного судьбой, - поэтому в душе Нуртай уже со всем смирился.

Вернулся домой посреди ночи, а там, конечно, всё вверх дном… Занавес, за которым собирались прятать невесту, уже снят, дастархан убран, народ давно разошёлся. Что касается отца, тот сурово восседал, поджав ноги, на почётном месте – грозный, как взъярившийся в пору февральского гона верблюд. Мать же, отрешившись от бренных надежд, лежала, свернувшись калачиком в постели, лицом к стене.

«Пока не утихнут пересуды и сплетни, поезжай в город и не показывайся. Если дело осложнится, сам тебя вызову», – объявил решение отец. И той же ночью, дав Нуртаю адрес жившего в Алма-Ате старого приятеля, сам отвёз сына на ближайшую станцию. Там Нуртай сел на один из множества проходящих через станцию поездов и вышел только в красавице-столице. Прошло уже почти десять дней, как он скрытно, под покровом ночи сбежал из родных мест.

Такая вот история приключилась с моим новым знакомым.

Время меня не поджимало, даст бог, в аул поеду лишь завтра. Поэтому я внимательно, не перебивая, слушал рассказ Нуртая от начала и до конца.

– Если девушка подала в суд, меня, наверное, уже разыскивают? – беспокойно спросил он.

– Позвонил бы в аул и узнал новости, – посоветовал я.

– А если я в розыске, меня ведь сразу поймают!

– Что же ты… всю жизнь будешь вот так бегать? От судьбы не убежишь…

Нуртай задумался. А меня осенила идея.

– Я тут к вечеру собрался пойти в ресторан «Алма-Ата» – ни разу в жизни в кабаке не бывал. Хотел немного взбодриться и поднять себе настроение. Как смотришь, если приглашу и тебя? – предложил я.

– Неудобно как-то. С вами, наверное, друзья будут, – замялся Нуртай.

– Никого не будет, один я.

– Разве ходят в ресторан по одиночке?

–Как же быть, если в миллионном городе у тебя нет ни одного знакомого. 

– Что ж, можно! – согласился он, попрощался со мной и, вняв моему совету, отправился на поиски пункта междугородней связи.

Я снова остался в одиночестве.

Думал о простодушном и легкомысленном Нуртае… Интересно, дозвонится до аула? И чем в конце концов завершится его история? Вполне может статься и так, что беднягу действительно закуют в наручники и упекут в тюрьму.

Я искренне посочувствовал Нуртаю, ведь ясно, что у него доброе и доверчивое сердце.

* * *

Выйдя за угол какой-то перегороженной улицы, наткнулся на бушующую очередь. Оказалось, она ведёт в магазин, торгующий спиртным. Толпа, состоящая сплошь из одних мужчин, кипела, словно разворошённый муравейник.

Вид некоторых «очередников» вызывал подозрения: лица опухшие, под глазами мешки, небритые, синие от щетины подбородки. Точь-в-точь как люди, занятые непосильным трудом и неделями недосыпающие. Чуть что, с готовностью разевают рты и через слово матерятся. От этой площадной брани у меня уши завяли, пока я, влекомый любопытством, стоял несколько минут поодаль.

Какой-то светлолицый мужчина в синей, с белыми полосками, олимпийке, извинившись перед двумя-тремя стоявшими в очереди мужиками, протиснулся поближе ко входу в магазин и попросил:

– Пропустите, пожалуйста, без очереди! Сват издалека приехал. Первый раз у меня в гостях… 

На его просьбу очередь не отреагировала: кто-то, зевая, уставился в небо, кто-то, кашлянув, отвернулся – словно не слышали.

– Земляки, выручайте! Сват ко мне приехал, родня всё-таки – надо бы уважить! – вновь обратился человек в олимпийке к очереди. 

Поскольку народ мрачно безмолвствовал, он потянул за рукав ближайшего к себе парня: 

– Дружище, разреши, пожалуйста!

В это время стоящий сзади богатырского сложения здоровяк с бугристым лицом разорался, брызгая слюной:

– Эй, дорогуша, не до вашего тут свата – сами достояться не можем, чтобы здоровье поправить. А что если ноги протянем, пока до прилавка дойдём? Вы, что ли, ответ держать будете?

Смутившись, человек в олимпийке что-то промямлил себе под нос.

– Так что, милок, идите-ка отсюда прочь! – сказал здоровяк, указывая в сторону улицы.

– Оттолкните его от греха подальше, пусть не мозолит тут глаза! – пролаял ещё один, с профилем стрекозы-богомола.

Всего-то одна маленькая просьба, но очередники, напирая друг на друга и размахивая руками, подняли такой шум, будто на их двор внезапно налетели волки.

– Гоните, чтобы не лез вперёд!

– Нечего звать гостей, когда самим водки не хватает! Чем он лучше других?

– Да эти паршивые интеллигентики… они всегда норовят вот так пристроиться!

– Терпеть не могу подобных типов!

– Ишь, посмотри, как растолкался! Хочет влезть без очереди, да?!

– Такие привыкли всё без очереди брать!

– Сволочи!

– Бар-ран!

– Пока цел, лучше проваливай!

– А иначе… – многозначительно пригрозил здоровяк, демонстративно засучивая рукава.

Человек в олимпийке, пятясь и боязливо оглядываясь по сторонам, поспешно ретировался. Отойдя на безопасное расстояние, робко обернулся и бросил тоскливый взгляд в конец очереди. Толпа возбуждённых мужиков разгуделась точно пчелиный рой, со всех сторон доносились недовольные крики и матерная ругань. Мужчина, свесив понуро голову, побрёл домой – то ли сердце у него от страха дрогнуло, то ли сообразил, что при такой длиннющей очереди попасть в магазин сегодня ему не светит.

Меня, от нечего делать с интересом наблюдавшего за этой сценой, кто-то осторожно взял за локоть. Оглянулся – потрёпанный старик с остроконечной бородкой, вся грудь увешана орденами и медалями. Надо же - невзрачный на вид, но - уважаемый аксакал, ветеран войны. И не только войны, - ещё и ветеран труда. Я и это понял по сияющим на его груди наградам.

– Сынок, встань со мной рядом, помоги взять ещё одну бутылочку, – робко попросил он.

– Ата, да ведь вы в очереди стоите, сами и возьмёте.

– Здесь на одного человека больше бутылки не дают… 

До чего же унизился, в его-то возрасте! Меня это покоробило.

– Дедуля, вы же ветеран, к чему вам эта очередь, она ведь бороду вашу позорит? Не лучше ли вернуться домой, с внуками побаловаться? – с укором сказал я, стараясь придать голосу вес.

– Да я и так с внуками всё время вожусь… – ответил аксакал. – Один из них нынче школу окончил, вот я и решил отметить эту радость с родственниками и соседями… Дастархан в доме уже накрыт, а разве по такому случаю обойдёшься без бутылки? Сын и невестка на работе – уходят рано утром, возвращаются поздно, еле ноги волочат от усталости. А старуха у меня хворая – больше лежит, чем ходит. Так что все мелкие заботы по дому лежат на мне, включая походы в магазин. Вот и сюда один пришёл. Я тут прикинул: мне парочка бутылок требуется, а дают только одну.

Теперь я уже сочувствовал старику. Пока раздумывал, смогу ли ему помочь, он признался:

– Внуки уже второй день без молока.

– И почему же?

– Ларёк, где торгуют молоком, открывается в семь часов утра, а я вчера и пришёл ровно к семи. Пока подошла очередь, там уже шаром покати. Привезли только пять фляг, поэтому половина очереди осталась без молока, хотя на руки выдавали лишь по три литра.

– Выходит, в столице с молоком проблемы?

– Нынче оно везде с перебоями, будто все коровы разом стали недойными… Мы-то ладно, и к чёрному чаю приспособились. А вот за внучат маленьких душа болит.

– Да-а,  – посочувствовал я.

– Ради собственных детей я так не носился, а внуки-то куда слаще, вот и стараюсь, бегаю ради них...

Я прикинул на глаз расстояние от места, где стоял старик, до входа в магазин – пропади оно пропадом, далековато! Сколько времени пройдёт, пока мы, по-черепашьи продвигаясь, попадём внутрь?! 

– Примерно за час управимся, сынок! – сказал аксакал, догадавшись, о чём я думаю.

Час, говорит, но это ведь многовато для человека, который завтра собирается уезжать. Чем терять время ради бутылки, разумнее, наверное, пройтись по городу. Вернусь ли когда-нибудь в Алма-Ату, или больше ни разу не приеду? – одному Аллаху известно.

– Атай, простите, но я не могу стоять тут целый час – тороплюсь…

– Ладно, милый, как знаешь! – смирился старик.

От магазина я уносил ноги, будто бежал от кого-то. Поневоле побежишь: даже в кошмарном сне не приходилось видеть такую необузданную толпу… 

Снова и снова встряхивал и приглаживал волосы, вытирал носовым платком изрядно вспотевший лоб, точно боялся, что ко мне пристанет зараза. А это вполне могло произойти, во всяком случае матерщина, то и дело доносившаяся из злобно бурлящей очереди, всё ещё звучала в моих ушах. 

* * *

Продолжив свой бесцельный путь по городским улицам, через некоторое время вошёл в какой-то большой парк.

Здесь тоже полно народу. Кто-то устроился вместе с детьми на лужайке поодаль от тротуара и, расстелив скатёрки, перекусывал. Кто-то, сидя в тени деревьев, уткнулся в книгу. Были и такие, кто, свернувшись калачиком, сладко подрёмывал на зелёной траве. Вокруг разбрызгивающих воду фонтанчиков, внутри и снаружи летних кафе резвилась шумная детвора.

В центре парка большое озеро, а на его поверхности покачивались лодки с отдыхающими. Слышался звонкий, весёлый смех парней и девушек. Из репродуктора лились приятные звуки мелодичной песни популярного ансамбля «Дос-Мукасан». 

Мне этот парк показался знакомым. Да-да, точно… Я вспомнил, что читал немало рассказов казахских писателей, где с умилением описывается это место, и видел множество ярких цветных открыток с видами парка. По-моему, есть даже посвящённые ему стихи. Действительно красивое место, глаз радуется. И ощущается какая-то удивительная гармония между природой и людьми, которые пришли сюда погулять и отдохнуть от житейских забот. Казалось, почти все они знают друг друга издавна. Чужим среди них был только я… Единственный человек, блуждающий в одиночестве, как бы в отрыве от общей картины жившего своей жизнью столичного парка.

«А вдруг на одной из этих лодок, скользящих по озёрной глади, сидит наша Канагат… и своим чудным голосом выводит протяжный напев красивой песни?..»

Я с удовольствием прогулялся по парку, пройдя его из конца в конец.

Возвращаясь, наткнулся на пивной бар, который расположился в укромном уголке рядом с выходом из парка.

Это открытие обрадовало, так как день выдался жарким, и от жажды язык у меня распух и едва изо рта не вываливался. Рано радовался – проклятье, здесь тоже дикая очередь! Видимо, в этом городе вообще нельзя ничего заполучить без очереди. И опять – одни мужики. Все распаренные и потные. Кого тут только нет – и черноволосые, и блондины, толстые и худые, старые и молодые, бродяги с густо разросшимися бородами, горбоносые кавказцы, грязные «бичи» с гноящимися глазами… Кое-где выделяются и интеллигенты: в костюмах, при галстуках…

Пиво… Если у тебя в пивной работает хороший знакомый, это уже счастье, в кругу друзей авторитет твой моментально возрастает. Я как-то слышал, что все продавцы пива в Алма-Ате – братья армяне. По-видимому, это правда… Вот и здесь пиво разливает какой-то жирный бармен с курчавой бородой и горбатым носом, свисающим чуть ли не до подбородка. Так ловко орудует посудой и краником пивного бака, что над кружкой тут же вырастает высокая густая пена. Пуская клубы дыма зажатой в зубах сигаретой, бармен время от времени окидывает толпу презрительным взглядом. Лицо лоснится от обильного пота. Вся грудь и руки в волосах – можно стричь и сдавать в «заготконтору». Группа его дружков расположилась, шумно переговариваясь, внутри бара. Похоже, остальные наблюдают за ними с нескрываемой завистью. Ясно, представься возможность, - так и раздавили бы!

Я встал в конец очереди.

Оглядевшись, заметил, что в руках у каждого какая-нибудь посудина. У кого кружка, у кого банка, а кто-то, сжав пальцами тонкое горлышко, держит графин.

– Молодой человек, ты бы, прежде чем вставать в очередь, приготовил себе посуду, из которой пить будешь, – дал мне совет проходящий мимо мужчина.

– А где её взять?

– Ищи… Внутри, снаружи ищи!

Послушавшись, обошёл гудящую, как пчелиный улей, толпу и для начала решил поискать внутри павильона. Только протяну руку к стоящей на краю столика пустой кружке, как тут же чья-то волосатая лапа её забирает. Либо хлопнут по руке и неприятным голосом объявят:

– Прости, дорогой, но это моя кружка!

Так ничего и не найдя, осмотревшись ещё раз, вышел наружу.

Вокруг зацементированного перед пивной пятачка уйма народа. Словно стая ворон, слетевшаяся к падали, всюду, скучковавшись, стоят или сидят счастливчики, которым пиво уже досталось. Кто-то беседует стоя, кто-то устроился кружком, приспособив под сиденья округлые валуны. Хотя слов не разобрать, зато гогочущий смех звоном отдаётся в ушах. Тут и там смачно травят анекдоты. Часть народа устроилась на лужайках или в тени деревьев. Много и таких, кто вольготно развалился на зелёной траве, довольно поглаживая пузень. Перед каждым пенится в кружке или банке тёмное пивко. Кое-откуда раздаётся и звон бутылок. Видно, здесь тоже не найти пустой посудины – у каждой есть хозяин. Как только освобождается, бегут обратно к бару. Стало быть, повторную порцию, сообразил я,  наливают без очереди.

– Эй, парень, тебе посуда нужна? – хлопнул кто-то меня по плечу.

– Да, нужна! – ответил я и оглянулся.

Нестерпимо пахнуло перегаром. Я невольно отшатнулся. Лицо и рот незнакомца словно побиты ржавчиной, борода и усы давно не знали бритвы, волосы слиплись и похожи на свалявшуюся шерсть. На щербатых, сто лет не чищенных зубах жёлто-коричневый налет. Явно «бич», как здесь называют городских бродяг. Давно не мытыми, покрывшимися коростой руками протягивал мне какую-то чёрную от грязи банку.

– Один рубль! – объявил бич, скалясь в улыбке.

В потускневших, заплывших глазах мелькнул даже проблеск любезности.

– Что вы сказали? – переспросил я?

– С вас один рубль, – повторил бич, снова оскалив редкие зубы.

– За банку, что ли, рубль?

– Да, за банку.

– В честь чего это?

– А так… Вы, наверное, не знаете здешних порядков. Возьмёте у меня за рубль, попьёте, не спеша, пивком, а потом эту же банку отдадите за рубль кому-нибудь ещё.

– Хм-м… Странно как-то…

– Что тут странного – все так делают.

Если все, к чему препираться? Вручил щербатому рубль, взял банку и пошёл искать, где бы её вымыть. В окрестностях пивной ничего подходящего не обнаружил.

– Сполосни в арыке! – заметив моё замешательство, подсказал кто-то.

Арык тоже почти «созрел»: всюду грязь, мусор, арбузные и дынные корки, вода мутная и жёлтая. В таких «водах» как раз и зарождается жизнь, во всех её проявлениях. Как мог, почистил банку внутри и сверху, потёр песком и ополоснул арычной водой.

Поспешил назад, а очередь к тому времени продвинулась на приличное расстояние, и сзади меня уже тянулся длинный хвост.

– Агай, я вот тут стоял! – втискиваясь в очередь, сказал я.

Мужичок, к которому я обращался, оттолкнул меня грудью, искоса стрельнул презрительным взглядом и рявкнул:

– Я тебя тут не видел!

– Да я посуду искал… отлучился на некоторое время.

– Светик мой, в очередь встают, когда уже найдут посудину. А если занял место без посуды, это не в счёт!

Пока я подыскивал нужные слова, чтобы возразить, стоящие сзади зашевелились и загалдели:

– Чего он вперёд лезет?

– Вот наха-ал!

– Абитуриент, наверно!

– Не-а… Просто грубиян!

– А что если дать ему по зубам?

Я возмущённо посмотрел на кинувшего эту реплику толстяка с заплывшим лицом и лоснящимся носом. Заметив это, стоящий рядом костлявый мужик, похожий на высохший саксаул, заорал:

– Чего пристал к человеку? Что, не терпится подраться с нами? Хоть костьми ляг, всё равно без очереди не пустим!

– Ни за что!

– Не пускайте!

– Пусть не торчит как бельмо на глазу, вытолкните его!

– Парнишша, проваливай, пока цел!

«Если двинуть этому, с лоснящимся носом, мужики на меня точно муравьи навалятся…»

Какой-то пожилой мужчина с проседью в усах властно поднял руку, чтобы утихомирить народ, и громовым голосом призвал:

– Эй, братва, хватит шуметь! Что на вас нашло?..  Не волка же гоните! За что так набросились на бедного малого? Он, похоже, к нам издалека приехал, не правильнее ли всё по-человечески ему разъяснить?

– Кабеке, да ведь он сам виноват, – стал оправдываться, мой недоброжелатель. – Сам не дал сказать по-человечески: сразу толкаться начал!

– Приехал-то издалека, зато нахальства ему, видно, не занимать…

– Хватит, хватит! – усатый снова поднял руку, требуя тишины. 

Потом повернулся ко мне и сказал: 

– Милый, впредь приготовь себе сначала посуду, а потом вставай в очередь. Понял?

– Как не понять – конечно, понял!

Поражённый тем, что из-за такой мелочи толпа разбушевалась, словно табун невзнузданных стригунков, я отступил. Что я такого сделал, чтобы стать бельмом на глазу? Почему они так взъярились? Прямо как злые собаки… Сними только ошейник – и любой набросится, разорвёт в клочья. Разве из-за кружки пива стоит поднимать такой крик и оскорблять человека? Возможно, я тихоня и вообще терпеливый и кроткий осёл. Но, если уж так унижают моё достоинство, готов кровью умыться, умереть на кулаках у этой провонявшей потом оравы!

Я резко поставил банку на один из крайних столиков и быстро направился к выходу.

Даже не оглянулся. Но слышал, как мужики, толкая друг друга, с шумом налетели на мою склянку.

В душе у меня полный сумбур. Да пропади всё пропадом! Видать, эти пивнушки бог проклял! Одни наглецы и выскочки! Лбы здоровые! Не знают, куда свою силу и злость деть, вот и наваливаются скопом на первого встречного. Эх, погнать бы всех этих сволочей строем в аул и бросить на самую чёрную работу. Пусть попробуют в июльское пекло косить литовкой траву или скирду вилами поднимать! Пусть попытаются в трескучую январскую стужу тащить с вершины горы толстенные сосновые брёвна или  счищать лопатой с силоса застывшую корку! Вот тогда бы я посмотрел, на что они годятся…

Эта толпа бездельников, сгрудившихся по углам и мирно болтающих за пивком, представилась мне вдруг сворой шакалов в человеческом облике. Попробуй сейчас подойди и ткни кого-нибудь в бок – вмиг потеряют человеческое обличье и превратятся в диких зверей. Морды у всех сморщены, шерстью, как животные, обросли, не говорят, а трусливо лают.

Ноги моей больше в пивнушке не будет! Да и этот душный, провонявший выхлопами город мне даром не нужен!.. Нашатался досыта! Всё, хватит! Еду в аул!

Я почти бежал, не оглядываясь и не видя, куда несут ноги. Будто внезапно наткнулся на зоопарк со свободно разгуливающими хищниками, но слишком поздно это понял. 

* * *

Вдосталь поблуждав и обойдя множество улиц, я в конце концов вошёл в густой и тенистый сквер. Устроился на одной из длинных скамеек.

С одной стороны – кафе с витиеватой вывеской «Театральное»; с другой – красивое светло-жёлтое здание театра, контуры его силуэта проглядывают сквозь густо сплетённые ветви деревьев.

До открытия ресторана ещё несколько часов. Поскучаю тут. Бесцельное шатанье по улицам тоже, оказывается, утомляет. Буфетчица, очередь за водкой, а перебранка в пивнушке вообще выбила меня из колеи. Я почувствовал страшную усталость.

– Мил человек, подвиньтесь, пожалуйста!

Так-так, кто ещё?

Оказывается, к скамейке, где я сидел, подошёл сгорбленный старичок с дырявой авоськой, в которой болтались несколько пустых бутылок – бутылок! - и, согнувшись, стал шуровать под ней. Я встал.

– Да вы садитесь… просто она вот лежала как раз под вашими ногами… 

 И старик выудил из-под скамейки пустую бутылку из-под лимонада. Бережно положил добычу в сетку и, склонив в знак уважения голову, извинился: 

– Простите за беспокойство! 

Только теперь я внимательнее рассмотрел, как он выглядит: худой,  высохший, бескровное бледное лицо с заострёнными скулами. Взгляд робкий, будто у пугливой клячи, которой досталось камчой. Похоже, одинокий пенсионер. 

Ещё раз кивнув мне, старик, явно довольный добычей, отправился восвояси. Как только делал шаг своими неверными шаткими ногами, голова на тонкой, словно тростинка, шее невольно подёргивалась, и казалось, она вот-вот оборвётся.

Я снова устроился на своем тёплом местечке.

В душе царил хаос.

– Эй, братишка, ты чего тут грустишь в одиночестве? – остановился возле меня какой-то очередной праздношатающийся. Одет простовато, лицо потемневшее абрисом напоминает знак вопроса. Длинные волосы зачёсаны назад. Надо же: ему очень идёт.

– Просто так… – пожав плечами, ответил я.

– Да нет, парень, видно, что-то гложет тебя.

«Какое ему дело до моего настроения, беспокоит меня что-то или нет? Чего, спрашивается, пристал?!»

– Просто отдыхаю.

– Подумал сначала, что ты абитуриент. Однако выглядишь, пожалуй, взрослее. Кем бы ты ни был, братишка, но от тебя за версту аульным духом веет. Прямо-таки несёт.

– Между прочим, я не из аула, а из армии возвращаюсь!

– Да пусть ты хоть ангел - с неба сверзился, всё равно от тебя аулом пахнет!

Повернувшись к длинноволосому, я ещё пристальнее вгляделся в него. 

Видит бог, если я хоть чуточку разбираюсь в людях, этот человек сам чем-то измучен. В лице ни кровинки, тощий и сухой. Его что, из концлагеря только что выпустили? 

 - Я один из тех казахов, кто давно потерял нить, связывавшую меня с аулом. Потому и вдохновение так часто покидает. То и дело с пути сбиваюсь. Спотыкач вечный – вот я кто! – и всё равно как будто сам себе - сказал длинноволосый. Уселся рядом и протянул для знакомства руку:

 – Пернебек!

Я пожал её и назвал своё имя:

– Базархан!

Пернебек, сперва откинув назад свои длинные волосы, причесал их своей же пятернёй.

– Как смотришь, если я взамен окончания «хан» прибавлю к твоему имени «жан»?

– «Жан»? – улыбнулся я, с любопытством наблюдая за Пернебеком. – Ладно, если вам так хочется.

– Тогда для меня ты станешь Базаржаном. Договорились?

– Договорились…

– Ну, а если договорились, давай будем добрыми друзьями, Базаржан!

– Будем так будем. Я не против… А где вы работаете?

– Свободен от какой бы то ни было службы. Я - вольная птица! – горделиво заявил Пернебек. 

А потом добавил: 

– Правда, была работа, и очень приличная. Но обидели меня – обвинили, чёрт знает в чём, и вышвырнули.

– За что?

– Было за что… Ты слыхал о генерале Сагадате Нурмагамбетове?

– Да, слышал.

– Так вот, в одной из своих статей я назвал его генерал-полковником.

– Ну, и что здесь такого?

– Да оказалось, он всё ещё генерал-лейтенант… Заместитель командующего советским воинским контингентом в Венгрии… Один мой знакомый без конца талдычил, что Нурмагамбетов уже давно генерал-полковник. Вот я ему и поверил. Поверил, а вышло, что это враньё.

– И за такую мелочь вас с работы выгнали?

– Цензура вмешалась. Решили, что я намеренно завысил в звании генерала-казаха. То есть совершил серьёзную политическую ошибку. Весь уже готовый тираж журнала пустили под нож. А меня, допустившего вопиющий просчёт, в пух и прах разнесли на собрании и с треском вытурили.

Пернебек зачем-то вытер носовым платком сухие губы и, обхватив руками голову, сжал виски.

– Видно, голова у вас неспроста побаливает? – неловко пошутил я. 

– Верно подметил, братишка, агай твой не в силах написать начало, пока не подлечит голову*.

Мне понравилось, что Пернебек не обиделся и ответил изысканной шуткой на неудачную шутку. Но я не совсем его понял, поэтому игриво спросил:

– Интересно, а чью это голову вы не в силах вылечить? 

– Не чью, - а какое, спроси, начало.

– Да… какую голову? Главу…

– Поэтическое начало… Не могу написать начало своей книги стихов.

– А-а, так вы - поэт? – изумился я.

– Поэт, братишка. И не просто поэт, а, поверь, хороший поэт, – ответил Пернебек.

– Говорите: «вылечить голову книги стихов»? Как это понять?

– А что тут непонятного? Готовлю свой новый поэтический сборник. А в данный момент мучаюсь, оттого что не могу написать начало. Первую главу. Вот и вся проблема!

– Всё-таки странно!

– Это не только моя - это болезнь многих поэтов. Больше месяца без толку шляюсь. Не выдержал и запил в конце концов. Уж прости, братишка!

– Ничего страшного.

– Отнёс свой поэтический сборник в издательство. Книга, на мой взгляд, получилась цельная и, прости за хвастовство, достойная. Чистая лирика! Вещи искренние. А редактор недоволен: надо, говорит, сделать новое начало… Добавьте, мол, несколько стихотворений о Ленине, о партии. Воспойте, говорит, героический труд советских людей во имя светлого будущего коммунистического общества. И только тогда, дескать, ваш сборник станет полновесным. Только тогда ваши стихи поднимут дух читателя и поведут его к великим делам. А в настоящем виде рукопись, мол, не готова. 

– И в чём проблема? Вот и написали бы, раз говорят - добавить. Добавлять – не сокращать. 

– Ойбой, родной… дописать – это не такое уж лёгкое дело.

– Почему, агай?

– Потому что такие строки не от сердца будут. Разве стихи рождаются по заказу? В таких случаях всё оборачивается сплошной фальшью.

– Хм-м… Интересно!

– Вообще-то, я очень сильный лирик… Меня вечно за это ругают: «В ваших стихах слишком много грусти – одни слёзы». Бывает, и вовсе раскритикуют за «декадентскую направленность». Мол, я забываю, что являюсь «казахским советским писателем».

– Может, они правы: зачем в три ручья лить слёзы?

– Да сам я никогда в жизни не плакал! Это не я – сердце моё плачет!

– Странно как-то… - повторил я.

– Вот доживёшь до моего возраста, братишка, и твоё сердце заплачет, если, конечно, в твоей голове не сплошная темень... Ну, да ладно, незачем чесать языком и морочить тебе голову. Пойду, пожалуй.

– До свиданья! – и я протянул для прощания руку.

Пернебек положил мне на плечо свою и смущённо попросил:

– Дело такое, Базаржан… Ты бы дал агаю, если можешь, на винишко! 

Вздохнул, и приподнял брови: 

– Подлечу по-человечески голову, а потом вернусь подобру-поздорову домой, чтобы не мозолить здесь никому глаза.

– Кому это вы боитесь глаза намозолить? – поинтересовался я, вручая старику выуженный из кармана рубль.

– Кому, говоришь?.. Да всем, включая и этих, ментов!.. – ответил Пернебек. Краешком глаз быстро кинул направо и налево, поблагодарил, величаво встал со скамейки. И зашагал - важно, как петух в курятнике. Он удалялся, заунывно напевая какую-то грустную мелодию, а его длинные, спускающиеся до плеч волосы развевались, как на ветру.

«Может, снова побродить по городским улицам?..» – подумал я и даже привстал.

Нет, всё-таки не стоит. Бесцельно шляться по такой жаре, когда ни малейшего дуновения ветерка, очень утомительно. Даже сидя здесь, в сквере, уморился и порядком вспотел. Чем попусту бродить, видимо, лучше всё же остаться и переждать в тенёчке, пока спадёт дневной зной. Другого места отдохнуть и расслабиться у меня сегодня, увы, не предвидится: в гости никто не звал, на желанную, хоть и железную койку в общаге тоже не вернёшься – утром за всё рассчитался и всё сдал. Остаётся одно – опять же пустое времяпрепровождение. Вечером пойду в ресторан, устрою себе праздник, а ночевать поеду на вокзал. Не найду места для ночлега, так сяду где-нибудь в зале ожидания и хотя бы вздремну до рассвета. 

Если всё сложится нормально, завтра умчусь в аул. Больше трёх лет там не был: пока проходил срочную воинскую службу, а потом потерял ещё год, когда бес попутал согласиться на «сверхсрочку» и я стал прапорщиком.

Вот и все мои планы на сегодня и завтра.

* * *

Конечно, трёхлетнюю жизнь на чужбине лёгкой не назовёшь. Насколько это долгий срок, не поймут ни отец, ни братья, ни даже я сам, - это знает лишь сердце матери. Я жалею мать. Поэтому хотя бы ради неё, мне и следует поскорее воротиться на родину.

Эх, время-времечко!.. А ведь как-то мне выпала счастливая возможность съездить на побывку в аул. Увы, я сам нежданно-негаданно всё испортил…

Если не изменяет память, произошло это, когда я отслужил полтора года. Иными словами, в разбитную пору армейских «черпаков» – мы уже не пыхтели день-деньской, как раньше, а ходили гордо, выпятив грудь, как старые гусаки. Командир роты объявил мне перед строем благодарность «за отличную службу» и дал краткосрочный отпуск на родину. 

Обычно солдат, получивший такое право, уже на следующий день исчезает из казармы без следа. Когда же дело дошло до меня, отпуск задержали на целую неделю, пообещав, что на следующей обязательно уеду. К чему было так дразнить и объявлять про отпуск заранее, уж лучше бы сообщили день в день. Ведь я измучился, не в силах скоротать время до отпуска. Не мог заснуть, мечтая о поездке домой, весь день только об этом и думал. Часы считал, шуток не понимал, а на третий или четвёртый день такая тоска заела, что я просто заболел. Хотя сам и находился в богом забытом уголке Забайкалья, душа всегда витала в родном ауле. Я метался, места себе не мог найти в казарме. 

Однажды, когда моя «болезнь» зашла так далеко, что не было мочи терпеть, меня словно шайтан подтолкнул: сбежал в самоволку на соседнюю железнодорожную станцию. Как и другие солдаты, самовольно сбегавшие из части, я улизнул из казармы после вечерней поверки, когда мои сослуживцы уснули. Перед этим договорился об отлучке с нашим сержантом, дежурившим по роте. Естественно, в подобных случаях молоденькие сержанты начинают испуганно паниковать, однако остановить старослужащих они не в силах.

– Ради бога, дай слово, что успеешь вернуться до подъёма! Иначе погубишь и меня, и себя! – взмолился он.

Подъём, про который он ныл, – в шесть утра.

Чтобы не подводить молодого сержанта, я вернулся в роту не в шесть, а в пять. Подкрался, а в казарме ни единой живой души – только дремлющий на посту у входа дневальный.

– А где рота? – ткнув в бок, разбудил я его.

– Ночью «тревогу» объявили, всех подняли и увели, – испуганно ответил дневальный.

– Куда?

Робкий молодой солдатик из новобранцев растеряно пожал плечами.

В этот момент из каптёрки прибежал запыхавшийся дежурный сержант.

– Не продавай меня! – взмолился и тут же потащил меня за руку к себе в каптёрку. – Возьми всё на себя! Иначе я погиб!

– Не дрейфь! За всё сам отвечу! – пообещал я. – Только скажи прямо, куда роту-то дели? 

Видимо, у сержанта от страха тоже крыша поехала, пришёл в полное замешательство, но кое-что он всё же смог растолковать мне.

Тревога, поступившая из штаба дивизии, прозвучала в два часа ночи. И в течение пары часов вся дивизия срочно снялась на военные учения.

– Эй, да что ты мелешь?! Ведь прежде о предстоящих учениях мы узнавали по своим каналам загодя. Издеваешься надо мной? Неужели я высунулся из казармы, если б знал об этом? – испугался теперь и я.

– Верно. Всех застигли врасплох. Даже офицеры из нашего батальона ни о чём не знали.

– Откуда же тогда спустили приказ?

Молоденький замялся и неожиданно прыснул.

– Чему радуешься? Что тут смешного?

– Знаешь, офицеры по поводу этой тревоги успели даже анекдот сочинить. Рассказать?

– Ну-ка, трави, какой анекдот?

– Командир дивизии поругался с женой, и старуха выставила его из дома. Оставшись на дворе в одних подштанниках, дед, говорят, со злости и поднял дивизию по стойке «смирно».

– Бог с ним, с комдивом, что мне-то теперь делать? Где роту догонять?

– Ты их не найдёшь. Пойдёшь искать – на патруль нарвёшься. Тогда дезертиром сочтут. Так что правильнее здесь подождать. Другого выхода у тебя нет.

– Да я в любом случае дезертиром выхожу!

Я понимал, что попал в трудное положение. Увы, изменить ничего нельзя. Оставалось только тоскливо дожидаться возвращения роты в казарму. 

Лишь через трое томительных суток мои товарищи по службе, вконец измотанные и совершенно выбившиеся из сил, кое-как доплелись до казарм. Сразу по возвращении командир роты разыскал меня, сорвал с плеч погоны, выдернул из пилотки звездочку, заставил снять ремень и посадил на гауптвахту.

– Оставшиеся от отпуска дни проведёшь здесь, а потом пойдёшь под трибунал! – пообещал он.

В тесной сырой клетке, где, кроме двери, были только голые стены, я, мучаясь бессонницей, в тоске и неведении провалялся ещё три дня.

Солдата, попавшего на гауптвахту, обычно всячески гоняют: разбудят посреди ночи и заставляют бежать несколько километров с рюкзаком на спине, набитым кирпичами, или же приказывают ползать по-пластунски где-нибудь в грязи. Либо отправляют собирать на территории части окурки, а потом закапывать их в глухом месте, предварительно заставив вырыть для этого яму в человеческий рост, – в общем, вынуждают делать что в голову взбредёт: «учат» уму-разуму. Особо слабонервных само это слово гауптвахта, «губа» уже в дрожь бросает.  

Я же в течение трёх суток не общался ни с одной живой душой. Никто меня не вызывал и надо мной не издевался К тому же меня отделили от других провинившихся и заперли одного. Три дня подряд лежал на дощатом топчане и поплевывал от нечего делать в каменный потолок. Три раза в день съедал подаваемую мне скромную кормёжку и снова валился на топчан. Понимал, что эта тишина не предвещает ничего хорошего. Видимо, я совершил особое преступление. Тихо и безропотно ждал, чем же всё закончится: самое меньшее – отправят в штрафбат… 

На четвёртые сутки утром обо мне наконец-то вспомнили.

– Комбат вызывает! – объявил дежурный сержант.

Если рядового бойца вызывает сам командир батальона, дела  - плохи.

Сначала зашёл в каптёрку, почистил форму, пришил на место погоны, привёл себя в человеческий вид. Затем дежурный сопроводил меня к командиру роты. Ротным у нас капитан по фамилии Бауэр. Молодой немец с добродушным лицом, который почему-то всегда относился ко мне с заметной благосклонностью.

В армии командир – почти что бог. Не уважаешь – вынудят уважать. Не знаешь – научат, не хочешь – заставят. Но и командир - тоже живой человек, из плоти и крови. Кого-то из особо исполнительных, невольно приближает к себе, кому-то даёт нагоняй. Я ходил в «любимчиках»: за полтора года  не получил ни одного взыскания и ни разу не побывал в наряде вне очереди.

Когда вошёл, ротный сразу изменился в лице, насупил брови: 

– Ты меня в лужу посадил! Такую выходку я ещё мог ждать от других солдат, но от тебя - никак не ожидал! Ты опозорил нас!

– Простите, товарищ капитан, в дальнейшем такое больше не повторится!

– В дальнейшем, говоришь?! Да что с тобой будет в дальнейшем, не только ты, даже я, твой командир, не знаю!

– Простите, товарищ капитан!

Бауэр снова усмехнулся:

– Нас обоих вызывает к себе комбат, твою судьбу он решать будет, – сообщил капитан деревянным голосом.

И я торопливо засеменил за ним в штаб батальона. Комбат – суровый на вид человек, с густыми бровями и бычьей шеей, носил подходящую фамилию:  Громов. При известии о том, что по расположению части идёт комбат, не только солдаты, даже офицеры линяли в тень, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза. Мне же, несчастному, предстоял от него форменный разнос. Страшнее суда…

Переступил порог комбатовского кабинета с трепетом зайца, попавшего в лапы льва.

Комбат, глыбой нависнув над столом, что-то писал. Как только мы вошли, командир роты тусклым голосом доложил о нашем прибытии.

– Тот самый?

– Он.

Сцепив руки за спиной, капитан отошёл к окну.

– Подойди ближе! – приказал комбат.

Головы от стола не поднял – отодвинул записи в сторону и погрузился в молчание. Через несколько минут прогремел:

– Солдат!

– Я, товарищ подполковник! – отозвался я по уставу. 

Это, видимо, было с моей стороны излишним усердием: комбат удивлённо задрал брови и неприязненно меня с головы до пят оглядел. 

– Солдат! – повторил. – Расскажу тебе одну историю… Лет пять назад я служил в Прибалтике. Шёл шестьдесят восьмой год. По соседству с нами дислоцировался военно-десантный полк. Как-то ночью их подняли по тревоге и увезли… В Чехословакии начались волнения, для их подавления и высадили десант. Это была уже не игра, не учения, а чрезвычайная военная ситуация. Там стреляли по-настоящему, шли бои, пролилось немало крови, немало солдат погибло. Но я не об этом хотел тебе сказать… Хотел сказать, что в ту самую ночь один солдат-десантник, как и ты, ушёл в самоволку. Вернулся утром в казарму, а роты нет, и полка нет… Его полк в тот момент уже сражался. Военный трибунал, рассмотрев дело этого солдата-десантника во временных рамках чрезвычайной военной ситуации, приговорил его к расстрелу.

Я вздрогнул, как от кошмарного сна, и вытянулся по стойке «смирно».

– Понял, солдат? – спросил комбат.

– Так точно, т-т-тов-в… под-д-полковник!

Как не понять?!

Я понимал и то, что положение моё сильно усложняется. Однако нутром чувствовал – вряд ли  станут меня расстреливать. Сорвут погоны, гвардейский знак, выдернут ремень, сделав подобием ощипанной курицы. А потом отправят в штрафной батальон.

– А если уяснил… – комбат откинулся на спинку стула. – Пусть этот случай станет тебе уроком на всю последующую жизнь! Капитан Бауэр искренне за тебя заступается. Просит не поднимать шум и не доводить дело до трибунала. Называет тебя солдатом, у которого никогда не было ни одного взыскания. Он поручился за тебя. Так что впредь не позорь своего командира! Иди!

Я стоял как истукан, не веря собственным ушам и в этот раз ничего не понимая. Ждал чего угодно, но только не этого. 

– Иди же! – повторил комбат.

– Есть!

Поднеся руку к виску, я стал разворачиваться кругом, но оттого что коленки дрожали, не удержался на ногах, качнувшись, отлетел в сторону и упал. Комбат раскатисто рассмеялся, громыхая своим низким басом. Стоявший у окна капитан Бауэр тоже не смог удержаться от смеха. Вконец растерявшись, я вскочил и пулей, не по уставу, вылетел из кабинета.

Так, и улетучилась моя мечта побывать в ауле. Оставалось лишь радоваться и благодарить судьбу, что мне так повезло: не осудили, не посадили в тюрягу, не отправили в штрафбат.

* * *

Кажется, в сквере я остался один.

Нет, оказалось, не совсем один.

Вон там озорничает, гоняя голубей, какой-то малыш. А в тенёчке сидит его молоденькая мама, зорко следит за своим резвящимся чадом. Больше, пожалуй, никого. Абсолютно тихо. Даже шум машин, несущихся поодаль бесконечным потоком, сюда еле доносится. 

Похоже, все спасаются от жары по домам. А может, наоборот, обливаясь потом, преют, торчат на работе? Слышал, что с наступлением лета все горожане, подобно тараканам, разбегаются в разные стороны. По санаториям и курортам, в Крым и на Кавказ. В крайнем случае, говорят, едут на Иссык-Куль, что по ту сторону Алатау, и всё лето напролёт сидят в его прохладной воде. Ну, а улицы столицы, её парки и скверы заполняются летом такими же, как я, бездельниками: абитуриентами, туристами, теми, кто приехал к кому-то в гости.

– Не выходи под солнечные лучи! – крикнула молодая мамаша.

Малыш не послушался и, топоча в погоне за очередным голубем, вышел на круглую площадку в центре.

Мать подбежала к нему и, взяв за руку, вернула ребенка в тенёк.

– Не выходи! – снова приказала она.

– А что такое солнечные лучи? – спросил малыш.

– Солнечные лучи – это дыхание солнышка. Если попадёшь под них, тебя обдаст жаром и головка заболит.

– А почему головка заболит?

– Потому что солнышко горячее.

– А почему солнышко горячее?

Слова малыша вызвали у меня улыбку. Не зря говорят, что на вопрос ребёнка не может порою ответить даже самый учёный человек!

Непонятно отчего, в ушах отчетливо зазвучала печальная мелодия известной народной песни «Корлан».

Откинувшись на спинку скамейки, посмотрел в голубую бездну неба. Из-за густо разросшихся деревьев огромной высоты хорошо просматривался лишь небольшой голубой лоскут. От тяжёлых, свинцовых туч, которые укутывали небо утром, и следа не осталось. Небо совершенно ясное, будто уже долгое время не было никаких дождей.

Помню, когда-то давно летел на самолёте. За всю мою жизнь это случилось лишь однажды. Позднее пока такая возможность не подворачивалась. На поезде ездил, автобусом путешествовал, а вот на самолёте летал только один раз. Во время полёта все пассажиры смотрели через иллюминаторы вниз, любуясь озерами и реками на земле, горами и скалами и клубящимися под крылом самолёта облаками. Я же, как и сейчас, умилялся бездонной голубой высью. Выше нас и облаков-то нет – непонятная чёрно-синяя пустота… Совершенно не похожая на то привычное небо, которое мы видим каждый день. Бездонный и таинственный, отстранённый мир, чуждая всему земному вселенная – бесконечная и вечно меняющаяся. Открытый космос. 

Боже, думал я, есть ли дно у этой бездны? Во что оно упирается? По нашим понятиям, у любого предмета имеются границы, начало и конец. А где же край у неба?

Мы до сего дня не можем обследовать даже свой собственный спутник, Луну, от которой до Земли рукой подать. Хотя мечты наши и простираются на всю Солнечную систему, многие её уголки даже сквозь мощные телескопы увидеть пока не можем. Загадка на загадке. Ну, а в самой Вселенной уже сейчас открыты сотни и тысячи галактик, подобных Млечному Пути. И неизвестно, сколько ещё миров откроют в будущем. Так куда же уходит этот бескрайний и бесконечный мир?..

Если честно, именно с тех пор меня и стала пугать бесконечность, а перед лицом вечности я просто испытываю первобытный страх.

– Привет, ровесник! – окликнул меня молодой парень с пёстрой сумкой в руках и, пугливо осмотревшись по сторонам, вразвалочку приблизился. – Есть разговор!

Я в упор уставился на незнакомца: ну, давай, выкладывай, что хотел. У парня взлохмаченная кудрявая голова и бегающий взгляд.

– Джинсовые штаны не нужны?

Джинсовые штаны?! Верить собственным ушам или не верить? Найти джинсы – всё равно, что раздобыть медвежью желчь. А тут такое везение – парень словно с небес спустился и сам предлагает! 

Джинсы в большой моде и очень ценятся. Щеголять в них – недосягаемая мечта каждого молодого человека. Но как ни старайся, их, проклятых, нигде не найдёшь. В магазин они не поступают. А если и поступают, в мгновение ока, тайно расходятся по блатным. У простого же народа руки коротки. А некоторые о таком товаре вообще ничего не знают, поскольку не только не видели его, даже не слышали о нём. Большинство счастливчиков, кого земляки пожирают на улице завистливыми взглядами, достают джинсы на чёрном рынке в Москве. Ну, а попасть в стольный град мало кому удаётся.

Вот что такое джинсы. И надо же: мне предлагают столь дефицитную вещь… Разве это не удача, не добыча, которая сама плывёт в руки?!

Какой же тут может быть ответ? Естественно, нужны!!!

– Джинсы, говорю, нужны? Американские… «Монтана»! Фирменные!

Прищурившись, оценивающе смотрю на парня. Изо всех сил стараюсь себя не выдать, подавить внутреннюю радость и изобразить безразличие.

– А какая гарантия? – как можно спокойнее отзываюсь я.

– Я же сказал… Подлинная «Монтана»! Фирма! Гарантия – сто процентов!

– Хм-м…

Приоткрыв на пёстрой сумке молнию, парень показал мне краешек ярко-голубой джинсы. Я безошибочно узнал знакомую бирку-лэйбл с надписью «Монтана» и рисунком орла с раскинутыми крыльями.

– Ну, как? Возьмёшь?

Изображая раздумье, я ответил не сразу.

– Давай же! – стал проявлять нетерпение незнакомец, пугливо озираясь. – Сейчас мусора нагрянут… Если не берёшь, я ухожу…

Он действительно едва не ушёл – в последний момент я его остановил, потянув за рукав.

С этой милицией прямо беда – злыдни проклятые! Встретится тебе кто-нибудь вот так, с приличным товаром, поторговаться ведь по-человечески не дадут. На торговлю из-под полы наложен строжайший запрет, поэтому милиция всюду преследуют тех, кто продаёт людям такие ходовые вещи, особенно импортную одежду. Если удаётся поймать, конфискуют у бедолаги весь товар и сажают в тюрьму за спекуляцию. Вот незнакомец и суетится, пугливо оглядывается по сторонам, коленки так и дрожат. 

Я с пониманием отнёсся к тревожному беспокойству парня, что весь, как на иголках. Поэтому перестал тянуть резину и шёпотом спросил:

– Пятьдесят второй размер есть?

– Есть! – буркнул он и выудил из сумки блестящий пакет. – Вот, это – пятьдесят второй… Как раз твой!

Я взял пакет в руки, принялся его вертеть, переворачивать, ощупывая блестящую упаковку.

– Давай быстрее, дома полюбуешься… Сейчас кто-нибудь явится! – стал торопить пугливый. – С тебя стольник!

– Сколько?

– Сто рублей!

Боже сохрани, да они дороже золота! Это же месячный оклад! Цокнув языком, я покачал головой.

– Не-ет, и не думай, не уступлю ни копейки! – отмёл парень все возражения и резко крутанул головой, словно отмахнувшись от мухи. – Стольник – и точка! У меня свой начальник есть, и перед ним нужно отчитываться.

Так обычно и бывает. За дефицитный товар всегда заламывают баснословную цену: красота втридорога достаётся. А не возьмёшь, сославшись на дороговизну, потом хоть с собаками ищи – не найдёшь! Сам бог мне этого пугливого послал, так что надо брать.

Отсчитав нужную сумму, я сунул парню четыре двадцатипятирублевки.

Едва деньги коснулись ладони, как пугливый будто сквозь землю провалился… Я даже не заметил, в какую сторону сквозанул. Вдоль тротуара его не видать, похоже, нырнул в кусты. От милиции прячется.

Решив, что вскрою пакет в поезде, я бережно погладил его блестящую поверхность и подложил под себя.

Спустя какое-то время жара стала потихоньку спадать. Солнце медленно скатывалось с точки своего зенита. Разбросанные по небу редкие перистые облака стали свиваться, повеяло ласковой прохладой.

Откуда появилась собака, я даже не заметил, поэтому невольно вздрогнул от ударившего по ушам непрерывного громкого лая. Он прозвучал так резко, что я, погружённый в собственные мысли и почти задремавший, вздрогнул. Из-под скамейки, на которой я сидел, выскочила чёрная моська с лоснящейся длинной шерстью.

– Пошла прочь! – прикрикнул я, угрожающе замахнувшись рукой.

Проклятая шавка не только не убежала, а ещё и цапнула меня за ногу. Хотя брюки были целы, я чувствовал, что она прокусила мне голень. Испугавшись, тряхнул ногой, и тут же грудастая толстая тётка, издали с умилением наблюдавшая за псиной, завопила:

– Не бейте животных!

Моська, не переставая лаять, убежала к ней. Оказалось, это хозяйка. Подняла собаку на руки, обняла и принялась целовать. «Фу, ласкает, будто это её ребенок, которого она давно не видела и соскучилась». Потом стрельнула в меня сердитым взглядом и, что-то нашёптывая псине, скрылась в глубине сквера.

В горле пересохло, хотелось пить. Я не спеша поднялся и огляделся. Перед кафе «Театральное» стоял автомат с газированной водой. Рядом с ним толпилось несколько детей и женщин. Словом, и здесь очередь. Я медленно направился к ним. Встал в конец очереди. Похоже, другого места, где можно попить, поблизости нет. Подошли ещё люди и встали за мной.

В автомате был единственный стакан, все пили из него, каждый раз ополаскивая в мойке, откуда бил фонтанчик, когда нажимали  кнопку. Вода очень холодная, к тому же в ней много газа, который, скопившись в глотке, с шумом выходит наружу. Захочешь выпить не спеша – неловко: вся очередь с тебя глаз не сводит в ожидании единственной посудины. Поэтому я торопливо, громкими глотками опорожнил стакан.

Слегка утолив жажду, хотел вернуться на прежнее место, но мою скамейку уже заняли другие. Две юные девицы разложили на ней исписанные листы, а сами уткнулись в книги. По-видимому, абитуриентки, к экзамену готовятся.

Скамейка напротив на солнцепёке. Но часть её, что ближе к кафе, находилась в тени. Там я и расположился.

Площадка перед автоматом с газ-водой опустела. Только в конце тенистого тротуара появилась пара мужиков, о чём-то вполголоса переговаривающихся. Больше ни души. Один из мужиков свернул за угол «Театралки», а другой, надвинув на глаза кепку, остановился возле автомата. Воровато зыркнул по сторонам, никого не заметив, быстро сунул в карман единственный стакан и, спотыкаясь, тоже исчез за углом кафе.

Едва эта сладкая парочка смылась, как неизвестно откуда у автомата появилась женщина, державшая за руку маленькую девочку. Обошла автомат, тщательно осматривая всё вокруг, и возмущённо заворчала:

– Куда же делся стакан?..

Наблюдая за всем происходящим, я невольно рассмеялся.

Сквер утопал в зелени. Кроме сосен и ёлок, карагача и ивы, здесь росли акация и множество видов кустарника. Всюду разбиты клумбы, засеянные яркими цветами. Трава на газонах аккуратно подстрижена, словно её выели овцы. Ничего не скажешь: впечатляюще. 

Что ж, завтра еду в аул. Когда снова увижу этот город, одному богу известно. Сколько дней пробежит впереди шариками пролившейся ртути!...  

Будто повенчанная с тоской, подберётся вскоре и осень вместе с холодным ветерком и пёстрой желтизной листьев. Изменится облик и этого окутанного зеленью сквера – лишь теряющие вместе с листвою частицу жизни оголённые стволы да обнажившиеся несуразные сучья. Потом, волоча с собой стужу, незаметно подкрадётся зима, и землю укроет ослепительно белое снежное одеяло. Но а следом вновь засияет весна. За весной опять начнётся лето… Оттого что ты уехал в аул, в природе этих мест ничего не изменится. Ей вообще нет дела до тебя – есть ты в этой жизни, или нет. Вот так-то, милый… Это и есть вечная поэзия. В жизни всё преходяще, лишь поэзия природы бессмертна.

Стало немного зябко, по телу волной прошла лёгкая дрожь.

«Надо же, как это я ухитрился в самое июльское пекло настолько замёрзнуть, что мурашки побежали, а ведь всего лишь подумал о зиме, причём в летний день, когда кругом жара и бушует зелень!»

На моей прежней скамейке одной из двух девушек уже нет – похоже, ушла. Вторая сидит и дремлет в обнимку с книгой… Видимо, совсем вымоталась, днём и ночью готовясь к экзаменам. Девушка так очаровательна, что мне захотелось тихонько подкрасться, пощекотать её по лицу травинкой и …поцеловать.

Безмятежный сон абитуриентки, сладко спящей в тени сквера, взволновал меня, и сразу нахлынули воспоминания…

* * *

Если вдуматься, я, ещё и не заводил «интересных» разговоров ни с одной девушкой словом. Ни  с одной не прохаживался гордо по улице крепко обняв её за талию. 

Конечно, ходил бывало, с девчонками вечерами в кино, гулял под ручку по улице. Но настоящей любовью бог меня, похоже, до сих пор не одаривал. Эх, думал я иногда, вот бы и мне влюбиться в кого-нибудь до смерти, как воспето в древних сказаниях и дастанах! Более того, я даже не прочь был пожертвовать собой во имя такой великой и чистой любви. Мечтал, что моя большая любовь станет примером, обернётся легендой в народных устах. Однако в то же время понимал: такая возможность вряд ли представится сейчас, в это чересчур спокойное время, когда, как говорят казахи, даже жаворонок откладывает яйца на спине овцы… 

Чтобы родилась такой великой силы любовь, ради которой жертвуют жизнью, нужны и великие потрясения. Или чёрные силы, вставшие на её пути нерушимой твердыней. Только тогда любовь закалится, как булатная сталь. Только тогда станет прочной, как камень. И только тогда родится возможность красиво принести себя в жертву ради красивой цели. 

А разве сейчас такое время?! Разве не осталось величие в далёком прошлом? Эпоха батыров и принцев давно канула в безвозвратную вечность. Ныне всё в твоей воле: ходи с кем хочешь, женись на ком хочешь, живи с кем заблагорассудится. Общество любой твой выбор примет аплодисментами, да и отец с матерью ничего, кроме как кому и с какой стороны от невесты сесть, не решают. Сумей только пробить дорогу к сердцу девушки. 

С чего же такая любовь будет великой, если она не знала трудностей, не хлебнула горя, не закалилась жестокой реальностью? В конце концов когда-нибудь и ты, как обычный, простой человек, станешь обладателем аналогичного легковесного и пустого чувства, пополнив прозаическим бытом своей семьи такую же серую домашнюю жизнь большинства твоих сородичей. И всё! Прощай, любовь, прощайте, несбывшиеся высокие мечты! 

Правда, в душе я категорически не согласен с этим…

Понятно, что любовь становится великой только в преодолении множества преград. Так что же делать?

Эта проблема издавна и постоянно меня мучила.

Каждую увиденную девушку всегда мысленно сравнивал с нашей учительницей Канагат-апай. И меня от всех воротило, точно я переел жирного. Морщился с недовольным видом, испытывая почему-то самую настоящую неприязнь. Во всяком случае, обязательно замечал в любой девушке что-нибудь «царапающее» и сразу утрачивал к ней интерес. Надо сказать, бог наградил меня упрямым характером, потому я и жил, отвернувшись от лучшей половины человечества.

Не знаю почему, но в мечтах мне, прежде всего, мерещился носящийся, как мячик, пухлый чёрненький малыш. Это, конечно, мой сын, моя кровинка. Плоть от плоти. Потом пытался представить мать этого чернявого пухлого пострела. И вот тут как ни напрягался, ничего не получалось… В лучшем случае перед мысленным взором проступал какой-то призрачный силуэт, напоминающий Канагат-мугалиму*. Но  ясно различить этот образ я не мог.

– Попробуй, окрути эту девушку! – науськивали меня порой приятели.

– Хм… Не пойдёт! – качал я головой.

– Ну почему сразу «не пойдёт»? – удивлялись в таких случаях аульные парни.

– Не пойдёт и всё…

– Назови хотя бы причину… Не то разнесём по аулу слух, что ты просто слабак!

– Эта девушка склонна к полноте. Родит ребёнка и сразу расползётся, а потом и вовсе круглой, как мяч. Точь-в-точь как другие здешние тётки, накрепко привязанные к аульному порогу. А мне нужна стройная девушка, такая, что всю жизнь будет оставаться изящной. И у неё должен быть покладистый характер, а лицо – излучать доброту и непорочность.

Ребята хохотали: насчёт непорочности, мол, ты точно загнул. Не бывает так – чтоб и одно и другое разом.

В другой раз, взяв меня в круг, принимались подначивать:

– Тойбазаровская дочка Кунсулу, та, что в девятом классе, определённо тебе подходит… Она как раз та самая стройная девушка с пока ещё кротким лицом, о которой ты мечтаешь.

Я снова качал головой. А сверстники уже готовы взорваться от возмущения.

– У неё губы слишком тонкие, – объяснял я.

– Ну и что?

– Из таких в будущем получаются вздорные сплетницы, у них слово во рту не держится.

– Ну и ну, наповал срезал!.. А как на Гаухар смотришь?

– На какую Гаухар?

– Тощую дочь Каная…

– Это же чистой воды издевательство!.. Вы что, предлагаете мне сложить её вдвое, чтобы лечь с нею в постель?!

– Любовь на рост не смотрит!

– Тьфу ты! Не на рост, а на возраст любовь не смотрит!

– Ладно, – соглашались джигиты, исчерпав запас красноречия. – Давай сведём тебя с Жамбы, за которой твой дружок Балтас ухлёстывает… Всё равно ей Балтас не нравится.

– Не пойдёт! – отвечал я, в который уж раз отмахиваясь. – У Жамбы брови слишком густые.

– Что он мелет?

– Брови, говорит, густые.

– Понятно, но причём тут брови?

– Скажу, если хотите знать. Из девушек с такими густыми бровями, как у Жамбы, в будущем выходят несговорчивые и властные жены – по малейшему поводу на тебя наскакивают и любое твоё слово в штыки встречают. Родня таких жен садится на шею мужу и во всём им понукает.

От подобных аргументов у моих сверстников отвисали челюсти. 

– Ну, с такими запросами ты вообще один останешься! – говорили они. – Скажи тогда сам, какая же девушка тебе по нраву?

Однажды я едва не выпалил: «такая, как Канагат-мугалима». Вовремя спохватился и крепко сжал губы. А затем притворился, что размышляю вслух, строю какие-то свои доводы:

– Вы ведь знаете казахскую поговорку: «Девушки все хороши – откуда только появляются скверные бабы»?

– Слышали…

– Слышали, так знайте: скверная баба получается из не очень хорошей девушки.

– Если руководствоваться твоим вкусом, придётся всю жизнь провести холостяками, обнимая взамен жены собственные коленки.

– Дело ваше… Девушки, которые нравятся вам, мне не нравятся. Что же прикажете делать? Может быть, где-то и ходит моя половинка. Просто я её пока не знаю… Очень уж она далеко!

После этих слов у моих друзей заканчивались все аргументы, и они глохли. 

А я про себя втайне надеялся, что моя невеста всё-таки будет похожа на Канагат-мугалиму.

Подумаю об этом и начинаю грезить… Да, действительно, у неё длинные волнистые волосы, льющиеся чёрным дождем. Брови – крутым полумесяцем, на щеках лёгкий румянец. Светлый высокий лоб, иссиня-чёрные, черемуховые глаза, лебединая шея. Красивая упругая грудь, осиная талия, округлые бёдра, точёные плотные икры… Вроде всё перечислил. Все сравнения, придуманные как древними, так и современными поэтами, подходят и к Канагат-апай. Порой мне кажется, что эти прекрасные эпитеты стихотворцы посвятили именно ей. Даже думаю о том, сколько же долгих и бесконечных лет пришлось трудиться, жить, совершенствоваться человечеству, чтобы достичь такой безукоризненной, благородной красы. Чтобы женщина стала  неотразимой и грациозной, как олениха! Многие сотни… не-ет, тысячи и тысячи лет. Если верить Дарвину, между покрытой с ног до головы шерстью обезьяной с несуразно длинными руками и ногами и такой, как Канагат, красавицей безупречной чистоты – бездонная пропасть. Чёрт возьми, всё-таки неплохо, что мы родились не миллион лет назад!

В нашем ауле парней  больше, чем девушек. Их всегда не хватало. Пока мы, наивные раззявы, выбирали себе подруг, ребята постарше и пошустрее давно уже старательно поделили меж собой считанных аульных девчонок. Ну, а положить глаз или приударить за девушкой, которая уже с кем-то «ходит», – это несмываемое пятно, непростительный проступок. Настоящий мужчина обязан ставить себя выше подобной низости, не позволять себе такого предательства. Ведь все парни – твои же аулчане, соседи и близкие. Один – друг, второй – старший брат, третий – братишка. Если кто-то, возможно, твои намерения и не поймёт, другой непременно заметит, что ты поступил непорядочно, гадко, уронил чью-то честь. Чем подвергаться такому позору, лучше сразу похорони в себе подлые поползновения. А не сумел – вообще исчезни из аула!

Такой вот неписаный моральный кодекс у молодежи нашего аула.

Незаметно завершили десятилетку. Мечтательные юнцы, в чьих сердцах играл огонь, а в груди бушевала нерастраченная энергия… Кто знал, что река судьбы понесёт нас совсем не по другому руслу…

 Кто мог представить, что вскоре после выпускного весь наш класс превратится в аульных пастухов?! Райком партии распорядился не выдавать нам аттестаты, если мы не пройдём двухгодичную «отработку» в селе. Разве есть сила, способная противостоять решению вождей? Послушно, словно досрочно взнузданные верблюжата, подчинились ему. Пошумели-погалдели и всем классом создали комсомольско-молодежную чабанскую бригаду. Взяли на попечение двадцать пять тысяч яловых овец и принялись откармливать их на убой. А партийное руководство вдобавок посоветовало учиться заочно. Или вообще отложить учёбу: мол, ещё молодые, она от вас никуда не денется, поедете через пару лет. Словом, надавили. 

Смирились с решением начальства и покорно занялись тем, что нам велели. 

К нашей чести, за выделенным скотом ухаживали достойно. Потерь не допускали, выполняли любую работу. Однако все наши заветные мечты, лелеемые в груди, забылись и со временем растаяли. Пламенеющие в сердцах чувства постепенно угасли, а вместо бушующего огня остались тлеющие угли. В итоге мы стали сбиваться с выбранного когда-то умозрительного курса. Многие из нас совершенно успокоились, угнездились, вполне довольствуясь серыми буднями. Рвущаяся наружу энергия молодости растрачивалась по пустякам. А глубоко в душе, на самом донышке поселилась точка.

В течение этих двух лет чабанской жизни многие из наших ветреных парней женились, большинство девушек повыходили замуж. И слава богу: они поступили мудро, оставшись в родном ауле. Правда, одну девчонку шайтан попутал: бросила замечательного парнишку из наших и сбежала к скользкому плуту из соседнего аула. История закончилась жестокой дракой, четверо наших джигитов, бросившихся за нею вдогонку вернулись домой с распухшими физиономиями, с фингалами под глазами. Да ещё и отсидели по пятнадцать суток в изоляторе райцентра.

В общем, ряды комсомольско-молодёжной бригады заметно поредели. Наша прежняя юношеская компания стала таять, будто стирающийся со временем мел. Однако оставшиеся изо всех сил старались не потерять нажитую репутацию, так что число подотчётных овец не уменьшилось. Более того, мы всегда стремились перевыполнить взятые на себя обязательства. Руководители совхоза постоянно нахваливали нас на собраниях.

По прошествии двух лет, когда мы благополучно прошли через выпавшее нам испытание и в душе надеялись, что наконец-то поедем учиться, под занавес апреля, четверым парням пришли повестки. В том числе и мне. В первых числах мая мы, четвёрка недавних продвинутых чабанов, должны были отправиться в армию.

Увы, учёба вновь отодвигалась на неопределённое время.

Что делать, от воинской службы – пока ни одному парню из наших краёв не удалось увильнуть.

Мы пересчитали своих овец и сдали под расписку. Отчитались и положили в карман честно заработанное. Пригодится. 

Впереди – несколько дней свободы и праздных гулянок. Ночи напролёт мы шатались по улицам, горланя песни, а весь день отсыпались. Никто на нас не ворчал – нас даже жалели, помня о том, что нас ждёт нелёгкая армейская служба. Пусть, мол, нагуляются от души и выспятся досыта. Нам же страстно хотелось насладиться напоследок полной свободой, при этом душа требовала ещё и ласки, и людского внимания. 

Хотя ходили мы, гордо выпятив грудь, где-то в глубине саднило: куда мы завтра попадём – во Владивосток или на Камчатку? А может, забросят в Североморск или вообще к Ледовитому океану. Как бы там ни было, никто не слышал, чтобы ребята из нашей округи служили в благодатных южных краях или в каком-нибудь другом «тёплом» местечке. Остаться же в Казахстане было просто несбыточной мечтой. Понимая, что по установившейся негласно традиции, нас скорее всего отправят в какой-нибудь глухой уголок на дальнем краю страны, мы и решили: почему бы в последний раз не дать волю ничем не обременённой юности и не нагуляться всласть!

Не зря говорят, что на каждую прореху найдётся своя заплата: именно в те дни в наш аул приехала погостить девушка по имени Манар, двоюродная сестрёнка одной здешней молодицы. После восьмилетки Манар поступила в какой-то городской техникум и училась уже на третьем курсе.

– Ребята, не переходите мне дорожку! Я всё-таки уезжаю, поэтому эту девушку буду окучивать я! – строго предупредил я ближайших товарищей, едва завидев Манар.

– Оказывается, нашлась-таки девушка, которая тебе по нраву! – загоготали они и, картинно раскинув ладони, благословили на подвиги.

Каждый день после киносеанса молодёжь устраивала в клубе весёлые вечера отдыха. До часу ночи танцевали под аккомпанемент баяна. Потом, взявшись под руки, ходили по улицам аула, бродили по зелёной траве на вершине ближнего холма, прогуливались по берегу речки, а лунными ночами пели красивые, мелодичные песни. Другие парни и девушки, зная, что мы вчетвером уходим в армию, старались нас всячески развеселить. Даже некоторые наши друзья, уже обзаведшиеся семьями, допоздна не расставались с нами, хотя их и выкликали жены.

– Манара! – в первый же вечер сама представилась гостья нашего аула, прибавив к концовке своего имени «а» на русский манер.

В последнее время мы все привыкли к такой русификации имен: Галия становилась «Галей», Гульнар – «Гулей», Алия или Амина – «Алей», а Жамиля и Жайнагуль – «Женями». Поэтому и не обратил особого внимания на добавленную к имени гласную. «Манар» не трансформировалась в «Маню» - и то хорошо.

Короче говоря, Манара мне понравилась. Симпатичная. Похоже, я ею был явно увлечён. В конце концов, нужна ведь подруга, которая хотя бы изредка будет писать мне в армию, сообщая новости в родном краю. Так что Манара просто обязана мне понравиться! Ко всему прочему, оставшиеся до ухода в армию три-четыре надо же провести поинтересней. Будем вместе, поднимем друг другу настроение, весело отдохнём, чтобы запомнилось надолго? А если ты без девушки, неважно, красавицей или не очень, то и настроение у тебя не фонтан.  

С такими вот мыслями я в первый же вечер нашего знакомства крепко стиснул Манару в объятьях и, как клещ, впился в её губы. Однако мастерства и особого опыта по части поцелуев мне, конечно же, недоставало, что тут же и выплыло наружу. Хотя я и прилип к губам девушки с истинным наслаждением, поцелуй у меня получился слюнявым. Пацаначьим. 

Манара тут же вырвалась и, закрыв руками лицо, отвернулась.

– Вы что себе позволяете?! – обиженно сказала она. – Мы же только сегодня познакомились!

Смутившись, виновато спросил:

– А сколько дней должно пройти?

Гневно сверкнув глазами, Манара тут же… звонко рассмеялась. Я тоже развеселился, поскольку понял, что у неё нет пока желания прогнать меня прочь.

 На следующий вечер, после кино, танцев и гулянья по улицам, я снова крепко обнял Манару. Девушка на этот раз не противилась. Но я на сей раз так и не решился поцеловать её… 

– Пусти! – сказала наконец Манара и легонько оттолкнула меня. – Дышать нечем – всю грудь сдавил!

Я освободил её из объятий. Девушка не стала, как вчера, закрывать лицо и отворачиваться, а просто погладила меня ладонью по лбу. Рука горячая-прегорячая. От её прикосновения по всему телу разлилась тёплая волна. Затем она слегка склонила мою голову ближе к себе и крепко-крепко поцеловала в губы…

Вот тебе и на! Я онемел от неожиданности. Господи, хоть бы ещё разок поцеловала. Но Манара, взяв меня за руку, пошла. Похоже, сама застеснялась своего поступка. Что же ей делать, если достался парень, который и целоваться-то не умеет!

Я сам готов был сквозь землю провалиться.

Следующий день – наш последний. Наутро мы соберём в дорогу вещи и двинем - в армию. Прощай на два года вольная жизнь! Одному создателю известно, что нас ждёт впереди. Вернёмся на родину живые и здоровые или вообще не вернёмся – это тоже во власти творца. Кто знает, может, пока буду служить и война начнётся? Кто даст гарантию, что её не будет? Никто в этом изменчивом мире не может ни за что твёрдо поручиться. А если во время учений меня в густой степной пыли задавит танк? Или же забытый в обойме патрон нечаянно выстрелит, и шальная пуля попадёт именно в меня? Такие случаи в армейской жизни происходят… 

От этих мыслей душа, бедняжка, пришла в полное смятение, а сердце чуть не выпрыгивало из груди… «Что же это я, так и уеду в армию девственником? Так и не стану мужчиной?!»

К тому же ребята постарше, уже вкусившие армейской жизни, поговаривали, что таких в армии подвергают насмешкам. Советовали: чтобы не жалеть потом, не робейте, - лезьте смелее к своим девчонкам! Даже подстрекали: мол, не будьте наивными, не обманывайтесь - девушки всё равно не станут ждать вас целых два года.

Не хотелось бы на два года стать в казарме предметом всеобщих насмешек.  Так что, самолюбие меня тоже подстегивало.

Сегодня – последний день и последняя ночь. Отступать некуда. Если не рискну,  позор на мою чернявую голову…

Манара почему-то невеселая, не такая, как прежде.

Вся аульная молодежь собралась в доме у одного из призывников и устроила вечеринку в честь наших проводов в армию. Веселье затянулось до часу ночи. Только Манара грустила, и я сразу обратил на это внимание. Пытался разговорить, пробовал шутить, но она отмалчивалась, разве что пару раз тепло улыбнулась в ответ. Но я не придал этому особого значения. Решил: девушка грустит, поскольку парень, с которым она познакомилась, уходит в армию. Естественно, этот парень – я. То есть, ситуация не безнадёжна… Если уж девушка из-за меня печалится, может, мне сегодня и повезёт, а?! Кроме того, по словам бывалых парней, ночь завораживает девушку и делает более податливой.

Воодушевлённый надеждами, увёл Манару с собой, как только народ стал расходиться по домам. Решил было прогуляться вокруг ближайшей к аулу рощи, но девушка, на удивление, не подчинилась моей воле, хотя в предыдущие дни всюду согласно следовала за мной. Сегодня же еле плелась, стараясь при этом не выходить за пределы ярко освещённой улицы. Затеваю разговор – едва отвечает. Похоже, грусть Манары – это вовсе не печаль по уходящему в армию парню, а нечто другое. Как бы там ни было, я решил узнать без обиняков: 

– Ты почему сегодня нос повесила?

– Просто так, – пожав плечами, ответила она.

Но я-то понимал, что наверняка не «просто так». Поэтому, смягчив голос, сказал:

– Не грусти!..

Манара не отозвалась.

– Если всё будет нормально, два года быстро пролетят.

Она продолжала молчать.

– В крайнем случае, если попаду в морфлот, то это три года – тоже не так уж много. Но меня вроде бы приписали к сухопутным войскам.

Девушка словно воды в рот набрала.

– Так что,буду служить лишь два года…

В ответ - ни звука.

– Манара, дай мне обещание, что будешь ждать меня! – попросил я, стараясь, чтобы голос мой звучал твёрдо.

Продолжавшая всё это время медленно плестись, Манара остановилась как вкопанная и пристально посмотрела мне в лицо: 

– Ну, а потом?

– Что «потом»? – растерялся я.

– Подожду два года, а что потом будет?

– Потом мы вдвоём…

Я проглотил окончание фразы. Даже забыл о чём хотел сказать, потому что Манара резко перебила меня:

– Враньё! Обманываешь!

Я замялся.

– Почему ты так думаешь? – наконец спросил, мысленно готовясь к контратаке.

– Ты меня не любишь, поэтому все твои обещания – ложь!

– С чего ты взяла?

– Сердце всё чувствует. Думаешь, я не понимаю? Все эти три вечера ты просто забавлялся со мной. Причём в предыдущие дни в твоих словах ощущалось больше искренности. Я была рядом, потому что решила не портить тебе настроения, ведь всё-таки в армию уходишь. А сегодня я тебя не узнаю. Всё изменилось – и сам ты, и слова, которые произносишь, и даже жесты твои. Твои и не твои. Во всем такая фальшь – артист! Как будто роль играешь.

Не найдя что ответить, я снова замялся. Потом смущённо спросил:

– Ну, и что мне делать, скажи сама?

– Если у тебя сейчас каждый час на счету, то у меня впереди целая жизнь, – ответила Манара. – Я свою миссию выполнила – скрасила тебе три последних дня перед отъездом. Так что теперь просто проводи меня домой. Пусть хотя бы в душе у нас останется не обида, а приятное впечатление друг о друге.

«Ну надо же, какова птица! А может, она ясновидящая - догадалась, что я задумал?»

Я смутился, исчерпав подходящие слова, и чувствовал себя, будто меня поймали за руку.

Оставалось только прямо признаться, что на протяжении всего сегодняшнего вечера я и в самом деле, готовясь к мужскому «дебюту», вёл себя чересчур возбужденно, словно созревший для гона верблюд. Не умею лгать, поэтому мысленно признал: всё что она сказала, чистой воды правда. Она же видит: я и сам – моментально сник после её суровых слов.  

Понимая, что дальнейший разговор неуместен, молча проводил Манару до дома.

Прощаясь, нагнулся и поцеловал в лоб.

– Впредь не играй человеческими чувствами, понял? – обернувшись, сказала она напоследок.

Ещё как понял! 

Чёрт с ней, с казармой, переморгаем – и я проводил её широкой улыбкой.

Однако, когда Манара, входя в дом, крепко хлопнула дверью, в груди у меня ёкнуло. Оплошал! Было стыдно перед самим собой за то, что держал в глупых своих мыслях, тем более – и не очень-то своих, а нашёптанных извне.  

…Вот так и закончилось моё путешествие в первую любовь.

* * *

С расчётом, что ресторан откроется, пока дойду до него пешочком, я покинул уютную прохладу сквера и вышел к протянувшейся ниже улице.

Зажав под мышкой блестящий пакет с джинсами, не спеша двинулся по тротуару. Шёл и, оглядываясь по сторонам, любовался утопающим в зелени кварталом. Эх, разве б я шатался здесь вот так неприкаянно, если б мои родители не привязались накрепко к аулу, а давным-давно переехали бы в этот славный город? Тогда бы в одном из вон тех красивых, привилегированных домов у нас, возможно, была бы своя квартира. И я стоял бы на балконе и смачно поплевывал вниз, свысока поглядывая на прохожих! А сейчас – я среди этих вот снующих туда-сюда людей, как не в своей тарелке, как будто на мне одежда с чужого плеча… Целый день не знаю, куда себя деть.

– Хм-м…

В этот момент на меня едва не налетел спешащий навстречу мужчина с портфелем в руках. Поправив очки, спросил:

– Товарищ, подскажите, пожалуйста, как добраться до железнодорожного вокзала?

Не знаю, как всё остальное, а вот где находится железнодорожный вокзал, я хорошо запомнил.

– Спускайтесь по этой большой улице прямо вниз. Никуда не сворачивайте! – с видом столичного старожила указал я на пересекающий улицу проспект.

Человек с портфелем поблагодарил меня, кивнул два раза головой и быстро зашагал в чётко указанном направлении.

По всей видимости, этот рассеянный человек  и впрямь принял меня за коренного жителя столицы. Это мне польстило, и я почувствовал, как ко мне возвращаются лёгкость и свобода движений.

Дневная жара наконец спала. Приближался вечер, и людей на улицах стало намного больше.

Когда подошёл к подземному переходу, оттуда навстречу мне вышли три цыганки. Шурша колыхающимися цветастыми юбками, неспешным вальяжным шагом, словно это они настоящие хозяйки города, прошли мимо. Но одна из них, помоложе, по пути цепко схватила меня за руку. Я же резко выдернул её и чуть ли не отпрыгнул в сторону. С детских лет мною крепко усвоено наставление старших, что все цыганки – обманщицы и ловкие воровки, им ни в коем случае нельзя верить, а иначе вытряхнут из тебя всё и оставят с носом.

– Хороший мой, ты чего так испугался? – спросила девушка-цыганка. – Ты меня не бойся. Я тебе только добра желаю. Дай твою руку – всю правду расскажу, что тебя ждёт в будущем.

Голос необыкновенно мягкий, а сама – ну просто писаная красавица. Две другие женщины, не оглядываясь на спутницу, удалялись вверх по улице.

Ласковый тон молоденькой цыганки как бы смягчил моё напряжение. «В самом деле, и чего я так испугался? – мелькнула мысль. – Разве такая девушка, нежная, как детёныш косули, способна мне навредить?» Я слегка улыбнулся и протянул цыганке ладонь.

Поглаживая её своими мягкими, нежными пальцами, девушка игриво улыбнулась:

– Ты бы, хороший мой, сначала деньжат подкинул…

– А сколько?

– Сколько дать – твоя воля, хороший мой.

– Рубль хватит?

– Давай хоть рубль…

Сжав свой блестящий пакет коленями, я стал искать в карманах рублёвку. Как назло, ничего, кроме четвертных купюр, не попадалось. Хотел было посмотреть в нагрудном кармане, но цыганка, кокетливо вскинув на меня свои огромные чёрные глаза, предложила:

– Давай сюда двадцать пять, я тебе разменяю.

Глубокий вырез её блузы отошёл, обнажив пару упругих, словно спелые гранаты, и белоснежных, как очищенное яйцо, грудей. Колыхнув ими, она жеманно повернулась, передо мной. 

Я на миг замешкался. А потом и сам не заметил, как отдал ей двадцатипятирублёвку – словно воробей, завороженный змеёй.

Цыганка в мгновение ока выхватила купюру, ловко произвела какую-то манипуляцию, и та вдруг… исчезла! Затем, для пущей достоверности, поднесла к моим глазам обе свои ладони, в которых совершенно ничего не было, и весело рассмеялась:

– Денег-то нет!

– Как это нет? – У меня глаза чуть из орбит не вылезли.

– Нет! Пропали!

Цыганка попятилась и попыталась сбежать. Не тут-то было – бросившись следом, я крепко схватил её за руку. Боже сохрани, лучше бы я её не трогал – она сразу завопила, как поросёнок. Голос настолько пронзителен, что у меня на мгновение даже уши заложило. «Спасите, насилуют!» – разоралась цыганка, словно жизнь и сомнительная девственность её и в самом деле висели на волоске. Растерявшись от неожиданности, я выпустил её руку. Деваха, продолжая истошно кричать «на помощь, спасите!», лихо сиганула через арык с журчащей водой и выскочила на широкую улицу, запруженную машинами. 

Я поспешил за ней. Пытаясь догнать плутовку, даже не заметил мчащуюся серую «волгу», которая, едва не сбив меня, взвизгнула тормозами и остановилась в шаге. Так резко, что у неё задымили колеса и послышался характерный запах палёной резины. Из «волги» пулей выскочил рыжий шофёр. Я заметил, что у него трясутся руки и дергаются усы. Он заикался, не мог найти подходящих слов и лишь после долгой заминки проорал громовым голосом:

– Эй, скотина!.. Скоти-ина паршивая! Отца твоего растуды!.. Жить надоело, св-волочь?!

Цыганка, продолжая орать, тем временем перебежала на другую сторону. Её пронзительный вопль по-прежнему висел над улицей.

Мне её уже не догнать, поэтому я перепрыгнул через арык назад.

– Каз-з-зёл!

Рыжий шофёр «волги» смачно сплюнул и пошёл к машине.

«Зря я так легкомысленно погнался за цыганкой! – подосадовал я. – Что люди-то подумают после её криков о помощи?» С опаской осмотрелся вокруг, словно побитый мальчишка. А ведь и вправду получил: даже шофёр с пеной у рта обругал! Мне казалось, что и все прохожие, спешащие по своим делам, брезгливо посматривают на меня и мысленно тычут пальцем: «Этот, что ли? Тот самый подлец, который хотел изнасиловать девушку прямо на улице?!»

– Не переживай, земляк, в следующий раз будешь поосторожнее! – заржал, шлёпнув меня по спине, нависший надо мной детина. Видно, стал случайным свидетелем всей этой сцены.

Я лишь хмыкнул в ответ и, кипя от злости, зашагал по направлению к ресторану.

Злился не из-за денег, которых так глупо лишился средь бела дня, а на себя. На своё ротозейство, на то, что так наивно доверился подлой цыганке, лихо собиравшей дань с простачков. И был до глубины души оскорблён тем, что при здравой голове на глазах у всех стал посмешищем.

* * *

Ресторан только открылся. Вместе с группой людей, поджидавших открытия, я проследовал внутрь.

Никогда раньше не видел столь роскошного по внутреннему убранству здания. Да и выстроенного со вкусом. Прежде мне приходилось бывать лишь в кафе и столовых. Причём в кафе стал захаживать совсем недавно – только в армии, когда жил в офицерском военном городке. По сравнению с простенькими, невзрачными заведениями, в которые наведывался я, продуманное устройство и великолепие этого ресторана казались особенными. Сверкающий золотом и серебром отделки красивый зал, ниспадающие по углам огромных окон богатые шёлковые шторы, которые переливаются разными оттенками. По их краям нашита длинная бахрома, льющаяся поблёскивающим дождем. Сияющий паркет на полу выложен причудливым узором. В него можно смотреться как в зеркало. В огромном, как футбольное поле, зале расставлены аккуратные ряды столов и другая мебель. Всё здесь притягивает глаз.

Большинство столиков пока свободны. Я устроился где посветлее – у окна. Положив пакет с джинсами на соседний стул, снова с любопытством осмотрел зал, утопающий в роскоши.

Появилась официантка – довольно крупная и рыхлая пожилая брюнетка. Молча бросила передо мной меню и отошла. Я видел, как она разнесла такие же плотные папочки ещё на четыре или пять столиков и, переваливаясь как утка, удалилась в сторону бара.

Открыл меню и уставился в него. Официантка успела вернуться, вооружившись бумагой и ручкой и, сверля мне взглядом затылок, встала над душой

По моим впечатлениям, она, похоже, из той породы женщин, которые всю жизнь работают на одном месте – приходят девчонками и увольняются лишь выйдя на пенсию. Лицо припудрено, глаза подведены карандашом, на верхних веках наложены синие тени, длинные волосы собраны наверху в аккуратную шишку. В походке и движениях ничего лишнего, держится с достоинством, клиентов пасёт краешком глаз. Видимо, у неё хватит духа и на то, чтобы выставить вон изрядно захмелевшего посетителя. Тётушка явно не робкого десятка и много чего разного на своём веку повидала.

– Нечего таращиться на меня, лучше заказывайте побыстрей!

Ну вот, от её бдительных глаз даже мой мимолётный взгляд не ускользнул.

«Меню» – это слово я только слышал и не представлял толком, что оно означает. А оно оказалось просто списком всевозможных блюд, которые подают в ресторане. Названия многих из них были для меня в диковинку. Не зная, что заказать, решил посоветоваться с официанткой.

– Может, суп-лапшу? – робко спросил первое, что пришло в голову. Голос вышел хрипловатым – видать, слегка прихватило горло из-за ледяной воды, которую я, мучимый жаждой, пил недавно из автомата с газировкой. Откашлявшись, я уже увереннее повторил: 

– Суп-лапшу! 

– Суп в ресторане не подают… Если хочется супа, идите в столовую!

– Тогда бифштекс… – вспомнил я блюдо, которое мне самому очень нравилось.

– Бифштекса сегодня нет.

– Тогда… может, вот это? – ткнул я в меню.

– Что «это»?

– Бефстроганов… – медленно прочёл я.

– Его тоже сегодня нет.

– А это? Какой-то «лю-ля»…

– Что-что?.. И его нет.

Я выпучил на официантку удивлённые глаза.

– Есть тушёная говядина, цыплята табака, котлеты по-киевски, манты и пельмени – заказывайте что-нибудь из этого!

Я тоже встал в позу:

– Этого я не ем…

– Голубчик, у меня нет времени препираться. Я назвала вам основные горячие блюда. Закуску посмотрите сами. Выбирайте поскорей и делайте заказ. А нет, так освободите место!

Ничего не оставалось, как смириться. Не яд же мне, в конце концов, подадут – всё это наверняка  съедобно. Заказал салат из свежей зелени, какие-то зразы, а из перечисленного официанткой – тушёную говядину с картофельным гарниром. Окажется слишком много – пусть останется, чёрт с ним! Всё-таки я пришёл развлечься, погулять от души, а значит, и дастархан должен ломиться!

– Из спиртного что принести? – спросила официантка. На меня даже не смотрит, взгляд блуждает где-то на улице, за окном.

– Хм… Вообще-то, я не любитель спиртного… Может, мы эту дрянь вообще отставим? Дайте мне лучше лимонад!

– С этим никак нельзя согласиться.

– То есть как? Что вы хотите сказать?

– Видимо, вы забыли, куда пришли. Это ведь ресторан, голубчик. А здесь в обязательном порядке следует заказывать спиртное.

– Апай, да я же ещё молод – придёт время, тогда и буду пить.

– Если такой молодой, зачем в ресторан явились? Шли бы в парк и там на танцульках дрыгались!

– Недавно из армии демобилизовался…

– Я заметила, что вы уже достаточно взрослый человек, вот потому и спрашиваю про спиртное.

– Ну и ну… Вы мне и слова вставить не даёте, а?

– Поработаешь на одном месте с моё лет тридцать, голубчик, и ты таким станешь… Так что из спиртного?

– Устроит и красненькая водочка.

– Вино, скажите. Понятно, а какое?

– Хм… Народ вроде нахваливает «Талас»… Может, его попробовать?

Официантка, пристально вгляделась в моё лицо.

– Портвейн «Талас»! – твёрдо повторил я.

– Светик, мы не торгуем бормотухой! – возмущённо воскликнула та, вытаращив глаза.

Сообразив, что оплошал, я стал многозначительно листать меню. 

– В таком случае этот… коньяк! Какой у вас самый лучший?

– Армянский.

– Несите его…

– Сколько?

– Сколько?... Сто пятьдесят граммов, наверное, хватит. Я стараюсь вообще не употреблять спиртное, так что этого достаточно.

– Мы не разливаем по граммам. Скажите, сколько бутылок.

– Ничего себе! А бутылки не много будет?

– Все так заказывают. А потом ещё требуют добавить.

– Ладно, будь по-вашему! Несите бутылку! Что не выпью – останется.

– Не останется! – уверенно сказала она. 

Я же искренне рассмеялся.

* * *

Ещё недавно в ресторане почти никого не было. В большом просторном зале сидели лишь разбросанные в разных концах небольшие компании или парочки. К вечеру народ стал прибывать. В моём ряду вдоль окон уже успели занять все столики.

Я совершенно один, развлечь меня некому. Время от времени накалывая вилкой какой-нибудь кусок, уже, вроде бы, наелся. Успел и несколько рюмок опрокинуть. Видно, от этого настроение заметно улучшилось. Я приободрился и от нечего делать принялся изучать людей, сидящих за соседними столиками… 

Не торопясь, оглядывал зал, всматривался в лица. Искал какие-то определённые типажи. Пытался по внешнему виду и поведению составить мнение о человеке и его характере. Мне вообще нравится иногда вот так наблюдать за кем-то со стороны, давать характеристики. А сейчас, когда не знал, чем заняться, это показалось замечательным развлечением.

Вот за ближайшим от меня столом устроилась парочка. Мужчина с рябым лицом и высокая большеглазая девушка, похожая на стрекозу.

Мужчина – человек зрелый, ему за сорок. Девушка гораздо младше – засидевшаяся в невестах дева лет тридцати. Мужчина грузно развалился, казалось, он вот-вот своим немалым весом сломает стул под собой. Видать, один из тех, кому море по колено, кто причисляет себя к хозяевам жизни. Напоминает напыщенного провинциального шишку, который возомнил, будто своей макушкой небеса подпирает. Беспрестанно курит, утопая в табачном облаке, и издали похож на паровоз, пускающий клубы сизого дыма. 

Девушка вроде тоже знает себе цену, из тех бойких, что на любое «а» всегда сумеют ответить «б». И внешностью привлекательна – с первого взгляда надолго остаётся в памяти. Глаза огромные, как у озёрной лягушки. По надетой на ней модной одежде, по тому, как щеголевато и красиво села на стул, по игривой улыбке ясно, что красотка выросла в городе. 

Ну, а мужчина, безусловно, выходец из аула. Такие дядьки приезжают из родных мест покутить во время отпуска и чаще всего и бывают денежными. Не каждый день им выпадает поездка в столицу, поэтому гуляют, соря деньгами направо и налево. Развлекаются в обществе девушек, обходят поочередно все до единого городские рестораны. Наверное, и у этого чванливого мужика денег в кармане куры не клюют. Припасённые на отдых, они теперь так и рвутся на волю. Судя по всему, на родине занимает завидное положение, а деньги так просто лопатой гребёт.

Впрочем, какая разница? Интереснее другое – кто же на этот раз кого подцепил? Девушка – конопатого мужика, или же он – эту стрекозу с большущими глазами? Видно, неспроста, говорят, Алма-Ата – легкомысленный и развращённый город.

Мужчина, смяв, затушил окурок и, вытирая руки салфеткой, сказал что-то девушке. Очевидно, это была шутка, потому что оба с довольным видом громко рассмеялись. Посмеиваясь, мужчина погладил нос. А потом… запустил мизинец в ноздрю.

«Вот и вся твоя культура, бедняга!»

Немного подальше от них, пуская кольца табачного дыма и искоса поглядывая, сидит в одиночестве военный. Погоны на его плечах я издали разглядел не очень отчетливо. Две звездочки. Видимо, лейтенант… Не-ет, скорее подполковник – лицо потрёпано временем, похоже, немолод. 

Не знаю почему, но в последнее время у меня появилась странная черта. Стоит увидеть офицера, как сразу морщусь. Может, всё дело в том, что из армии меня, спустив всех собак, вытурил именно офицер – наш «полкан», то есть командир полка. Он тоже был подполковником. Фамилия – Глоба. Офицеры же за глаза прозвали его Глыбой. Так вот, этот вояка на протяжении многих лет не получал повышения и, вымещал это на ком не попадя.

– Из-за таких идиотов, как ты, я уже лет десять торчу на этом проклятом месте! – орал он, нервно тарабаня по столу. – Те, кто вместе со мной академию заканчивал, давным-давно по Генштабу гордо расхаживают! – вскинув руку, указал наверх. – Не чета мне – уже давно на погонах звезды вышитые носят, а я… до сих пор в железяках хожу. Ты можешь это понять, товарищ прапорщик?! 

«Полкан» аж зубами заскрипел, будто камень жевал.

Как не понять – конечно, понял!

«Из-за тебя никак не могу генералом стать», – вот что он имел в виду. Ничего не оставалось, как вытянуться по уставу в струнку и звонко отрапортовать: 

– Виноват, товарищ подполковник!

Казахи говорят: склонённую голову меч не сечёт. Но эта традиция, как оказалось, в советской армии не действует. Не дав опомниться, Глоба всё-таки выгнал меня с военной службы.

…Оглянувшись на чей-то громкий голос, я увидел, что шум исходит от стола у окна на противоположной стороне, где расположилась компания из трёх мужчин. Один из них горячится, размахивая руками и брызгая слюной. Раздражённо кричит, пытаясь что-то доказать собеседникам. Похож на непутевого бригадира самого задрипанного отделения, расположенного где-то на отшибе. Все трое здорово пьяны. Им нет никакого дела до других сидящих в ресторане людей. Словно они тут одни, будто сидят где-нибудь в степи, а вокруг скот пасётся. Хотя огромный зал ресторана наполовину поглощает крик, всё равно шум привлекает всеобщее внимание.

Официантка неспешно подошла к троице, выставила предупреждающе палец и что-то строго сказала. Но даже после этого разбушевавшийся мужчина не сразу утихомирился, захрипел, как старый патефон с заевшей иглой, побурчал и с трудом затих.

За столиком напротив моего восседают три женщины с напудренными лицами. Одна из них – довольно худая и долговязая франтоватая модница. Две другие – полные, с круглыми отвисшими грудями, пухлыми руками и толстыми икрами. Вид у всех заговорщицкий, будто нарочно уединились и пришли решать что-то важное. 

Из их беседы я догадался, что женщины принадлежат к известным в своей среде семействам, возглавляемым авторитетными людьми. Строят какие-то предположения и жарко спорят, точно соревнуясь друг с другом. Иногда пугливо озираются по сторонам и, наклонившись друг к дружке, переходят на шёпот. О чём шепчутся, мне не слышно. Но постепенно голоса становятся всё громче, поскольку они никак не могут прийти к согласию. «У женщины всегда найдётся уйма секретов» - подумал я. 

Из доносившихся слов я заключил, что женщины приходятся друг другу свояченицами, тесно общаются и помогают друг дружке. Все приехали из одного района, расположенного в ближайших окрестностях столицы. Жёны руководителей района. Из их слов выяснилось, что к ним в район поступили четыре цветных телевизора, пять ковров и пять мебельных стенок. По разумению женщин, это событие – крупная удача.  Посчитав, что упускать её ни в коем случае нельзя, они и собрались с твёрдым намерением засучить рукава и приступить к делёжке. 

Оказывается, вещи должен распределить лично первый секретарь районного комитета партии сразу после бюро, которое состоится в следующий понедельник. Худая, одна из этой троицы, судя по всему, как раз приходится супругой этому первому секретарю. По-видимому, они специально собрались, чтобы договориться по животрепещущему для них вопросу – встретились бы у себя в районе, сразу вызвали бы всеобщее подозрение. 

Самое главное, как они считали, – распределить дефицитный товар ещё в субботу или в воскресенье, не оставляя решение до предстоящего в понедельник заседания бюро. А ещё  лучше – вообще не объявлять народу о поступлении дефицита. В том, что сумеют уговорить первого секретаря выполнить их «решение», женщины нисколько не сомневались. В общем, они пришли сюда, чтобы поштучно распределить между своими родственниками и близкими друзьями поступившие в район цветные телевизоры, ковры и мебельные стенки. Более того: один телевизор договорились подарить какому-то большому начальнику в городе, который покровительствует их мужьям. Придя наконец к соглашению, женщины, довольные, точно провернули дело серьёзной важности, весело рассмеялись и, подняв тост за успех «сделки», звонко чокнулись бокалами.

А за столом, который находится у меня за спиной, сидят четыре джигита, явно наслаждающиеся своей встречей. Радостно переговариваются, все в приподнятом настроении, возбуждены, будто скакуны перед бегами. Из их разговора я понял, что один из четвёрки – композитор, видимо, только что вернувшийся из дальней поездки. Причём не из Москвы или Ленинграда, а прямиком из-за границы. Друзья как раз и собрались, чтобы отметить его благополучное возвращение.

Герой вечера скромностью не отличался: взахлёб делясь подробностями поездки, он в то же время из кожи вон лез от важности. Перечислял города, в которых побывал во время круиза, рассказывал о любопытных вещах, увиденных и происшедших во время путешествия по морю. При этом, как и наш школьный географ, ничего не охаивал, но и ничем не восторгался особо. Краснобай! - рассказ у него выходит увлекательным. В заключение композитор поведал и о мелких неурядицах, произошедших на обратном пути, и о заковыках в нашем отечественном аэропорту.

– Перед поездкой каждому из нас обменяли по пятьдесят долларов на человека, – сказал он. – Все хранили эти деньги как зеницу ока, ни на что не тратили, а когда подошло время возвращаться, каждый купил по кассетному магнитофону. Оказалось, однокассетник стоит как раз пятьдесят долларов. Но я ведь композитор, поэтому мне страшно хотелось заполучить двухкассетный. А он стоит семьдесят долларов, то есть двадцатки не хватало. Пока раздумывал над этой проблемой, судьба надо мной смилостивилась и послала встречу с нашим земляком. Он долгие годы работал за границей в посольстве СССР, а теперь вышел на пенсию и возвращался на родину. Земляк сам ко мне подошёл и поздоровался, потому что был знаком с моими песнями. Так и вышло, что целый вечер мы провели вместе, гуляя по городу. В конце концов у меня подспудно созрело желание попросить у него двадцать долларов в долг. В первый день я на это так и не отважился. А на следующий, когда мы уже собирались в обратный путь, чистосердечно признался земляку о своей мечте и, краснея, попросил одолжить недостающую сумму. «Брат, какие могут быть проблемы!» – и он тут же вытащил из кармана зелёные. 

 - Радости моей, - продолжал рассказчик, - не было предела. Я тут же помчался в магазин, купил желанный магнитофон и в тот же день в прекрасном настроении вместе с остальными туристами вылетел на родину. Трудности посыпались по приезде в Москву. На таможне сидела сероглазая девушка с неприятно резким голосом. Сразу придралась: «На какие деньги приобрели этот магнитофон?» Я искренне признался: так, мол, и так, занял у одного человека двадцатку и купил. Она же просверлила меня гневным взглядом: «Вы не имеете права приобретать вещь дороже пятидесяти долларов». Я попытался уломать её: «Поймите, я композитор, мне этот магнитофон просто позарез необходим для работы». Однако таможенница не унималась. К тому же не поверила моему объяснению, поэтому я сбегал за дипломатом, который, к счастью, прилетел с нами одним рейсом, и подвёл его к ней, чтобы он подтвердил  мои слова. «Вот этот человек и занял мне 20 долларов», – сказал я. Агай за меня заступился и всё подтвердил. Но сероглазая и бровью не повела – упёрлась, продолжала настаивать на своём. И даже пришла в ярость. «Нет! Вы не имеете права! Ваш поступок идёт в разрез с нормами советской жизни. Привозить из-за рубежа вещи сверх узаконенной суммы не положено!» Короче говоря, вручила какую-то расписку, а магнитофон конфисковала.

– Выходит, и твои пятьдесят долларов погорели?! – не выдержал один из собеседников.

– Конечно! Так обидно, ведь магнитофон-то двухкассетный был! Я такого никогда раньше не видел! – завершил рассказ композитор, огорчённо вздыхая.

И их дальнейшая беседа переключилась на женщин. Я же перевёл своё внимание в другую сторону.

В углу за столиком на двоих сидел парень с серыми глазами, холёным лицом и тщательно прилизанными волосами. Он явно был чем-то обеспокоен. Поглядывал в сторону лестницы, то и дело кряхтел, пытаясь прочистить горло. Кого-то нетерпеливо ждёт! Девушка? Молодая женщина? 

Если я разбираюсь в людях, то поджидающий скорее всего - один из тех ловкачей, кто нашёл способ улизнуть от армии. Чисто внешне выглядит очень холёным и до приторности «культурным». Мне такие слащавые не по душе. Будто отполированный камень. Всё, начиная от волос и до самых ботинок, блестит, словно маслом смазано. У таких и слова, и любой жест, и каждое движение, все дела и поступки отличаются лоском. А по мне человек, который всегда живёт по неким зализанным правилам, чаще всего – не совсем искренен. 

Но, такие обычно нравятся женщинам. Да и по службе быстро продвигаются, поскольку ловят каждое слово начальства и никогда ему не возражают. 

«Да-а… глядишь, в один из дней такой тип и твоим начальником станет». От этой мысли у меня прямо кошки заскребли…

Перевёл взгляд. Вот тебе и на: мужчина с рябым лицом, который сидит по соседству, уже поглаживает под столом ногу своей спутницы – длинной стрекозы с огромными глазами, а сам в это время смотрит совсем в другую сторону. Большеглазая же делает вид, что ничего не замечает: картинно погрузилась в раздумья и тихонько постукивает по столу гранёными пальчиками.

«А чем ты лучше тех, кого критикуешь? Подумай лучше о своём незавидном положении!»

В самом деле.

Грудь сдавила тоска. Отчего, и сам не понял. Придя к своим двадцати четырём, я так ничего серьёзного и не сделал. Внутри саднит. До сих пор гоняюсь за пустой мечтой и питаюсь несбыточными фантазиями. 

В детстве мне всегда снилось лазурное море. Странная вещь – в действительности моря я никогда не видел, но моя любовь, моё восторженное отношение к нему были постоянны. И всегда снился один и тот же сон: я стою на носу корабля, который плывёт по белогривым волнам, и вглядываюсь в горизонт. Там, окутанный лёгкой дымкой, лежит прекрасный, чарующий Гибралтар.

– Вон! – кричу я друзьям. – Гибралтар показался!..

Но уже немало лет я не вижу во сне ни лазурного моря, ни подёрнутого туманом Гибралтара на горизонте…

А тут еще вспомнился вчерашний провал на вступительных экзаменах, и уже слегка затянувшаяся в сердце рана моментально заныла. 

* * *

В тот самый момент, когда на меня нахлынули эти переживания и я почувствовал себя совершенно несчастным, к столу подкатилась официантка.

– Я подсажу к вам двух человек! – объявила, указывая на свободные стулья.

– Но… за этим столом уже сижу я!

– Голубчик, вы же один. Три места рядом свободны.

– Почему вы так решили?.. Видите? – и я указал на блестящий пакет с джинсовыми штанами, который лежал на соседнем стуле.

– Ладно, придёт человек – милости просим. Но ведь ещё два стула свободны?! – скорее, не спросила, а твёрдо заявила официантка, причём таким тоном, что любые препирательства бесполезны. 

Повернулась к маячившей за её спиной парочке и пригласила: 

– Проходите, располагайтесь!

Хотел хоть раз в жизни по-человечески отдохнуть в ресторане в гордом одиночестве, так нет, непременно нужно было прицепить ко мне каких-то незнакомцев! И без того унылое настроение окончательно испортилось.

– Апай, может, посадите их в другое место? – сделал ещё одну попытку.

– Нет! – отрезала официантка. – Разве не видите – иголке негде упасть!

– А вон рядом с теми людьми, там ведь тоже есть свободные места?

– Не волнуйтесь, и туда сейчас кого-нибудь подсажу.

– А мне одному хочется побыть!

– Что вы там бормочете? Вы, голубчик, не в доме своего дядюшки. Это – общественное место, и хозяин стола не вы, а я! И это я решаю, сколько человек за него посадить. Понятно?

Как не понять?

Официантка отошла и тут же катящейся походкой подвела к моему столу молодую пару. По возрасту оба, похоже, моих лет. Белолицая девушка с ярким яблоком румянца на щеках, с крепкими, упругими руками и спортивными ногами, а с нею худенький загорелый парень в очках.

Они кивком поздоровались со мной и робко устроились на указанных местах. У обоих крайне смущённый вид. Какое-то время молча сидели, нерешительно посматривая на меня и явно стесняясь начать разговор между собой. По всей видимости, муж и жена. Да нет, вряд ли. Где это видано, чтобы мужчина в здравом уме приходил в ресторан с собственной женой? Наверное, всё-таки ещё не женаты. Не слишком-то раскрепощены, даже несколько зажаты: познакомились друг с другом недавно. Видно, тоже мечтали, придя в ресторан, повеселиться и пооткровенничать наедине. А пришлось сесть рядом с каким-то нелюдимым чужаком, хмурым, словно вот-вот готовая пролиться туча.

Протянув друг другу руки и тихонько представившись, мы, соблюдая нормы вежливости, познакомились.

Девушку звали Зариной, а парень в очках назвался Русланом. 

Парочка наконец освоилась и начала перешёптываться. Говорили в основном по-русски, лишь иногда отчётливо слышны были казахские слова. То есть не корейцы, не дунгане, не кто-нибудь ещё, а наши – казахи, только обрусевшие.

Громко заиграла музыка. Она грянула так неожиданно, что мы вздрогнули от испуга. А потом пошло-поехало – оглушающий грохот, звон, истошный крик и вой… Что же это за какофония – ничего подобного я раньше не слышал! Очевидно, это и есть так называемая поп-музыка, которую любят капиталисты. Выходит, и до нас добралась?

Народ, похоже, всё ещё не привык к ней, во всяком случае танцевать никто не спешил. Между тем музыка продолжала греметь. Наконец в центр зала вышли две-три пары и принялись резво дрыгаться. 

Потом раздались знакомые звуки игривой песенки про медведей. Тут уж большинство гостей ресторана дружно повставали и пустились в стремительный твист.

Только что робко сидевшие мои соседи Зарина и Руслан тоже, подталкивая друг друга, ушли танцевать. Не стали вклиниваться в гущу танцующих, а остались с краю. Руслан, видимо, совершенно не умеет двигаться; тело не гнётся и напоминает вешалку, словно он скалку проглотил. Зарина же, наоборот, прекрасно танцует, изгибаясь всем телом. Когда её округлые бедра плавно извиваются, это притягивает и восхищает. Замечательно танцует твист, особенно, если, отбросив излишнюю скромность, даёт себе волю!

По моим наблюдениям, резкой разницы между столичными танцами и танцами в ауле нет. Даже в глухой тайге, когда я был в армии, твист вытанцовывали точно так же… Правда, одеждой, походкой, манерами горожане, конечно, несколько отличаются. А вот что касается танцев, ничего такого, в чём столица превосходила бы нас, не заметно. Твист как твист, фокстрот как фокстрот, танго как танго. Смотрим одно и то же кино, а поскольку из него и учимся всему новому, вот и похожи как близнята.

«Эх, красота!.. И где же теперь наша учительница Канагат?..»

Глаза затянула пелена воспоминаний… В ушах опять зазвучала грустная мелодия «Корлан». Не так чётко, еле доносится откуда-то издалека обрывками. Эту песню обычно любила петь Канагат-мугалима. В последующие годы я много раз слышал её в исполнении других людей, включая и известных певцов. Однако никто не пел «Корлан» так же кротко, так же нежно, как наша учительница. Канагат знала и много других прекрасных песен, но лучше всего ей удавалась именно «Корлан»: когда она заводила эту песню, её чудный голос переливался как-то по-особенному, а сама она на глазах хорошела, как распускающийся цветок. Канагат пела её всей душой и доносила до каждого сердца. 

Дело в том, что она была родом из того же аула, где жила Корлан. В далёкие жестокие годы репрессий родителей Корлан объявили баями, семью подвергли раскулачиванию и выслали в Новосибирскую область. Канагат-мугалима родилась как раз в том селе, где поселилась и долгие годы жила семья Корлан. В детском возрасте Канагат не раз принимала угощение из рук самой тетушки Корлан и не раз для неё пела.

Из рассказов Канагат-мугалимы мы знали, что её отец был благородных кровей, происходил из знатного рода, получил образование в одном из крупных университетов России. Однако она старалась особо не откровенничать с нами по этому поводу. Благородство происхождения чувствовалось и во всём облике самой Канагат-апай. Её походка, умение со вкусом одеваться, само поведение,  и такт выделяли её среди других школьных учителей. Она была скромной внешне и сдержанной в разговоре. Отличалась природной деликатностью, предпочитая оставаться в стороне, избегая близких отношений с другими, досужих разговоров и сплетен. 

Разве могли аульные девушки и женщины простить ей блестящее образование и, в особенности, чарующую красоту её сияющего юностью лица?! Нет! Уже поэтому у Канагат-мугалимы в ауле было гораздо больше ревнивых соперниц, нежели подруг. А разве способен утихнуть поток аульных слухов, что ручьями шумят из конца в конец. Хотя сама Канагат никогда не давала поводов для сплетен и подозрений, за нею всё равно неотрывно тянулся хвост ветреной молвы. На пересуды аульных кумушек Канагат-мугалима не обращала никакого внимания и даже из самых щекотливых ситуаций выходила с достоинством - ни одно пятнышко грязи не приставало.

Появилась в нашей школе после окончания института той осенью, когда мы пошли в восьмой класс. Два года вела у нас уроки русского языка и литературы и к тому же была нашим классным руководителем. Потом, как и Смагул-агай, исчезла. И куда уехала, в какие края, никто так и не узнал. По какой причине Канагат внезапно и навсегда распростилась с местом, где прекрасно устроилась, почему бросила работу и срочно уехала, большинство аулчан пребывали в неведении. 

Но я был одним из тех, кто об этом знал… 

Раскрасневшиеся, радостно сияющие, с лёгкой испариной на лицах вернулись после танца Зарина и Руслан. 

Следом на стол принесли заказанные ими горячие блюда, и они, разлив коньяк, шёпотом обменялись тостами. Сидеть рядом за одним крохотным столиком и не разговаривать друг с другом, словно ты кость проглотил, оказывается, невозможно. Со стороны мы, наверно, напоминали живущих под одной крышей, но поссорившихся родичей.

Я старался не обращать внимания на соседей – поглядывал в потолок, рассматривал публику в зале. Но, в конце концов мы познакомились поближе. Оказалось, Зарина работает продавцом в одном из крупных городских универмагов. А Руслан в прошлом году окончил институт и сейчас учится в аспирантуре, он на несколько лет старше меня. По-казахски оба говорят с заметным акцентом.

Я рассказал им, что возвращаюсь из армии, служил на Дальнем Востоке, однако про свою попытку поступить в институт и словом не обмолвился.

– Правда? Мне очень нравятся военные! – призналась Зарина, блеснув сияющими глазами.

Мне стало неловко перед Русланом. Тем не менее проявил любопытство:

– А почему?

– Они всегда собранны, аккуратны, все их действия и поступки подчинены определённому порядку. Думаю, у них развита внутренняя культура… А чего стоит хотя бы сама военная форма!

– Насчёт собранности и аккуратности я вполне мог бы согласиться с вами, а вот что касается поведения, вряд ли стану утверждать, что оно такое уж примерное – сказал я со смехом.

Зарина тоже рассмеялась.

Руслан оказался парнем довольно замкнутым и неразговорчивым. Не зря выбрал путь учёного, сам бог велел ему штудировать книги, не вылезать из архивов и биться в тиши кабинета над решением научных проблем. Зарина же была открыта и приветлива, впечатлительная и очень любопытна, как сорока.

– Вы прапорщик? – восхитилась она, когда я назвал свой воинский чин. – Раньше я про них только в книжках читала... 

– Правильно говоришь, этот воинский чин существовал ещё в царские времена, и о прапорщиках действительно часто писали в литературе, – с умным видом вставил Руслан.

– Прапорщик!.. – с удовольствием воскликнула Зарина. 

Глаза её искрились от восторга. Спустя мгновение она заговорила по-русски: 

– В самом этом слове чувствуется какой-то аристократизм... 

Я даже невольно прыснул. Понятно, к недавно введённому воинскому званию народ просто ещё не привык, поэтому оно и рождало подобные фантазии, особенно у девушек. Вот если бы я, к примеру, сказал: «полковник», девушка вряд ли бы так удивлялась и зажмуривала бы от восторга глаза.

– А с парашютом вы прыгали? – спросила Зарина. 

Стараясь не смотреть ей в глаза, я ответил:

– Прыгал!

– Правда?

– Правда… В «учебке» прыжки с парашютом были обязательным пунктом программы.

– Вот здорово! – и она захлопала в ладоши. – А как прыгали?

– Ну… как все прыгают. Подойдёт в самолёте твоя очередь, ты и вываливаешься из люка. А если оробеешь и застынешь от страха на месте, тебя всё равно сзади вытолкнут. Потом несёшься со свистом вниз…

– Страшно, наверное?

– Страшно только в первый раз. После двух-трёх прыжков привыкаешь, а позже даже тоскуешь по ним.

– Вы много раз прыгали?

– Зарина! – обиженно окликнул её Руслан. – Что ты пристала к человеку?

– Русик, сам рассказывать не умеешь, так не ревнуй к тем, у кого это получается! – отмахнулась та. 

У Руслана, и без того больше молчавшего, голос теперь и вовсе пропал.

– Двенадцать раз прыгал… Ну, давайте выпьем за вас двоих! – поднял я тост.

– А я выпью за вас! – сказала Зарина и лихо чокнулась своей рюмкой с моей. – Я с детства мечтаю прыгнуть с парашютом. А вы это делали аж двенадцать раз! Так что, вы для меня идеал!

Руслан явно занервничал, снял очки и снова их напялил. Ситуацию разрядила вновь загремевшая музыка. Наклонившись ко мне, Зарина с Русланом извинились и опять ушли танцевать.

Вернувшись, девушка, даже не сев ещё на стул, спросила:

– Скажите, а бывают ситуации, когда парашют не раскрывается? 

– Бывают, но очень редко. Сейчас не как раньше, для большей безопасности придумали запасной парашют… Так что подобные случаи – исключительное событие, и бывают они только тогда, когда на земле парашют не сложили в должном порядке и после стропы запутались. Одна трагедия произошла, например, в отделении десантников, которые служили поблизости от нас…

– Расскажите... Пожалуйста... – пристала Зарина.

– Тогда погиб молодой парнишка, только что призванный в армию. 

– А что случилось? 

– Зарина, не торопи человека, он и так расскажет! – снова попробовал заявить о своём присутствии Руслан.

– А что такого? Мне хочется всё поскорее узнать, – отмахнулась от него девушка.

– Нет-нет, с парашютом всё было в порядке, – поспешил ответить я, надеясь прекратить их пикировку. – Виноват оказался сам солдатик… Когда  прыгнул, то от страха забыл дёрнуть кольцо, высвобождающее парашют, да ещё зажал под мышкой лямку запасного. В общем, на глазах у всех камнем упал вниз.

– Вот горе-то какое! – грустно сказала Зарина. – Наверное, кричал от ужаса!

Я хмыкнул. Оба с удивлением посмотрели на меня.

– Падающий с высоты человек не то что кричать – рта раскрыть не может, – объяснил я свой неуместный смешок. – Бьющий навстречу воздушный поток хуже ураганного ветра. Даже дышать трудно. Поэтому кричать он просто не смог бы.

На некоторое время повисла тишина.

Потом снова прозвучал тост, зазвенели поднятые рюмки. Зарина с Русланом, подталкивая друг друга, снова ушли танцевать.

– Хочу вам заранее сказать: если сейчас заиграют вальс, я буду танцевать с вами, – предупредила Зарина, вернувшись, и многозначительно оглядела меня своими тёмными глазами. 

Я кивнул, улыбнувшись.

– Расскажите ещё о каком-нибудь происшествии в армии, – опять пристала она ко мне.

– Происшествий много было… О каком рассказать?

– О самом интересном и очень страшном.

Я задумался. Яснее ясного: эту девушку пустячной байкой не проведёшь. Может, рассказать о случае, который произошёл со мной, когда я был курсантом? О нём я, вообще-то, предпочитал помалкивать... 

– Ладно, расскажу одну любопытную историю...

– Ну, давайте же! – Зарина сгорала от нетерпения.

– На одном из воинских учений нас, курсантов, вывезли в дальний район и выбросили десантом, – начал я свой рассказ. – Самым последним в роте прыгал я, и ветер унёс мой парашют далеко от остальных, так что упал я в густом лесу. А лес, вообще-то, таит для парашютиста огромную опасность. Вот и мой парашют повис на дереве. Как учили, я срезал ножом стропы и кубарем свалился вниз. Ещё в небе мне удалось заметить, что наши парни приземлились на равнине к северу. Очухавшись, собрал своё снаряжение и пошёл искать однополчан. А лес местами такой густой, что, казалось, и собака свой нос не просунет. Из-за высоченных деревьев солнечный свет еле пробивался. Вот я и сбился и вместо севера двинул на юг, в сторону границы.

– И что произошло дальше?

– Что могло произойти? – поблуждал дня два, а на третий меня схватили пограничники.

– Как схватили?

– Это ведь казалось подозрительным: курсант, вооружённый до зубов, направляется к государственной границе… Приняли за дезертира, который пытается сбежать за кордон.

– А не страшно было блуждать эти три дня?

– Страх временами находил… Пугала мысль, что же со мной будет, если так и не выберусь из леса. Но дни стояли тёплые, в рюкзаке у меня паёк на несколько дней, в руках автомат. Так что я не паниковал и продолжал идти: ведь надежда умирает последней. Останавливался лишь ночью, чтобы немного поспать под раскидистыми елями. Однажды даже встретился нос к носу с тигром.

– С тигром?! – аж подскочила на своём стуле Зарина.

– Ну да, с уссурийским тигром… Вообще-то, тигр – породистый зверь, хищник очень осторожный и на глаза человеку старается не попадать. Этот бедняга, наверное, не предполагал, что в своём безбрежном лесу, где он был хозяином, встретит человека. Остановился и уставился на меня свирепым, пристальным взглядом. Я, конечно, испугался, снял с плеча автомат и попятился. Зря отступил, это было ошибкой – хищник прижал уши и припал к земле. Я понял, что сейчас он прыгнет, и приготовился к выстрелу. Вообще-то, уссурийский тигр занесён во всемирную Красную книгу, и я знал, что их нельзя убивать. Но в моей ситуации речь шла о спасении жизни, поэтому я, не раздумывая, с грохотом выпустил с десяток пуль подряд. Метнувшись, тигр прыгнул назад и убежал. Я пустил вдогонку ещё одну очередь. Птицы подняли такой шум и гам, что на мгновение я оглох. Зато зверь умчался во весь опор, не разбирая дороги. Я долго пытался унять бешено колотящееся сердце. А когда руки и ноги перестали наконец дрожать, с изумлением подумал, почему же тигр не упал замертво? Я ведь стрелял с близкого расстояния. Допустим, в первый момент со страху и промазал, однако, когда он пустился наутёк, я вроде строчил точно в цель? К тому же я вообще редко «мажу». «Так в чём же дело?» – подумал я, открыл рожок автомата и высыпал содержимое на ладонь – пуль в патронах не оказалось, они все были холостыми. Только тут вспомнил, что на военных учениях чаще всего выдают не боевые патроны, а такие вот, холостые, набитые лишь порохом. Значит я напугал тигра и не только сам спасся, но и сохранил жизнь зверю, занесённому в Красную книгу.

– Вы настоящий герой! – объявила Зарина, снова перейдя на русский. 

С горящими глазами она вспорхнула с места и пожала мне руку. Потом, не называя имени, подняла тост за здоровье прапорщика, который трое суток блуждал по тайге, испытал массу трудностей, а при встрече с тигром проявил небывалую храбрость... 

Тут действительно зазвучал вальс – вальс Шамши Калдаякова «В объятьях счастья». Это была одна из самых любимых моих мелодий.

Как только раздались первые аккорды, Зарина, не говоря ни слова, взяла меня за руку и потащила танцевать. Выйдя в центр зала, мы стремительно закружили друг друга. Хотя в других танцах я не мастак, в вальсе толк знаю ─ благодаря всё тому же аульному воспитанию…

Зарина пылко прильнула ко мне. Когда её упругая грудь касалась меня, я вздрагивал, словно от разряда тока. По всему телу разливались горячие волны. Решил было покрепче обнять девушку, но постеснялся наблюдавшего за нами Руслана, у которого посерело лицо, а глаза налились свинцом. Мне хотелось вот так, не разжимая объятий, кружиться с девушкой до изнеможения. Пусть бы музыка не обрывалась и звучала как можно дольше. Мы не проронили ни слова. Когда мелодия стихла, остановились не сразу, а по инерции провальсировали ещё несколько тактов. 

– Нам ведь и музыка не нужна, правда? – сказала Зарина, кокетливо поведя головой. – Она в наших сердцах!

Я кивнул и повернул было в сторону нашего стола, но Зарина меня остановила.

– Давайте ещё потанцуем! 

Заиграли танго.

Обвив мою шею руками, Зарина на этот раз сама прилипла ко мне. Не отталкивать же её? – я, смущаясь, смирился.

– Ты проводишь меня сегодня? – спросила девушка, перейдя вдруг на «ты».

Я замялся, не зная, что ответить. Подумал немного, откашлялся и сказал:

– Неудобно как-то… Ты ведь с Русланом…

Зарина отмахнулась:

– Да ну его! Какой-то он слащавый!

Ну и ну! Кажется, я попался! Что же сказать? В своём ли она уме? А может, это всего лишь нетрезвая блажь? Как бы там ни было, пусть эта кокетка, выросшая под влиянием свободных городских нравов, не зарывается. Ведь завтра она и от меня отвернётся... 

– Перестань, Зарина, не говори так! – попытался я призвать её к благоразумию.

– Нет, проводишь!

Чувствуя неловкость, я уставился в потолок и сделал ещё одну попытку её урезонить:

– У человека должна быть совесть, Зарина… Ты не со мной, ты в ресторан с Русланом пришла…

– Ну и что?

– Он тебя и проводит.

– Не Русик, а ты проводишь!

Прильнув ко мне и обдав лицо горячим дыханием, прошептала:

– Проводи же меня!

И добавила: 

– Я так хочу!

Ну и влип – мне это надо?! Что же ещё ей сказать?

– Зарина! – зашептал я, склонившись к уху девушки. – Руслан – образованный парень, у него впереди будущее, завтра он станет большим учёным. А вы вдвоём очень подходите друг другу – заживёте счастливо.

Зарина перестала танцевать и вытаращилась на меня:

– Ты что, решил поженить меня с парнем только из-за того, что он привёл меня в ресторан? Да я с ним и познакомилась лишь вчера! Я девушка свободная и сама решаю, что мне делать, а чего не делать! Понял?

Как не понять – конечно, понял!

Вырвавшись из моих объятий, Зарина быстро направилась к столу. Танец ещё не закончился, поэтому я на мгновение опешил, но потом последовал за ней.

– Русик, пошли! – позвала Зарина, вешая на плечо свою сумочку, и тут же, не прощаясь со мной, направилась к ведущей вниз лестнице. 

Затем вдруг стремительно вернулась назад и зло буркнула: 

– Где бы ты ни служил, сколько бы раз ни прыгал с парашютом, а всё равно остался колхозником!

Руслан вопросительно приподнял брови, как бы спрашивая меня: «Что произошло?» Я пожал плечами: мол, пёс его знает.

– Подожди снаружи! – сказал он Зарине. – Я рассчитаюсь и выйду.

Девушка быстрым шагом спустилась вниз. Руслан, кивнув мне на прощанье, пошёл к бару искать официантку.

* * *

Я снова остался в полнейшем одиночестве. Сидел и удивлялся: что же такого я натворил? В этот момент подошла официантка и, кашлянув, недовольно выговорила:

– Всё-таки выгнал своих соседей!

Я с недоумением уставился на неё. Она же не обратила на это ни малейшего внимания. Больше ничего не сказала, только тяжко вздохнула и, покачав головой, удалилась по своим делам.

Прошло немного времени, официантка вновь вернулась и, улучив момент, поинтересовалась:

– Вы говорили, что к вам девушка подойдёт, так где же она? 

На этот раз её голос стал просто ледяным.

– Не девушка, а парень.

– Да кто бы там ни был…

– Обещал прийти, видимо, задерживается, откуда мне знать... 

– Похоже, он решил прийти, когда ресторан закроется?!

В это мгновение впереди разразился скандал, и официантка, не дожидаясь моего ответа, поспешила туда. Я посмотрел: что же происходит? Оказалось, к дальним столам, где находился скандалист, которого я заметил ещё в начале вечера, подоспел наряд милиции. Компания, видно, совсем опьянела, потому что прибывший наряд скрутил всех троих и вывел из зала.

Джигиты, бесспорно, сами допрыгались. Теперь всю эту троицу доставят в вытрезвитель. А поутру, когда протрезвеют и придут в себя, им вчинят штраф. Сообщат на работу... и пошло-поехало. Разборки, собрания. Либо уволят, прицепив позорную статью, либо дадут строгий выговор. А «строгач» повлечёт за собой лишение премии и тринадцатой зарплаты. Но самое тяжёлое – это немедленное исключение из списков всех очередей, начиная с квартиры, машины и вплоть до телевизора, ковра, холодильника и прочего дефицита.  

Сохрани Аллах от такого... 

Пропади всё пропадом ─ уеду в аул!

Я уже был сыт по горло столичными порядками и умирал от тоски в этом душном и вонючем городе. Мне нужна вольная степь, её свежий прохладный ветерок! Свобода, от которой распирает грудь, необъятный простор. За месяц, проведённый в столице, даже дышать полной грудью разучился. Привычная безбрежная широта сократилась до игольного ушка. Я ощущал зажатость и скованность. Раньше был словно падающий с гор прозрачный ручей, а теперь… ты только посмотри, какая муть начинает подниматься. 

Всего несколько дней назад мне казалось, что нет на свете места прекраснее Алма-Аты, и я безмолвно соглашался с тем, как о ней пели в популярной песне: «…не город, а сама мечта». Но со вчерашнего дня моё мнение о столице кардинально изменилось. Сейчас я испытывал огромное разочарование. 

Вообще-то, я не привык к таким крутым переменам в своём настроении...  

Во время учёбы в школе мне нравилась лишь география. Потом потихоньку приноровился читать художественную литературу. Всё остальное не увлекало. Тяжело мне давались ежеутренние походы в школу, где надо было решать бесконечные задачи, что-то постоянно писать и вычерчивать. Иногда, не в силах нести эту повинность, я просто мечтал бросить школу. 

Этот кризис дошёл до края, когда я учился в десятом классе. Тогда был готов уехать в любое место и заниматься чем угодно, лишь бы избавиться от каторжного отсиживания полдня за партой в полусонном состоянии. Но разве под силу мне, мальчишке, сломать устоявшийся порядок? Бросишь школу – попадёшь под камчу отца. Отхлещет безжалостно, как заблудшую овцу. Наденет на шею хомут или вообще выгонит попрошайничать на улицу. Кроме того, моё сердце бередила призрачная мечта стать лётчиком. А если не завершить десятилетку и не получить аттестат, с этой мечтой – и я это хорошо понимал – придётся расстаться.

Пока я так мучился, наступила весна, повеяло приближающимся летом, а вскоре и пошли разговоры о «чабанской бригаде». Всё чаще в речах начальства звучал призыв к нам «всем классом создать бригаду». Поначалу, хотя это и вызывало в нас определённое беспокойство, но казалось временной шумихой. Однако в покое нас не оставляли. Прямо за глотку хватали: «Молодежь! Любимая Родина ждёт от вас героических дел! Поголовье овец в Казахстане необходимо довести до пятидесяти миллионов. Это – стратегическая политика нашей партии и правительства. Реализовать её – ваш патриотический долг, высшая гражданская обязанность!» Отступать было некуда, и нам пришлось согласиться. Мы нехотя смирились. Всё-таки не школьная каторга, а более свободная жизнь, где ты сам себе хозяин.

Одним из тех, кто, засучив рукава, приступил к созданию чабанской бригады, был и я. Дело в том, что в первый класс я пошёл с опозданием на год и на протяжении всех десяти лет считался в классе самым старшим. Поэтому начальство возлагало на меня большие надежды. «Ты вожак, самый взрослый, тебе и начинать», – наставляли они. Я и начал. Но не прошло и двух-трёх месяцев, как пастушеская жизнь стала мне надоедать. К чему скрывать? – еле выдержал два года. 

Слава богу, к концу второго года нашёлся уважительный повод – ухожу, дескать, в армию. Удалось, наконец, избавиться от чабанской лямки. Время бежало, возможность стать лётчиком отодвигалась. В конце концов мечта моя поблекла и рассеялась, как утренний туман. Дальнейшей учёбе тоже пришлось помахать ручкой. Вместо этого попал в богом забытый край, о котором прежде даже слышать не приходилось…

И всё же именно благодаря армии я возмужал, она встряхнула и заставила проснуться. На службе полно своих неписанных законов и правил. В первый год после призыва мы звались «молодыми», мирились со всем, что скажут, шли покорно туда, куда пошлют. Но и телёнок когда-нибудь становится быком, думали мы. Придёт время, и мы тоже станем «дедами», вот тогда и получим право лежать, поплёвывая в потолок, раздавать поручения и помыкать «молодыми».

Так оно и случилось. Правда, как бы ты ни пыжился в своём звании «деда», тесная и серая казарменная жизнь, невозможность выйти за пределы гарнизона всё равно больше напоминали тюремное заключение. В середине второго года моей службы, когда уже начиналось тихое время застоя, в советской армии как раз и ввели новое воинское звание прапорщика. На курсы прапорщиков принимали солдат и сержантов, имеющих среднее образование и отслуживших срочную воинскую службу. Капитан Бауэр по этому поводу долго беседовал со мной, рассказал о возможности через несколько лет сдать «экстерном» положенные дисциплины и получить звание лейтенанта.

Я крепко задумался. С одной стороны, мне не хотелось расстраивать командира, который однажды спас меня от тюрьмы и штрафбата… Ведь он дал мне понять, что в полк пришло сверху указание о подготовке прапорщиков. В то же время до приказа министра обороны о демобилизации оставалось чуть больше двух месяцев. Правда, мне было известно, что под тем или иным предлогом «дембелей» в нашем полку всё равно задерживают до конца июня или середины июля. Помнил и о том, что в прошлом году очередных «дембелей» вообще замучили – не отпускали до конца августа: мол, нету замены. 

Другими словами, мне предстояло тосковать в этой дремучей забайкальской тайге самое меньшее ещё четыре-пять месяцев. Торчать же в тесной, провонявшей потом казарме уже претило. Хотелось во что бы то ни стало поскорее избавиться от незавидной доли бесправного солдата. Ко всему прочему ещё и армейская пропаганда... «Прапорщикам выделят квартиры в офицерском посёлке, назначат приличное жалованье, а свободного времени по сравнению с офицерами у них гораздо больше...» Ну, я и сломался. Подстегнули и слухи, что можно будет перебраться поближе к родным местам или хотя бы в воинскую часть, которая находится рядом с благами цивилизации. 

Годы незаметно умчались. Пришлось признать, что лётчика из меня уже не получится. Поскольку другие цели пока не созрели, решил рискнуть и подал заявление на курсы прапорщиков. Мой шаг командиры приняли с распростёртыми объятьями. И уже вскоре мы, с десяток солдат нашего полка, сели на поезд и с песнями отправились на учёбу.

После шестимесячных курсов направили на Дальний Восток, и я вновь оказался в дремучем лесу, в части, расположенной в ложбине между сопками. Надежда попасть в какой-нибудь центральный район или хотя бы поближе к «Большой земле» осталась пустой мечтой. Со мной заключили пятилетний контракт, поэтому я спокойно распланировал будущее, намереваясь позднее, как только выдастся возможность, сдать заочно на офицерское звание. Но и этому не суждено было сбыться. Моя офицерская карьера внезапно расстроилась: не прослужил и года, как с треском выгнали.

Вот тут и явилось безрассудное желание отправиться в Алма-Ату...  Привычная смена ориентиров... 

* * *

Зал ресторана кишмя кишит народом. Свободных столов нет. Даже стула свободного не найдётся. Гул голосов, клубы табачного дыма. Человеку, наблюдающему со стороны, всё это напоминает осиное гнездо.

За столиком в нашем ряду вольготно развалились четверо мужчин. Все уже заметно пьяны. Трое, надрывая глотки, что-то бурно обсуждают. Четвёртый в разговор не вмешивается, сидит прямо, вытянув свою длинную, как у дрофы, шею. Сжав губы, он наблюдает за спором троицы. Изредка, как бы что-то поддерживая, кивает головой и фальшиво улыбается. Ленивой такой, ироничной усмешкой. Хотя губы его растягивает улыбка, в лице не дрогнет ни один мускул. Оно остаётся хмурым, а взгляд – неподвижным. Да и кивок головой тоже едва заметен. Ясно, что думает о чём-то другом, своём. Просто притворяется, что участвует в разговоре. Плут, каких поискать!

Но где же мне доводилось видеть точно такую же улыбку? Бог свидетель, чрезвычайно знакомый образ! У кого вот так же во время смеха на лице ни один мускул не дрогнет, а глаза ─ даже при улыбке ─  сверлят тебя насквозь?

Вспомнил! Да это же разбойник Борибай!

Точно, этот человек не только улыбкой, а всем своим видом, фигурой как две капли воды похож на Борибая.

Сам я видел Борибая только один раз. И то в далёкие дни детства… Если не изменяет память, мне было тогда лет тринадцать. Или двенадцать?.. Лицо знаменитого скотокрада запечатлелось в моей памяти, точно фотография.

Разбойник Борибай жил в Боктере. Так назывался небольшой посёлок, расположенный на самом юге Алтая, там, где его белоголовые вершины снижаются и переходят в холмы, перемежающиеся с открытой местностью. Пятьдесят-шестьдесят домов, теснящихся в ложе узкого ущелья. Любой путник в этих местах обязательно пройдёт рядом с Боктером. Пусть и не войдёт в аул, но непременно проследует рядом. Другой дороги здесь нет. С южной стороны Боктера – крутые скалы, перевал, который невозможно преодолеть, а с северной его защищает топкое болото с лягушками.

Проходящему мимо путнику Боктер, лежащий у подножия гор, кажется абсолютно тихим, чуть ли не вымершим аулом, который не имеет никакого отношения к большой жизни. Сирота! Человек со стороны не заметит в нём ни одно живое созданье. Даже рыскающих по улицам собак и кошек не видно. Даже дым не вьётся из труб.

– Они такие! – говорили старики нашего аула. – Днём спят, а по ночам на охоту выходят…Воруют!

Затем наперебой, подхватывая слова друг у друга, начинали рассказывать всевозможные байки про боктеринцев. Тогда я и услышал впервые про разбойника Борибая.

В ту пору из Монголии пригоняли к нам через горы отары овец, стада коров и яков. Выйдя из Монголии, сопровождаемые чабанами тысячи голов скота медленно, останавливаясь по дороге на пастбищах, продвигались через горы и спустя несколько месяцев добирались-таки до наших мест, где пригнанный скот сдавали на расположенный в центре Семипалатинска мясокомбинат.

Алтайские казахи называли ущелье, через которое прогонялось поголовье, «дорогой Скотоимпорта». Пастухами был разношерстный народец, наёмники из городов и сёл. По слухам, если им удавалось сдать на мясокомбинат весь скот без больших потерь, их карманы становились полны денег – как говорится, хоть сори ими. Так что, вся их забота заключалась в том, чтобы благополучно доставить подотчётную скотину в Семипалатинск, не растеряв её по дороге, не допустив падежа и истощения. Для этого пастухов перед выходом из Монголии снабжали подробными картами с трассой прогона скота и наставляли как защититься от воров и бандитов. Говорят, Боктер на этой карте обозначался красным – «особо опасная точка».

Среди наёмников встречались и горькие пьяницы, и вышедшие из тюрем «зеки», и сбежавшиеся из разных мест драчуны, хулиганы. Конечно, попадались наверное, в их числе и люди честные, пытавшиеся заработать на содержание семьи. Но, кем бы они ни были, все как один с приближением к аулу Боктер теряли сон и настроение. Бдительно стерегли скот. Не смыкали глаз ни днём ни ночью. Но, как бы ни сторожили, коварные боктеринцы всё равно умудрялись урвать свою «долю».

Прежде всего, они по всей трассе прогона многотысячного поголовья рыли глубокие ямы. Причём в незаметных местах: под покровом густого таволжника либо кустов карагайника. Сверху устанавливали придуманную самими боктеринцами конструкцию, напоминающую качели, а зёв ямы закрывали крышкой, которую камуфлировали, дёрном и присыпали лесным мусором. Стоило пасущимся поблизости овцам невзначай наступить на край крышки, как та тут же накренялась и в открывшуюся яму проваливались три-четыре овцы. Крышка же, освободившись от груза, снова вставала на место, закрывая западню.

Иногда боктеринцы прятали в ближних кустах своих маленьких детей. Когда отара двигалась мимо, детишки неожиданно издавали резкий звук, отчего испуганные овцы шарахались и оказывались прямо над ямой. Всем известно, что такое напуганные овцы: лезут одна на другую. И так, скопом и падали в ловушку – по десять-пятнадцать штук. Когда «импортный» скот удалялся из округи, боктеринцы обходили ночью ямы, собирали добычу и тщательно делили её по дворам.

Старики поговаривали, что всё это придумывает тот самый Борибай. Ну, а за лето мимо Боктера прогоняли по меньшей мере около сотни огромных отар. Если из каждой боктеринцы добывали свою «долю», ясно, что достаток у них весьма солидный. С чужаками не общались, болтать с людьми не из их аула не любили. Если у них о чём-нибудь спросить, то ни за что не получишь ответ, который бы тебя удовлетворил. «Не знаю, не видел», – пожмут плечами и уйдут восвояси. Похоже, слова «видел» в словарном запасе боктеринцев отродясь не было. 

Все в этом ауле сородичи с общими интересами, всегда друг за друга горой и никогда никого не сдавали. Районное начальство, когда к нему приезжал какой-нибудь почётный гость из высших инстанций или другой уважаемый человек, в общем, когда требовалось мясо, не долго думая, посылало гонца к боктеринцам. Так что, якшаясь таким образом с властями, они, видимо, не только выручали их при случае, но и сами пользовались покровительством власть имущих.

Однажды Борибай вместе со стадом ревущих аульных быков и коров прямо по центру прошёл сквозь огромный табун «импорта» и заодно со своим скотом угнал с десяток чужих коров.

В другой раз в тех местах прогоняли не «импорт», как обычно, а отару из соседнего Маркакольского района, чтобы сдать на мясо в том же Семипалатинске. Приближаясь к Боктеру, пастухи-маркакольцы поинтересовались у крестьянина, который косил траву на пригорке:

– Мы слышали, что Боктер – очень опасное место. Говорят, в этих местах орудует подлый вор по имени Борибай. Так ли это?

– Да, милые мои, такой вор действительно был. Воистину подлец, каких свет не видывал, столько горя людям принёс! Только три года назад умер, достопочтенный.

Услышав, что разбойник Борибай уже давно на том свете, маркакольские скотоводы расслабились и, потеряв бдительность, не стали слишком далеко уходить от аула, а соорудили шалаш для ночёвки поблизости от него. Боктеринцам того и надо – ночью, ловко заметая следы, увели у бедолаг не меньше десятка овец.

Дело в том, что косивший сено крестьянин и был самим коварным Борибаем.

Земляки, прослышав об этой истории, укоряли боктеринцев:

– Ну и ну, эта ваша выходка – совершенно постыдное дело!

– Никакого стыда тут нет! Всего лишь взяли штраф за поднятую овцами пыль, – отвечали те без тени смущения.

Так вот, этот Борибай, чьи разбойничьи проделки стали легендой по всему краю, как-то, проезжая мимо, стал гостем нашего дома. Откуда мне поначалу было знать, что он – знаменитый Борибай? Худой, жилистый незнакомец с бледным живым лицом. Приласкал меня, погладив по чубу, хлопнул отечески по спине. Посадил рядом и рассказал про страшную старуху жезтырнак*, обитающую на вершине горы. Пусть человек чужой и прежде я его не видел, но он показался мне добрым. Вдвоём с отцом они шумно пили чай, не спеша, умяли приличное блюдо с мясом. Мне запомнилось, как Борибай пил: торопливо глотая и выпячивая губы. И ещё, как он смотрит на человека – прямо буравит своим острым взглядом. В завершение они с отцом, будто решив какое-то дело, обменялись рукопожатием, и гость, нюхнув на прощанье мой лоб, сел на коня. Я провожал его взглядом до тех пор, пока он вовсе не пропал из виду. Когда вернулся в дом, мать зашептала на ухо:

– Сынок, ты знаешь, что это был за человек?

Я пожал плечами.

– Он и есть Борибай, – сказала мать. – Наверное, ты слышал про разбойника Борибая?

Как не слышать – конечно, слышал!

Я разинул рот. Неужели человек, который только что с улыбкой стоял возле меня и тепло, по-родственному разговаривал с моим отцом, и есть легендарный вор? Надо же, а на вид полон благочестия и весьма учтив. Как же так? 

Тогда впервые своим детским сердцем я понял, что в человеке может быть несоответствие облика души и тела. Наверное, в первый раз встретился с обманчивостью бытия…

В последующей жизни уже чуть ли не на каждом шагу сталкивался с ложью. Тем не менее душа так и не привыкла к ней, что, как тень всюду следует за нами рядом. Но даже самого изворотливого ловкача справедливость в конце концов настигнет. Я это знаю и свято в это верю.

* * *

…Ослепительное освещение огромного зала неожиданно погасло, но тут же загорелось вновь.

– Это знак, что пора уносить ноги, – сказал какой-то мужчина за соседним столом. – Ресторан закрывается. Теперь нам покоя не дадут – начнут назойливо выгонять.

– Да, времени уже почти час! – откликнулся, удивившись, его сосед.

Я тоже посмотрел на часы – было без пяти минут час ночи. Время и в самом деле пролетело незаметно.

Четверо мужчин, сидевших за столом сбоку, спорили с официанткой. Возбуждены, словно петухи.

– Дайте нам ещё полчаса, апай, – просил один из них, с тонкими усиками. – Мы ещё не закончили свой разговор.

– Остальное на улице договорите! – сурово отказала официантка.

– Да вы что, в таком виде нас сразу милиция загребёт!

– Вы и так сидите уже четыре часа, что это у вас за нескончаемый такой разговор?

– Мы учились вместе… Сокурсники. Не встречались уже пять лет. Не каждый ведь день видимся, а, апай?

– Не положено, голубчики. Это государственное учреждение, общественное место, и я не могу нарушать порядок. К тому же у меня есть семья, мне тоже хочется домой. Вы и меня пожалейте!

– Понимаем, апай… ну, на полчаса?

– Нет, на полчаса нельзя, максимум, на пятнадцать минут… А потом, милые, освободите зал.

– Спасибо, апай! До самой смерти не забудем вашу доброту!

Я с интересом посмотрел на эту четвёрку.

«Значит, вот какими бывают сокурсники!»

Если б я нынче поступил учиться, возможно, позднее мы бы тоже вот так встречались, кто знает… Хотя четверо сокурсников проговорили уже целых четыре часа, конца их беседе не предвиделось… Действительно, о чём можно так долго говорить? 

Наверное, из меня «сокурсника» теперь и вовсе не получится. Дальше «одноклассника» шагнуть так и не смог… Кстати, насчёт одноклассников. Мы ведь тоже в своё время договорились и пообещали друг другу, что обязательно встретимся в мае, когда пройдёт пять лет после окончания школы. Дата подходила в этом году. Весной я поинтересовался в письме одному из ребят, как идёт подготовка к этой встрече, а в ответ получил горькое послание. Зачем, мол, устраивать такую встречу? Как смотреть друг другу в глаза? Чем гордиться? Ни один не поступил учиться. Половина класса – пастухи, остальные – чернорабочие. Дескать, только ты и выбился в люди – всё-таки прапорщиком служишь, глядишь, скоро и офицером станешь. Выходит, я и надежды одноклассников развеял в прах… Да, незавидной сложилась судьба нашего выпуска.

Как ясно теперь, самые беспечные и счастливые дни моей жизни прошли в стенах школы. В то время мы это не ценили, не понимали. Все были ещё подростками-сосунками, гоняющимися за мечтой. А мечты наши рождались высокими, как горы… Но закончилась последняя школьная весна, и они стали недосягаемыми. Расцветавшие вместе с природой горячие желания юности, вылепленные в грёзах цели быстро истаяли. Всё обернулось двумя годами вынужденного пастушества и потянулось будничной чередой дальше. Как бы ни нахваливали начальники чабанскую бригаду, когда агитировали нас, какими бы благородными задачами ни завлекали, для большинства моих соклассников эти два года стали мглой, накрывшей наше светлое будущее.

 Прощальный выпускной вечер у нас в ауле обычно проводили 25 мая, после того, как прозвенит последний школьный звонок. Все готовились к этому дню. Собирались в клубе. Юноши красовались в новёхоньких, с иголочки, костюмах, а девушки в своих праздничных нарядах вообще преображались до неузнаваемости. Даже педагоги, которые вечно зудели: ты что, мол, накрасилась? ты с чего это так причесался? Ни к кому не придирались. 

Весь вечер молодежь развлекалась: танцы до упаду, заливистый смех и шутки, стреляющее шампанское... А в завершение, разделившись на группы, все шли гулять по берегу речки, по зелёным лугам, до самых петухов пели под баян. Спать никто не уходил, вместе встречали восход солнца и нарождающийся день. Словно ждали, что он принесёт исполнение самых заветных желаний и надежд. 

Это светлеющее утро виделось им вестником новой, только зачинающейся молодой жизни. Если не встретить его вместе со всеми, казалось, ты останешься одинок, а твоя будущая жизнь сложится неудачно.

Утро бурлящего счастья...

На нашем вечере ничего подобного не было. Когда закончились танцы и был убран праздничный стол, несколько парней наотрез отказались идти на традиционную прогулку вдоль речки, сославшись на то, что устали и хотят спать. 

– Да что это с вами, неужели мы вместе не встретим рассвет? – спросил кто-то.

За всех ответил парень по имени Сейткумар:

– А с какими надеждами мы его будем встречать? Уже ведь известно, что всем нам предстоит стать пастухами.

Мои одноклассники, боявшиеся произнести вслух горькую правду, слетевшую с уст Сейткумара, поражённо уставились друг на друга, словно впервые осознали смысл сказанного.

Лишь наш комсорг, Ляззат, возмутилась:

– Брось пессимистические разговоры, Секо! Прекращай! Какой «пастух»?! Такого понятия у нас давно нет, оно безвозвратно кануло. Мы будем чабанами! Тебе понятно?

Сейткумар обернулся к Ляззат и, недовольно шмыгнув носом, буркнул:

– Что чабан, что пастух – всё одно и то же!

Хлопнул дверью и ушёл.

Комсорг Ляззат, растерявшись, занервничала. Бросила на нас испуганный взгляд, а потом вдруг разревелась навзрыд. Остальные девчонки – словно наготове были – расплакались вместе с ней.

Вот так неудачно завершился наш выпускной, вместо радостной встречи рассвета закончившийся девчачьим плачем.

Немного погодя они, утерев платками слёзы, встали и разбрелись по домам, даже не попрощавшись с нами.

Остались одни парни, которые кружили у клуба примерно час, поджидая друг друга. Затем и они стали постепенно, один за другим, исчезать. Самым последним ушёл домой я.

* * *

Выйдя из ресторана с зажатым под мышкой блестящим пакетом, я пешком двинул в сторону железнодорожного вокзала.

Проспект, носивший название «Коммунистический», освещённый мириадами ярких огней, неузнаваемо преобразился.

Этот город был для меня загадкой, каким-то особенным миром… С тех пор, как приехал сюда, стал замечать, что в зависимости от времени суток и погоды он звучит какими-то разными, особенными нотками. К примеру, дневной голос города совершенно не похож на ночной. Мелодии чистого прохладного утра и знойного душного дня тоже резко отличаются. Ещё недавно, в полдень, по улице сновали машины, из репродуктора, установленного на крыше вон того кафе, гремел голос диктора, беспрестанно раздавался свист милицейских свистков, разговоры прохожих сливались в общий гул, слышался стук женских каблучков, напоминающий топот целого табуна сеголетков, – всё это вместе составляло своеобразную дневную симфонию. А к вечеру звуки этой музыки стали стихать. И появились другие. По-моему, настоящая жизнь города и начинается ближе к ночи. Жарким днём он как бы подрёмывает, пребывает в полусне, а ближе к ночи преображается, начинает блистать и переливаться. Голос ночного города – особая, ни на что не похожая музыка. Она даже не казахская, её мотив и звучные аккорды какие-то чужие…

Ровно посреди ночи я в последний раз иду по городу, погружённый в свои размышления.

Чувствую, что изрядно опьянел. Весь вечер растягивал, но всё-таки опорожнил бутылку – разве ж это легко! Поэтому мне нужно тихонько добраться до вокзала и дождаться отправления утреннего поезда, не попадаясь на глаза милиции. Иначе быть беде – она всегда настигает исподтишка. Увезут и запрут в вытрезвителе! А с неприятностями я и без того сыт по горло. 

Вообще-то, у меня лично нет особой тяги к спиртному. Столько выпить, как сегодня, – чрезвычайно редкое для меня явление. Можно даже сказать, такого со мной сроду не случалось. Я один из тех, кто избегает шумных сборищ, где ведутся бестолковые разговоры, поднимается пьяный крик и шум… Правда, этой весной в армии разок хорошенько поддал, примерно как сейчас. И ничего хорошего из этого не вышло – получил по полной. 

То, что после курсов прапорщиков я, обманувшись, оказался в чёрт знает какой дали, здорово подпортило мне настроение. Кроме того, живя солдатской жизнью в тесной казарме, ты, оказывается, ничего об армии не знаешь. Служба прапорщиком открыла мне глаза на многие вещи. В действительности жизнь военного – это непримиримая борьба, собачья схватка. И как я понял, в ней, по-видимому, куда больше теневых сторон, чем солнечных. 

Мне пришлось быть свидетелем самых разных видов чинопочитания и подхалимства. Немало повидал и неприкрытой розни, которая кому-то доставляла радость, а кого-то заставляла страдать и чахнуть. Если у тебя за спиной нет опоры, если тебя не поддерживают те, кто выше званием, тебе не пробиться наверх, да и на учёбу попасть сложно. Какая там академия? Ну а офицер, не окончивший академию, естественно, далеко не пойдёт, служебный рост у него недолгий.

Пятеро прибывших вместе со мной в полк прапорщиков пристроились по хозяйственной части, довольно скоро сошлись на короткой ноге с командованием и на глазах стали добиваться успехов. Отношения с коллегами у них сложились хорошие, жили они неплохо. 

У меня же таких способностей не оказалось. Из-за своего характера я не мог ни с кем особо откровенничать, так что завести крепкую дружбу тоже не сумел. С офицерами сблизиться трудновато – они тебе не ровня, нос задирают. Большинство из них обычные крикуны. Своими погонами гордятся так, словно звёзд исключительно с неба нахватали. Чтобы подружиться с ними, надо всё свободное от службы время пьянствовать. Иначе ты чужак. Те же, кто поумнее, к себе не подпускают, предпочитая издали поддерживать ровные, уважительные отношения и со старшими, и с младшими по званию. 

От скуки я время от времени приходил поболтать с Сидоренко, лысым прапорщиком с отвисшей нижней губой, с которым вместе учился на курсах. Всё остальное время держался подальше и от весёлых посиделок своих сверстников, и от вечеринок коллег, зазывающих друг друга в гости. Подразузнав меня, сослуживцы вскоре вовсе перестали куда-либо приглашать.

Тоскуя от одиночества, я как-то забрёл в неприметное кафе на краю офицерского поселка. 

Воскресенье, весенняя пора, когда уже рассеялась таёжная сырость, тёплые майские лучи начали пригревать спину. Я сидел в абсолютно тихом кафе, когда в него, громко переговариваясь, вошли пять или шесть молодых лейтенантов. Не из нашего полка – все чужаки. Похоже, пополнение, прибывшее в последние годы в соседний полк. Сдвинули два стола, водрузили в центр несколько бутылок со спиртным и сели вокруг. Судя по всему, шумно отмечали чей-то день рождения.

– Товарищ прапорщик, присоединяйтесь к нам, произнесите тост, – пригласил один из них.

Я поблагодарил, но остался сидеть на своём месте. Довольно скоро лейтенанты порядком опьянели. Все, на мой взгляд, ветреные городские парни, что росли в баловстве и неге. Наверное, мои ровесники, может быть, кто-то и постарше, но лишь на пару лет. Кто знает, возможно, я, прокалённый степным ветром, выглядел даже взрослее.

Неожиданно один из лейтенантов, пошатываясь, подошёл ко мне. Пухлый рыжий парень с пышными золотистыми волосами. Немного постоял рядом, искоса оглядывая меня, точно увидел медведя.

– Товарищ прапорщик, почему вы не подошли, ведь мы пригласили вас? – спросил заплетающимся языком.

– Извините, мне больше нравится сидеть одному, – ответил я, не вставая с места.

– Обращайтесь ко мне «товарищ лейтенант»!

– Да, товарищ лейтенант…

– Не-ет, вы нами пренебрегаете!

– Почему пренебрегаю? Вовсе нет!

– Нет, вы нас не уважаете! Считаете пьяными!

– Вы и в самом деле нетрезвы, но я, как и вы, тоже выпил, товарищ лейтенант!

– Не-ет, мы ничуть не пьяны!

– Костя, кончай болтовню… Иди на место! – позвал его лейтенант в очках, взял за руку и увёл назад.

Но и там этот парень, прищурившись, то и дело косился на меня затуманенными глазами. Я чувствовал, что он петушится и хочет устроить разборку, поэтому решил, пока не поздно, сбежать и вернуться домой. Встав с места, направился к буфету. Когда рассчитывался с буфетчицей, кто-то тихонько хлопнул меня по плечу. Оглянулся, а это тот самый рыжий.

– Вы почему не подходите, когда вас приглашают офицеры? – брызгая слюной, снова спросил он.

Я промолчал.

– Эй, Костя, чего ты прицепился, перестань! – подошёл и парень в очках.

– Нет, не перестану… Этот азиат нами пренебрегает! А вы словно не замечаете! – возмутился, оправдываясь, рыжий.

– Брось, Костя!

По всем повадкам рыжий, похоже, сынок какого-нибудь крупного начальника из Москвы или же отпрыск генерала из округа. Я понял, что он намерен показать своё превосходство надо мною. Три года в армии всему научили меня. 

– Костя, уймись, говорю! Не приставай к прапорщику! Иди и садись на место!

– Нет, не сяду… Этот выскочка нами пренебрегает! 

Лейтенант в очках, махнув на друга, покачиваясь, ушёл в сторону туалета.

 – Вы нас не уважаете, я это сразу понял, а о себе пробовали задуматься – кто вы-то такой? – накручивал лейтенант, придвигаясь ко мне вплотную. – Вы вовсе не военный человек, потому что форма не соответствует вашему содержанию. Вы случайный человек в армии. Понимаете это?

– Не заметил, – ответил я, стараясь смягчить разговор и поскорее уйти.

– И вообще, думаете, вы ровня нам?! Не позорьте армию, ясно?!

Как ни старался сдержаться, но кровь ударила в голову.

– Лейтенант, это не ваше дело! – сказал я, стиснув зубы.

Тот на мгновение затих, а потом, вытянув шею, полез вперёд.

– Вы же из кусков-сверхсрочников! Вы на службе не для того, чтобы приумножить мощь советской армии ─ вам лишь бы пузо дерьмом набить да накопить барахла! – разошёлся он, нарочно повысив голос, чтобы слышали за спиною.

Я сам не заметил, как двинул ему в подбородок. И без того еле державшийся на ногах, лейтенант тут же упал и отлетел под дальний стол. Видимо, когда я его ударил, он хотел сказать что-то ещё и здорово прикусил язык: изо рта брызнула тёмная кровь.

Сидевшие наготове друзья тут же повскакивали с мест.

– Что?!. На офицера руку поднял?! – крикнул кто-то.

– Позор! – заорали другие.

– Прапорщик не виноват, Костя сам к нему лез, – вступился кто-то за меня.

– Он ведь оскорбил прапорщика, – добавил кто-то ещё.

– Костя сам допрыгался…

– Это меня не касается… Я сейчас покажу этому куску, как поднимать руку на офицера!

– Перестаньте, ребята!

Пока мы с лейтенантом стояли, готовые схватиться в драке, в кафе неожиданно влетел патруль, который, по всей видимости, известила буфетчица.

Дальше, естественно, в первую очередь обвинили меня: мол, поднял руку на офицера. Кроме того, я был нетрезв и, понуро свесив голову, покорно последовал за патрульными.

* * *

Наконец-то добрался до вокзала. Поднявшись на второй этаж, расположился в уединённом месте в дальнем углу буфета. Чтобы не вызывать ничьих подозрений, взял и поставил перед собой стакан чая и бутерброд. Но ни к чему не притронулся, а просто сидел и, позёвывая, наблюдал от скуки за посетителями.

Какой-то жирный мужик, то и дело приподнимаясь с места, целовал руку вытянувшейся рядом высокой женщине. Все его движения ужасно неуклюжи. Похоже, пытался выставить себя перед знакомой интеллигентом в высшей степени. Однако, фальшь и у него прямо на лбу написана. Чокаясь с соседкой полными вина фужерами, он снова и снова с поклоном припадал к её руке, и казалось, натянувшиеся на нём штаны вот-вот с треском лопнут. Тьфу!.. Дать бы пинка по этому жирному заду!

«Перестань, этого только не хватало…»

Мой взгляд упал на кокетливо вышагивающую девушку в мини-юбке с яркими, клубничными губами. Ничего не скажешь – и одета прелестно, и походка завлекательная. Все сидящие в буфете мужчины украдкой, из-под бровей бросали в её сторону любопытные взгляды. Даже целующий ручку свинопас на мгновение разинул рот. Симпатичная деваха подошла к буфету, оперлась на стойку, выпятив всем на обозрение статные ножки, и принялась о чём-то шептаться с буфетчицей. Та подала ей пачку сигарет. Дива вытащила одну, зажала клубничными губами и стала рыться в сумочке. В этот момент один из сидевших поблизости парней услужливо вскочил и поднес зажжённую спичку. Девушка ответила улыбкой и зашевелила клубничками губ, что-то говоря. Видимо, поблагодарила.

У меня складывалось впечатление, словно я в кино. Все эти люди, будто артисты, играющие в фильме, который я смотрю. Во всяком случае, это мало походило на реальную жизнь. Везде опять же присутствовала какая-то фальшь. Причём грубая… И в этой вот симпатичной девушке всё, начиная с одежды, с кривляющейся походки и до показной стойки, играло на публику. «Эх, повстречалась бы ты мне где-нибудь в тёмном уголке, я б посмотрел тогда, на что ты способна! – подумал я, скрипнув зубами. – Уж я бы заставил тебя визжать, как беркут, схвативший добычу»… «Брось, – мелькнуло в голове следом, – на что ты сам способен, кроме как только трепать своим блудливым языком!»

Я незаметно задремал, сидя на месте. Хотя глаза мои спали, сознание бодрствовало. Слышал все звуки и шорохи. Вот по радио отчётливо прозвучал громкий голос женщины-диктора. Она объявила о прибытии поезда «Новосибирск – Ташкент». Со стороны буфета доносится какая-то лёгкая лирическая мелодия. На стуле в углу четверо мужчин тихо режутся в карты… 

А вот передо мной на каменном полу бегает, смешно переваливаясь, пухлый чернявый малыш. Этот малыш – мой сын, мой первенец. Он как две капли воды похож на меня. Я сижу наготове, беспокоясь, как бы мой резвун не упал на каменном полу. Ой, а где же мать ребёнка? Может, вниз спустилась? – поблизости не видно. Подозвал сына, прижал его к себе и расцеловал в обе щёчки. Затем взял на руки и подошёл к окну. 

Что интересно, на улице светлым-светло. Я удивляюсь, куда же делась недавняя тёмная ночь с моросящим дождём? Может, дождь успокоился, и народилась полная яркая луна? Или же это электрическое освещение так ослепительно осветило ночную темень? Да ладно, какая разница. 

Мне вдруг захотелось поговорить с сыном – долго-долго. Раскрыть ему всю свою душу. Рассказать обо всём, что видел и знаю, о теснящихся в груди мечтах и печалях, о неуёмной тоске на сердце. Но поймёт ли это малыш? И я робко взглянул на сына увлажнившимися глазами. А он стал часто-часто стал целовать меня в лицо.

– Сынок, – сказал я, разомлев, – я во многом разочаровался. Была у меня когда-то мечта, и цель была, но всё это разбилось в прах. Я хотел стать лётчиком, но учиться меня не пустили, а в угоду чьим-то интересам сделали пастухом. Пошёл потом в армию, стал прапорщиком, решил начать новую жизнь, но и это не получилось. В армии меня чуть в тюрьму не засадили – чудом спасся. А потом выгнали как собаку. Летом специально приехал с Дальнего Востока в Алма-Ату. Хотел поступить в институт и с радостными надеждами заново начать жизнь, однако мне и тут не повезло. Словом, теперь, всё разрушив и потратив впустую три года, возвращаюсь в родной аул. Всю свою дальнейшую жизнь решил посвятить тебе, чтобы вырастить достойным человеком. Поэтому все мои несбывшиеся мечты и желания я хочу передать тебе, водрузить на твои плечи. А это большой груз. Так что, сынок, знай: все свои надежды возлагаю теперь на тебя!

Мой крохотный малыш, улыбнувшись, согласно кивнул головой. Счастливый, я крепко прижал его к себе…

Проснулся оттого, что весь вспотел. Оказалось, изо всех сил прижимаю к себе блестящий пакет с джинсами.

Увиденный сон крутился в голове, как будто всё произошло наяву. Странный сон... Я ещё вроде сам только начинаю жить, так зачем же эти почти потусторонние напутствия?

* * *

Народу на вокзале заметно поубавилось. Группами стоят люди, ожидающие прибытия или отправления поезда. Разговаривают шёпотом. Кое-кто из пассажиров, пытаясь отогнать сон, прогуливается взад-вперёд по залу. Буфет закрылся, теперь откроется только в шесть утра. Ещё недавно громко переговаривавшиеся рядом со мной женщины и весело резвившиеся дети разлеглись на скамьях, подложив под головы свой багаж. На сиденье в центре растянулся во весь рост толстый, как бочка, мужчина; его шумный, раскатистый храп напоминает звуки, которые издает зарезанный, но ещё полуживой баран.

Мои глаза тоже то и дело слипаются. День-деньской бесцельно бродил по городу. А потом ещё столько времени сдуру провёл в ресторане. Хмель даёт о себе знать. Устал, хотелось поскорее куда-нибудь лечь и с наслаждением вытянуть ноги. Поискал глазами подходящее место, где можно было бы вот так вытянуться, но пустых сидений и в помине нету. Всё успели занять: кто-то сидит, развалившись, кто-то вольготно разлёгся, устроившись, как у себя дома. Старики, дети, женщины, мужчины… Даже просвета никакого не осталось, куда удалось бы втиснуться, чтобы отдохнуть.

Походил-походил и приглядел укромную скамью в одном из углов, которая не слишком бросалась в глаза. Прошёл за неё, постелил прямо на пол пиджак и улёгся калачиком, подложив под голову руку. Лежать на каменном полу жёстко и неудобно, поэтому поначалу без конца ворочался, но вскоре уснул как убитый.

…Кажется, я снова в армии. Выпрашиваю у своего приятеля прапорщика Сидоренко, который заведует оружейным складом, крупнокалиберный пулемёт. Но старания мои напрасны. Сокурсник лишь разводит руками: мол, нет такого. 

– Ради бога, найди хоть один! – умоляю я. – Позарез нужно, у меня кое к кому свой счёт – перестрелять надо. Будь другом, помоги!

– Нет! – отвечает Сидоренко. – Все крупнокалиберные комбат в тайгу забрал, на кабанов охотится. Остались только простые, ручные.

– Нет, ручной для моего дела не сгодится, – качаю я головой.

– Почему не сгодится? – удивляется Сидоренко.

– Это не простые люди, они – профессоры, доценты. Их ручной не возьмёт – только крупнокалиберный!

– Ясно! – сдаётся Сидоренко, и лицо его теплеет. – Для таких я найду тебе один!

В следующий момент я уже устанавливаю пулемёт, распахнув одно из окон на верхнем этаже общежития. Укрепив ножки орудия на подоконнике, передёргиваю затвор и готовлюсь... Вскоре из университета, точно колония муравьев, хлынула толпа преподавателей. «Ну, пора!» – и я, поплевав на ладони, пустил поверх их голов пулемётную очередь. Треск пулемёта перепугал педагогов. Они, как тараканы, разбежались в разные стороны. Беготня, крик, шум, рёв, визг… 

В следующий момент все уже сидят на коленях и, воздев руки к небу, в отчаянии умоляют меня о пощаде. Просят прощения у Всевышнего за допущенные недавно грубые ошибки и, каясь, бьются лбами об асфальт до кровавых ссадин. Очкастая женщина-доцент, дав подзатыльник усатому преподу, вопит с укором: «Я же предлагала помочь этому парню, а ты, идиот, заупрямился!» – и начинает по волоску выдёргивать ему усы. «Откуда мне было знать, что у него есть пулемёт, бес меня, несчастного, попутал!» – признаётся лысый профессор и бьёт себя по блестящей голове кулаками. 

«Не нужна мне ваша учёба!» – кричу им я и, сплюнув, вновь с треском пускаю поверх голов пулемётную очередь. Преподаватели, чуть живые от страха, рыдают и умоляют пощадить их. Я громко хохочу. И вдруг… сохрани Аллах, среди этой толпы сидящих на коленях и молящих о пощаде я замечаю Канагат-мугалиму… Её глаза блестят от слёз, она с обидой смотрит на меня. 

Вздрогнув, я проснулся.

Смотрю, а рядом, пиная меня ногами, стоят два мента. Я, с трудом поднялся с пола. Пригладил волосы, встряхнул и надел пиджак, на котором лежал.

Милиционеры оказались сержантами: один – старший, другой – младший. На рукавах красные повязки с надписью «дежурный».

– Гражданин, пройдёмте с нами в отделение! – велел старший. 

Я не стал сопротивляться. Молча проследовал за ними. 

Поначалу у меня мелькнуло подозрение: «Уж не Нуртая ли они ищут? Бедный парень, лишь бы он не влип в какую-нибудь историю».

Затем вспомнил, что я под хмельком, и внутри поднялась тревога.

Да ладно, посмотрим, как сложится ситуация дальше.

Когда вошли в отделение, старший сержант, важно устроившись за столом, приступил к допросу:

– Откуда ты, парень, почему бродяжничаешь? 

– Простите, я не бродяжничаю, я на учёбу приехал.

– На учёбу, говоришь? Тогда почему так вольно разлёгся на полу в общественном месте… словно у тёщи дома?

– Не нашёл свободного сиденья… вот и лёг там.

– Ого, да он же пьян! – всполошился, будто прозрев, младший сержант.

– Да  у него и глаза опухли! – удовлетворённо заметил старшой, откинувшись на спинку стула.

– Я не пьян…

– Ну-ка, дыхни! – предложил младший, придвигая свой нос к моему лицу.

Я отвернулся и пробормотал:

– Зубы со вчерашнего дня не чистил...

– Что он сказал?

– Что зубы со вчерашнего дня не чистил…

– Тогда зачем ты его нюхаешь? И так же видно, что пьян… помятый весь... 

– Так он же не признает, что пьян! – возмущённо объяснил младший сержант. Я и хотел доказать... 

– Ты что… медэксперт? Разве не видишь – он насмехается над нами!

– А-а, вот как! – округлил глаза напарник.

– Ребята, я не пьяный. Но вчера и вправду немного выпил, потому что провалил экзамены и не поступил учиться, – признался я, решив не усложнять ситуацию.

– Мало выпил, много выпил – для нас один чёрт. Если изо рта пахнет спиртным, всё – шабаш! Задержим, доставим, закроем! – пояснил старший сержант.

– Парни, простите на первый раз!.. Я поступать приехал!.. Да-да, честно! Приехал поступать и провалился. Теперь вот в аул возвращаюсь.

– Нам эта песенка хорошо знакома… В летнее время у бродяг и тунеядцев всегда наготове такое оправдание. Где твои документы и билет?

Я положил на стол билет на поезд. Надменно покачиваясь на стуле, старший милиционер взял его кончиками пальцев и, даже не взглянув, бросил билет напарнику.

– Посмотри ты, – велел вздыхая с видом человека, неимоверно уставшего за день от проверки документов. – Давай-ка выясним, правду говорит или врёт.

Пока младший изучал билет, установилась тишина.

– Вроде бы едет утренним поездом, – объявил наконец младший сержант. – Но документов, подтверждающих личность, здесь нет.

– М-м-м! Вот как… – многозначительно покачал головой старшой.

– Из армии возвращаюсь…

– Из армии, говоришь? Давай тогда военный билет…

Гордо восседая на стуле, старший сержант взял мой военный билет. 

– О-о-о! – воскликнул он, словно поразившись сделанному открытию. – Да ты у нас прапорщик! Прекр-расно, джигит! Когда я служил в армии, такого звания ещё не было. Слыхал, что позже ввели. В наши времена таких, как ты, называли «сверхсрочниками» или просто «кусками».

«Так бы и заехал в челюсть этому кретину – отлетел бы, как тот лейтенант!» – подумал я, скрипя зубами. На курсах прапорщиков нас обучили некоторым приёмам единоборства. Слава богу, я это ещё хорошо помню. У меня хватит сил отходить этих двух мерзавцев. 

«Не горячись!» – притормозил я, призывая себя к терпению. Если вспылишь, то и в самом деле нарвёшься на беду, которую уже не исправить.

Старший сержант, видимо, угадал кипящие внутри меня страсти.

– Но, милый, ты ведь из армии давным-давно уволился.

– Не давным-давно, а пятнадцатого мая…

– Да ведь с тех пор уже три месяца прошло! Не зарегистрировался нигде, на работу не устроился, где же всё это время шлялся?

Укор старшего сержанта вполне обоснован. Демобилизовавшийся из армии должен в течение недели встать на учёт в военном комиссариате по месту прибытия. Таков закон. А я и в самом деле, выполнив, как полагается, свой солдатский долг и благополучно сложив с себя воинскую обязанность, регистрироваться не спешил. И вот теперь эти мастера шить дела нашли в моём документе желанную зацепку! 

– Ребята, да поймите же! – сказал я, вставая с места. – Пока я сдал подотчётное материальное имущество и служебную квартиру, пока собрал все документы и доехал сюда поездом с Дальнего Востока, прошло больше месяца. А прибыв сюда, долго мотался в поисках подходящего места учёбы, раздумывал, куда же лучше мне поступать. Потом готовился к вступительным экзаменам. Ни одного дня без дела не шатался, честно говорю. А теперь возвращаюсь к себе в аул. Как только прибуду, сразу отмечусь в военкомате, слово даю!

– Садитесь! – велел старший сержант. – Говорите сидя! Мы верим вашим словам. Допустим, так и было. Но установленный властью порядок всё равно нельзя нарушать! Если сегодня его нарушишь ты, завтра нарушу я, а послезавтра нарушит вот этот сержант Серик. И во что превратится наше государство? В анархию… хаос! Вот во что!

– Виноват, товарищ старший сержант! 

– Ну, а ты приехал в столицу, появляешься пьяным в общественном месте, валяешься на полу. Прапорщик ─ а от учёта в военкомате уклоняешься… 

Я согласно закивал головой.

– Вообще-то, мы слышали, что сверхсрочники неплохо зарабатывают, это правда? – неожиданно спросил старшой, смягчая голос.

– Ну… получил что полагается.

– Вот, и это стараешься скрыть. Я же от чистого сердца говорю. Так нельзя, милый мой! Короче так… давай честно, по-мужски! Мы тебя отпустим, разрешим уехать. Но за то, что появился в общественном месте пьяным и не встал на учёт в военкомате, придётся выплатить денежный штраф!

Я с готовностью согласился:

– Сколько?

– А это как соблаговолит ваше величество!

– Три рубля хватит? – спросил я, роясь в нагрудном кармане.

Развалившийся на стуле сержант прыснул и покачал головой.

– Неужто прапорщики такие крохоборы? Если ты не знал, так мы подскажем: штрафная такса – червонец!

Червонец? Я принялся лихорадочно искать в кармане десятку, но, как назло, в руки опять попала двадцатипятирублевая купюра. Делать нечего, бросил на край стола четвертак.

Попрощавшись и забрав свои документы, пошёл. Уже на выходе меня осенило, и, обернувшись, я спросил:

– А квитанцию не выдаёте?

Сержанты, разинув от изумления рты, переглянулись. 

– Какая ещё квитанция? – поразился, покачиваясь на стуле, старший. – Какую-такую квитанцию он тут спрашивает… Да, ты бы линял побыстрее, пока цел! От греха подальше… Не попадайся нам больше на глаза, понял?

Как не понять – конечно, понял!

* * *

Вернувшись в зал ожидания, осторожно потеснил спящих на одной из скамеек и вклинился между ними.

Чувствовал себя вывалянным в грязи. Да будь всё проклято!  Пока сидел в полудрёме, на память пришёл Жандарбек…

Говорят, желать кому-то смерти – один из самых тяжких грехов перед богом. Если это правда, то я и есть самый страшный грешник!

Поначалу я хотел, чтобы этого парня в дождливый день ударила в макушку молния. Чтобы сперва распорола его надвое и потом сожгла дотла. После желал, чтобы на него сверху внезапно обрушилась огромная сосна и расплющила по пояснице. Чтобы раздавленное тело разорвалось пополам и билось в конвульсиях. Мне казалось, если этого  подлеца не разорвать на части, то он способен воскреснуть.

Затем я понял, что мои коварные желания – злобный блеф. И уже хотел убить этого подонка собственными руками. Мне хотелось подкараулить его в момент, когда он, задрав нос и напустив на себя важность, дымит папироской, и с наслаждением воткнуть в ненавистное пузо здоровенный кинжал. Чтобы подлая кровь хлестала из раны, точно фонтан... Подниму окровавленное тело как можно выше и со всего маху, с криком сброшу в ущелье... Полосну по горлу складным ножом ночью, когда он, похрапывая, спит с разинутым ртом. Зарежу как скотину, заставлю козлёнком блеять!

Понятно, что ни одну из этих фантазий на деле я не воплотил.

А звали парня, которому я желал и небесной кары, и земной смерти, Жандарбеком.

Для меня он ─ злодей.

При одном упоминании имени этого негодяя, на лице которого явно горят следы порока, у меня во рту становится кисло.

…Жандарбек приехал в наш аул летом того года, когда мы окончили девятый класс. Он старше нас на восемь-девять лет. После школы четыре года служил на Тихом океане. Причём не на корабле, а на подводной лодке. Травил байки о том, как бороздил океан, по шесть месяцев не поднимаясь на божий свет. Как был на Кубе. Видел величественные айсберги поблизости от Антарктиды. Мы слушали рассказы Жандарбека, раскрыв от удивления рты и зажмурив глаза. Поначалу мечтали: «Эх, вот бы и нам стать такими же орлами, гордыми и сильными, как этот парень!» Жандарбек был непререкаемым авторитетом, нас к нему влекло непреодолимо.

– А вы Гибралтар видели? – спросил однажды я у него.

Жандарбек, повернувшись ко мне, приподнял правую бровь.

– Кого, говоришь?

– Гибралтар…

Выпятив губу и скосив глаза, он покачал головой. Как бы сказал: не видел. Я никак не ожидал подобного ответа от всезнающего Жандарбека и сильно смутился. Мне даже стало стыдно за него. А моё горячее внимание к нему поостыло. Недосягаемая прежде личность в моих глазах стала оседать и терять былую привлекательность. Поскольку я сразу понял, что Жандарбек, которого я принимал за бывалого морского волка, не только не видел Гибралтара, но даже названия этого не слышал. Избороздил мировой океан и при этом он не видел такого чудесного места, как Гибралтар?! Странно...

После армии Жандарбек поступил в пединститут, на факультет физической культуры. Когда учился на втором курсе, учинил в общежитии драку, подбил кому-то глаз, расквасил кому-то нос и разбил окно, за что его вытурили из института. Позднее поступил в сельскохозяйственный техникум и, когда переехал в наш аул, как раз учился на последнем курсе.

На сенокосе в горах работали чисто мужской компанией. Счастливая пора беззаботной жизни на джайляу. Мы, будущие десятиклассники, жили в одной палатке с застарелыми холостяками во главе с Жандарбеком. Бывало, до часу ночи слушали чужие россказни. Старшие по большей части травили солёные анекдоты или насмехались над кем-нибудь, вспоминая их нелепые поступки. Затем нить беседы незаметно перекидывалась на женщин и девушек, и уж тут несдержанные на язык джигиты, соревнуясь друг с другом, каких только историй не выдавали! Ни стыда, ни совести. 

Для меня же девушки – терра инкогнито. Поэтому я с ревнивым любопытством слушал старших, от одних рассказов которых становилось жарко. Порою их откровения вообще казались постыдными, но не было сил отвернуться от них. 

Особенно смачно рассказывал Жандарбек, который в тот год присоединился к нашей компании. Когда он воспевал свои городские похождения, мы только удивлялись, не в силах различить, что в них правда, а что враньё.

– Ай, Жаке, не иначе как ты здесь слегка приукрасил, а? – порой выражали недоверие и его ровесники, которым обычно и самим палец в рот не клади.

В такие моменты Жандарбек говорил:

– То ли ещё было… Я лучше вам вот какую историю расскажу! – и начинал живописать ещё круче.

Та самая драка, в результате которой его выгнали из института, тоже, оказывается, случилась из-за одной красивой девушки.

Короче говоря, в первый же месяц на сенокосе авторитет Жандарбека среди парней возрос до небес. Мы бесхитростно верили, глядя на его ладную, рослую фигуру с широкими лопатками, что девушки к Жандарбеку просто липнут. Действительно, он легко покорял женские сердца, в особенности их завораживали его волнистые кудрявые волосы и чёрные-пречёрные бездонные глаза.

Как-то Жандарбек рассказал об очередной своей победе. 

– И вот эта девушка стала приставать ко мне, чтобы я на ней женился, – сказал он. – Я ей отвечаю, что жениться не собираюсь. «Ты же твердил, что любишь меня», – говорит она. А я ей: «Да, в тот момент я и вправду тебя любил, но потом остыл». – «Тогда зачем ты тронул меня?» – спрашивает она. «Чтобы навечно остаться в твоей памяти», – отвечаю я. Короче говоря, поскольку она от меня не отставала, я приступил к действиям. В нашей группе учился парень, который был без памяти влюблен в эту девицу. «Я выдам тебя за него», – пообещал я ей и научил, как в первую брачную ночь обмануть мужа и показаться ему девственницей. Та с моим планом согласилась. Примерно через месяц, окрутив парню мозги, я их поженил. Устроили шумную комсомольскую свадьбу. А круглощёкий недотепа с носом-картошкой оказался настолько смирным ротозеем, что так ничего и не понял. Я же с нею и позже тайно встречался.

Моё отношение к Жандарбеку, ставшее прохладным из-за того, что он, будучи моряком, не знал Гибралтара, после этой исповеди вообще упало. Парни же остались довольны и принялись наперебой нахваливать героя-любовника:

– Да, наш Жаке – настоящий донжуан! 

– Разве девки устоят, завидев Жандарбека?!

– Такая девушка, наверное, ещё не родилась!

– А я знаю одну девушку, которая не покорится Жакену, – раздался вдруг чей-то голос.

– И кто это? – насторожились остальные.

– Сказать?

– Говори, не томи!

– Так и быть, скажу… Это – Канагат!

У меня тут же зазвенело в голове, словно кто-то двинул меня по уху. До того я сладко подрёмывал, теперь же сон как рукой сняло. Когда прозвучало имя Канагат, тут же смолкли разговоры, и на мгновение установилась абсолютная тишина.

– Да-а, Канагат хорошая девушка! – глубоко вздохнув, сказал один из джигитов.

– С тех пор как приехала в наш аул, прошло уже больше двух лет, но она до сегодняшнего дня ни одному из нас не покорилась, пренебрегает нами! – раскрыл затаённую обиду ещё один.

– Насколько мне известно, у неё есть парень в городе. А иначе, почему она держится особняком, – поддакнул кто-то ещё.

– Канагат, о которой вы говорите, – это молоденькая учительница? – спросил Жандарбек.

В этот момент лежащий рядом со мной одноклассник Бекболат с готовностью вставил, словно суинши* выпрашивал:

– Да, она! Наш классный руководитель!

Джигиты, поочередно расхваливая Канагат, расписывали Жандарбеку, насколько она горда и неприступна.

– Попробуй её окрути!

– Что ж, попытаемся! – откликнулся Жандарбек.

– Да эта девушка тебе никогда не покорится…

– Куда денется? 

– Если это Канагат, которую знаем мы, она спокойно устоит перед тобой!

– Не устоит, держу пари!

– Пари так пари – спорим!

– На что ставишь?

– Ящик портвейна!

– Замётано!

– Давай руку!

Хлопнули по рукам, а кто-то успел это рукопожатие и разбить.

Я же только сжался в комок, словно заяц, спрятавшийся в кустах. Весь дрожал, будто промёрз насквозь. Через некоторое время разговор исчерпал себя, и народ улёгся спать. Я же, потеряв покой, ворочался, пока не перевалило глубоко за полночь.

Потом этот глупый спор был как будто позабыт. Не забыл его только я. Однако за Жандарбеком не уследишь – откуда мне знать, что вытворяет этот придурок на стороне?! В груди всё кипело, но, увы, я не мог ничего предпринять. «Слава Аллаху, пусть всё это останется лишь глупой шуткой», – подумал я, и моё беспокойство понемногу улеглось. 

Но однажды близкий друг Жандарбека Каныбек напомнил ему:

– Эй, Жаке, ты ведь не выполнил своего обещания. Так что, ставь нам проигранное!

Жандарбек, посмеиваясь, ответил:

– Каха, твои слова напрасны… Я ещё никогда не проигрывал пари! – и он раскатисто расхохотался.

– Ай, не знаю, смотри, не стань одним из тех, кто только языком жнёт и молотит!

– Наберись терпения, Каха, куда ты так спешишь! – отозвался Жандарбек и снова раскатисто рассмеялся.

На этом словесная пикировка между друзьями завершилась. Меня напугал надменный хохот Жандарбека. Хохотал неспроста – казалось, Жандарбек собою чрезвычайно доволен. Это был коварный смех подлого проныры, который удачно осуществил задуманное.

Я снова утратил покой.

Таких, как мы, учащихся школы, с сенокоса на джайляу в аул не отпускали. За последний месяц мы лишь однажды спускались вниз. И то это случилось в дождливый день, который тут же объявили «банным», строем погнали всех в аул, а назавтра, словно баранов, пригнали обратно. По моим наблюдениям, старшие, по сравнению с нами, чувствовали себя куда свободнее. Большинство, отпросившись у бригадира, под покровом ночи поочерёдно уходили, по-видимому, в сторону низины. А наутро, как ни в чём не бывало, деланно посмеиваясь, сидели возле палатки, пуская клубы папиросного дыма.

Однажды, проснувшись среди ночи, я обнаружил отсутствие Жандарбека с Каныбеком. Не прошло и трёх-четырёх дней, как они снова пропали. После этого я по-настоящему потерял покой. Что скрывается за этими вороватыми вылазками? Но кому пожалуешься, кому расскажешь о своих терзаниях и печалях?.. Я ничего не мог поделать, кроме как сжимать кулаки и злиться впустую. А Жандарбек наутро – будь он проклят! ­– коварно ухмыляясь, преспокойненько косил траву, словно никуда и не отлучался.

С течением времени каждый его шаг, каждое движение, каждая выходка парня казались мне ещё более лживыми, насквозь притворными. Он весь словно пропитан подлостью. А сам Жандарбек будто и не догадывался о моём существовании, хотя я и ненавидел его до глубины души. Он же не обращал на меня ни малейшего внимания, даже искоса не бросал взгляд в мою сторону. Самое большее ─ знал меня как одного из множества школьников, убирающих сено волокушами.

Тем временем подошла середина тоскливо желтеющего августа, и совхозное сено было полностью заготовлено. Если и дальше будет так же солнечно, не польёт дождь и ещё недельку продержится ясная погода, мы в ближайшее время, завершив сенокосную кампанию, с шумом и гамом спустимся в долину.

Как-то после обеденной трапезы уютно расположились в тени палатки на короткий отдых. Между разговорами Каныбек наклонился к Жандарбеку и прошептал:

– Наверно, ты теперь женишься на Канагат?

Его шёпот услышали все. Сердце моё ёкнуло, от неожиданности я чуть не проглотил стебелёк пырея, который безмятежно покусывал.

Жандарбек, бормоча под нос, ответил что-то невнятное.

– Что он сказал – чтобы готовились к свадьбе? – оживились разморенные жарким днём джигиты и, моментально очнувшись от дрёмы, вперились в Жандарбека, ожидая, что же он скажет.

Тот покачал головой и, причёсывая широко расставленными пальцами свою шевелюру, ухмыльнулся:

– Где это ты видел джигита, который бы женился на девушке, потерявшей девственность? – и, в свою очередь, сам наклонился к Каныбеку: 

– Канагат для меня – пройденный этап!

Слова «пройденный этап» произнёс по-русски, придав им особый вес. Чтобы услышали все.

Парни словно воды в рот набрали – ни звука не проронили.

– Ну и ну! – только и молвил Каныбек и потерянно отвернулся.

Готовый лопнуть от негодования, я выпалил:

– Сволочь! 

Даже не знаю, как это вырвалось из моих уст.

Взоры всех джигитов мгновенно переключились на меня, сидящего с краю.

– Что сказал этот сосунок? – деланно переспросил у них Жандарбек. 

Парни, застыв как истуканы, голоса не подали.

– Ну-ка, повтори! – и Жандарбек навис над моей головой. 

Я тут же встал, чтобы не быть застигнутым врасплох. Хотя Жандарбек был намного старше и сил у него куда больше, я ничуть его не боялся. В тот момент готов был геройски погибнуть, защищая честь Канагат. Или же зарезать Жандарбека огромным ножом, заставить его визжать, как поросёнка, содрать с него, живого, шкуру. Поэтому я бесстрашно посмотрел ему прямо в глаза. И с непередаваемым наслаждением и удовольствием повторил то, что требовал этот подонок:

– Ты настоящая сво…

В глазах сверкнуло так, словно дождливой ночью в тёмном небе блеснула яркая молния. Даже не заметил, как в мгновение ока срезался наземь. Напрягая все свои силы, попытался тут же встать. После двух попыток, пошатываясь, с трудом поднялся. Я весь горел от обиды ─ даже больше от того что он не дал мне произнести до конца слово, чем от того, что не успел хотя бы разок его двинуть.

Нас бросились разнимать, подхватили Жандарбека под мышки и оттащили в сторону. Из последних сил устремившись вперёд за ним, я смачно пнул кирзовым сапогом в его отвисший зад. Видимо, корявая подошва моего сапога здорово его задела, потому что бедняга аж загнулся.

Вырываясь, он повернулся назад, но парни его не выпустили:

– Воевать с пацанёнком не дело, от людей стыдно!

– Да он же сам напросился!

– Иди сюда, сукин сын! – крикнул я, сплёвывая кровь. – Я сегодня либо сам умру, либо тебя убью, понял, ты?!

Жандарбек, похоже, даже струхнул слегка ─ исключительно от этих моих слов, вбитых, словно гвозди в гробовую доску.

– Да что ему нужно?! – оглянувшись, удивился он. – Что я вообще, скажите, сделал этому мальчишке?!

– Канагат ведь их учительница. За неё оскорбился, – объяснил Каныбек.

– Раз она их учительница, пусть не слушают разговоры старших! 

И вместе с шумно переговаривающимися джигитами завернул за угол палатки. Я остался на месте, держась за ноющую челюсть и сплевывая струящуюся из дёсен кровь.

В душе я был благодарен Каныбеку за то, что он вмешался со своим объяснением, поскольку не хотел, чтобы другие догадались об истинной причине моей выходки.

Когда осенью мы пришли в школу, нам уже назначили нового классного руководителя. Канагат-мугалима уехала из аула ещё до начала занятий. Уволилась с работы и тут же исчезла.

* * *

– Ау, ты чего это, спишь, что ли, здесь?

Вздрогнув от внезапно раздавшегося над ухом голоса, я проснулся. Гляжу, а рядом, положив руку мне на плечо и широко улыбаясь, стоит какой-то малый. Спросонья я поначалу его не узнал, но потом понял, что это повстречавшийся мне вчера в галерее Нуртай.

– Это ты, Нуртай? – спросил, поскольку ничего другого от растерянности мне в голову не пришло.

– Он самый! – ответил Нуртай, скалясь ещё шире.

Потирая глаза, я встал с места.

– Что ты тут делаешь? – поинтересовался затем у Нуртая.

– В аул возвращаюсь. Вот, только что купил, – ответил и показал зажатый в руке билет. – Вон и поезд мой стоит… Пойдём, проводишь меня, по пути и поговорим.

Я поспешил за ним, зажав под мышкой свой блестящий пакет. Вместе вышли на перрон. Нуртай всю дорогу без умолку рассказывал:

– Вчера я не смог прийти в ресторан, куда ты приглашал, извини… И на это есть одна очень уважительная причина… Простившись с тобой, я по твоему совету позвонил в аул. Произвёл разведку через одного своего хорошего друга, у которого дома есть телефон. Оказалось, меня никто и не думал разыскивать. Тогда попросил товарища: хоть умри, но достань мне номер телефона девушки по имени Карлыгаш из соседнего села Енбек. Когда перезвонил ему вечером, мой вездесущий друг уже раздобыл её телефон. Я сразу сделал заказ на переговоры и лично с нею пообщался…

– Ну, и что она тебе сказала? 

Нуртай счастливо рассмеялся. Смеялся весело, от души, даже глаза зажмурил. 

– Она меня отругала! – признался он, изнемогая от смеха.

– Хм… Как это, отругала?

– Налетела сразу: куда, мол, ты пропал, забыв забрать свою невесту.

– Странная она…

– Я её спрашиваю: Карлыгаш, а ты на меня в суд не подавала? Нет, говорит, не подавала. О том, что вы меня в тот день выкрали, мои родители не знают. Вы человек хороший, говорит, я это сердцем почувствовала. Так что, где бы ни были, поскорее возвращайтесь. Я жду вас.

– Надо же, Карлыгаш, оказывается, умная девушка! – искренне порадовался я его новостям.

– Очень умная! – поправил Нуртай, распаляясь ещё больше. – Она мне с первого взгляда понравилась… Если б не была умной, то уже давно бы вынудила меня пройти через суд. Можно с закрытыми глазами, жениться на такой , как Карлыгаш. Так что, приглашаем тебя на свадьбу. Приезжай! Ведь именно ты посоветовал мне позвонить… За это большое тебе спасибо!

– Вот джинсовые штаны, которые я сегодня купил. Возьми их, Нуртай! – вручил я ему свой блестящий, но, честно говоря, крепко поднадоевший мне за эти сутки пакет.

– Ба-а… Говоришь, штаны джинсовые?!. – поразился Нуртай.

– Да, джинсы… И размер для тебя подходящий. Пусть будут подарком к твоему свадебному торжеству.

– Нет-нет! Я не могу взять столь дефицитную вещь. Лучше ты их сам носи, они же дорогие, – стал отнекиваться он.

– Нет, Нуртай, принять подарок – твой долг. Я человек с копейкой, из армии возвращаюсь, понадобится, найду и куплю себе другие.

– Думаешь, так? – замялся Нуртай.

– Так, дружище!

Он тут же вытащил джинсы из пакета и, цокая языком, воскликнул:

– Ба-а… Класс! Спасибо тебе!

– Ойбай, зачем ты их вытащил? Милиция увидит, не дай бог привяжется: где, мол, взяли! – засуетился я.

– Ба-а! – снова воскликнул поражённый Нуртай. – А куда подевалась вторая штанина?

Я взял в руки джинсы, которые он, развернув, разложил перед собой, и, переворачивая, осмотрел. Позорище! В самом деле, только одна штанина… Вторую кто-то аккуратно отрезал ножницами.

Не зная, верить своим глазам или не верить, я готов был сквозь землю провалиться от стыда.

– Как же это?!.. Выходит, меня снова облапошили?

Смяв джинсы, сунул их обратно в упаковку и швырнул в стоящий на углу мусорный ящик.

– Ничего страшного, – посочувствовал Нуртай, хлопая меня по спине. – Будем живы, ещё не раз в джинсах щегольнём!

Я уныло кивнул.

– И кто же тебя так надул?

– Пёс его знает. Получается, каждый божий день нас так и норовят обжулить… Не знаю, то ли жизнь меня вокруг пальца обводит, то ли я ею обманываюсь… А может, это я сам себя обманываю…

– Ну, хватит, хватит! – сказал Нуртай. – Ты чего это так расстроился из-за каких-то жалких штанов?

– Дело ведь не только в штанах, дружище!

Поезд дернулся и с пыхтением, плавно двинулся с места. Нуртай на ходу прыгнул в вагон и, стоя на выходе из тамбура, продолжал мне что-то советовать. Но слышно было уже через слово. 

Поезд потихоньку удалялся. Я с любопытством вглядывался в сияющее, цветущее лицо Нуртая. Ну вот, парень, который только вчера переживал, потеряв всякую надежду на будущее, думал, что попадёт в тюрьму, сегодня охвачен радостью. Ему чужды людская грызня и жестокость, он наверняка будет прекрасным главой семейства. 

– Будь счастлив, Нуртай! – крикнул, махнув напоследок рукой.

Длинный поезд, казалось, уносил с собою и всю радость, которой переполнены его вагоны.

* * *

В шесть часов утра открылся буфет. Люди, потягиваясь, потянулись в сторону буфета.

Непонятно откуда взявшийся глухонемой всучил мне в руки колоду карт. Подавая знаки руками и пальцами, что-то пытался мне объяснить, но я его не понял. Открыл коробочку, а там порнография. Такого бесстыдства стыда я никогда прежде не видел. Правда, если быть честным, разок углядел. В армии… Но там были изображены только голые женщины. Ну, а на этих… оказались вдобавок и обнажённые мужчины.

Меня чуть не стошнило. Немой, видимо, понял, мигом собрал карты и тут же исчез. То ли джинн, то ли чёрт – даже не заметил, куда он делся.

Направившись в буфет, я взял стакан чаю и бутерброд. Затем осмотрелся: куда бы сесть?  В центре, сдвинув два стола, расположилась какая-то сомнительная компания. Сердитые мужики с опухшими глазами и сизой щетиной на подбородках враждебно посматривали вокруг. Похожи на зеков, недавно освободившихся из тюрьмы.

Столиков мало, все уже успели занять. Я направился к безбородому смуглому казаху в штормовке, напоминавшему толстого барсука. Но тут же передумал, потому что мне показалось неприятным то, как он пьёт чай: дуя и вздыхая, шумно отхлёбывая, забыв обо всём на свете. При этом ещё и покачивается, а его похожие на щелки глаза и вовсе закрываются. Глотал он тоже странно: собрав в трубочку свои толстые губы, словно собирался с кем-то поцеловаться. Звучно, с непередаваемым наслаждением втягивал в себя содержимое стакана.

Пройдя мимо, я подошёл к освободившемуся в дальнем углу столику. За ним уже располагался какой-то мужчина, суетливыми движениями напоминавший сгорбившуюся обезьяну. Держа в руках чай и свой единственный бутерброд, я спросил:

– Агай, место рядом с вами свободно?

Он даже глаз не поднял, чтобы взглянуть на меня, лишь вяло махнул рукой: мол, садись.

Я устроился на стуле, сделал глоток горячего чаю и посмотрел на незнакомца. У него в стакане был не чай, как мне показалось вначале, а красно-бурое вино. Лицо почернело и опухло, под глазами – тёмные круги. Жутко худой, ну, прямо ходячий скелет. Весь изрядно помятый, явно алкаш.

– Не обращай на меня внимания, пей лучше свой чай, – сказал агай и, взяв трясущейся рукой полный красно-бурого напитка стакан, залпом опорожнил его. Затем, покачиваясь, встал с места и неверной походкой направился в сторону буфета.

Только теперь я его узнал. Сначала обрадовался, а потом ощутил жалость. Решил даже незаметно уйти, пока он не вернулся. Разве могло мне в самом страшном сне присниться, что я увижу нашего незабвенного агая в подобном состоянии? Да и он вряд ли обрадуется, что повстречался со мной. Что же делать?

Бросив дымящийся чай и бутерброд, я встал с места, но тут же снова сел. Что-то связало меня и не давало уйти. Сердце заколотилось, в голову ударила кровь. Тело не подчинялось мне.

Этот был Смагул-агай, тот самый учитель, что когда-то в шестом, седьмом и восьмом классах преподавал нам географию.

Мой любимый наставник, который казался нам самым мудрым и чьи удивительные рассказы кружили голову. А теперь… с ним стало... Раздавленная дыня, а не человек. 

В те годы, когда я ещё жил в ауле, прошёл слух, будто его уволили с учительской должности и вообще выгнали из системы образования. Мы не поверили этим сплетням, убеждённые в том, что такого талантливого педагога, как Смагул-агай, никто не посмеет выгнать из школы. Выходит, молва права?

Смагул-агай, неся в дрожащей руке ещё один стакан с краснеющим содержимым, вернулся и сел на место. Но не выпил, а хмуро сидел, уставившись перед собой. Да, точно, тот самый учитель-географ… Сколько времени промчалось с тех пор, как я видел его в последний раз! Сильно он изменился. В своё время это был гордый, слегка высокомерный пижон. А теперь… согнулся вдвое, исхудал, как летучая мышь. Постарел, поизносился. А ведь ему не так уж и много лет. Из-за того, что пьёт? Если вовлеку его в разговор, признавшись, что я его ученик, не расстроит ли это его? Душа агая изранена, это чувствуется и по его облику, и по каждому движению. Откуда он пришёл, что делает на вокзале? Собирается куда-то ехать или живёт в этом городе? Видимо, всё-таки живёт… Сейчас все магазины в городе закрыты, поэтому, он и пришёл на вокзал ни свет ни заря... 

– Милый, ты чего на меня так уставился?

Я вздрогнул. Смагул-агай глаз не поднимал, сидел отвернувшись, скрываясь от людских взоров, как же заметил, что я его разглядываю?

Ощутив неловкость, я засмущался, не зная что и сказать.

– В дорогу собрался? – хрипло спросил он. Но даже теперь не поднял глаз.

– Да…

Словно согласившись с ответом, агай кивнул головой.

Мне захотелось поговорить с ним, откровенно и долго-долго. Но я замялся. Настроение испортилось, я был угнетён и раздавлен увиденным.

– Смагул-агай, а я ваш ученик.

Он и на этот раз не поднял опущенных вниз глаз, лишь кивнул головой: дескать, ясно.

– Агай, вы у нас вели географию с шестого до восьмого класса… В ауле «Жана турмыс».

– Да, я действительно давал когда-то уроки географии… – тихо произнёс он, будто подтверждая мои слова. Но всё равно не поднял ни головы, ни глаз.

– Мы с огромным интересом слушали ваши рассказы о средиземноморском путешествии и Гибралтарском проливе.

В этот момент агай наконец осторожно перевёл в мою сторону устремлённые вниз глаза. Пожелтевшие, давно утратившие прежний блеск, они на мгновение вспыхнули. И он опять уставился в пол.

– Гибралтар, говоришь? – переспросил он.

– Да, Гибралтар! – ответил я радостно. – Вы нам так интересно рассказывали о том, как побывали за границей!

– Да, я и в самом деле бывал в Гибралтаре, – подтвердил агай, и голос у него вышел прерывистым.

Мой радушный и приветливый учитель, в своё время великолепный рассказчик, стал хмур и безразличен к жизни. 

– Агай, вы приучили нас видеть не только свой аул, свою страну, но и весь земной шар, всю планету! Мы очень любили уроки географии. По вашему предмету все хорошо успевали. Помните? Вы научили нас быть мечтателями. Мы грезили, как и вы, объехать заморские страны и хотя бы разок увидеть воспетый вами Гибралтар.

– Ну, и как… увидели? 

– Хм-м! – замялся я, а потом честно признался: – Нет пока!

Учитель снял с головы шляпу и отодвинул на край стола. Теперь я заметил, что его в прошлом густые, вьющиеся чёрные волосы поредели и стали совершенно седыми. Видимо, он давно их не мыл, они лоснились, были спутанными и слипшимися.

– Ты ведь, кажется, мечтал стать летчиком?

Сердце у меня похолодело. Оказывается, Смагул-агай, который всё это время сидел с опущенной головой, тем не менее безошибочно меня узнал! Мне стало жарко. А на лбу выступил холодный пот.

– Ничего страшного, – кивнув всё так же опущенной головой, сказал Смагул-агай. – Ты ещё молод, вся жизнь впереди… Всё сбудется, если не дашь угаснуть огоньку в груди. Всё ещё встанет на своё место.

Я тоже кивнул головой, как бы соглашаясь с его словами.

Он не сказал больше ни слова. В два приёма выпил содержимое стоящего перед ним стакана и снова надел шляпу. Слегка нагнув голову и шевельнув губами, попрощался со мной. Затем лениво, словно верблюд, встал с места и вразвалочку направился на нижний этаж.

– Агай, можно я провожу вас? – искренне предложил я.

Он качнул головой, дескать, не стоит, и заторопился к выходу.

У меня на глаза навернулись слёзы. Стало трудно дышать в этом душном зале, где не хватало воздуха. Я ощутил себя вдруг  постаревшим на несколько лет.

* * *

Где-то через полчаса, я тоже спустился на первый этаж, но вышел не на перрон, где останавливались поезда, а на площадь, обращённую в сторону города.

Небо пасмурно, его заволокли густо нависшие свинцовые тучи. Моросил дождь, похоже, из тех, что затягиваются надолго. В этом году земля совсем не просыхает, всюду плаксивое лето. На Дальнем Востоке с его дремучими лесами, откуда я приехал, дождь всю весну лил как из ведра. Но, оказалось, и в этом южном городе ненастных дней хватает. Если всю ночь шёл дождь, то назавтра нестерпимо знойное солнце весь день трудится, осушая пролившуюся с небес воду. В жаркое время насыщенный испарениями влажный воздух затрудняет дыхание и заставляет тебя исходить потом.

Сейчас самое приятное время суток: воздух необыкновенно чист, веет утренней прохладой. Это серое небо, помрачневшее и нахмурившееся перед рассветом, вполне соответствует моему нынешнему настроению. Оно кажется мне беззвучно плачущим.

Защебетала зорянка. Или мне послышалось? С чего бы это она запела в такой дождливый денёк?..

Не спеша бреду под моросящим дождиком. В его сеющих нитях таится какая-то загадка. Прислушиваюсь к тишине, пристально вглядываюсь в мрачное небо, виднеющееся в просветах между деревьями. Медленным шагом вхожу в красивую аллею, заросшую буйными карагачами. Вокруг никого. Утро только начинается, а вышедшие на улицу люди, видно, попрятались, спасаясь от дождя… 

Сейчас в воздухе ощущается не летний зной, от которого голова идёт кругом, а холодное дыхание осени. Да, моё теперешнее настроение в полной гармонии с этим неприютным состоянием природы. В душе тоже притаился промозглый холодок осени.

Струйками стекающая с мокрых волос дождевая вода омыла моё лицо. И ба, да я и сам, оказывается, иду и плачу в три ручья.

Мне уже двадцать четыре, а я до сих пор ни разу даже не пробовал как следует выплакаться.

Поначалу плакал от жалости, вспомнив о загадочной и жестокой судьбе Смагул-агая, талантливого учителя, дававшего нам уроки географии. Затем плакал, вдруг отчётливо осознав, что, возможно, пройду по жизни, так никогда и не увидев желанный Гибралтар, находящийся в необозримой дали. Потом плакал, думая о своём незавидном положении, ведь так страстно стремился в Алма-Ату, а на учёбу не поступил. Плакал, сожалея, что разбил вдребезги и потерял детскую мечту стать лётчиком. А в самом конце плакал уже от радости, вспомнив наивного Нуртая, паренька с чистым сердцем, и желая им с Карлыгаш обыкновенного людского счастья.

Обливаясь слезами, как плачущий по матери жеребёнок, я ещё долго бродил под дождём. Потом, смыв слёзы дождевой водой, почувствовал облегчение, будто завершил какое-то большое дело, и повернул назад.

Уже много лет сердце моё не пело. А сейчас запело. Мелодией «Корлан»…

Мокрый с ног до головы, притащился обратно в здание вокзала. Некоторые встречные таращились на меня, точно никогда в жизни не видели попавшего под дождь человека. Я бы ничуть не удивился, если б их округлившиеся глаза вообще вылезли из орбит. Широко ступая, подошёл к одному из свободных сидений и плюхнулся, откинувшись на спинку.

Прежняя, ещё несколько лет назад строптивая и вспыльчивая моя душа, необузданно горячее сердце сейчас, кажется, окончательно обрели покой. Я уже давно ощущал происходящие в себе перемены. Однако они меня пугали… Ведь я ещё не достиг возраста, когда следует обретать покой и холодную выдержку. Разве я ещё не парень, который не успел даже жениться? Так что же со мной случилось? Неужели, ещё и не пожив как следует, я уже постарел? Разве сейчас я не в той поре, когда нужно гореть огнём, смело бросаться в самое пекло, а не прохлаждаться, ища покоя?!

В прошлом я вечно метался, мне было тесно в ауле!

Мы ходили в кино, потом выплясывали на танцах – вроде всё, как и должно быть. Слава богу, аульная молодежь не жалела сил и энергии, устраивая замечательные вечера. Работала и комсомольская организация, присматривавшая, чтобы никто из молодых не прикладывался к водке, не пристрастился к анаше.

Но любой организованный вечер, поначалу казавшийся прекрасным и увлекательным, вскоре наскучивал мне. Всё это шумное веселье казалось притворным, попросту пустым и легковесным. Только утомляло. И я впадал в угнетённое состояние духа. Порой даже задыхался, будто мне не хватало воздуха. Ощущая тесноту в границах аула, в полном одиночестве бродил по окрестной степи. Были моменты, когда у меня поднималась температура, а ступни горели. Понимал, что не болен, но и не здоров тоже. Прогуливаясь в безлюдной степи, глядя на дремлющую природу и на усыпанное звёздами небо, я погружался в несбыточные грёзы, а потом мучился, не находя себе места. Сердце ныло, я чувствовал, что душе чего-то не хватает, но чего именно, я не знал.

Я только сейчас начал что-то понимать… Да, на пути к цели мне всегда недостает настойчивости и энергии, твёрдости и упорства. Никак не могу зацепиться за что-то плодотворное и значительное. Вот и не заметил, как свет души стал затягиваться туманом.

Дома меня никто, кроме матери, не ждёт, может, потому, что я средний среди семи детей – шести сыновей и дочери. Старшие братья, готовы в случае чего подставить плечо. Сестра, способная дать совет. Младшие братишки, которые тоже станут мне опорой. Но никому из них и в голову не придёт сейчас обо мне беспокоиться. 

Судьба моего поколения кажется мне гладкой, но не очень-то везучей. Мы не сумели стать людьми, которые сторицей вернули бы вложенное в нас. Да и наши родители совершенно обычные люди, за плечами которых десятилетка, в лучшем случае, учёба в институте или техникуме. Ничем особенным не блистают.  

Поколение наших отцов, познавшее горькую нужду, подвергавшееся гонениям, бывшее когда-то глашатаем великих замыслов, стало вдруг пугливым и нерешительным. Что ни говори, и они дети своего времени. Поэтому у нас нет обиды на них, ни счёта, который можно предъявить. Наоборот, я чувствую, что в душе моего отца по поводу меня скопилась горечь несбывшихся надежд. Мой характер, стремление обособиться от других отцу не по нраву. Я, наверное, вообще кажусь ему шаткой опорой, истёртым копытом. Он досадует, что я не похож на его старших сыновей. 

Все три моих старших брата стали животноводами, знают толк в скотине, заботятся о своей репутации. Я на них действительно не похож – признаю. Но мне как раз и не хочется походить ни на отца, днём и ночью сидящего, уставившись в бумаги да ещё и в обнимку со счётами, ни на братьев.  

Я, как тоскующий по горькому привкусу конь, мечтаю о другом пастбище. Всегда боялся навечно остаться в ауле лишённым стремительной многоликости жизни. Мучился в поисках своего независимого и свободного пути. Служа в армии, мечтал сдать заочно экзамены, получить офицерское звание и, приехав в аул, пощеголять у всех на виду своими золочёными погонами, но не получилось. Хотел поступить куда-нибудь учиться и с сияющим лицом вернуться в родные края, но и эта задумка разлетелась в прах. Все мои мечты и цели, как тающая в небе радуга, постепенно отдаляются от меня.

И вот теперь предстоит с потрёпанным, как шкура пережившего джут ягнёнка, видом отправиться в аул.

Что будет завтра, мне неизвестно. Однако я хорошо знаю, что не пройдёт и недели, как начну тосковать по огромному миру, который начинается за аулом. А вырвавшись и живя на чужбине, буду с умилением вспоминать родные края и скучать по ним. Так где же в таком случае место, где я смогу обрести комфорт и покой? Где мой истинный дом?..

* * *

Я взглянул на часы. Вот и подошло время сесть на поезд. 

Пошёл в камеру хранения, чтобы взять сданный накануне чемодан, а она наглухо закрыта. На двери висит чёрный чугунный замок. Слава богу, кладовщицу ждал не только я; поскольку нас было много, мы подняли такой шум, что вынудили работников вокзала начать поиск, и они обнаружили её пьющей чай в буфете. 

Кладовщица оказалась очень грузной женщиной, поэтому, пока она, колыхая телесами, дошла до камеры хранения, пока не спеша открыла дверь, прошло довольно много времени. Когда наконец чемодан попал мне в руки, я бегом, спотыкаясь и запинаясь, выскочил на перрон. Мой поезд уже потихоньку тронулся с места.

«Ну и ну, как же так вышло, неужто я и в самом деле опоздал?» – подумал я и растерянно застыл на месте.

Хотел было догнать поезд, но как это сделать, волоча за собой здоровенный чемодан и сгибаясь под его тяжестью?

Люди на перроне бежали рядом с набирающими скорость вагонами, кричали вдогонку последние приветы и взволнованно прощались с близкими. Всё вокруг заполнено криком и шумом, чьим-то плачем и горестными возгласами. Отъезжающие машут руками из окон своих вагонов.

И надо же, что за чудо!

На перроне в куче смешавшегося народа стоит одиноко Канагат-мугалима, провожая глазами уходящий поезд!

Встрепенувшееся сердце едва из груди не выскочило. «Боже, неужели настал счастливый день, когда я увижу Канагат!»

С дрожащими, подгибающимися коленями, медленно ступая, я приблизился к девушке. Со стороны вижу, что за те шесть лет, которые мы не встречались, она нисколько не изменилась. Всё та же безупречная, грациозная фигура, цветущий, налитой вид, светящееся лицо… Молочно-белые руки, изящный подбородок, густые, вьющиеся чёрные волосы. На ветру развевается тонкий красный шарфик, обёрнутый вокруг белоснежной шеи. Даже в том, как она сейчас с достоинством стоит, есть что-то особенное – красота и умиротворённость. 

– Канагат…

Учась в школе, мы обязательно прибавляли к её имени «апай». Оказалось, я даже не знаю её отчества. Возможно, и знал когда-то, но разве вспомнишь в такой момент? Проклятый язык запнулся, когда я решил, как и прежде, прибавить к её имени привычное «апай», и эту приставку я проглотил. Дыхание перехватило, голос прозвучал еле слышно.

– Канагат!

На этот раз, кашлянув, я уже смело позвал её по имени. Девушка, слегка повернув обёрнутую красным шарфом снежную шею и показав в улыбке жемчужины зубов, с любопытством посмотрела на меня.

– Нет, я не Канагат, – сказала она.

– Хм-м…

Эх, ну как же это я… Девушка и в самом деле не Канагат. Неудобно получилось. Я ошибся!

И в этот промежуток времени… пока я дошёл до неё… на мои глаза вновь навернулись две крупные слезы. Горячие-прегорячие… Да что сегодня со мной происходит?!

Мне стало стыдно, что, едва протиснувшись сквозь толпу, я предстал перед незнакомкой с мокрыми глазами. Забыв даже попросить у неё прощение за то, что обознался, быстро прошёл мимо.

Сердце жгло, будто его присыпали перцем. Ноздри подёргивались, глаза часто-часто моргали, прикрываясь дрожащими ресницами…

А поезд, который должен был увезти меня в аул, стуча колесами, катил всё дальше и дальше...

Перевод Георгия Пряхина.